CC BY-NC-ND
67
История науки
А.А. Романова
«ДНЕВНИК» МИРЧИ ЭЛИАДЕ: ПРОСВЕЧИВАЮЩИЙ АВТОПОРТРЕТ
Статья посвящена проблеме автопортрета в литературных дневниках. Материалом служит «Дневник» Мирчи Элиаде, всемирно известного румынского ученого и писателя. Особое внимание уделяется анализу автоописания, приводящего к созданию полиперспективного автопортрета диариста.
Ключевые слова: М. Элиаде, дневник, автопортрет, исповедь, автомифологизация, Ф.М. Достоевский.
Картина литературы ХХ в. была бы неполной без включения в ее контекст мемуаров. Среди мемуаров особое место занимают дневники - «периодически пополняемые тексты, состоящие из фрагментов с указанной датой для каждой записи»1.
Дневники всегда вызывают широкий интерес у публики и исследователей2, что понятно. В статье «Биография - живое лицо» Ю.М. Лотман пишет: «За читательским интересом к биографии всегда стоит потребность увидеть <...> человеческую личность»3. И дневник действительно способен удовлетворить эту потребность, так как является самым естественным способом самовыражения, субъективного представления о себе, создания «образа Я», то есть, в конце концов, собственного индивидуального мифа (ср. свою песню в архаичных культурах).
В этом ракурсе мы рассматриваем «Дневник» Мирчи Элиаде (1907-1986 гг.) - всемирно признанного румынского ученого, менее известного как писатель. Как заметил Вяч. Вс. Иванов в предисловии к одному из первых изданий художественной прозы Элиаде на русском языке, сборнику «Гадальщик на камешках»4, «пришла пора <...> прочитать Мирчу Элиаде - и как ученого, и как художника слова»5.
© Романова А.А., 2011
В творческом наследии Элиаде его «Дневник» («Jurnal»)6 занимает совершенно особое место.
«Дневник» является самой объемной из более сотни книг, принадлежащих перу М. Элиаде, и самой «долгой». Начатый в Португалии, продолженный во Франции, затем в Америке, «Дневник» на протяжении долгих лет (1941-1985 гг.) был для автора «самым личным» произведением (cel mai personal) (2 сентября 1947 г.)7. Такое особое отношение определялось и тем, что Дневник с первой до последней записи велся на румынском языке, являясь средством противостояния утрате родного языка, этой, по выражению Элиаде, «неизбежной драме эмигрантов» (4 января 1953 г.) [Jurnal I, P. 243].
Путь «Дневника» к читателю был долог. Сначала появились выборочные публикации в переводе на французский8, английский9 и другие языки. Эти книги, хотя и способствовали в значительной мере известности Элиаде как диариста, давали лишь самое общее и притом фрагментарное впечатление о «Дневнике». Более полную картину предоставило двухтомное издание «Дневника» на родине автора в 1993 г.: первый том - 1941-1969 гг., второй - 1970-1985 гг. «Дневник», особенно его португальская часть, вызвал огромный интерес у публики и литературной критики и способствовал решению издателей опубликовать полный текст португальского периода; он вышел в свет совсем недавно, в 2006 г., под названием «Jurnalul Portughez» - «Португальский дневник».
«Дневник» поражает необыкновенным богатством материала. Это связано с его временной протяженностью (он велся более чем 40 лет), но, конечно, в большей степени с универсальностью, сим-фоничностью личности Элиаде.
Любой диарист, создавая дневник, запечатлевает в нем свой образ, то есть отражает себя в «собственном зеркале», даже не ставя это специальной целью (так в летописи, которой, по сути, является любой дневник, начинает просвечивать портрет летописца). Но в «Дневнике» Элиаде самоописание интенционально: под микроскоп беспощадного ума помещена собственная личность.
