CC BY
83
УДК 130.2; 82
ИСПОВЕДЬ И ПРОПОВЕДЬ Л.Н. ТОЛСТОГО
_ _ ф
В ПУБЛИЦИСТИКЕ ПЕРВОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ XX ВЕКА
И.Ф. Салманова
Белгородский государственный институт искусств и культуры e-mail: SalmanovaIF@yandex.ru
В статье заостряется внимание на проблеме совмещения в творчестве позднего Л.Н. Толстого исповедального и публицистического начал. Методом, позволяющим раскрыть «механизм» совмещения, является, по мысли автора, исповедально-диалогический алгоритм толстовского творческого мышления, проявляющийся как в поздних дневниках, так и в публицистике. В статье сопоставляются дневники и публицистика Толстого первого десятилетия XX века.
Ключевые слова: самопознание, исповедь, проповедь, дневники, публицистика, антиномичность, творческое мышление, диалог, Другой, Собеседник, искренность, исповедально-диалогический метод.
Л.Н. Толстой последнего десятилетия своей жизни и первого десятилетия нового века по преимуществу публицист, «быстро и бойко, по-герценовски, по-журнальному», пишущий о вопиющих событиях современности. Название его статьи «Не могу молчать» манифестирует его позицию и, одновременно, становится лозунгом всей российской радикальной журналистики. Став «наиболее авторитетной медийной фигурой конца XIX-начала XX века» (И.В. Петровицкая), Толстой явился, с одной стороны, одним из создателей свободного информационного пространства, формирующего общественное мнение, с другой - его жертвой. Та же журналистская братия, «лживые писаки-журналисты», манипулируя массовым сознанием, навешивает на писателя ярлыки, клише, штампы. Л.Н. Толстой еще при жизни был возведен на «эшафот» толков (домыслов, сплетен, анекдотов, мифов), превращающих его неповторимую целостную личность в современную поп-звезду. К слову сказать, толки о Толстом, а вернее - перетолкование толков продолжается и сегодня.
Главным объектом толков и толпы, и «ученой» публики становится толстовская проповедь закона любви и братского единения, представляющихся ему единственным выходом из заколдованного круга лжи, тотального насилия и надвигающейся революционной катастрофы. Восторги («апостол правды», «евангельский пастырь») и негодования («болтовня, болтовня, болтовня, и больше ничего» В.С. Соловьев), тем не менее, не мешают Толстому настойчиво, во всех своих многочисленных статьях (обращениях к читателю, открытых письмах, воззваниях, очерках, статьях) повторять, разъяснять, призывать к выполнению «единой заповеди». Толки, безусловно, не способствовали пониманию толстовской позиции, как говорил А.П. Чехов, «мысли Толстого теряются в воздухе».
*
Статья подготовлена на основе доклада, прочитанного в рамках международной научно-теоретической конференции «Война и мир, насилие и ненасилие в русской литературе и философии. К 190-летию со дня рождения Л.Н. Толстого» (г. Белгород, 27-30 июня 2018 года).
Неотъемлемой составляющей понимания логики толстовского мышления должны были стать (и со временем становятся) поздние дневники, писание которых, готовящийся к смерти Толстой, считал главным делом своей жизни. Условием понимания того, что сам Толстой называет «внутренней работой», «внутренним ростом», должны стать, по мнению В.В. Бибихина, «не удушающие тупики толкования», не механические разъяснения, даже «не вживание», а пристальное вглядывание в человека, не укладывающегося ни в какие общепринятые, навязываемые извне рамки. Необходимо, как пишет Бибихин, «участие в тайне» человека, уловление его полноты. Необходимо учитывать и то, что дневниковое письмо - единственный способ философствования позднего Толстого. Как отмечает Ю.В. Прокопчук, «в конспективной форме там можно найти теоретические основы для создания целого ряда статей, а то и трактатов по философской тематике»1.
