CC BY
10
Л.Л. Ломако, К.Г. Мальцев
ДИСКУРС
«АНТИТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ» И СПРАВЕДЛИВАЯ, ТО ЕСТЬ ТОТАЛЬНАЯ, ВОЙНА
Аннотация
Целью исследования является изучение «трансформации войны»; и ранее многочисленные заявления о конститутивном характере войны и насилия для социального порядка, в последние 20 лет «генерализировались» в утверждение о войне как «полицейской операции». «Новая война» именуется «антитеррористической» и полагается войной «справедливой», то есть перманентной и тотальной. В статье, на основе сопоставительного анализа различных концептуализа-ций войны, делается вывод, что антитеррористическая война - форма, которую принимает война в новом глобальном имперском порядке, и выдвинуто предположение о перспективности подхода Ж. Бодрийяра к пониманию антитеррористической войны как эффекта развертывания кода - тотализации третьего порядка симулякров; новый мировой порядок, основанный в экономической парадигме политического (как неразличимости управления «людьми» и «вещами», по М. Веберу), одновременно «снимает» границы и исключает понятие «законного врага»: универсальному порядку теперь противостоят «преступники-террористы»; сведение суверена к «пустому месту» (Ф.Р. Анкерсмит) может означать (в перспективе, указываемой Ж. Бодрийяром), что «место» политического решения есть «место» жертвы, а террорист становится главным политическим актором глобального политического порядка: возможность, которую следует удерживать при разработке политики «противодействия терроризму» как «справедливой войны» и «полицейской операции». В статье анализируется «диалектика» превращения террориста/терроризма в символ глобального мирового порядка.
L. Lomako, K. Maltsev
THE DISCOURSE OF THE "ANTI-TERRORIST WAR" AND A JUST, TOTAL, WAR
Abstract
The purpose of the study is to study the "transformation of war"; and previously numerous statements about the constitutive nature of war and violence for the social order, in the last 20 years have been "generalized" into the statement about war as a "police operation". The " new war "is called" anti-terrorist "and is considered a" just " war, that is, permanent and total. In the article, on the basis of comparative analysis of different conceptualizations of war, the conclusion that the anti - terrorist warform, which takes war in a new global Imperial order, and the supposition about the prospects of the approach of Jean Baudrillard to the pony-mania of the war on terror as a effect deploy the code - the totalization of the third order of simulacra; a new world order based in the economic paradigm of the political (as fuzzy control "people" and "things", by M. Weber), at the same time "removes" the border and eliminates the concept of "legitimate enemy": the universal order now confront "terrorist criminals"; the reduction of the sovereign to "empty space" (F.R. Ankersmit) may mean (in the future referred to Jean Baudrillard) that "place" a political solution is "the place" of the victim, and the terrorist becomes the main political actor of global political order: an opportunity that should hold when developing a policy of "combating terrorism" as a "just war" and "police operation". The article analyzes the "dialectic" of turn-
ing a terrorist into a symbol of the
global world order.
Ключевые слова: Key words:
война, империя, структурная революция цен- war, Empire, structural revolution of ности, насилие, власть. value, violence, power.
