CC BY
150
ДИСКУРС КАК ТЕЛЕСНАЯ ПРАКТИКА
Тело есть покрытая знаками поверхность событий, исчерченная языком и разлагаемая идеями, локус разъединенного «я», принимающего иллюзию субстанциального единства....
М. Фуко
Когда говорят о дискурсе, то в первую очередь имеют в виду специфический способ или специфические правила организации речевой деятельности (письменной или устной), в связи с чем распространено употребление дискурса как понятия, близкого стилю («литературный дискурс», «научный дискурс»). Однако с точки зрения известного французского постструктуралиста М. Фуко, многозначный и широко используемый ныне термин «дискурс», является не просто совокупностью вербальных манифестаций (устных или письменных), то есть способом описания мира, но также выражением идей и социальных результатов, отражающих идеологию и/ или мышление определенной эпохи, которые должны считаться главным явлением социальной власти1.
В работах М. Фуко дискурс — это социально обусловленная организация системы речи и действия. Любая речь, по определению, предполагает субстантивацию* , так как она не только что-то высказывает, но также объясняет то, что высказывает, проясняя таким образом собственные основания и причины. Такая субстантивация того, что высказывается, производится не только и не столько лингвистическими или даже логическими средствами, сколько социальными средствами внутри более широкого социокультурного пространства, а именно принятыми в обществе способами и правилами детерминации речи. Таким образом, понятие дискурс, как правило, используется в философии, социологии, когнитивных анализах, семиотике, и особенно оно популярно в постструктурализме, в рамках которого речевые высказывания можно исследовать именно социально, то есть прояснением норм и правил, артикулирующих задействованные в разных стратегиях дискурсивные элементы2.
Именно дискурс, по мысли, М. Фуко позволяет исследовать такие явления как безумие, сек-
* Субстантивация — переход в разряд имён существительных других частей речи (прилагательных, причастий, числительных) и приобретение ими способности указывать на предмет.
суальность, смерть и т. д. Эти формы систематически репрессировались западной культурой, и, кроме того, рациональным способом, то есть с применением научного категориального аппарата, исследовать эти явления не представляется возможным. Поэтому указанные феномены исследуются на материале дикурсивных (речевых) практик, сформировавших их, так как они, по утверждению философа, до, вне и независимо от этих практик не существуют.
Так в работе «История сексуальности» М. Фуко3 анализирует сексуальность как политическую конструкцию, а не как естественную природную данность, существующую независимо от властных практик, сформировавших этот объект. По мысли исследователя, сексуальность конституируется в сферу познания лишь на фоне властных отношений, которые собственно и придают ей статус объекта. Власть объективирует сексуальность с помощью различного рода исповедальных дискурсов и техник знания/дознания, и Фуко прослеживает распространение исповедального дис-куса от религиозного контекста к медицинскому, литературному и психоаналитическому дискурсу, каждым из которых задействованы специфические механизмы трансформации пола в дискурс. Дискурсивная структура исповедального аппарата пропускает через себя формы подчинения и схемы знания. Именно через дискурсивное участие потенциальных мишеней, сопровождающееся производством специфических удовольствий, власть получает доступ к телу.
С понятием дискурс также сопряжено понятие дискурсивные практики — термин, активно употребляемый постструктуралистами и деконструктивистами. Дискурс в данном случае интерпретируется как семиотический процесс, реализующийся в различных видах дискурсивных практик. Эта трактовка получила теоретическое обоснование в работах Ж. Деррида и Ю. Кристевой, но, как правило, применяется социологически ориентированными критиками в том смысле, который ему придал М. Фуко4. Исходя из концепции языкового характера мышления, он сводит социальную деятельность людей к их «речевым», то есть к дискурсивным практикам, полагая, что каждая научная дисциплина обладает своим дискурсом, выступающим в виде специфической для данной дисциплины «формы знания» — понятийного аппарата с тезаурусными взаимосвязями.
Совокупность этих форм познания для каждой конкретной исторической эпохи образует
Философия
свой уровень «культурного знания», иначе называемый Фуко эпистемой. В речевой практике современников она реализуется как строго определенный код—свод предписаний и запретов. Эта языковая норма бессознательно предопределяет языковое поведение, а, следовательно, и мышление индивидов. В результате «воля-к-зна-нию», демонстрируемая любой научной дисциплиной, обращается «волей-к-власти»5.
