CC BY
19
Е.В.Буденная
ДРЕВНЕРУССКИЕ ИМЕННЫЕ КЛАУЗЫ В ПРОЦЕССЕ ЭКСПАНСИИ МЕСТОИМЕНИЙ: ИСКЛЮЧЕНИЕ, ПОДТВЕРЖДАЮЩЕЕ ПРАВИЛО?1
В истории русского языка произошла типологически редкая перестройка от аффиксальной к местоименной субъектной референциальной стратегии: дал есмь > я дал; князь есмь > я князь. Предполагается, что причиной ее послужило падение связок в глагольных клаузах, однако при таком подходе необъяснимым оказывается большой временной разрыв между утратой связок в 3-м лице, с одной стороны, и в 1-м и 2-м лицах, с другой. В этой связи ряд спорных моментов может быть прояснен с помощью диахронического анализа именных клауз, который будет осуществлен в данной статье на основе ряда памятников XI-XVII вв. В ходе анализа для именных клауз будет также предложено объяснение одного малоизученного явления - преобладания трехчленных моделей типа я есмь князь в ранних текстах до XIII в.
Ключевые слова: субъектная референция, личное местоимение, древнерусский язык, именные клаузы, диахрония.
The Russian language has undergone a typologically rare evolution from an af-fixal to a pronominal strategy in its subject reference marking pattern: I gave what I gave; I am the prince. It is assumed that the reason for this was the fall of the ligaments in the verbal clauses, but with this approach, a large time gap between the loss of ligaments in the 3rd person, on the one hand, and in the 1st and 2nd persons, on the other hand, is inexplicable. In this connection, a number of controversial points can be clarified with the help of a diachronic analysis of nominal clauses, which will be implemented in this article on the basis of a number of monuments from the 11th—17th centuries. In the course of the analysis for nominal clauses an explanation will also be offered for one little-studied phenomenon — the predominance of three-member models such as I am the prince in the early texts until the 13th century.
Key words: subject reference, personal pronoun, Old Russian language, nominal clauses, diachrony.
0. Общие положения
Сфера субъектной референции - языкового выражения субъектов высказывания, которые в индоевропейских языках на письме отождествляются с подлежащим, - на данный момент содержит в себе много дискуссионных разделов. Один из них связан с типологически редким и на данный момент однозначно не решен-
1 Данное исследование выполнено при поддержке гранта РФФИ № 17-0600460.
ным процессом - экспансией местоимений в истории русского языка. Так, если в древнерусском языке ведущим типом маркирования редуцированной субъектной референции были глагольные аффиксы, а субъектные местоимения употреблялись лишь в ограниченных случаях (эмфаза, контрастивное противопоставление и т. д.), то в современном русском языке в подавляющем большинстве случаев (данные [Kibrik, 1996], [Grenoble, 2001]) наблюдается «двойная» местоименно-аффиксальная стратегия:
(1) Древнерусский и современный русский текст с разницей в 800 лет:
БГ-644, нач. XII в. 1 Современный перевод [Зализняк, 2004: 267]
От нтжеке ко завиду чемоу не восолеши чето ти есемо водала ковати • я дала тобт а нтжатт не дала • али чимо есемо виновата а восоли отроко • а водале ми еси хамече • а чи за то не даси • а восоли ми втстъ • а не сестра я вамо оже тако дтлаете не исправить ми ничето же • От Нежки к Завиду. Почему ты не присылаешь то, что я тебе дала выковать? Я дала тебе, а не Нежате. Если я что-нибудь должна, то посылай отрока. Ты дал мне полотнишко; если поэтому не отдаешь, то извести меня. А я вам не сестра, раз вы так поступаете, не исполняете для меня ничего!
В этой связи стоит отметить, что аффиксальная стратегия типа древнерусской является очень распространенной среди языков мира (61% всех современных языков [Dryer, 2011], а также все засвидетельствованные древние индоевропейские языки), тогда как модель, подобная современной русской, - с двойным ме-стоименно-аффиксальным маркированием референции - является крайне редкой и нетипичной. По данным [Siewierska, 2004], в выборке из 402 языков она встречается только в Европе (германские, северные романские и восточнославянские языки), а также в единичных языках Северной Америки, Африки и Океании. В этой связи причины развития столь редкой модели из достаточно стабильной стратегии с глагольными аффиксами представляют большой интерес и являются давним предметом лингвистических дискуссий [Meyer, 2011: 21].
