CC BY
17
УДК 80
«ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО И ПОЗДНЯЯ ПУБЛИЦИСТИКА Л.Н. ТОЛСТОГО: О ПРИРОДЕ СООТНОШЕНИЯ ДНЕВНИКОВОГО И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ПИСЬМА
И.Ф. Салманова
Белгородский государственный институт искусств и культуры e-mail: SalmanovaIF@yandex.ru
В статье предпринимается попытка заострить внимание на проблеме совмещения в творческом сознании Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского внешне несовместимых начал - исповедального и публицистического слова. Сопоставляя «Дневник писателя» Достоевского и позднюю публицистику Толстого, автор развивает мысль о том, что создаваемая «на злобу дня» публицистика заключает в себе внутреннее, исповедальное высказывание. Неповторимое сочетание дневникового и публицистического письма становится подтверждением целостности творческих исканий писателей, для которых проповедь открывающихся истин основана на глубоко личностном осмыслении и переживании событий и явлений окружающей действительности.
Ключевые слова: творческое сознание, исповедальность, публицистика, проповедь, дневники, записные тетради, целостность, диалог.
Сам факт того, что Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой - два художественных гения - были медийными фигурами своего времени, потрясает до сих пор. Практически все русские писатели XIX - начала XX веков были публицистами и литературными критиками, участниками серьезнейших журнальных дискуссий, затрагивающих судьбоносные для России проблемы. Участие в журнальных баталиях стало приметой времени. Однако только позднего Толстого, отдающего предпочтение публицистике, сами журналисты называют «Великим гражданином Русской земли», «апостолом правды», а его имя становится «паролем и лозунгом» в борьбе с несправедливостью жизни. Только Достоевскому удается создать уникальный художественно-публицистический жанр -«Дневник писателя», содержательное и художественное наполнение которого служит нравственным ориентиром для всего русского общества.
Сопоставляя «Дневник писателя» Достоевского и позднюю публицистику Толстого, попытаемся обосновать мысль о том, что
создаваемая «на злобу дня» публицистика заключает в себе внутреннее, глубоко личностное, исповедальное высказывание. Мотивацией к предпринимаемому сопоставительному анализу послужили авторитетные мнения, заявленные в целом ряде современных исследований. И.В. Петровицкая, систематизировавшая и прокомментировавшая публицистическое наследие Л.Н. Толстого, обнаружила в его публицистике «и проповедь и исповедь» [6]. Л.Н. Розенблюм, автор монографии «Творческие дневники Достоевского», считает, что «душевная исповедь» Достоевского является внутренней, объединяющей канвой «Дневника писателя» и проистекает из его записных тетрадей [9]. Авторы примечания к «Дневнику писателя» утверждают, что разнородный материал моножурнала «сцеплен единым авторским «голосом», единым дыханием и интонацией» [2, т. XXII, с. 265]. Задача нашего исследования сводится к тому, чтобы прояснить природу (механизм, метод) соотношения двух внешне несовместимых форм письма - публицистического слова, направленного вовне, к публике, с исповедальным словом, обращенным прежде всего к себе, внутреннему «я». В конечном итоге сопоставительный анализ целенаправлен на подтверждение тезиса о неделимости, целостности творческого наследия писателей. Необходимость подтверждения этого тезиса обусловлена тем, что стереотип разделения на двух Толстых и двух Достоевских - слабых проповедников и гениальных художников - по-прежнему устойчив, несмотря на многочисленные доказательства обратного. Понятие «исповедальность» представляется в данном случае необходимым, так как основанием для сопоставления прежде всего становиться жанр дневника, с одной стороны, ставший для обоих писателей феноменальной творческой лабораторией, с другой - формой сознания и переживания себя в мире и мира в себе.