Дневник раскрывает «различные регистры» личности Элиаде: то (и может быть, прежде всего) психолога-аналитика, пытающегося познать сущность собственного я; то художника, жаждущего понять природу своего таланта; то летописца, попавшего в жернова социально-политических переломов своей эпохи и ведущего репортаж о событиях, происходящих на его глазах.
Такая «самонаправленность» дневникового текста не раз имела место в литературе XX в.; в связи с Элиаде упомянем дневники Василия Васильевича Розанова, писателя, «эгоцентризм которого
приводил читающую публику в оторопь»10. Диаристы, принадлежащие к «породе "излагателя вечно себя"»11, а такими были и Розанов, и Элиаде, оставляют дневники в первую очередь автопортретные. Опыт, подобный тому, что предпринят в данной статье, то есть составление портрета диариста по его дневникам, был недавно предпринят В.Г. Сукачем в статье «Auto-портрет Розанова»12. В нашей статье обращение к розановским текстам вызвано поразительными перекличками в дневниках Розанова и Элиаде, совпадением «взгляда на себя со стороны» - при дистанции во времени (почти 50 лет), в пространстве, в культурной традиции.
«Изложение себя» может принимать различные формы: самая очевидная - когда художник выступает как исследователь, комментатор своей личности, приписывая себе те или иные качества и поступки. Вот пример таких автохарактеристик у Элиаде:
Я сверх меры созерцателен. Мне нравится исследовать диалектику идей или значение символов <...> Антилиричен. Обожаю все стабильное, широкие горизонты <...> мне нравится игра, неожиданность - и ничего из того, что стонет, кровоточит, привязывает к себе (14 января 1943 г.)13;
<...> основная характеристика моей личности - это полное отсутствие амбиций (16 апреля 1945 г.) [JP, P. 357]. - Ср. у Розанова: «Никакого интереса к реализации себя, отсутствие всякой внешней энергии, "воли к бытию". Я - самый нереализующийся человек» (Уед., 235)14;
Бог дал мне бескрайнее терпение и устойчивость перед лицом любых испытаний (21 января 1952 г.) [Jumal I, P. 213].
Такая форма напрямую связана с неотъемлемым свойством автобиографического текста - исповедальностью. Об исповедальном слове в автобиографии писал М.М.Бахтин, замечая, что именно оно и отличает ее от биографии15. Эта же идея о присущем мемуарам и, в частности, дневнику исповедальном тоне звучит и у Л.М. Баткина; основания он видит в сильном авторском начале и праве на прямое выражение авторской позиции, ибо исповедь, как и дневник, являет собой «тотальный, целостный мир, в котором индивид <...> смел сказать "я"»16.
При этом стоит помнить, что исповедальность органичным образом сочетается с процессом автомифотворчества: в дневнике как жанре «существуют две разнонаправленные тенденции: с одной стороны, стремление к исповедальности, где непосредственно осуществляется процесс самопознания, сопровождаемый порой анализом собственных воззрений на человека, природу, общество в целом; с другой - к автомифологизации, когда автор вольно или невольно идеализирует себя (в позитиве или негативе), отбирая лишь опреде-
ленные факты для воспроизведения и, таким образом, создает миф о себе»17.
Итак, авторефлексия в «Дневнике» Элиаде выражается в первую очередь в дескрипции/анализе собственной личности; и текст «самоизложения» - сплав исповедальности и автомифологизации:
Разнообразные демоны <...> терзают меня <...> (22 февраля 1942 г.)