О мировой гражданской войне заговорили в 1961 году, одновременно Х. Арендт и К. Шмитт (разумеется, «не вместе»); «антитеррористическая война» объявлена после событий сентября 2001 года (и ничего до сих пор не сказано о ее прекращении, приостановлении, о достижении каких-то «рубежных целей», то есть она продолжается); кажется, что это - одна и та же война, только представленная с разных сторон, то есть два дискурса (два нарратива, две репрезентации). Это могло бы быть так, и не было бы чем-то необычным и невиданным ранее, но в указанной связи сильно настораживает одно обстоятельство (на него по другому случаю указал Ж. Бодрийяр в цикле статей «Войны в заливе не было» [8]): высказываются (робко, непоследовательно, с оглядкой на вполне возможные репрессии: относительно «общественного мнения», что бы под ним ни понималось в каждом случае, вполне ясно только одно, что оно репрессивно) сомнения в том, что этой «репрезентации» соответствует «репрезентант» (а дискурс, по свойственной ему природе, и не требует и не предполагает никакого «себе соответствия в действительности»). Можно сказать иначе: всякий раз подобный «репрезентант» конструируется снова, в зависимости от «ситуации», причем это утверждение продвигает сомнение еще «дальше», так как, по меньшей мере, не ясно, кто и почему это делает: в ситуации «отсутствия/ненужности» суверена (книга М. Хардта и А. Негри «Множество, война и демократия в эпоху империи» [22] будет нами привлекаться при обсуждении темы данной статьи), это делать просто некому, разве что в империи биовласть, стихией и формой самовоспроизводства которой является война, обеспечивает постоянную актуализацию дискурса терроризма как одного из смыслов/аспектов войны (впрочем, есть еще СМИ: Ж. Бодрийяр еще в 1982 году настаивал на «особых» отношениях между СМИ и террористами [6]). Тем не менее, терроризм полагается едва ли не основной проблемой мировой политики, а, следовательно, и темой бесчисленного множества работ различного уровня и направленности; есть, конечно, проблемы дефиниции, но отсутствует проблема понятия: наглядность того, о чем идет речь здесь (как всегда, впрочем) является препятствием пониманию. Нисколько не претендуя на оконча-
тельное, ни даже одностороннее или предварительное, «решение проблемы», в данной статье авторы предлагают изложение опыта помещения «терроризма» в (нам представляется) существенный для его понимания контекст и выяснение «связи понятий», вне которой никакая «определенность» невозможна.
Таковыми «понятиями» (основными) выступают: «новая война», «полицейская операция», «мировой порядок» и «гарантированное уничтожение», - что требует предваряющего изложение пояснения. Примерно в то же время, когда Шмитт и Арендт озаботились новой реальностью «гражданской войны», происходящей и соответственно подлежащей истолкованию теперь только в «глобальной связи (впрочем, Шмитт еще в работе «Номос земли» [25] утверждал, что «внешние участники» оказывают существенное воздействие на характер казалось бы «внутренних» гражданских войн: от них в определяющей степени зависит «признанный статус» сторон в такой войне), Р. Арон в работе «Мир и война между народами» [5] скрупулезно исследует «глобальный контекст» вооруженных конфликтов разных уровней. Один из его выводов заслуживает особенного внимания в связи с тема-тизацией предмета настоящей статьи: он пишет о «негласной» (относительно) договоренности между основными акторами международных отношений, которыми теперь стали не бывшие «великие» державы, но две основные сверхдержавы, СССР и США, не форсировать усилия по обеспечению максимальной защиты от возможного ядерного нападения противника; он обратил внимание на то, что, например, «защитная инфраструктура» серьезно отстает от возможностей «первого» и «ответного» ядерных ударов. Арон утверждает, что это не случайно и является одним из средств «сдерживания», как это ни парадоксально звучит: противник должен быть уверен в том, что сможет нанести при любых условиях «неприемлемый урон» и такая уверенность, в числе прочего, удерживает его от применения ядерного оружия. То есть «гарантированное взаимное уничтожение» становится одним из факторов поддержания мира. Ядерные вооружения с тех времен усовершенствовались в такой степени (качественно и количественно), чтобы уверенность в «невозможности» военного конфликта с их применением декларировалась основными политическими игроками почти как «очевидность». Эта «очевидность», в свою очередь, должна обеспечить «мир» как невозможность «ядерной войны»; вооруженные конфликты следует удерживать на локальном уровне и не допускать «лобового столкновения» основных «игроков»,
которых, после распада СССР, по оценкам, например М. ван Кревельда [14], сделанным им еще в конце 90-х годов ХХ века может быть 4-5 (сейчас неважно, как он определяет их «состав»). Важно другое: вооруженные конфликты без непосредственного участия основных «игроков» - уже не есть только и в строгом смысле межгосударственные конфликты (Кревельд вообще считает, что государство в точном, то есть европейском, смысле есть почти только в так называемом «первом мире»; подробнее его аргументы проанализированы нами в книге: «Понятие политического и «мировой беспорядок»: перспективы согласия, войны и глобального имперского порядка» [19]), и в этом отношении не являются «классическими войнами», которые ведутся между суверенами [17]. Это, если использовать термин, введенный М. Калдор [13], «новые войны». Порядок «суверенных государств» в современности сменился «глобальным политическим порядком», от имени которого применяется «военная сила» как «умиротворение» или «гуманитарная операция» (это и называется «новой войной»); вооруженные «противники» глобального порядка (не всегда: в последнее время либеральные авторы склонные к «расширительному толкованию», относя сюда не только тех, кто «взял оружие», но и всех, кто их поддерживает; даже сама «возможность» расценивается как «реальная угроза» и, по утверждению, например, Дж. Буша (мл.) должна быть предотвращена в том числе, когда необходимо, посредством «превентивного удара) теперь - «террористы».