1. Основные проблемы существующих объяснений
экспансии местоимений
На данный момент распространенной является теория о том, что «толчком» к перестройке референциальной стратегии в древнерусском языке стало падение глагольных связок в 3-м лице перфекта [Черных, 1952: 226], [Jakobson, 1971 / 1935: 21], [Lindseth, 1998: 65], [Kibrik, 2004], впоследствии ставшего современ-
2 Здесь и далее древнерусские примеры даются в современной орфографии.
ным прошедшим временем на -л: дал есть (3SG) > дал 0p3. Согласно этой теории, по аналогии с 3-м лицом глагольные связки постепенно были утрачены в 1-м и 2-м лице: дал есмь (1SG) > дал 0cp; дал еси (2SG) > дал 0 - что привело к референциальной неоднозначности, поскольку л-формы, в отличие от связок, не указывали на лицо. Последнее, в свою очередь, повлекло за собой распространение новых личных показателей - немаркированных субъектных местоимений: дал есть (3SG) > дал 0 > он дал.
к ' cop
Несмотря на внешне «стройный» вид, данная теория содержит в себе ряд сложностей; некоторые из них были разобраны в работе [Буденная, 2017]. Главную трудность представляют собой следующие моменты. Во-первых, глагольные связки в 3-м лице перфекта были утрачены в XI-XII вв. [Черных, 1952: 226], [Хабургаев, 1978: 44]. [Борковский, Кузнецов, 2006: 323], [Зализняк, 2004: 172], однако массовое падение связок 1-го и 2-го лица перфекта началось намного позже - лишь в XVI в. [Зализняк, 2008: 247], [Meyer, 2011: 130]. Во-вторых, сам по себе нулевой показатель 3-го лица, отличный от эксплицитно выраженных показателей 1-го и 2-го лица, в языках мира очень распространен и сам по себе не вызывает референциальной неоднозначности: «A zero copula signals 3rd person» [Lindseth, 1998: 67]. Так, подобная модель стабильно присутствует в польском и чешском языках, начиная с XIV-XV вв. и до наших дней [Andersen, 1987: 28], [Скорвид, 2005: 236], что не помешало им сохранить древнюю аффиксальную стратегию.
В этой связи большой интерес представляют клаузы с именным предикатом. Как и в глагольных клаузах, в них также имело место падение связок [Борковский, Кузнецов, 2006: 332], [Зализняк, 2008: 256]: виноват есмь (1SG) > виноват 0 > я виноват. Однако - в отличие от глагольных - именные клаузы отдельно в диахронической перспективе практически не изучались. Исключением является монография [Зализняк, 2008], где отмечается, что экспансия местоимений в именных клаузах произошла раньше, чем в глагольных предикациях [Зализняк, 2008: 247], но детальные подробности этого процесса остаются за кадром. Между тем представляется, что детальный анализ клауз с именным сказуемым мог бы отчасти прояснить ряд указанных выше сложностей и восстановить недостающие «звенья» в общем характере референциальной эволюции.
2. Краткий обзор данных (некнижный регистр)
В нашей более ранней работе [Буденная, 2017] был впервые осуществлен детальный статистический анализ4 именных клауз (313 единиц), извлеченных из памятников XII-XVII вв., которые отбирались по принципу максимальной близости к живой речи, - берестяных грамот, ряда деловых документов и диалогической речи летописей (в первую очередь Киевской летописи, чьи диалоги определялись исследователями как «подлинные» [Еремин, 1949: 76-77] и «одни
3 Здесь и далее этим символом обозначается отсутствие эксплицитно выраженной глагольной связки.
4 Подробные критерии отбора памятников см. [Буденная, 2017].
из самых близких к живой речи по сравнению с рассказами других русских летописей» [Улуханов, 2003: 2]5). Предварительно, в соответствии с критериями, принятыми в [Зализняк, 2008: 247], из выборки исключались клаузы, где местоимение несло на себе эмфазу или находилось в противопоставлении с подлежащим предыдущей клаузы (примеры 2-4):
(2) ты еси мои а я твои (БГ-605, XII в.)