Однако Толстой пишет не философские трактаты, он создает острую публицистику. Как бы отгораживая, оберегая от публичности глубоко потаенную, ни на миг не прекращающуюся внутреннюю работу самонаблюдения, выявления своего истинного «я», он тут же, в дневнике, «вспоминает», что «все это - заметки для задуманного воззвания», что «нельзя забыть того, что раз выяснилось, того, что мы неизбежно идем к погибели и телесной и духовной» . И далее: «Спрашивал себя: зачем я пишу все это? Нет ли тут личного желания чего-либо для себя? И уверенно могу ответить, что нет, что если пишу, то только потому, что не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под поезд» (56, 89). После публикации знаменитого осуждения смертной казни «Не могу молчать», прогремевшего как гром над всем миром, Толстой, спустя несколько месяцев, записывает в дневнике от 6 января 1909 года: «Если не было противоречием бы написать о необходимости молчания, то написать бы теперь: Могу молчать. Не могу не молчать. Только бы жить перед Богом, только любовью» (57, 6). Что делать с этим толкователю? Вновь очевидные парадоксы, кричащие противоречия?
Вопрос о том, как совмещаются в сознании Толстого исповедальное, глубоко философское дневниковое письмо с публицистической проповедью остается открытым. Имеющиеся авторитетнейшие мнения, констатирующие взаимосвязь исповеди и проповеди в творчестве позднего Толстого, только подстегивают к дальнейшему сопоставительному анализу дневников и публицистики. Как отметила И.В. Петровицкая: «В публицистике Л. Толстого звучит исповедь и проповедь. Он стремился убедить читателя в том, что понял сам в результате мучительных исканий. И это не эгоистическая сосредоточенность на себе (в чем зачастую Толстого упрекали), а желание воздействовать своим опытом. Отсюда прямые обращения, горячие призывы: «Одумайтесь!», «Пора понять», «Пора опомниться», «Верьте себе», «Любите друг друга»... Как истинный проповедник, он горячо верит в силу убеждения словом»3. Толстому-моралисту, писателю-публицисту действительно не чужда форма прямого обращения к публике. «Милые братья!» - обращается он и к насильникам, и к насилуемым, подвергая незадолго до этого обращения и тех и других жесточайшей критике, сокрушительной аналитике, - «любите друг друга!».
1 Прокопчук Ю.В. Мировоззрение Л.Н. Толстого и духовно-монистическая философия П.П. Николаева. М., 2016. С. 52.
2 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. (Юбилейное) в 90 томах. М.; Л., 1928-1958. Т. 56. С. 89. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в круглых скобках тома и страницы.
3 Петровицкая И.В. Лев Толстой - публицист и общественный деятель. М., 2013. С. 34.
Содержательная и композиционная контрастность толстовской публицистики, бесконечные бескомпромиссные смысловые оппозиции, в основе которых синтаксические конструкции разделительных союзов «или - или», высвечивающие антиномичность мышления, превалирующую дизъюнкцию - все это трудно сочетается с исповедальностью, с его утонченной философской аналитикой. Толстовская проповедь любви безусловно выстрадана им, однако путь к духовным вершинам скрывается, не виден за морализаторской риторикой, публицистическим пафосом. Это понимает и сам Толстой. В письме к М.А. Энгельгардту пишет: «Посмотрите на мою жизнь прежнюю и теперешнюю, и вы увидите, что я пытаюсь исполнять. Обвиняйте меня, я сам это делаю, но обвиняйте меня, а не тот путь, по которому я иду и который указываю тем, кто спрашивает меня, где, по моему мнению, дорога»4. За этим «пытаюсь исполнять» - сложнейший процесс духовного самопознания, запечатленный в дневниках.
Возникает необходимость обнаружения способа, метода выявления не только внешних, текстовых совпадений дневников и публицистики - они лежат на поверхности, а скорее внутренних связей или перерастаний дневниковой исповедальности в проповедь. Попытаемся порассуждать, как сосуществуют в творчестве Толстого последнего десятилетия исповедальное, обращенное к себе внутреннему, слово с резким, обращенным вовне, к миру публицистическим словом.