В философском плане, который по основным позициям сильно отличается от кратко определенного нами выше «либерального мейнстрима», господствующего в западной политической науке, но который преимущественно интересует нас в данной статье, искомый контекст «понимания терроризма» обнаруживается при обращении к работам К. Шмитта, Ж. Бодрийяра и двум книгам М. Хардта и А. Негри: «Множество, война и демократия в эпоху империи» и «Империя». Конечно, это лишь один из возможных контекстов, но, мы попытаемся показать это в статье, один из самых теоретически плодотворных просто потому, что в заданном пространстве значений и смыслов «терроризм» необходим.
Ж. Бодрийяр «вписывает терроризм» в «современность», которую он определяет как «порядок симулякров третьего уровня»; важным является то, конститутивное значение парадигмы (или «радикального понятия», если вспомнить Шмитта) как единства «реальности» и «смысла», он представляет в данном случае как код.
Терроризм для Бодрийяра есть необходимое и существенное «измерение» современности; он пишет: «Со времени эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности, последовательно сменились три порядка симулякров: подделка составляет господствующий тип «классической» эпохи, от Возрождения до промышленной революции; производство составляет господствующий тип промышленной эпохи; симуляция составляет господствующий тип нынешней фазы, регулируемой кодом. Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, симулякр второго порядка - на основе рыночного закона стоимости, симулякр третьего порядка - на основе структурного закона ценности» [8, с. 111]. Структурная революция ценности, со ссылкой на исследования Соссюра, определяется так: «Соссюр выделял два аспекта в обмене языковыми элементами, уподобляя их деньгам: с одной стороны, денежная единица должна обмениваться на какие-то реальные, обладающие известной ценностью материальные блага, с другой стороны, она должна соотноситься со всеми другими единицами данной денежной системы. Именно с этим вторым аспектом он чем дальше, тем больше связывал понятие значимости: это внутрисистемная и образуемая различительными оппозициями соотнесенность элементов между собой, в отличие от другого возможного определения значимости как отношения между каждым элементом и тем, что он обозначает, между каждым означающим и его означаемым, как между каждой денежной единицей и тем, что можно получить в обмен на нее. Первый аспект соответствует структурному измерению языка, второй - его функциональному определению. Эти два измерения различны, но соотнесены; можно сказать, что они работают вместе и обладают взаимной связностью, которая характерна для «классической» конфигурации лингвистического знака, подчиненной рыночному закону стоимости, когда целевой установкой структурных операция языка непременно является десигнация» [8, с. 51]. Кодом современности, по Бодрийяру, является названный второй аспект, «внутрисистемная и образуемая различительными оппозициями соотнесенность элементов между собой», третий порядок симулякров на основе структурного закона ценности.