[ТС Р. 116];
Я спрашиваю себя, не истощена ли моя творческая сила столькими излишествами [курсив мой. - А. Р.] (16 мая 1942 г.) [|Р, Р. 121];
Никто не может вообразить себе то количество таланта, воли и просто физической энергии, ежедневно забираемое у меня борьбой с самим собой и моими демонами [курсив мой. - А. Р.] (июнь 1943 г.) [|Р, Р. 199];
Мое одиночество - это непрерывное приглашение к греху, к сумасшествию, к авантюре (24 августа 1943 г.) [|Р, Р. 210];
<...> я был и остался аморальным <...> (15 апреля 1945 г.) [|Р, Р. 354]. - Ср. у Розанова: «Я - свинья и бреду, куда нравится, без всякого согласования с нравственностью, разумом или "если бы кому-нибудь понравилось"» (Сах., 221-222)18;
<....> искушения всегда усложняли мою жизнь! (5 октября 1970 г.) [[игпа1 II, Р. 35].
«Демоны», «излишества», «искушения». Были ли эти проблемы реальными, или это лишь часть «мифа о себе»? Элиаде, кажется, сам ощущает трудность отделения одного от другого:
Я понимаю, как неправ был по отношению к себе самому, <...> стараясь быть очень искренним [курсив мой. - А. Р.] <...>, а ничто не является таким относительным, как искренность: она - лишь угол зрения, искажающая перспектива ^ perspectiva deformanta) (14 октября 1975 г.) [[ита1 II, Р. 214].
Имевшая место в реальности или в воображаемом мире - так или иначе, эта борьба помещена в метафорическое пространство, в контекст оппозиции верх/низ: «Постоянно взбираясь наверх по краю пропасти, не нужно ничего бояться, не нужно отчаиваться, даже падая. Подобные падения являются частью величия моей судьбы. Периоды бесплодности и бездеятельности вызваны избытком, полнотой и возбуждением эпох творчества. Грехопадение и временное помрачение компенсируется заранее творческими взлетами, которые потом их и вызывают» (сентябрь 1952 г.) [|игпа1 I, Р. 234]. - Ср. у Розанова: «Мои ошибки так же священны - как и мои правды, п. ч. текут из действительности, а действительность священна» (Сах., 178).
Элиаде не озабочен ни доказательностью, ни последовательностью своих утверждений (ср. с Розановым, который поразил читателей способностью « <...> не надеть на себя системы, схемы» - и это «в 20-м веке, где все ходят одетые в систему, в последовательность, в доказательность»19):
С каким интересом, с каким восторгом я их [свои романы] перечитал! <...> Никогда у меня не было такого ясного чувства, что я - крупный писатель (26 января 1943 г.) [JP, P. 175] (ср. у Розанова: «Есть ли я "великий писатель?" Да» (Сах., 224-226)).
И через полгода:
<...> я не сделал почти ничего [курсив мой. - А. Р.], <...> не сказал ничего существенного (15 июля 1943 г.) [JP, P. 205].
Хотя Элиаде полагал себя личностью исключительной («<...> в моем разуме и душе бушевали страсти, которые редко встречаются в одном человеке. Не думаю, что вскоре родится человек, который был бы настолько увлечен энтомологией и санскритом, химией и португальской поэзией, Бальзаком и шаманизмом; человек, которому удалось бы реализовать себя и в науке, и в литературе» (14 ноября 1961 г.) [Jurnal I, P. 411]), в целом в «Дневнике» Элиаде-автопортретисту свойственно экстраполировать свои черты на собратьев по литературе, или на свое поколение, или, наконец, на человечество в целом (ср. у Розанова: «Я <...> похож на воду, синюю и грязную в корыте, в котором прачка стирала белье. Вот и во мне Бог "стирал белье" с целого мира» (Сах., 34)).
Поведение человека в разных обществах и в разные исторические периоды моделируется некими универсалиями. Так, борьба с плотскими соблазнами (классический монашеский прием самоистязания для борьбы с естественным началом - «хлестал себя мокрой веревкой по спине, чтобы очистить мысли, ибо верю, что основное в жизни - это воля [курсив М. Э.]») свойственна, по мнению автора, духу межвоенного поколения (generatia interbelicä) (15 апреля 1945 г.) [JP, P. 354]. Говоря о «полярности всех инстинктов» как о своем свойстве («<...> аскетичность и оргия, независимость и жажда коллектива, творчество и интеллектуальная деградация»; - ср. у Розанова: «Какая-то смесь бала и похорон в душе -вечно во мне» (Сах., 27); «Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти» (Уед., 193-194)), Элиаде приходит к понятию бинарных оппозиций: «Двойственность и полярность находят подтверждение в любой культуре, в любом человеческом существе» (14 ноября 1942 г.) [JP, P. 151].