Каков «механизм» сцепления? Объясняется ли этот толстовский феномен только наличием «кричащих противоречий», антиномичностью его мышления? В качестве гипотезы выскажем мысль о том, что универсальным методом сочетания несочетаемого становится исповедально-диалогическая природа толстовского мышления, провоцирующая Толстого искать новые формы выражения открывшейся ему истины - «закона любви». Удивляясь на самого себя, не веря, что в 81 год он «подвигается во внутренней работе», Толстой в 1909 году пишет в дневнике от 12 января: «Сейчас много думал о работе. И художественная работа: «Был ясный вечер, пахло...» невозможна для меня. Но работа необходима, потому что обязательна для меня. Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им. Что-то напрашивается, не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь (Курсив мой -И.С.). А я мучительно сильно чувствую ужас, развращаемость нашего положения. Хочу написать то, что я хотел бы сделать, и как я представляю себе, что бы я сделал. Помоги бог. Не могу не молиться.» (57, 9-10). «Писать вне всякой формы» - значит вновь искать способ творческого самовыражения, органически совмещающий слово и поступок, переживаемое внутри и вне себя без промежутка, одновременно. Самое органичное письмо - дневник, где все совмещается - и проповедь, и исповедь в едином, развивающемся диалогическом пространстве. Тут есть и главный «смотритель» - собственная искренность.
Диалог как мыслительная конструкция имеет древнюю традицию: от «сократического диалога» к «Диалогам» Платона, в которых мышление понималось Сократом-Платоном как разговор, который душа ведет сама с собой в поиске истины5; к христианской сакральной культуре диалога - неотъемлемой составляющей исповедальной практики; затем к светской литературе Нового времени, в которой
4 Цит. по: Петровицкая И.В. Лев Толстой - публицист и общественный деятель. М., 2013. С. 36.
5 См.: Дорофеев Д.Ю. Личность и коммуникации. Антропология устного и письменного слова в античной культуре. СПб., 2015.
исповедальный внутренний диалог становится методом раскрытия психологической сложности человека и т.д. Словом, меняются жанровые формы, но неизменным остается способ постижения человеком самого себя, обнаружения в самом себе Другого, себя истинного. То, что Толстой не первооткрыватель диалогического способа постижения самого себя и истины, можно доказать примером из «Монологов» Августина, написанных в форме диалога между А (Августин) и Р (его разум): «Р. Я полагаю, что изобрел самый спокойный и самый удобный способ искать с Божьей помощью истину, отвечая сам себе на свои же вопросы»6. Толстой, всю жизнь пишущий дневники и задающий самому себе одни и те же вопросы, остается верен этому способу, поначалу спонтанно, затем осознанно и, благодаря ему, не перестает развиваться, расти, не останавливаясь на мертвой точке монологического назидания.
Спонтанное, ничем не регламентируемое, раннее дневниковое письмо стало творческой лабораторией, формирующей в Толстом и художника-психолога, и философа, и проповедника-моралиста, и глубоко верующего человека. В свободном для самовыражения и самоанализа дневниковом дискурсе зарождается и активно развивается исповедально-диалогическое начало, позволяющее познавать себя в мире и мир в себе.
Исповедально-диалогическое начало, по-разному проявляясь в «промежуточных» жанрах - дневниках, письмах, записных книжках, воспоминаниях, имеет некий алгоритм, позволяющий Толстому фокусироваться на главном -постижении природы собственной раздвоенности. В дневниках этот алгоритм проявляется в неустанной фиксации несовпадений с самим собой: намерения, устремления, мечты, идеальные размышления не совпадают с поступками, инерцией общепринятых установок, обстоятельствами. Затем следует покаяние, саморазоблачение, сменяющееся всякого рода правилами, нормами жизни, моральными сентенциями. Но наступает новый день, переворачивается страница дневника и повторяется то же самое: размышления о Боге, об идеальном соседствуют с правилами карточной игры, проигрышами, волочением за девками; молитвы с практическими выкладками; поэтические зарисовки с поеданием борща, разглядыванием и ковырянием носа и т. д.