Эта система соответствует только себе самой, она упраздняет «экономический принцип реальности» [8, с. 44], гиперреальность; игра тотальной обмениваемости значений; своеобразная «эстетизация», целесообразность без цели; воспроизводство вместо производства; тотальная интегрирован-ность всех возможных символов, значений, любого «протеста» и «револю-
ции» - перечислять названные Бодрийяром черты и устанавливать их в каком-либо определенном порядке дальше для нас нет особой нужды, тем более, что порядок этот (соотнесенность, причинность отменены) будет произвольным. Важен следующий отсюда вывод: «Поэтому здесь возможна лишь катастрофическая, а вовсе не диалектическая стратегия. Приходится доводить все до предела, и тогда-то оно само собой обращается в свою противоположность и рушится. Поскольку именно в высшей точке ценности мы ближе всего к амбивалентности, так как именно в высшей точке связности мы ближе всего к глубочайшему срыву, вечно грозящему дублируемым знакам кода, - именно поэтому необходимо превзойти систему в симуляции. Следует обратить смерть против смерти - этакая радикальная тавтология. Сделать из собственной логики системы неотразимое оружие против нее. Против тавтологической системы единственно действенной будет стратегия своего рода патафизики, «науки о воображаемых решениях», то есть научной фантастики на тему обращения системы против нее самой в высшей точке симуляции, стратегия обратимой симуляции в рамках гиперлогики разрушения и смерти» [8, с. 48]. Симпатии Бодрийяра, кажется, на стороне противников системы; «система должна быть разгромлена» [8, с. 161], стратегия, учитывающая «положение вещей», «революционная интуиция - догадка о том, что глубинная идеология функционирует теперь не на уровне политических означаемых, а на уровне означающих, и что с этой стороны система наиболее уязвима» [8, с. 161], полагается им единственной, имеющей шанс: «Неудача выступлений 1970 года привела к спаду традиционной политической активности, зато к радикализации бунта на подлинно стратегическом направлении, в области тотального манипулирования кодами и значениями» [8, с. 161]. Стратегия «истребления ценности», «для нас образец лежит в первобытных формациях, а в своей радикально-утопической форме оно сегодня все более взрывоопасно развивается на всех уровнях нашего общества, в головокружении бунта, не имеющего более ничего общего ни с революцией, ни с историческим законом, ни даже - это, правда, станет ясно еще не так скоро, так как данный фантазм возник недавно, - с «освобождением» какого-либо «желания»» [8, с. 44].
Итак, единственной стратегией борьбы может стать только «символическая стратегия»; она и есть то, что получило название «терроризм»: реально посягают на господство «лишь такие поступки, которые происходят в поле радикальной недетерминированности» [8, с. 97], поэтому необходимо
«перенести все в сферу символического, где действует закон вызова, обращения, увеличения ставок. Такого, что и на смерть можно ответить только другой, равной или большей, смертью. Здесь нет реального насилия или же реальных сил, есть только вызов и символическая логика» [8, с. 98].
Сущность власти следует полагать в суверенной власти над жизнью/смертью (например, Дж. Агамбен) [1]; Бодрийяр «переворачивает» это отношение: в противоположность распространенному убеждению, он утверждает, что именно «отсрочка смерти» (а не суверенное право послать на смерть, например, на войну, или казнь), предоставление такой отсрочки как суверенного (неотдариваемого, невосполнимого) дара есть сущность власти; «все это проясняет генеалогия раба. Первоначально военнопленного просто умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять в качестве добычи и престижного имущества» [8, с. 103]; «изымая раба из смерти, господин изымает его и из оборота символического имущества; это и есть насилие, которому он его подвергает» [8, с. 104]. Это меняет «перспективы революционного упразднения власти», «раз власть -отсроченная смерть, то ее не устранить, пока не будет устранена эта отсрочка смерти. И поскольку власть (этим она всегда и везде определяется) состоит в факте дарения без возврата, то понятно, что власть господина, односторонне жалующего рабу жизнь, будет упразднена лишь в том случае, если эту жизнь можно будет ему отдать, - при смерти неотложной» [8, с. 104]; «радикальный отпор власти и единственная возможность ее упразднения - только в том, чтобы отдавать свою жизнь, отвечая на отсроченную смерть смертью немедленной» [8, с. 104]. То есть требуется жертвоприношение , «единственным выходом оказывается обратить против системы сам же принцип ее власти: невозможность ответа и возражения. Бросить системе такой вызов, на который она не сможет ответить ничем кроме своей гибели и крушения» [8, с. 99]; «пускай система сама убьет себя, отвечая на многократный вызов смерти и самоубийства» [8, с. 99]. Захват и убийство заложников, террорист-смертник, взрывающий себя вместе с самолетом (например) - террористическая стратегия, направленная против системы, по Бод-рийяру, становится единственно возможным ей ответом (конечно, если принимать тезис о необходимости борьбы против системы; здесь, на первый взгляд, открывается место «решения», хотя, как мы увидим дальше, это и не так: собственно решения тоже может и не быть, но - эффект логики обращения самой системы; в связи с бодрийяровским понятием «массы» и «смер-