Исповедальность, отделившаяся от канонической церковной исповеди, литургического покаяния, обретает светские черты и становится неотъемлемой составляющей не только собственно литературной исповеди, но и целого ряда, так называемых, «промежуточных жанров» - дневников, мемуаров, переписки. Обретая статус «литературных фактов» (Ю.Н. Тынянов), эти жанры, с одной стороны, становятся самодостаточными литературными формами, с другой - входят в состав и соотношение с исконными, устойчивыми
словесными формами, наполняя их соответствующими исповедальными параметрами. Исповедь, исповедальное слово, исповедальное начало, исповедальность - понятия, восходящие к одному корню, - вкупе представляют концепт, наполненный не абстрактными категориями, но в прямом смысле жизнеопределяющими, экзистенциальными смыслами. О природе исповеди и исповедальности в разных проявлениях и жанровых модификациях размышляют многие, высказывая подчас диаметрально противоположные точки зрения. Конференция «Метафизика исповеди» -яркое тому подтверждение [5]. Одни отказываются считать исповедь литературным жанром; другие обнаруживают исповедальность в любом творческом акте; третьи расчленяют исповедь на множество модификаций: «биография-исповедь», «психологическая исповедь», «самоотчет-исповедь» (М.М. Бахтин) и т. д. Такой же дифференциации подвергается и интересующий нас жанр дневника, в типологическом рассмотрении которого выделяется «дневник-исповедь». Однако трактовать писательские дневники, к которым в данном случае мы обращаемся, как «исповеди» не совсем верно, так как они изначально вмещают не только автобиографический, но и творческий материал: художественные зарисовки, философские размышления, психологические характеристики и т. д.
Ограничимся одним понятием - «исповедальность», которое трактуется нами как исповедальный процесс, органично включающий, прежде всего, соответствующее психо-эмоциональное состояние (потерянность, внутренняя неустойчивость, раздвоенность), проявляющееся в особое время, «когда душа наша расположена к исповеди» (Н.В. Гоголь), когда испытывается духовный кризис, «остановка жизни» (Л.Н. Толстой). В.Л. Рабинович называет это время «бытийственным мигом», наполненным предельной искренностью и правдой. Одновременно исповедальность - это способ преодоления кризиса, уникальный опыт само-обретения, выхода из духовного тупика. Наконец, движущим началом этого процесса является автокоммуникация - исповедальный диалог с самим собой, исключающий фальшь, притворство.
Подчеркнем, что интересующий нас жанр дневника изначально предрасположен к исповедальности. Самое интимное, потаенное, сокровенное доверяется дневнику. «Интегрирующим началом может
служить лишь форма «исповедальности», которая в образовательном смысле является пустой и настолько общей, что позволяет наполнять ее любым разнородным содержанием» [3, с. 223]. С этим утверждением О.Г. Егорова нельзя не согласиться. Каждый волен заполнять пустую страницу собственного дневника всем, чем угодно. Однако нас интересует дневниковая исповедальность не как «пустая форма», а как специфическая словесная ткань, которая и есть способ самовыражения и самопознания, письмо, в котором фиксируется внутреннее движение, воспроизводится шкала духовного роста. По сути, постигая природу исповедальности, мы рассуждаем о природе самосознания, или о «самом процессе бытия», «своего рода книге жизни» (И. Паперно). Безусловно, опыт такого дневникового письма доступен только избранным. Как известно, Ф.М. Достоевский не писал дневников, ограничиваясь многочисленными записными тетрадями. Однако ни одно научное исследование «Дневника писателя» не обходится без сопоставления, а вернее, противопоставления с дневниками Л.Н. Толстого. Дневники Толстого - это, прежде всего, обращение к самому себе с неизменными вопросами «Кто я, что я?», выяснение отношений с самим собой, преодоление несовпадений или внутренних противоречий и, одновременно, творческая лаборатория по выработке метода, позволяющего сочетать частное и общее, внутреннее и внешнее, публицистическое и художественно-образное, личностное и общечеловеческое. Определение своего «я», поиск смысла жизни осуществляется Толстым прежде всего в нехудожественных текстах -дневниках, письмах, воспоминаниях, «Исповеди», религиозных трактатах, не лишенных, тем не менее, художественной образности. Общеизвестно, что Толстой-художник «вырастает» из дневникового письма. Достоевский не создал своей «Исповеди» и, как кажется, был весьма далек от исповедальных излияний, сосредоточенности на собственном «я». Однако он наделил исповедальностью своих героев, как бы скрывая за их «голосами» свою собственную тягу к исповедальному слову.