Почти каждая из толстовских дневниковых записей поражает спонтанным соединением фиксируемых естественных, физиологических ощущений и отправлений, бесконечных бытовых наблюдений, характеристик, самооценок, исповедальных самобичеваний, молитв, наконец, размышлений обобщающего порядка. Дневниковый текст воспроизводит поток сознания, никак и ничем не ограниченного, кроме течения времени. Но каждый раз, так или иначе, звучит главный вопрос к самому себе: «Что я такое? Кто я? Зачем и с какой целью я живу?». Разноголосое, хаотичное, подчас абсурдное, экзистенциальное дневниковое письмо Толстого, тем не менее, позволяет говорить о «диалогической схеме» его творческого мышления.
«Каждый человек, в той мере, в какой он мыслит творчески, осуществляет свое мышление во внутреннем мысленном диалоге с самим собой; и этот мысленный диалог протекает как столкновение радикально различных логик мышления»7. В контексте этого рассуждения В.С. Библера Толстой предстает как уникальный субъект мышления, которому присущ как рациональный самоанализ, так и
6 Августин Блаженный. Об истинной религии. Теологический трактат. Минск, 2011. С. 315.
7 Библер В.С. Мышление как творчество. (Введение в логику мысленного диалога). М., 1975. С. 44.
отступление от него, погружение в поток жизни. Уже в ранних дневниках начинает проявляться противоречивый диалог умозрения с опытом, в котором «мышление и бытие должны выступать (в логике) в качестве двух субъектов диалога» - в качестве «Я» и «Ты»8. Именно в этом дневниковом диалоге рождается внутренний Собеседник, «Я теоретическое» (В.В. Бибихин), и основным критерием самооценки становится искренность, неизменная составляющая исповедальности.
Исповедальность неотделима от автобиографии писателя, становясь экзистенциальной первоосновой непрекращающегося внутреннего диалога. Как антропологический феномен исповедальность возникает одновременно на рефлексивном и эмоционально-интимном уровнях, проявляется как опознание в себе своего Другого - внутреннего человека и становится «инструментом» самопознания. Одновременно исповедальность стимулирует процесс внутреннего преображения и перерождения (самосовершенствования), основанного, как правило, на конфликте, борьбе и противоречиях с самим собой и окружающим миром. Толстой открыл исповедальность как начало, исключающее какую бы то ни было надуманность, искусственность, требующее не только жесточайшего самоанализа, но и самообновления, преодоления несовпадений с самим собой. Однако сочетать автобиографическое письмо (в данном случае дневниковое) с исповедальностью, не впадая в сочинительство, «литературность», необыкновенно трудно. Толстой часто «ловил» самого себя на неискренности. Однако не следует забывать, что толстовские дневники одновременно и биографические документы, и литературные произведения с записями кусков сюжетов, с пейзажными и портретными зарисовками. Литературные заготовки и жизнь в них сосуществуют. Другими словами, исповедально-диалогическое начало способствует перерождению внутреннего Собеседника в Автора, продолжающего самоанализ уже в пределах художественной целостности, перевоплощающегося в собственных литературных героев, часто наделяемых той же способностью - исповедального внутреннего самоанализа.