Таким образом, согласно теории дискурса, индивид является не «свободным, автономным, обладающим универсальными характеристиками» рациональным субъектом, а скорее «полем», на котором различные дискурсивные практики вершат свою работу по созданию смыслов6. Традиционное заявление «Я есть то, что я есть благодаря моему прошлому» сменяется постмодернистским пониманием индивида: «Я есть то, что я есть благодаря контексту, в котором я нахожусь». Поэтому формирование личности, класса, нации и т. д. определяется сложившимся в обществе ассортиментом дискурсов, а положение индивида как субъекта, его о-смысленное существование, то есть существование в сфере социальных отношений, формируется дискурсивными актами7.
Субъективность индивида оказывается результатом определенного набора идеологически организованных практик, посредством которых индивид занимает свое место в мире и благодаря которым и мир, и личность индивида становятся доступными для понимания. Речь, таким образом, идет о том, что идентичность всякого субъекта (включая его ощущение собственной телесности) имеет сконструированный характер, призванный оформить, а не отразить реальность, если под «идентичностью» понимать комплексный, интегрированный набор возможных форм мыслительной, физической, социальной деятельности, который индивид усваивает в процессе освоения одной из ролевых моделей.
Важным в данном случае оказывается то, что, как показывает практика, отношения между дискурсами, проповедующими различные формы идентичности/субъективности, далеки от того, чтобы быть мирными; эти отношения есть отношения борьбы за полное господство, гегемонию. Согласно же утверждению А. Грамши8, гегемония — это такая степень подавления личности, при которой осуществление контроля не требует дополнительного использования силы, напротив, признание господства системы подавления воспринимается как добровольное и естественное положение вещей.
Борьба за гегемонию среди дискурсов связана не только с конкуренцией различных форм идентичности. Внутри дискурсов, относящихся к одной и той же форме идентичности, идет борь-
ба за право определять «нормативную», «эталонную» модель. Например, характеристики «примерный семьянин», «истинный католик», «честный бизнесмен» предполагают соответствие действий субъекта нормативам, по меньшей мере, трех сложившихся идеологических практик: семейной, религиозной, производственной. Вместе с тем формирование, допустим, норматива «примерный семьянин», на первый взгляд, не вызывающего трудности для расшифровки, стало возможным за счет абсолютизации конкретной формы организации семейной жизни за счет всех остальных. То есть, о какой семье в данном случае идет речь? Семье, состоящей из двух поколений родителей и детей? Только родителей и детей? Из одного родителя и ребенка? и т. д. Подобное разнообразие значений можно отнести и к понятию «примерный»: сын, отправляющий своих родителей в дом престарелых, вряд ли будет считаться «примерным» семьянином в России, в то время как, допустим, в Канаде необходимость и желательность такого поступка не вызывает сомнений.
Важнейшим условием эффективности политики нормализации (или ее иного варианта — политики маргинализации) является формирование чувства вины у индивида, не способного в силу каких-либо причин соответствовать установленным требованиям и идеалам. Лишая индивида права на выбор и/или обрекая его на постоянное чувство вины и ощущение пре-ступления границ, политика нормализации, таким образом, сводит на нет возможность личной автономии даже в том случае, если речь идет лишь о выборе исключительно частного характера.
В своей работе «История сексуальности» М. Фуко показал, как именно с помощью различного рода дискурсивных практик европейское общество, начиная с XVII века, смогло поставить под полный контроль сексуальное поведение населения: «Благодаря различным дискурсам возросло число всевозможных узаконенных санкций за самые малейшие отклонения: сексуальная распущенность была отождествлена с умственным нездоровьем; сексуальное развитие, начиная с младенчества и заканчивая старостью, было увязано с сетью норм и допустимых отклонений; с помощью педагогов и медиков была организована система контроля и воздействия; благодаря моралистам и особенно докторам даже самые малейшие фантазии вызывали поток презрительных реплик»9. И согласно Фуко необходимость производства этого много-образия норм и отклонений сексуального поведения необходимо «для воспроизводства рабочей силы, для увековечивания существующих форм социальных отношений; короче, для формирования такого сексуального поведения, ко-
торое бы являлось экономически полезным и политически консервативным».