(3) то мъ1 людие твое а ты еси нашь кнзь 'то мы твои люди, а ты наш князь' (Киев-Д, 6667 [1159] г., л. 495, 2-3)
(4) [торговала еста сьломъ бьз мьнь] а я за то сьло пороуцнь 'вы (двое) торговали селом без меня, а я за то село поручитель' (БГ-510, XIII в.)
Для всех остальных клауз, в зависимости от лица субъекта (1-е и 2-е vs 3-е л.) и типа предиката (субстантивный vs адъективный)6, исследовалась эволюция различных моделей 1) трехчленных (модели типа я есмь князь /я есмь виноват / он есть князь / виноват); 2) двучленных местоименных (модели типа я князь /я виноват /он князь /виноват); 3) двучленных связочных (модели типа князь есмь / виноват есмь / князь / виноват есть); 4) эллиптичных безместоименных бессвязочных (модели типа князь 0 / виноват 0, где субъект вычленялся из контекста).
Итоговое соотношение всех моделей представлено в таблице 1:
Таблица 1. Общее число встретившихся моделей 1-го, 2-го vs 3 л.
[Буденная, 2017: 52].
Тип модели ХТ-ХП XIII - 1-я пол. XIV 2-я пол. XIV - XV XVI - 1-я пол. XVII
я есмь князь 31 (70%) 3 (25%) 3 (8%) 3 (27%)
я 0 князь 5 (11%) 5 (42%) 15 (42%) 7 (63%)
князь есмь 8 (19%) 3 (25%) 17 (47%) 1 (10%)
князь 0 0 (0%) 1 (8%) 1 (3%) 0 (0%)
я есмь виноват 25 (42%) 1 (8%) 2 (5%) 0 (0%)
я 0 виноват 3 (5%) 5 (38%) 11 (26%) 9 (70%)
виноват есмь 31 (53%) 7 (54%) 25 (60%) 4 (30%)
виноват 0 0 (0%) 0 (0%) 4 (9%) 0 (0%)
он есть князь / виноват 0 (0%) 0 (0%) 0 (0%) 0 (0%)
он 0 князь / виноват 2 (6%) 0 (0%) 6 (43%) 35 (97%)
князь / виноват есть 28 (90%) 2 (100%) 2 (14%) 0 (0%)
князь / виноват 0 1 (4%) 0 (0%) 6 (43%) 1 (3%)
5 Полный список проанализированных памятников см. в Приложении.
6 Для 3-го л., с учетом существенно меньшего количества данных, адъективные и субстантивные предикаты не разделялись.
Статистически значимым (критерий %-квадрат, р^а1ие<0.05) в этом анализе оказалось соотношение между местоименными и безместоименными клаузами 1-го и 2-го л. со сказуемым-существительным, а также местоименными и безместоименными клаузами 3-го л. (рис. 1):
Рис. 1. Экспансия местоимений в именных клаузах (бытовой и деловой стиль).
Данные этого анализа отразили, что в XIV-XV вв. произошла резкая экспансия местоимений 3-го л.: князь есть > князь 0 > он 0 князь. Эта эволюция
cop cop
происходит существенно раньше, чем в глагольных перфектных клаузах, где массовое падение связок началось лишь в XVI в. По сути, можно говорить, что именно падение связок в именных клаузах спровоцировало аналогичный процесс в перфекте с последующей экспансией местоимений. При этом как раз массовая утрата связок в именных клаузах - в отличие от перфектных связок - отличает восточнославянские языки от чешского и польского:
(5) Польский vs русский7:
a. Nie jest szalencem ani samobojcq. Dlaczego tak ryzykowal?
b. Он не сумасшедший и не самоубийца. Зачем он так рисковал?
(6) Чешский (a) vs русский (b): (М. Кундера, «Невыносимая легкость бытия»): a Franz je ztëlesnënim Evropy: jeho matka pochàzela z Vldnë, jeho otec byl
Francouz, on sàm je Svycar.
b. Франц - олицетворение Европы: его мать родилась в Вене, отец был француз, сам же он - швейцарец8.
Тем самым в высказываемую ранее теорию было внесено существенное уточнение: непосредственным триггером для перестройки русской референциальной модели действительно послужила утрата глагольной связки 3-го л. - но не в перфекте, где вспомогательный глагол утратился лишь после XVI в., а в именных клаузах.
7 Пример из параллельного русско-польского корпуса http://ruscorpora.ru/ search-para-pl.html.