В поздних толстовских дневниках алгоритм самонаблюдений в целом не меняется, несмотря на кардинальную жизненную перестройку, «расширение души», обретение веры и публичное покаяние в «Исповеди». В толстовской «Исповеди» прежде всего видят назидательный монолог, перерастающий в откровенную проповедь. Однако не следует забывать, что исповедальный текст - не только итог мучительной внутренней работы, процесс которой запечатлен практически во всех предшествующих повествовательных формах, но и начало нового витка в «искании истины», в движении к ней, а значит в продолжении внутреннего собеседования. В исповедальном тексте всегда незримо присутствует Другой, Собеседник, другое начало моего «Я». Без всепроникающего диалогического начала исповедь превращается в окаменелую проповедь и дальнейшее движение оказывается невозможным. В «Исповеди» собственное «я» Толстого - одновременно и повествующий, исповедующийся субъект, и объект его же творческого постижения. Психологический момент трагической раздвоенности, несмотря на обретенную веру и четко выраженную позицию, остается не преодоленным. Монолит толстовской «Исповеди» внутренне динамичен и открыт благодаря всепроникающему мотиву раздвоенности, позволяющему структурировать текст как серию диалогов: с самим собой или предполагаемым собеседником, оппонентом - литератором, ученым, мудрецом, нечистой силой, Богом. Или иначе: сам Толстой, вступая в диалог с самим собой, выступает в разных позициях и ипостасях. Исповедальные диалоги
8 Библер В.С. Мышление как творчество. (Введение в логику мысленного диалога). М., 1975. С. 65.
неоднородны и по своему эмоциональному, стилистическому наполнению - они ироничны, лиричны, философичны. Разные, но объединенные исповедальным началом диалоги «Исповеди» - своеобразный переход к новому этапу творческих исканий Толстого, который Г.Я. Галаган определила как «исповедальный».
Та же раздвоенность, в основе которой трагическое несовпадение «своих верований со своей жизнью» фиксируется и в поздних дневниках. Однако есть и принципиальная разница. Толстому, мучительно преодолевающему внутреннюю раздвоенность, так и не удается сообразно учению выстроить собственную жизнь, окончательно перевоплотиться в житийного героя, юродивого, аскета, заслужив одобрение Высшего Судии. Именно трагическая раздвоенность не позволяет Толстому застыть на мертвой точке проповедника извечных истин. Человек ищущий, сомневающийся, каковым оставался до конца своих дней и сам Толстой, оказывается к истине гораздо ближе знающего ее только теоретически. Глубокая философичность поздних дневников запечатлена в них как уникальный опыт внутреннего переживания, продолжающегося самонаблюдения, исповедального диалога с самим собой и жизнью. Именно этот опыт непрекращающегося духовного развития мешает Толстому выстраивать собственную философскую систему. Более того, этот опыт, в конечном итоге, нацелен на другое - на «живую жизнь», на глубокое переживание того, что происходит вокруг. «.Лев Николаевич смотрел на «живую жизнь» глазами практика, а не метафизика. Истина моральная была для Льва Николаевича несоизмеримо важнее истины философской»9. Но несомненно и другое: дневниковое письмо позднего Толстого - феноменальный способ живого, исповедального и одновременно философского самопостижения, движущим началом которого является непрекращающийся диалог с самим собой и миром.
Феноменом последнего десятилетия можно считать сцепление дневниковой исповедальности и публицистической проповеди. Но публицистика ли это в традиционном смысле слова? Примером могут служить дневниковые записи 1909 года и статья «Неизбежный переворот» (5 июля 1909г.). Процитируем дневниковую запись от 8 апреля 1909 года: «Приучать себя думать о себе, как о постороннем; а жалеть о других, как о себе.. И теперь самое для меня дорогое, важное, радостное; а именно: Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И все кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого - это твое дело. Исполнить же то, чего ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это - мое дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твое благо. Не знаю, как это покажется другим, но на меня это ясное разделение себя на Толстого и на Я удивительно радостно и плодотворно для добра действует» (57, 47).
Исповедальный дневниковый диалог - отнюдь не эксперимент изощренного психоаналитика, он естественен для Толстого, испытывающего постоянную борьбу между автобиографическим (внешним) и духовным (внутренним) «Я». Дело подчас доходит до «невидимой брани»: «Толстой забирает силу надо мной. Да врет он. Я, Я,
9 Прокопчук Ю.В. Мировоззрение Л.Н. Толстого и духовно-монистическая философия П.П. Николаева. М., 2016. С. 60.