Нас интересует еще более сложный вариант проявления исповедальности - в публицистике позднего Толстого и «Дневнике писателя» Достоевского, а именно проблема сочетаемости проповеди и исповедального начала в их публицистическом наследии. С нашей точки
зрения, остается не достаточно проявленным и уясненным самый «механизм» сцепления исповедального и публицистического слова.
Достоевского и Толстого - публицистов воспринимают как безусловных проповедников. Их публицистически выраженные «спасительные» идеи уже современниками воспринимаются неоднозначно, контрастно. Одни называют их пророками, провидцами, «богатырями земли русской», другие низвергают с пьедесталов, навешивают ярлыки, обвиняют в «кричащих» противоречиях. Попав на «эшафот» толков, домыслов, штампов, обе фигуры мифологизируются, как бы лишаясь жизненной, живой достоверности. Где правда, где ложь в их призывах и публицистических откровениях; где лик, где личина?; где игра, а где непритворное сопереживание? Вопрос заключается в том, насколько искренни, исповедальны в своей публицистике два авторитетнейших писателя-гиганта.
Нельзя не согласиться с мнением о том, что «Толстой по природе своей не был журналистом», «он не мог писать заметки и корреспонденции в номер» [10, с. 203]. Однако нельзя отрицать и того, что писатель был наделен особым чувством современности, способностью откликаться на значимые события текущей жизни. Удалившись в Ясную Поляну, он не смог, как не стремился, стать отшельником-молчуном, равнодушным ко всему, что творится в мире. После издания «Исповеди» в начале 80-х, запечатлевшей «внутренний переворот» и мучительный поиск веры, Бога, художественная работа уже не представлялась Толстому главным делом. Публицистика преобладает в творчестве Толстого 1880-1900-х годов. Работа над трактатами и статьями, в которых Толстой излагает свое новое миропонимание («В чем моя вера», «Так что же нам делать?», «Царство Божие внутри вас») сочетается с активной общественной и публицистической деятельностью: работой «на голоде» (Толстой открыл около 200 столовых, в которых ежедневно кормилось более 9000 человек) и одновременным созданием знаменитого цикла статей-писем о голоде; переписью населения Москвы; правозащитной деятельностью; переселением духоборов в Канаду; защитой угнетенных малых народов; выступлениями против безумия милитаризма, против смертной казни. Отклик А.П. Чехова на толстовскую публикацию о голоде - «Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер...» - безусловно
отражает общественное мнение. Создается впечатление, что Толстой чувствует не только сопричастность к происходящим событиям, но и свою личную нравственную ответственность за судьбу России, за состояние всего мира.