Автопортрет просвечивает и в размышлениях Элиаде о литературе (или имеет своим источником литературу). На страницах «Дневника» неоднократно возникает тема природы литературы и ее функций в обществе: одной из основных Элиаде считает гносеологическую: «Литературное произведение представляет собой инструмент познания» (19 ноября 1977 г.) []игпа1 II, Р. 293], в том числе и самопознания (автогносеологии). Частым приемом Элиаде является сравнение себя с героями литературных произведений, причем, что весьма примечательно, с героями собственных произведений (ср. у Розанова: «Вся личность и вся жизнь превращена в литературу» (Мим. 1915, 91))20. При этом речь не идет об отражении в героях личности автора, что в принципе стало общим местом - автор, напротив, ищет (и находит) в себе черты персонажей своих романов, как бы «переворачивая» причинно-следственные связи:
Я <...> похож на доктора [героя его повести Изабель и воды дьявола]: в юности я так же жаждал «абсолюта» <...> Но я не похож на него в следующем: я никогда не верил в дьявола, никогда не испытывал искушения злом <...> (15 апреля 1945 г.) ЦР, Р. 354];
<...> в то время я так же, как Павел [герой романа М. Элиаде Возвращение из рая], разрывался между двумя женщинами (8 января 1975 г.) Цигпа1 II, Р. 190].
Это дистанцирование себя как автора от собственного произведения, признание за ним независимости существования и, как результат, «обратного влияния» в высшей степени примечательно. Оно соотносится с творческой манерой Элиаде, для которого самооценка требует взгляда на себя со стороны. В отношении собственного литературного творчества он бывает почти вызывающе нескромен:
<...> мои романы - это единственное, что будут читать спустя сто лет из всей литературы 1925-1940-х годов (26 января 1943 г.) ЦР, Р. 175];
Я осознаю, что со времен Эминеску румынский край не видел личности настолько сложной, сильной и одаренной [речь идет об авторе] (15 июля 1943 г.) ЦР, Р. 205].
С годами уверенность в масштабе своего литературного дарования не убывает:
Пока существует румынский язык, люди будут читать Майтрейи [роман М. Элиаде] (9 февраля 1952 г.) Цигпа1 I, Р. 213]. - Ср. у Розанова: « - Буду ли я читаем? Я думаю, - вечно» (Мим. 1915, 63).
Такая восторженность, которая на «этикетном» уровне почти шокирует, может быть связана именно с дистанцированием Элиаде-диариста по отношению к Элиаде-герою «Дневника» или, точнее, к Элиаде-личности.
Его творческая манера «взгляда со стороны» (« <...> я чувствую себя отстраненно по отношению к моему таланту, к моим произведениям» (eu sunt deta^at de geniul meu, de opera mea)» (15 апреля 1945 г.) [JP, P. 354]) оправдывает и писательское честолюбие:
Перечитываю Барышню Кристину [его собственный роман]. Поражен ее значимостью (valoarea ei) (26 января 1943 г.) [JP, P.175];
Заканчиваю читать Возвращение из рая [его собственный роман]. Какая великая книга! Сколько еще подобных можно найти в румынской литературе? Она - единственная в своем роде (7 июня 1959 г.) [Jumal I, P. 309];
Я осознаю, что в нем [романе М. Элиаде Хулиганы] многое было посредственным и фальшивым < ...> но это не омрачает моего восхищения этой книгой, без сомнения, лучшей книгой, написанной до сегодняшнего дня (20 июля 1974 г.) [Jumal II, P. 171].