только и есть Я, а он, Толстой, мечта, и гадкая и глупая» (57, 47). Но именно эта «брань» - залог движения, духовного роста. Когда «все раздражает» - внутреннее «деление помогает». Толстой убежден, что «невидимая работа в душе» помогает «не казаться, а быть любовным ко всем» (57, 49).
«Казаться» и «быть» - неизменная оппозиция внутри Толстого, которая воспроизводится уже не раз испытанным методом - исповедально-диалогическим. «Главное дело жизни будет таким образом в апреле 1909-го называться «разделением себя»10. «Разделение себя» (диалогическая брань) способствует окончательному высвобождению себя внутреннего, истинного, божественного. Освобождение - залог любовного единения со всем миром. «Какая ни с чем не сравнимая, удивительная радость - и я испытываю ее - любить всех, все, чувствовать в себе эту любовь или, вернее, чувствовать себя этой любовью. Как уничтожается все, что мы по извращенности своей считаем злом , как все, все - становится близки, свои... Да и не надо писать, только испортишь чувство» (56, 153).
Статья «Неизбежный переворот» написана от первого лица, с открытым забралом, в форме прямого диалога « с людьми нашего времени» и с полной убежденностью, что он не может об этом не говорить. Подчеркнем два важных момента. Во-первых, в этом публицистическом послании людям Толстой также нравственно честен, как и в дневниках. Он говорит о том, что глубоко продумано и внутренне выстрадано. В неискренности, несмотря на критику и навешивание ярлыков, Толстого никто не обвинял. Во-вторых, читающей публике поздний Толстой был известен по преимуществу как публицист и писатель, дневники были знакомы лишь узкому кругу людей. Воспринимаемые вне контекста толстовской внутренней работы, публицистические статьи прочитывались как догматически однозначные поучения. Это понимает и сам Толстой, не без иронии замечающий вначале: «Все старое «непротивление», как это не надоест ему, скажут они» (38, 72).
Чрезвычайно важным нам представляется переосмысление толстовской публицистики именно в контексте его исповедальных дневников. Кажущиеся столь далекими от дневниковых исповедальных записей Толстого, размышления в статье выстраиваются по такому же принципу - противопоставления внешнего и внутреннего блага, «я» внешнего и «я» внутреннего. Безусловно, отталкиваясь от собственного, мучительно переживаемого опыта внутреннего преображения, Толстой говорит о духовном росте человечества, об основах взаимного общения. Он указывает на «внутреннее противоречие» между законом насилия, воспринимаемым как неизбежная реальность, и законом любви, кажущимся иллюзорным и недостижимым, идеальным.
Между тем, внутреннее противоречие, доведенное до абсурда, опять же воспринимается людьми как обычай, предание, привычка. «Так в наше время революционеры, коммунисты, анархисты, во имя любви, блага народа совершают свои разрушения, убийства. Во имя же любви, опять для блага народа устраивают правительства свои тюрьмы, крепости, каторги, казни. Во имя любви, высшего блага уже не одного, а всех народов, устраивают дипломаты свои союзы, конгрессы, опирающиеся на все увеличиваемые и все больше и больше вооружаемые войска. Во имя любви же устраивают богачи, собравшие богатства и удерживающие его только благодаря законам, утверждаемым насилием, свои всякого рода благотворительные учреждения, неприкосновенность которых удерживается опять-таки насилием» (38, 79). Это ли не толстовская мыслительная оппозиция «казаться и быть», с которой он
10 Бибихин В.В. Дневники Льва Толстого / Вступит. статья О.А. Седаковой. СПб., 2012. С. 314.
боролся всю свою жизнь. Толстого можно цитировать бесконечно, убеждаясь в актуальности его рассуждений и сегодня.