«Дневники Толстого поражают своей предельной искренностью -это исповедь. Обретенную им истину Толстой стремится открыть и всем людям, «милым братьям», как он называет своих читателей. Отсюда «страстность его проповеди...», его яркие, режущие обращения: «Не убий», «Не могу молчать», «Пора опомниться», «Верьте себе», «Одумайтесь», «Довольно», прозвучавшие в поздней публицистике. В статье «Не могу молчать», «прозвучала проникновенная публичная исповедь» Толстого [4, с. 22-23]. И.В. Петровицкая убеждена о том, что в поздней публицистике Толстого «звучит исповедь и проповедь». Безусловно, неотъемлемой составляющей понимания логики толстовского мышления должны были стать (и со временем становятся) поздние дневники, писание которых, готовящийся к смерти Толстой, считал главным делом своей жизни. Дневниковое письмо - единственный способ философствования позднего Толстого. Действительно, в дневниках писателя можно найти теоретические основы для создания целого ряда статей, а то и трактатов по философской тематике. Тем не менее, Толстой пишет не философские трактаты, он создает острую публицистику. В поздних дневниках писателя запечатлен самый процесс осознания несогласованности внутреннего самоанализа, тишины исповедальной сосредоточенности и внешней, публицистической риторики. В то же время писатель понимает необходимость поиска новой формы, органично сочетающей искренность дневникового письма с открытым публицистическим началом. Оберегая от публичности глубоко потаенную, ни на миг не прекращающуюся внутреннюю работу самонаблюдения, выявления своего истинного «я», он тут же, в дневнике, «вспоминает», что «все это - заметки для задуманного воззвания», что «нельзя забыть того, что раз выяснилось, того, что мы неизбежно идем к погибели и телесной и духовной». И далее: «Спрашивал себя: зачем я пишу все это? Нет ли тут личного желания чего-либо для себя? И уверенно могу ответить, что нет, что если пишу, то только потому, что не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под
поезд» [11, т. 56, а 89]. После публикации знаменитого осуждения смертной казни «Не могу молчать», прогремевшего как гром над всем миром, Толстой, спустя несколько месяцев, записывает в дневнике от 6 января 1909 года: «Если не было противоречием бы написать о необходимости молчания, то написать бы теперь: Могу молчать. Не могу не молчать. Только бы жить перед Богом, только любовью» [11, т. 57, с. 6]. В этих записях проявляется парадоксальная природа творческого мышления Толстого, стремящегося найти личностную, исповедальную форму выражения своих религиозно-философских идей, и, одновременно, его настойчивая забота о том, чтобы его услышали, поняли.
И все же резкость, бескомпромиссность толстовской публицистической критики трудно сочетается с исповедальностью, с его утонченной философской аналитикой. Проповедь любви безусловно выстрадана им, однако путь к духовным вершинам скрывается, не виден за морализаторской риторикой, публицистическим пафосом. Это понимает и сам Толстой: «Обвиняйте меня, я сам это делаю, но обвиняйте меня, а не тот путь, по которому я иду и который указываю тем, кто спрашивает меня, где, по моему мнению, дорога» [6, с. 36]. Возникает необходимость обнаружения способа, метода выявления не только внешних, текстовых совпадений дневников и публицистики - они лежат на поверхности, а скорее внутренних связей или перерастаний дневниковой исповедальности в проповедь. Каков «механизм» сцепления? Объясняется ли этот толстовский феномен только наличием «кричащих противоречий», антиномичностью его мышления? Выскажем мысль о том, что универсальным методом сочетания несочетаемого становится исповедально-диалогическая природа толстовского мышления, провоцирующая Толстого искать новые формы выражения открывшейся ему истины - «закона любви». Глубокая философичность поздних дневников запечатлена в них как уникальный опыт внутреннего переживания, продолжающегося самонаблюдения, исповедального диалога с самим собой и жизнью. Опыт непрекращающегося духовного развития мешает Толстому выстраивать собственную философскую систему. Однако, этот же опыт, в конечном итоге, нацелен на другое - на «живую жизнь», на глубокое переживание того, что происходит вокруг. «.Лев Николаевич смотрел на «живую жизнь» глазами практика, а не
метафизика. Истина моральная была для Льва Николаевича несоизмеримо важнее истины философской» [7, с. 60]. Феноменом поздних исканий Толстого можно считать сцепление дневниковой исповедальности и публицистической проповеди. Но публицистика ли это в традиционном смысле слова? Безусловно, это публицистика в высшем ее проявлении, соединяющая в себе выстраданную, внутреннюю морально-этическую позицию и глубочайший, искренний отклик на события и факты, сотрясавшие тогда Россию. В публицистике Толстой также нравственно честен, как и в дневниках. Он говорит о том, что глубоко продумано и внутренне выстрадано. В неискренности, несмотря на критику и навешивание ярлыков, Толстого никто не обвинял. Отметим, что читающей публике поздний Толстой был известен по преимуществу как публицист и писатель, дневники были знакомы лишь узкому кругу людей. Воспринимаемые вне контекста толстовской внутренней работы, публицистические статьи прочитывались как догматически однозначные поучения. Это понимает и сам Толстой, не без иронии замечающий: «Все старое «непротивление», как это не надоест ему, скажут они» [11, т. 38, с. 72]. Исповедально-диалогический метод неизменно проявляется и в структуре его публицистических статей. Размышления Толстого выстраиваются по такому же принципу -противопоставления внешнего и внутреннего блага, «я» внешнего и «я» внутреннего. Отталкиваясь от собственного, мучительно переживаемого опыта внутреннего преображения, писатель говорит о духовном росте человечества, о религиозно-нравственных основах взаимного общения.