Воспринимая свой писательский гений (Элиаде так и говорит geniul) так же отстраненно, он чувствует за него ответственность:
Моя трагедия в том, что я невнимателен к собственному гению (декабрь 1943 г.) [JP, P. 217];
Я спрашиваю себя, не предаю ли я себя, свой гений, свой народ, позволяя себе быть поглощенным исключительно болезнью Нины21, не высыпаясь ночами, не делая ничего целыми днями <...> Возможно, нужно было бы быть более эгоистичным. Думать в первую очередь об обязанности, которая у меня есть перед моим гением (13 октября 1944 г.)
[JP, P. 262];
<...> я так абсолютно убежден в наличии у себя литературного гения, что спрашиваю себя, не означает ли подобная уверенность наступление старости (июнь 1974 г.) [Jumal II, P. 165].
Подчеркнем: это не предназначалось urbi et orbi22, это скрыто в глубинах Дневника и разительно отличается от присущей Элиаде скромности (о которой свидетельствуют воспоминания современников). При всей эмоциональности здесь, как нам кажется, превалирует взгляд на себя со стороны, аналитизм исследователя - но и счастье творчества, ощущения собственных сил.
Это ощущение собственной творческой силы дает Элиаде возможность чувствовать себя на равных с титанами прошлого:
Мне нравится сравнивать себя с Гёте [курсив мой. - А. Р.]<...> (6 февраля 1943 г.) [|Р, Р. 180].
Своеобразный нарциссизм («завышенная самооценка») автора «Дневника» проявляет себя в масштабе личностей, с которыми он себя сравнивает:
Замечаю волнующее сходство наших судеб [автора и Гёте]. Оно <...> состоит в неспособности сосредоточиться на одном произведении (6 февраля 1960 г.) [[ита1 I, Р. 357];
Леонардо [курсив мой. - А. Р.] гениален потому, что он был внимателен к своему дару [размышляя о причинах своей непопулярности как писателя] (декабрь 1943 г.) [|Р, Р. 217];
В юности я так же, как и Кафка [курсив мой. - А. Р.], не был принят обществом (сентябрь 1974 г.) Цита1 II, Р. 197].
Среди тех, кто постоянно «провоцировал» Элиаде на творческое соревнование, был и Федор Михайлович Достоевский. Достоевский представлялся Элиаде недосягаемой писательской вершиной: «Я пока не написал книги, равной книгам Достоевского или хотя бы Бальзака <...> но некоторые страницы Хулиганов [роман М. Элиаде] сопоставимы с Бесами» (28 января 1943 г.) [|Р, Р. 177] (ср. Розанов о Достоевском: «<...> я его (Достоевского) люблю за необыкновенную правоту всех его героев, за то, что будучи "исковерканы", они никогда не бывают манерны: искусственность, при-думанность в чем-либо, важничанье для меня всегда было непоправимо отвращающим свойством» (из письма к К.Н. Леонтьеву, 6 мая 1891 г.)23).
Выбор образца говорит о многом и становится еще одним зеркалом, отражающим образ автора. Этот способ не является столь эксплицитным, как автокомментарий. Однако «пульсация» темы Достоевского, постоянное мысленное возвращение к его книгам и героям характеризует автора «Дневника», пожалуй, не менее ярко, чем автоописание.
Примечательно, что образ автора, вырисовывающийся при этом, «просвечивающий» сквозь текст, оказывается более человечным, мягким. Как будто Элиаде, поставив цель «описать другого» и оставив в стороне задачу «изложить себя», вместе с ней отбрасывает и некое позерство, и нарциссизм (см. выше), ставшие в определенной мере характерной чертой взгляда автора Дневника на себя самого.