8 Пер. Н. Шульгиной.
Тем не менее самый ранний этап древнерусского языка, отразившийся в ходе анализа, несколько «выпадает» из этой идеи. Речь главным образом идет о клаузах 1-го и 2-го л. с субстантивным предикатом. В них отразилась причудливая траектория эволюции, состоящая в некотором роде из двух «волн» (рис. 1) - ранней и поздней. Если поздняя волна в целом повторяет аналогичный процесс утраты связок с заменой их личными местоимениями (князь есмь > я 0 князь) и хорошо «вписывается» в общую концепцию, то самая ранняя волна до XIII в. не имеет ничего общего с падением связок, поскольку в памятниках этого периода подавляющее большинство конструкций является трехчленными (местоимение + глагол-связка + предикат):
(7) [онъ же рече имъ]вы есте людие дъда моего и отца моего (6658 [1150] г., л. 410, 13-14)
(8) [Вячеславъ же посла по Стослава по Всеволодича река ему] ты еси Ростиславу сынъ любимыи (6662 [1154] г., л. 470, 3-4)
(9) [ажь нъ1 лишитися его велишь отиноудь] то мы есмы не Оугре ни Ляхове но единого дпда есмы вноуци (6703 [1195] г., л. 689, 4-5) (Киев-Д, XII в.)
Данные модели характерны исключительно для 1-го и 2-го л. - в 3-м л. в памятниках до XIII в. в подавляющем большинстве случаев (критерий %-квадрат, р^а1ие<0.05) представлены безместоименные связочные конструкции:
(10) тому же 0 п есть госпожа ('тому же она госпожа') (Пространная Русская Правда, XI-XII вв., л. 106, 88)
(11) [князь бо не носить мпчь Божии] ибо 0 слуга есть ('ибо слуга он') (Киев-Д, 6683 [1175] г., л. 593, 1-2)
После XIII в. трехчленные модели с субъектом 1-го и 2-го л. резко выходят из употребления:
Рис. 2. Доля трехчленных моделей с местоимением 1-го и 2-го л. среди всех именных клауз с редуцированной субъектной референцией (некнижный регистр).
Тем не менее преобладание трехчленных моделей типа я есмь князь в 1-м и 2-м л. в памятниках до XIII в. является статистически значимым, но при этом не «вписывается» в общую предполагаемую теорию о падении связок как о непосредственном триггере. В силу этого в работе [Буденная, 2017] был сделан вывод о двух принципиально разных процессах, происходивших в истории русского языка. Однако причина распространения и дальнейшей резкой утраты ранних трехчленных моделей оставалась неясной. Сейчас же, в свете новых данных, представляется, что этот процесс имеет достаточно простое объяснение и не противоречит теории о первичности падения связок по отношению к экспансии местоимений.
3. Была ли первая «волна» местоимений? (Альтернативная трактовка ранних трехчленных моделей)
Прежде всего стоит отметить, что все примеры, отразившие преобладание модели я есмь князь в древнерусском некнижном языке XIII в., основываются лишь на одном памятнике - диалогической части Киевской летописи9, привлеченной к анализу в связи с ее уникальным «живым» языком. Тем не менее в общем контексте стоит иметь в виду, что Киевская летопись в силу жанра все же не является прототипическим разговорным произведением. Известно, что стиль летописей всегда характеризуется как «гибридный», сочетающий в себе как бытовые, так и книжные черты. В некоторых случаях дискретное разделение на них не представляется возможным, и трехчленные диалогические конструкции, согласно А.А. Зализняку, служат одним из таких примеров: их лексика и интонация соответствует бытовым памятникам, но одновременное наличие и местоимения, и связки признается как один из признаков «книжности», который в частном случае «разделяет и такой особый летописный источник, как Киев-Д.» [Зализняк, 2008: 247]. В этом плане показательны данные ряда классических книжных произведений (Житие Андрея Юродивого, Житие Зосимы и Савватия Соловецких), вплоть до XVII в. последовательно сохраняющие трехчленные модели. Тем самым можно предположить, что эти конструкции не могут составлять однородную выборку с клаузами, извлеченными из берестяных грамот и писем. Однако в этой связи встает вопрос о том, за счет чего они могли ассоциироваться с «книжностью».