Духовный рост, движение сознания, столь важные для самого Толстого, ставятся во главу угла: движение от насилия в сторону высшего, объединяющего всех начала - любви, «в увеличении в себе каждым человеком способности любви». В этом направлении движется и сам Толстой, который, по большому счету, никого не обвиняет («все одинаково не виноваты») и, одновременно, обвиняет каждого и самого себя, прежде всего. Он рекомендует и себе и всем простой и самый сложный выход из тупика тотального насилия: начни с самого себя. «Что делать для того, чтобы переворот этот мог совершиться, чтобы жизнь насильническая заменилась жизнью мирной, любовной?». «Все спрашивают, как должна быть устроена жизнь людей, т. е. что делать с другими людьми? Все спрашивают, что делать с другими, но никто не
спрашивает, что мне делать с самим собою?» [11, т. 38, с. 89]. Этот вопрос Толстой неизменно задает себе в дневниках. Вопрос в сущности носит религиозно-нравственный характер и потому решается не столько опытом социального бытия, сколько индивидуальным сознанием, пробуждением в себе внутреннего человека. Необходимо уверовать в закон любви, как уверовал в него сам Толстой, который прежде всего перенес вопросы «из области внешней деятельности (имеющей, будто бы, в виду благо всего человечества, деятельности научной, общественной) в область, кажущуюся узкой, но в сущности самую широкую и глубокую и, главное, несомненную: в область своей личной, не телесной, но духовной жизни, в область религиозную» [11, т. 38, с. 97]. Стоит только спросить себя, обратиться к самому себе настоящему, не бояться предстать перед Богом или собственной совестью, и тогда найдутся ответы на казалось бы неразрешимые вопросы. Дневники Толстого наполнены такими же вопросами к самому себе, «простые» и «ясные» ответы на них он не всегда находит, но до последнего вздоха пытается их сформулировать как в дневниках, так и в публицистике.
В отличие от Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевский был наделен публицистическим даром, азартом журнального полемиста, неотступным вниманием к «текущей» действительности. Неслучайно Достоевский называет себя художником, одержимым «тоской по текущему». Достоевский был поглощен текущей газетной информацией, у него сложился взгляд на газету, журнал как на ничем не заменимый для художника и психолога источник познания современной жизни. И все же, почему ежемесячный журнал, начатый в фельетонном духе, назван «Дневником»? В чем жанровый феномен «Дневника писателя», имеет ли он отношение к дневниковой исповедальности?
Жанр «Дневника» не вполне уясняется и только «нащупывается» самим Достоевским в процессе работы. С одной стороны, он убежден в том, что «Дневник писателя» будет похож на фельетон, «но тут отчет о событии не столько как о новости, сколько о том, что из него <...> останется нам более постоянного, более связанного с общей, с цельной идеей». С другой, Достоевский настаивает на том, что пишет именно дневник: «Я не летописец: это, напротив, совершенный дневник в полном смысле слова, т. е. отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично - тут даже каприз» [2, XXII, с. 266]. С нашей точки зрения,
проблема жанрового единства «Дневника» заключена в природе сцепления дневникового, биографического письма с публицистическим, подчас открыто назидательным, проповедническим. В публицисте Достоевского, как и публицистике Толстого по преимуществу видят «проповедь» и не видят «исповедь». «Он был посредственным публицистом, и когда он начинал проповедовать, уровень его мысли понижался, идеи его упрощались <...> мысли «Дневника писателя» слабы и бесцветны по сравнению с мыслями Ивана Карамазова, Версилова или Кириллова, с мыслями «Легенды о великом инквизиторе» или «Записок из подполья» [1, с. 222]. Здесь доминирует тот же вывод, который укоренился и по отношению к Толстому - слабому мыслителю-проповеднику и гениальному писателю.