Что заставило Элиаде выделить Достоевского из общего ряда писателей? Это, прежде всего, особые отношения автора и его героев: «Гений Достоевского в том, что он попал под власть своих собственных героев, и этот магический акт, демонический по сути,
заставил его проникнуть туда, куда другие романисты боятся идти» (20 января 1943 г.) [JP, P. 172-173].
Наблюдения над поэтикой Достоевского производит не сторонний наблюдатель, а «соратник по писательскому цеху», испытывающий те же профессиональные трудности: «Каждый, кто писал роман, <...> знает, как трудно держать его [героя] в узде, чтобы он не вырвался на свободу, не говорил и делал, что ему взбредет в голову. Нельзя навязать свою волю иначе, как только удерживая его на расстоянии <...> Если ты слишком приближаешься к нему <...> то вынужден себя сдерживать, чтобы не попасть под его влияние» (29 июля 1943 г.) [JP, P. 206-207].
Чей творческий процессе описывает здесь Элиаде? Достоевского? Свой собственный? Однозначного ответа нет. То же и в следующих записях:
<...> романы Достоевского можно сравнить (с эпической точки зрения) с мифологией Полинезии, Индии и т. д. (8 марта 1963 г.) [Jm-nal I, P. 448];
Точно так же, как герой романа Достоевского, раскрывает неожиданные стороны своей личности и противоречит сам себе или меняет свою точку зрения из главы в главу, поступают некоторые индийские боги (Варуна, Индра, и т. д.) (23 февраля 1965 г.) [Jumal I, P. 527].
В подобной точке зрения на наследие Достоевского проступает, прежде всего, широта Элиаде, разнонаправленность его научных интересов и умение находить общее в, казалось бы, предельно далеком: за текстом Достоевского в Дневнике возникает и развивается текст Элиаде. Это прослеживается и при обращении Элиаде к другим аспектам творчества русского писателя.
Замечательно, хотя и неожиданно, что для общей характеристики художественных приемов Достоевского Элиаде использует слово truc. В румынском языке truc - manevrä abilä prin care cineva mcearcä sä mascheze realitatea2i - искусный способ, с помощью которого пытаются скрыть происходящее в реальности; заимствовано из французского, где указывается следующий ряд значений: 1. moyen ingénieux pour réussir; 2. procédé habile25. Отметим более широкую, чем в русском языке («трюк - 1. ловкий, искусный прием; 2. ловкая проделка, хитрый поступок»26), семантику этого слова. 29 июля 1943 г. в Дневнике появляется запись:
Я поражен «трюками» Достоевского. Ни один персонаж не целостен по сути, не совпадает с тем, что автор говорил о нем прежде; напротив, он противоречит сам себе, унижает себя, ненавидит и т. д., оставляя потрясающее впечатление «глубинной жизни», «силы», «славянского гения», анализа подсознания и т. д. [JP, P. 206].
Через два года, возвращаясь к этой теме, Элиаде развивает в «Дневнике» свое понимание «трюков» Достоевского:
Ни один персонаж не выходит из комнаты окончательно; он возвращается с порога и говорит или делает что-то необычное. Если он не возвращается сам, то его зовет хозяин. Персонажи прерывают друг друга, молчат или резко меняют тему разговора. Все сделано для того, чтобы «удержать» читателя; день занимает больше сотни страниц, и даже если не происходит ничего особенного, у читателя по окончании каждой главы остается впечатление, что произошла катастрофа (2 апреля 1945 г.) [JP, P. 348].
Это искусство вызывает у Элиаде профессиональное восхищение («<...> я восхищен "трюками" Достоевского», «Это просто гениально!») (2 апреля 1945 г.) [JP, P. 348].
В Достоевском его восхищает не только писательский гений, но и интеллектуальная независимость. На фоне того, что «почти все писатели отражают в своих произведениях философию того времени, в котором они живут», Достоевский «в эпоху расцвета позитивизма осмелился заново открыть Евангелие» (29 мая 1941 г.) [JP, P. 99].