Этот пример наглядно показывает, как понятие «норма», порожденное стремлением достичь конкретно цели, сначала отождествляется с понятием «истина», а затем постепенно вытесняет его10. «Норма» и «истина» становятся синонимами. Оптимальным результатом такой дискурсивной политики нормализации становится ситуация, при которой все, сколько-нибудь аномальные социальные, политические, религиозные и т.п. явления вытесняются за пределы «общедоступного» пространства и лишаются возможности продемонстрировать свое отличие от общепринятых форм жизнедеятельности.
И в этой связи чрезвычайно важной оказывается категория телесности, конституированная неклассической философией в контексте традиции, преодолевающей трактовку субъекта в качестве трансцендентального, вводящая в поле философской проблематики и легитимирующая в когнитивном отношении такие феномены как сексуальность, аффект, перверсии, смерть и т. п. (например, уже у Ф. Ницше, С. Кьеркегор, и др.) ". Во многом, продолжая эту традицию (например, в рамках аналитик сексуальности у М. Фуко), постструктурализм и постмодернизм осуществляют радикальное переосмысление данного понятия в плане предельной его семиотизации. Так в постмодернистской интерпретации, например, у телесности вообще «нет ничего общего с собственным телом и образом тела», поскольку в нем ничто не репрезентировано (Ж. Делез).
Постсруктурализм (в отличие от структурализма) направлен на выявление «неструктурного» в структуре, на преодоление языкового редукционизма и отказ от познания человека и общества с помощью языковых структур. За структуралистской антитезой речи и языка и пониманием механизма означивания как внутрисистемных языковых взаимодействий поструктура-лизм обнаруживает действие внеязыковых реальностей — таких, как тело, сексуальность, власть, желание, бессознательное, действие, политика. Кроме того, в поструктурализме вместо классического принципа субъективности используются различные варианты так называемого внесубъектного анализа, позволяющего концептуализировать, телесные практики человека, обозначаемые как внесубъектные, то есть отражающие аффектированный уровень функционирования субъективности.
Поэтому, например, у М. Фуко моделью внесубъектного, телесного функционирования индивида является модель маргинальной субъективности в Паноптикуме — тюрьме специального архитектурного устройства, где находящийся в центральной башне невидимый надзиратель ви-
дит субъектов-заключенных в клетках-камерах, расположенных вокруг башни по окружности. Эффект телесного/аффектированного функционирования субъективности, считает М. Фуко, состоит не только в том, что заключенный полностью контролируется наблюдателем, но в том, что субъект «больше не принадлежит самому себе». По словам Ж. Делеза «абстрактной формулой Паноптизма будет уже не «видеть, не будучи видимым», а «навязывать какой-либо тип поведения любому человеческому множеству»12. В таком случае субъект теряет классическую форму субъекта-субстанции и становится телесным субъектом — то есть формой, неидентичной самой себе. Примерами неидентичной телесной (маргинальной) субъективности у Фуко являются заключенный, больной, сумасшедший, сексу-ализированный и политический субъект, а также женщина и ребенок. И хотя Фуко анализирует феномен и типы телесности в современной культуре на примере пенитенциарных практик, затем он переносит действие этих механизмов на все поле современной культуры.
Такое переосмысление тела позволило Фуко понимать его одновременно и как объект знания и как его субъект. Это позволило философу сделать вывод, что современной формой существования тела является форма, которую он обозначает как «послушное тело», функционирование которой определяется больше не внешними правилами властной регуляции и подчинения, но более интенсивными нормами саморегуляции, самоуправления и самоконтроля. Современное тело — это тело, более «послушное» не власти, но скорее воли и управляемому желанию. Так субъект возникает ценой тела, ибо формирование этого субъекта есть одновременно и оформление, субординация, и регуляция тела в нормализации13, осуществляемой дискурсивно. Именно таким образом дискурс, являясь практикой языкового употребления, предстает как телесная практика.
Для уяснения этой дискурсивной возможности, выражающейся в телесности, важно отметить то, что понятие дискурса у М. Фуко не является аналогом «знания» в традиционном смысле, так как структура дискурса — это не логическое объяснение факта реальности, а его восприятие субъектом. Поэтому дискурс, как языковая практика, по мнению Фуко, не характеризуется ни последовательностью во времени, ни наличием субъекта дискурса. Термином «дискурс» Фуко пользуется скорее как понятием из лакановского словаря, в котором любая речевая практика определяется как сочетание факта и фантазма14.