Если подходить к «Дневнику писателя» с позиции дневниковой исповедальности Толстого, то в целом публицистика Достоевского неисповедальна, она открыто идеологична, подчас крайне тенденциозна. Между тем, исследования Л.Д. Розенблюм «дневниковых заметок» из записных тетрадей Достоевского свидетельствуют о наличии исповедальности и в «Дневнике». Присутствует в этих записях характерное и неизменное для Достоевского полемическое начало, незримое присутствие оппонентов, с которыми писатель вступает в диалог. По мысли Розенблюм, «дневниковые» заметки, как и записные книжки в целом послужили импульсом к созданию «Дневника писателя». Записные тетради способствовали «возникновению того нерасторжимого единства личного и общего, которым отличается жанр «Дневника писателя», и только в «Дневнике» Достоевский «предстает как живой конкретный человек со всеми событиями большой и трудной жизни, начиная от картин детства и кончая визитом к больному Некрасову, от «Старых воспоминаний» до сегодняшних впечатлений» [9, с. 52-53].
В.В. Розанов считает «Дневник писателя» «субъективнейшею формой беседы ли с собою, или, как в данном случае, обращения к другим» [8, с. 67]. Тонкое замечание Розанова касается скрытой или скрываемой исповедальности «Дневника». Каждая идея Достоевского, как бы выхваченная из текущей действительности, приобретает не только проповедническую назидательность, но и субьективную убедительность, по сути исповедуется. За всеми «спасительными» идеями - сама страждущая душа Достоевского. Розанов сетует, что «так поверхностно,
так не глубоко, приравнивая к своему, звали его «публицистикой»; о, конечно, это было обращение, но уже почти не к читателю, а к ближнему своему, которого он предостерегал, которому грозил, от которого требовал <...> Нет, это ошибка сказать, что он был «публицист 60-70 годов» [8, с. 68]. Отмечая «те уединенные пути, которыми он проходил жизнь», Розанов в сущности говорит об исповедальности, которая не выставляется, не декларируется в «Дневнике», но порождена глубоко личностным опытом.
Совершенно не похожий на Достоевского, поздний Толстой в одном, глубинном, с ним «совпадает». За внешним величием, безоговорочным назиданием, указующим перстом проповедников скрывается незащищенность, почти детская ранимость, одиночество, неизлечимая тоска по ясному, цельному, детскому мироощущению и неистребимое желание скрыться, уйти, умереть, чтобы вернуться к себе, к Богу. За амбициозностью, страстностью всевидящего пророка в Достоевском скрывается «мальчик» - недолюбленный, необласканный, замученный. С нашей точки зрения, «Мужик Марей» - пронзительный, исповедальный рассказ-воспоминание, несмотря на ироничное начало, открещивание от исповедальности: «Но все эти professions de foi, я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, даже не и не анекдот; так, одно лишь далекое воспоминание, которое мне хочется рассказать именно здесь и теперь, в заключение нашего трактата о народе» [2, т. XXII, с. 46]. И далее следует пронзительное воспоминание о себе самом - мальчике, одно «незаметное мгновение из моего первого детства». Это воспоминание автобиографично вдвойне: воспоминание Достоевского 1867 года, уже знаменитого писателя и журналиста, о себе - каторжанине и о себе - девятилетнем мальчике. Своего рода «исповедальным зерном» воспоминания является испытанное мальчиком-Достоевским чувство - страха, смятения и неожиданного сочувствия, «материнской» ласки, жалости со стороны простого, крепостного мужика. «Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке. - Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. <...> Он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ» [2, т. XXII, с. 48]. Это чувство, сохраненное на всю жизнь, лишено какой бы то ни было идеологической подоплеки, преднамеренности, оно таится
в глубине человеческой души и потому самоценно. Но к концу рассказа Достоевский не выдерживает пронзительного исповедального тона и начинает обобщать, «выделывать» идею об участи русского крепостного мужика, «еще не ждавшем, не гадавшем о своем освобождении.». Чистота исповедальности нарушена, Достоевский возвращается к себе -идеологу, к себе - пропагандисту. Тем не менее, хотелось бы подчеркнуть, что исповедальное начало «Дневника писателя» - самое ценное, вневременное свойство, позволяющее воспринимать Достоевского из глубины его живой, человеческой сущности.