Следует подчеркнуть, что самую высокую оценку Элиаде получают именно те произведения Достоевского, где затрагивается проблема времени - несомненно, потому, что проблема времени является центральной в научном и художественном творчестве самого Элиаде. Все, что делалось им в течение жизни, ученый и писатель определил как попытку найти ответ на «неразрешимый вопрос бега времени» (problema insolubila a «trecerii timpului»)21 (22 февраля 1953 г.) [Jurnal I, P. 245]. Неслучайно внимание Элиаде привлекают эксперименты с художественным временем у другого писателя («Потрясающее впечатление, которое оставляет каждый роман Достоевского, обязано, в первую очередь, факту, что время значительно расширено» (20 января 1943 г.) [JP, P. 112]): Элиаде отмечает в романе Идиот, в сцене, где князь Мышкин теряет сознание перед приступом эпилепсии, то, как верно Достоевский «понял <...> ценность подобных "вневременных моментов", nurn stans, что означает вечность» (4 марта 1953 г.) [Jurnal I, P. 246].
В этих и других комментариях проступает не только творческий портрет Достоевского, но и портрет восхищенного читателя - автопортрет Элиаде.
Однако восхищение не исключает критических замечаний. Так, Элиаде полагает, что Достоевский «использует свою "манеру" до перенасыщения». Это выражается, в частности, в том, что «во всей
книге [Братья Карамазовы] не существует ни одного нормального человека». «Забавно, - продолжает Элиаде - что доктор-немец, которого зовут ко многим персонажам, все время признается в том, что "ничего не понимает"». «Ирония Достоевского - или европейская точка зрения?» - риторическим вопросом заканчивает он свое суждение (29 июля 1943 г.) [JP, P. 206]. Другая «претензия» к Достоевскому - трудность, почти нечитаемость текста. Так, «Поэма о великом инквизиторе», «замечательная как концепция», в глазах Элиаде «посредственна», так как «нужно "вытягивать" ее смысл с усилием» (29 июля 1943 г.) [JP, P. 207]. В связи с этим примечательна запись, сделанная Элиаде почти 20 лет позже. В ней он формулирует свою точку зрения на существующий, по его мнению, «миф о трудной литературе»: «<...> нелепо убеждение, что только непонятный текст способен раскрыть "истинное положение человека"» (27 марта 1962 г.) [Jumal I, P. 431].
Так комментарии к творчеству другого художника становятся еще одним средством создания своего портрета.
Все эти способы самопрезентации - своего рода система зеркал, где в центр помещен один образ, но данный в разных ракурсах: это образ автора (ср. определение автопортрета: «Автопортрет - изображение художника, выполненное им самим с помощью зеркала или системы зеркал»26). Сведенные вместе в одну точку, которой является Дневник, они становятся средством создания полиперспективного автопортрета. Но, повторим, просвечивающего автопортрета, который извлекается на свет внимательным читателем.
Примечания
1 Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н. Нико-люкина. М., 2001. С. 232.
2 Из последних монографий отметим следующие: Егоров О.Г. Дневники русских писателей XIX века. М.: Флинта, 2002. 288 с.; Он же. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра. М.: Флинта: Наука, 2003. 280 с.; Михеев М.Ю. Дневник как эго-текст (Россия, Х!Х-ХХ). М.: Водолей РиЬШЬеге, 2007. 262 с.
3 Лотман Ю.М. Биография - живое лицо // Новый мир. 1985. № 2. С. 37.
4 Элиаде М. Гадальщик на камешках. СПб.: Азбука, 2001. 509 с.
5 Иванов Вяч. Вс. Мирча Элиаде и фантастический реализм XX века // Новый мир. 1985. № 2. С. 17.
6 На русском языке «Дневник» Элиаде не публиковался. Фрагменты текста даются в переводе автора статьи.
7 Eliade M. Jumal. Bucure^ti, 1993, I—II. Р. 121. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера тома и страницы.