С учетом того, что значимое присутствие трехчленных конструкций было характерно только для клауз с субстантивным предикатом, можно предложить следующую трактовку: подобные модели могли семантически отличаться некоторым дополнительным оттенком торжественности, который достигался за счет «дублирования» местоимением категориальных признаков сказуемого-существительного. Так, известно, что личные местоимения входят в категорию так на-
9 Добавим, что трехчленные конструкции характерны и для ряда других летописей (Суздальская летопись XII-XШ вв. [Шевелева, 2002], Новгородская Ка-рамзинская летопись), однако эти памятники к текущему анализу не привлекались в силу намного большего количества книжных черт.
зываемых местоимений-существительных, поскольку совпадают с последними по морфологическим и синтаксическим признакам. В связи с этим ряд исследователей [Пешковский, 1938], [Поливанова, 1990], [Поливанова, 2001]) объединяет их в одну категорию. С точки зрения категориальной семантики местоимения 1-го и 2-го л. совпадают с существительными по ингерентному признаку одушевленности. В этой связи возможно, что для дополнительной окраски общего смысла высказывания, неявно ассоциируемого с некоторой большей твердостью, авторы художественных произведений подсознательно стремились использовать такие конструкции.
В этом контексте примечательным выглядит наблюдение М.Н. Шевелевой о конструкциях с местоимением и связкой в псковских летописях, где также отмечается их маркированный характер: «энклитическое есмы фактически дублирует значение мы, возможно, еще более усиливая эмфазу» [Шевелева, 2006: 225]. Несмотря на то что здесь идет речь о дублировании иного рода10 и преимущественно в отношении тех клауз, где местоимение изначально содержит эмфазу или контраст, отражаемый препозитивным союзом а (в нашем анализе такие примеры из выборки исключались), можно отметить, что в целом ряд конструкций такого рода уже привлекал внимание исследователей своим выраженным маркированным характером.
Иными словами, для окончательного вывода о характере референциальной эволюции в живом древнерусском языке необходимо исключить материал Киевской летописи из исследуемой выборки как последовательно сохраняющий книжную черту. При таком подходе экспансия местоимений оказывается напрямую связана с предшествующим падением личных форм вспомогательного глагола в именных клаузах.
Приложение: список анализируемых памятников
Акты юридичесюе, или собрате форм стариннаго дЬлопроизводства. СПб., 1858. Никитин А. Хожение за три моря // БЛДР. Т. 7: Вторая половина XV века. СПб., 1999.
Берестяные грамоты XI-XV вв. http://ruscorpora.ru/beta/search-birchbark.html (БГ). Великий Новгород во второй половине XVI века: Сб. документов / Под ред.
К.В. Баранова. М., 2001. Послания Ивана Грозного // БЛДР. СПб., 2001. Т. 11: XVI век (то же: http://lib.
pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=9114). Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С.Н. Валка. М.; Л., 1949. Деловые письма из Повести о Псково-Печерском монастыре / Подг. текста, пер. и коммент. В.И. Охотниковой // БЛДР. Т. 13: XVI век. СПб., 2005.
10 Ср. в этой связи замечание Г.А. Хабургаева о том, что глагол-связка 1-го и 2-го л. в древнерусском языке семантически начиная с самых ранних некнижных текстов выступает не как собственно показатель времени, а как контекстуальный синоним личного местоимения [Хабургаев, 1978: 45].
[Диалогическая часть Киевской летописи по Ипатьевскому списку] // ПСРЛ. Т. II. 2-е изд. СПб., 1908 (Киев-Д.).
Купчинський О. Акти та документи Галицько-Волинського князiвства XIII - пер-шо! половини XIV ст. Львш, 2004.
Повесть о Ерше Ершовиче // Изборник: (Сб. произведений литературы Древней Руси). М., 1969. С. 581-588.
Молдавско-украинские документы XIV в. // Исторические связи народов СССР и Румынии в XV - начале XVIII в. Т. 1. http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/ Rumanien/XV/1400-1420/Russ_Rum_I/index.htm.
Повесть временных лет // ПСРЛ. Т. 1. Л., 1926-1928.
Полоцкие грамоты XIII - начала XVI вв. / Сост. А.Л. Хорошкевич. Т. I-II. М., 1977-1978.