Подводя итог, скажем, что публицистика Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого не лишена исповедальности. Ее содержательное наполнение связано с глубоко личностным осмыслением и переживанием всего, что происходило вокруг, в русской действительности. Их публицистические проповеди были бы неубедительны, если бы не основывались на исповедальном начале. Поздняя публицистика Толстого напрямую связана с его дневниками, раскрывающими сложнейший процесс поиска взаимосвязи между исповедальной искренностью дневникового письма и публицистическим обращением к людям. «Дневник писателя» Достоевского, внешне столь тенденциозный, идеологически заостренный, предельно назидательный наполнен, между тем, душевной исповедью автора. И Достоевскому, и Толстому удается в сложнейшем, подчас противоречивом процессе переключаться с внутреннего на внешнее, с частного на общее, с исповедально-биографического на публицистическое и наоборот, объединяя разнообразнейший материал «живой жизни» в уникальной творческой целостности.
Список литературы
1. Бердяев, Н. А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. М.: Книга, 1990.
2. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Публицистика и письма: тома XVIII-XXX. Т. XXII. Л.: Наука, 1981.
3. Егоров, О. Г. Жанр дневника в русской литературе XIX века // О. Г. Егоров. Русская литература за сто лет (1800-1900 гг.). Москва: ДПК Пресс, 2012.
4. Лев Толстой. Дневники. Записные книжки. Статьи. 1908 г. / составление, предисловие, комментарии И. В. Петровицкой. М.: ВК, 2009.
5. Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова: Материалы международной конференции. СПб., 1997.
6. Петровицкая, И. В. Лев Толстой - публицист и общественный деятель. М.: Икар, 2013.
7. Прокопчук, Ю. В. Мировоззрение Л. Н. Толстого и духовно-монистическая философия П. П. Николаева: монография. Москва: Оригинал-макет, 2016.
8. Розанов, В. В. О Достоевском // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. М.: Книга, 1990.
9. Розенблюм, Л.М. Творческие дневники Достоевского. М.: Наука, 1981.
10. Строганов, М. «Несовременник» «Современника», или был ли Толстой архаистом? // Лев Толстой и мировая литература: Материалы VIII Международной научной конференции, проходящей в Ясной Поляне 12-14 августа 2012 г. Тула: Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна», 2014.
11. Толстой, Л. Н. Полн. собр. соч. («Юбилейное») в 90 т. Тома: 56, 57, 38. М. ; Л.: Художественная литература, 1928-1959.
THE DIARY OF A WRITER BY F.M. DOSTOEVSKY AND THE LATE
JOURNALISM OF L.N. TOLSTOY: ON THE NATURE OF THE RELATIONSHIP BETWEEN DIARY AND JOURNALISTIC
WRITING
I.F. Salmanova
Belgorod State Institute of Arts and Culture e-mail: SalmanovaIF@yandex.ru
The article attempts to focus attention on the problem of combining in the creative consciousness of L.N. Tolstoy and F.M. Dostoevsky seemingly incompatible principles -confessional and journalistic words. Comparing Dostoevsky's «Diary of a Writer» and Tolstoy's late journalism, the author develops the idea that the journalism created «for the spite of the day» contains an internal, confessional statement. The unique combination of diary and journalistic writing becomes a confirmation of the integrity of the creative searches of writers for whom the preaching of the revealed truths is based on a deeply personal understanding and experience of events and phenomena of the surrounding reality.
Keywords: creative consciousness, confessional, journalism, sermon, diaries, notebooks, integrity, dialogue.