Механизм дискурсивного действия Фуко анализирует на примере структуры и роли феномена видения в тексте — механизма, вызывающего
Философия
у читателя эффект чувственного восприятия текста. Понятие видения («режим света»), по мнению Ж. Делеза, одно из основных в философском словаре Фуко. Видимое — это то, что воспринимается в тексте, но не поддается концептуальному осмыслению; поэтому феномен видения определяется Фуко, как телесный феномен. Таким образом, понятие видимого у Фуко — это характеристика недискурсивного в дискурсе.
Так, например, в книге «Рождение клиники» М. Фуко15 анализирует соответствующий «археологии взгляда медика» «анатомо-клинический» дискурс, в котором также за «апофеозом рационализации» обнаруживает обратную сторону — перформативный показ, превышающий дискурсивные возможности языкового медицинского описания, в котором функция языка в конечном итоге сливается с функцией власти: тело не описывается, но телесно «затрагивается» в процедуре медицинского обсуждения.
В работе «История безумия в классическую эпоху» Фуко16 специально, прослеживая эволюцию маргинальных языков, безумия в культуре (произведенных особыми приемами психиатрических практик в соответствии с этапами развития медицинского дискурса), устанавливает, что высокая, на первый взгляд, степень рационализации медицинского языка обсуждения и самообсуждения (когда больного больше не наказывают физически, но воздействуют на его тело через дискурсивный механизма вины), которые на первый взгляд строятся по правилам формально-логического рассуждения, тем не менее, не означает, что подобные языковые практики не являются телесными практиками, и что из них исключен фантазм. Напротив, Фуко устанавливает следующую парадоксальную зависимость в дискурсе: чем выше степень са-морефлектирующей рационализации, тем выше степень наличия в дискурсе фантазма.
Принцип дискурсивности в философии М. Фуко тесно связан с принципом власти и механизмом насилия, которые формируют структуру субъективности. В книге «Надзирать и наказывать»17 под насилием Фуко предлагает понимать не насилие над значением, которое имеет место в дискурсе и языке, анализу которого посвящены философские концепции Барта и Деррида, но насилие как политический феномен — как политический механизм принуждения. Суть философской концепции власти Фуко сводится к тому, что политическая власть не есть результат действия функционирования государственных институтов, она является феноменом гораздо более широкого порядка — как способность к успешному воздействию на индивида, независимо от локализации и предметной области применения: «Власть есть везде, не в том смысле, что она охватывает всё, но в том, что она исходит
отовсюду»18.
Анализируя принцип субъективации в работе «Надзирать и наказывать», М. Фуко доказывает, что формирование возрастающей индиви-дуации человека в культуре обусловлено «стремлением власти знать об индивидах, как можно больше, чтобы успешнее им управлять». Основным парадоксом власти при этом является парадокс ее невидимости: власть всегда анонимна, считает Фуко. И в этой связи философ различает два основных типа существования власти в истории: 1) власть как прямое физическое воздействие на тело (такая форма власти преобладает в европейской истории до проведения правовых реформ XVIII веке; 2) власть как «надзорное» (символическое) насилие над телом.
Предельной формой первого типа существования власти служил метод телесной пытки: именно пытка является основным средством доказательства вины. Однако в XVIII веке, в эпоху просвещенных монархий, чудовищные методы пытки и казни были признаны иррациональными и дорогостоящими. Оказалось, что более рациональным и эффективным является такой тип воздействия власти на индивида, когда «затронутым» процедурами насилия оказывается не столько тело, сколько душа субъекта. Этот тип власти, который М. Фуко обозначил термином «надзор», использует механизмы получения истины, которые не нуждаются более в технике непосредственного телесного насилия и ориентированы не на опыт суверенной и абсолютистской власти, а на опыт отдельных субъектов: оказывается, доказательство вины может быть не только исторгнуто насильственно, но и получено добровольно через повседневный и непрестанный контроль над субъективностью.
Фуко утверждает, что в XVIII веке произошла, например, предельная паталогизация женского тела: оно стало ничем иным, как медицинским объектом. Фуко даже планировал писать историю женского тела как сексуальную дисциплину — «гинекологию» в широком, культурологическом смысле этого слова — с целью показать, каким способом власть функционирует не против, а через женскую сексуальность: женская история в европейской культуре и есть история сексуальности, считает Фуко, а вся история полов есть по сути история власти.