Посольская книга по связям России с Крымом: Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и с Турцией. Т. 1 (1474-1505 гг.). СПб., 1884 (то же: http://www.vostlit.info/Texts/ Dokumenty/Kiym/XV/PDS_l/index.htmX
Хорошкевич А. Л. Рижские грамоты 60-70-х годов XV в. из бывшего Рижского городского архива // Археографический ежегодник за 1965 г. М., 1966.
Пространная Русская Правда (по Троицкому списку 2-й половины XIV в.). // Российское законодательство X-XX вв. Т. 1. М., 1984. С. 64-73.
Судный список великокняжеского бортника Сати // АСЭИ. Т. 3. № 364.
Шумаков С.А. Угличские акты (1400-1749 гг.). М., 1899.
Розов В.А. Украшсью грамоти. Т. 1: XIV в. i перша половина XV в. Киев, 1928.
Список литературы
Борковский В.И., Кузнецов П.С. Историческая грамматика русского языка. М., 2006 (1-е изд: 1963).
Буденная Е.В. Экспансия местоимений в истории русского языка: именные клаузы // Rhema. Рема. 2017. № 3. С. 40-64.
Еремин И.П. Киевская летопись как памятник литературы // ТОДРЛ. Т. VII. М.; Л., 1949. С. 67-97.
ЗализнякА.А. Древненовгородский диалект. М., 2004.
ЗализнякА.А. Древнерусские энклитики. М., 2008.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001 (1-е изд: 1928).
Поливанова А.К. Опыт построения грамматической классификации русских лексем // Вопросы кибернетики. Язык логики и логика языка: Сб. ст. к 60-летию профессора В.А. Успенского. М., 1990.
Поливанова А.К. Формальная парадигматика и классы слов в русском языке (2001) // Общее и русское языкознание: Избр. работы. М., 2008. С. 154-175.
Скорвид С.С. Чешский язык // Языки мира: Славянские языки. М., 2005.
УлухановИ.С. Церковнославянский язык русской редакции: сфера распространения и причина эволюции // Исследования по славянским языкам. № 8. Сеул, 2003. С. 1-26.
Хабургаев Г.А. Судьба вспомогательного глагола древних славянских аналитических форм в русском языке // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1978. № 4. С. 42-53.
ЧерныхП.Я. Историческая грамматика русского языка. М., 1952.
Шевелева М.Н. Судьба форм презенса глагола БЫТИ по данным древнерусских
памятников // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2002. № 5. С. 55-72. Шевелева М.Н. Некнижные конструкции с формами глагола БЫТИ в псковских летописях // Вереница литер: К 60-летию В.М. Живова. М., 2006. С. 215-241. Andersen H. From Auxiliary to Desinence / M. Harris, P. Ramat (eds.). Historical Development of Auxiliaries. Berlin, 1987. P. 21-51. Dryer M.S. Expression of Pronominal Subjects // World Atlas of Language Structures. The Interactive Reference Tool / S. Dryer Matthew, M. Haspelmath (eds.). Munich, 2011. Ch. 101 (http://wals.info/feature/101A). Grenoble L. Conceptual Reference Points, Pronouns and Conversational Structure in
Russian // Glossos 1. 2001 (httpV/www.seelrc.org/glossos/issues/l/grenoble.pdf). Jakobson R. Les enclitiques slaves // Selected Writings. Vol. II. The Hague, 1971 P. 16-22 (original publication: Atti del Congresso di Linguistica tenuto in Roma il 19-26 Settembre 1933. Firenze, 1935). Kibrik A.A. Anaphora in Russian Narrative Prose: A Cognitive Calculative Account // Studies in Anaphora / Barbara A. Fox (ed.) Amsterdam: John Benjamins, 1996. Pp. 266-303.
Kibrik A.A. Zero Anaphora vs. Zero Person Marking in Slavic: A Chicken / Egg Dilemma? // Proceedings of the 5th Discourse Anaphora and Anaphor Resolution Colloquium (DAARC). Lisbon, 2004. P. 87-90. Lindseth M. Null-subject properties of Slavic languages: with special reference to Russian, Czech and Sorbian. München, 1998. Meyer R. The History of Null Subjects in North Slavonic: A Corpus-based Diachronic
Investigation. Habilitationsschrift, 2012. Siewierska A. Person. Cambridge, 2004.
Сведения об авторе: Буденная Евгения Владимировна, аспирант филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, младший научный сотрудник Института языкознания РАН. E-mail: jane.sdrv@gmail.com.