8 Eliade M. Fragments d'un journal. P.: Gallimará, 1973, I; Eliade M. Fragments d'un journal. P.: Gallimarf, 1981, II; Eliade M. Fragments d'un journal. P.: Gallimarf, 1991, III.
9 Eliade M. No Souvenns. Journal I, 1945-1955. San Francisco: Ня^г & Row, 1977; Eliade M. No Souvenire. Journal II, 1957-1969. San Francisco: Ш^г & Row, 1977; Eliade M. Journal III, 1970-1978. Chicago: Univereity of Chicago Press, 1989; Eliade M. Journal IV, 1979-1985. Chicago: Univereity of Chicago Press, 1991.
10 Сукач В.Г. <^оя душа сплетена из грязи, нежности и грусти» // Наше Наследие. 2006. № 78 [Электронный ресурс]. URL: http://nasledie-rus.ru/ podshivka/7807.php (дата обращения 25.01.2010).
11 Там же.
12 Сукач В.Г. Auto-портрет Розанова // Наше Наследие. 2006. № 78 [Электронный ресурс]. URL: http://nasledie-rus.ru/podshivka/7807.php (дата обращения 25.01.2010).
13 Eliade M. Jumalul Portughez §i alte scrieri. Bucureçti, 2006, I. Р. 169-170. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера страницы.
14 Розанов В.В. Уединенное. M.: Русский путь, 2002. Цит. по: Сукач В.Г. Auto-портрет Розанова. В дальнейшем ссылки на эту книгу В.В. Розанова даются в тексте с указанием сокращенного названия и страницы без ссылки на источник цитирования.
15 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. M., 1986. С. 207209.
16 Баткин Л.М. «Не мечтайте о себе»: О культурно-историческом смысле «Я» в «Исповеди» блаж. Aвгустина. M., 1993. С. 60.
17 Lucewicz L. Дневники серебряного века // Studia Rossica XVII. Dzienniki pisa^y rasyjskich. Wareawa, 2006. Р. 248.
18 Розанов В.В. Сахарна. M.: Республика, 1998. Цит. по: Сукач В.Г. Auto-портрет Розанова. В дальнейшем ссылки на эту книгу В.В. Розанова даются в тексте с указанием сокращенного названия и страницы без ссылки на источник цитирования.
19 Сукач В.Г. «^оя душа сплетена из грязи, нежности и грусти».
20 Розанов В.В. Mимолетное. 1915 // Розанов В.В. Mимолетное. M.: Республика, 1994. Цит. по: Сукач В.Г. Auto-портрет Розанова. В дальнейшем ссылки на эту книгу В.В. Розанова даются в тексте с указанием сокращенного названия и номера страницы без ссылки на источник цитирования.
21 Речь идет о смертельной болезни Нины Mареш, первой жены Mирчи Элиаде.
22 Это отчасти опровергается согласием Элиаде на публикацию «Дневника». Правда, следует отметить, что подобные высказывания в наибольшем количестве встречаются в Португальском дневнике, вышедшем после смерти автора; при жизни Элиаде не давал разрешения на его полную публикацию.
23 Цит. по: Сукач В.Г. Auto-портрет Розанова.
24 Dictionar explicativ al limbii romäne. Ed. II. Bucure^ti: Univers Enciclopedic, 1998. Р. 245.
25 Larousse pratique. P., 2003. Р. 607.
26 Толковый словарь русского языка / Под ред. С.И. Ожегова, Н.Ю. Шведовой. Издательство «Азъ», 1992 [Электронный ресурс]. URL: http://ozhegov. org/words/36536.shtml (дата обращения 25.01.2010).
27 Fuga temporum, горацианская тема, столь важная для Ахматовой (Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени когда-то наречен).
28 Современный Энциклопедический словарь. М.: Большая Российская Энциклопедия, 1997. С. 37.