Анализируя поструктуралисткое видение телесности, отечественная исследовательница Т.А. Клименкова справедливо указывает на то, что тело, согласно этой теоретической позиции, представляет собой «центр борьбы» за доминирование, оно многократно оформлено и переоформлено различными силами, которые на него претендуют. Тело попросту являет собой воплощенный, заживо проартикулированный пример
особой культурной динамики, а не простой и постоянной анатомической статики, оно, таким образом, является скорее «пространством» культурным, чем естественным19.
Однако здесь важно отметить, что понимание власти-знания, как продуцирующей и, в то же время, ограничивающей человеческую телесность, в концепции Фуко связано с понятием «субъективации», которое означает одновременно и становление субъектом, и процесс подчинения: «человек поселяется в фигуре автономии, только становясь подчиненным власти, и эта субъекция предполагает радикальную зависимость»20. И по Фуко этот процесс субъективации происходит главным образом через тело. Таким образом, субъекция есть буквально делание субъекта, принцип регуляции, согласно которому субъект формулируется или производится. Но в то же время субъекция не есть только господство над субъектом, она обозначает лишь определенного типа ограничение, через которое и происходит производство субъекта.
И здесь крайне ценным и оптимистичным является то, что, согласно особенно поздним идеям Фуко, власть не является только лишь принуждением, так как условием власти выступает свобода индивида: власть предполагает действие, а, следовательно, выбор. Соответственно, там, где есть власть, есть и сопротивление, то есть дискурс, который хотя и принуждает, все же открыт для радикального воздействия со стороны деятельности. Именно поэтому если индивид схватывает условия своего существования и существования своей телесности, субъективность может быть сконструирована по-новому, необходимо лишь преобразовать дискурс, для чего, в свою очередь, необходимо понять его структуры. И это, в свою очередь, означает, что задачей современной критики культуры является, прежде всего, постижение условий производства дискурса.
Примечания
1. Словарь гендерных терминов / под ред. А.А. Денисовой / Региональная общественная организация
«Восток-Запад: женские инновационные проекты». — М.: Информация — XXI век, 2002. — 256 с.
2. Социальная философия: словарь / сост. и ред. В.Е. Кемеров, Т.Х. Керимов. — М. : Академический Проект, 2003. — 560 с. («Summa»).
3. Фуко, М. Забота о себе: история сексуальности/ М. Фуко. — Киев; М.: Грунт, 1998.
4. Ильин, И.П. Постмодернизм. Словарь терминов / И.П. Ильин. — М. : ИНИОН РАН — INTRADA, 2001. —С. 128—130.
5. Фуко, М. Слова и вещи: археология гуманитарных наук / М. Фуко / пер. с франц.; вст. ст. Н.С. Автономова. — М.: Прогресс, 1977.
6. Ушакин, С.А. После модернизма: язык власти или власть языка / С.А. Ушакин // ОНС. — 1996. — №5, —С. 136—139.
7. Там же.
8. Там же.
9. Фуко, М. Забота о себе: история сексуальности / М. Фуко. — Киев; М.: Грунт, 1998.
10. Ушакин, С.А. Указ. соч.
11. Ильин, И.П. Постмодернизм от истоков до конца нашего столетия: эволюция научного мифа / И.П. Ильин. — Москва : Интрада, 1998.
12. Жеребкина, Е. «Прочти мое желание...»: Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм / Е. Жеребкина. — М.: Идея-Пресс, 2000.
13. Батлер, Дж. Психика власти: теории субъек-ции / Дж. Батлер / пер. Баблаяна. — Харьков : ХЦГ; СПб.: Алетейя, 2002.
14. Лакан, Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе / Ж. Лакан. // http://www.lacan.narod.ru.
15. Фуко, М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы / М. Фуко. — М.: Ad Marginem, 1999.
16. Фуко, М. История безумия в классическую эпоху / М. Фуко. — СПб.: 1997. — 576 с. (Книга света).
17. Фуко, М. Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы / М. Фуко. — М. : Ad Marginem, 1999.
18. Там же.
19. Клименкова, ТА. Насилие как основа культуры патриархатного типа. Гендерный подход к проблеме / Т. А. Клименкова // Г ендерный калейдоскоп. Курс лекций: под общей ред. д-ра эконом, наук М.М. Малышевой. — М.: Academia, 2002. — 520 с.
20. Батлер, Дж. Психика власти: теории субъекции / Дж. Батлер / пер. Завена Баблаяна. — Харьков : ХЦГ; СПб. : Алетейя. — 2002. — 168 с. (серия «Гендерные исследования»).