Духовный рост, движение сознания ставится Толстым во главу угла: движение от насилия в сторону высшего, объединяющего всех, начала - любви, «в увеличении в себе каждым человеком способности любви». В этом направлении движется и сам Толстой, который, по большому счету, никого не обвиняет («все одинаково не виноваты») и, одновременно, обвиняет каждого и самого себя, прежде всего. Он рекомендует и себе и всем простой и самый сложный выход из тупика тотального насилия: начни с самого себя. «Что делать для того, чтобы переворот этот мог совершиться, чтобы жизнь насильническая заменилась жизнью мирной, любовной?». «Все спрашивают, как должна быть устроена жизнь людей, т. е. что делать с другими людьми? Все спрашивают, что делать с другими, но никто не спрашивает, что мне делать с самим собою?» (38, 89). Вопрос в сущности носит религиозно-нравственный характер и потому решается не столько опытом социального бытия, сколько индивидуальным сознанием, пробуждением в себе внутреннего человека. Необходимо уверовать в закон любви, как уверовал в него сам Толстой, который, прежде всего, перенес вопросы «из области внешней деятельности (имеющей, будто бы, в виду благо всего человечества, деятельности научной, общественной) в область, кажущуюся узкой, но в сущности самую широкую и глубокую и, главное, несомненную: в область своей личной, не телесной, но духовной жизни, в область религиозную» (38, 97). «Только сделай это для себя каждый человек, спроси себя, настоящего себя, свою душу, что тебе перед Богом или перед своей совестью (если не хочешь признавать Бога) нужно, и тотчас же получатся самые простые, ясные, несомненные ответы на самые сложные и неразрешимые вопросы.» (38, 96).
Этот отрывок, несомненно, перекликается с процитированной выше дневниковой записью. Итак, «загляни в свою святая святых, в свое сердце и спроси себя, что тебе, настоящему тебе нужно для того, чтобы прожить наилучшим образом.», и ты познаешь высшее благо - закон любви. Толстому важно «всякое усилие, хотя бы и самое слабое», содействующее наступлению духовного переворота. «Я не мог, - исповедально говорит Толстой, - доживая по всем вероятиям последние дни моей жизни, не попытаться передать другим людям эту мою веру» (38, 99).
Таким образом, исповедально-диалогический метод, столь органичный для дневников Толстого, проникает и в его публицистику, превращая ее в исповедальное обращение к людям всего мира.
Список литературы
1. Августин Блаженный. Об истинной религии. Теологический трактат. - Минск: Харвест, 2011.
2. Библер В.С. Мышление как творчество. (Введение в логику мысленного диалога). - М.: Политиздат, 1975.
3. Бибихин В.В. Дневники Льва Толстого / Вступит. статья О.А. Седаковой. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012.
4. Дорофеев Д.Ю. Личность и коммуникации. Антропология устного и письменного слова в античной культуре. - СПб.: ЧОУ РХГА, 2015.
5. Петровицкая И.В. Лев Толстой - публицист и общественный деятель. - М.: Издательство Икар, 2013.
6. Прокопчук Ю.В. Мировоззрение Л.Н. Толстого и духовно-монистическая философия П.П. Николаева: монография. - М.: Оригинал-макет, 2016.
7. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. (Юбилейное) в 90 томах. - М.; Л.: Художественная литература, 19281958.
CONFESSION AND PROPAGATION OF L.N. TOLSTOY IN JOURNALISTIC ESSAYS OF THE FIRST DECADE OF THE XX CENTURY
I.F. Salmanova
Belgorod State Insitute of Arts and Culture e-mail: SalmanovaIF@yandex.ru
The author's attention in the article is focused on the problem of combining confessional and journalistic elements in the work of the late L.N. Tolstoy. The method that allows us to reveal the «mechanism» of this combination is, according to the author's opinion, a confessional and dialogic algorithm of Tolstoy's creative thought, manifested in both his late diaries and in journalistic essays. His diaries and journalistic essays of the first decade of the 20th century are compared in the article.
Keywords: self-knowledge, confession, propagation, diaries, journalism, antinomy, creative thought, dialogue, Other, Interlocutor, sincerity, confessional and dialogical method.