ти/имплозии социального» именно такое понимание наиболее вероятно). При «универсальной заменимости» (свойство системы симулякров третьего уровня) заложник - это вообще любой, кто угодно: «В символическом плане, то есть в плане жертвоприношения, где исключаются всякие моральные соображения о невиновности жертв, заложник является заместителем, alter ego «террориста»; его смерть заменяет собой смерть террориста, да они могут и слиться в одном жертвенном акте» [9, с. 99]. Все вопросы «о цели террористов», все переговоры - совершенно не касаются сути самого жертвоприношения, но являются попытками интегрировать его в систему, «ведь в рамках системы легко становится предметом учета и подсчета любая смерть - даже массовая бойня на войне, - но только не смерть-вызов, не символическая смерть, так как ей уже нет исчислимого эквивалента, с нее начинается непримиримая гонка нарастающих ставок, которую может остановить одна лишь ответная смерть» [8, с. 100]. Целью террориста является именно то, что «система поставлена перед необходимостью совершить самоубийство в ответ, что она явным образом и делает в форме растерянности и слабости. Колоссальный аппарат власти словно разжижается в этой ситуации - ситуации ничтожно мелкой в терминах силовых отношений, но вся нелепость (то есть непомерность) которой обращается против него» [8, с. 100]. Современное общество, таким образом, открывает для себя вновь «смертоносную эффективность вызова», путей «альтернативной политики», «символической эффективности». Бодрийяр писал это в середине 70-х годов; сегодняшний ответ власти - «антитеррористическая война», выяснение значения которой как ответа обещает название этой статьи. Однако, перед этим следует сделать еще одно замечание, которое позволит еще более «конкретизировать контекст» нашего рассмотрения, прежде всего посредством придания ему некоторой исторической и метафизической перспективы: символическая эффективность вызова была известна всем обществам до нашего. Бодрийяр пишет: «Но тайная мечта аскета дойти до такой степени умерщвления плоти, чтобы сам Бог не смог принять такой вызов и оплатить такой долг. Тогда он одержит победу над самим Богом и сам станет Богом» [8, с. 100]; Кириллов из «Бесов» Достоевского - первый образ, своеобразная модель и в отношении к современным метаморфозам «символического вызова», принявшего вид террориста.
Система не может себя убить; система не может допустить «вызова»; политической формой системы симулякров третьего уровня, полагает все
большее число исследователей, причем использующих различные методологические подходы и на разных уровнях анализа [9; 13; 15; 19; 21] является империя; антитеррористическая война - это и есть сама политика империи как таковая. Это война тотальная по сути: враг здесь подлежит уничтожению (он не является «законным врагом» (Шмитт [25; 27])), он есть преступник - с точки зрения суверена, который парадоксальным образом остается «скрытым»: любые действия, осуществляемые от имени «мирового сообщества», по сути своей являются анонимными. Очень редко и лишь в «крайних случаях» некоторые «проговариваются, и то - только тогда, когда «абсолютно уверены» в своем «превосходстве», часто выдавая превосходство в силе за «моральное» или как действие «мягкой силы». Например, А. Глюкс-ман в работе «Философия ненависти» [10], писал, что «мы» должны поддерживать в Афганистане «силы, противостоящие талибам», потому что «это в наших интересах». Структура империи, метаморфозы суверенитета и национальных государств - вне задач нашего рассмотрения; «другая сторона», то есть сопротивление империи есть предмет нашего рассмотрения. Впрочем, следует заметить, что, несмотря на различие методологических и идеологических установок, исследователи полагают именно войну «естественным современным состоянием» (по-разному ее понимая) и способом осуществления имперского суверенитета. В книге М. Хардта и А. Негри читаем: «Нынешнее состояние войны является глобальным по охвату и долговременным, поскольку его завершение не предвидится» [22, с. 1]. Авторы полагают, что «производительное множество» есть не только основа (во всех, а не только экономическом), воспроизводящее себя во всех видах деятельности (различать трудовую деятельность, досуг, политику, культуру - не является больше эффективной стратегией и не соответствует реальному положению дел), по сути - в одной деятельности как таковой, есть в политическом отношении «основа» демократии, уже не представительной, но имеющей черты непосредственной (конечно, со всеми ограничениями масштаба и сложности, в сравнении с греческим полисом). Основная задача - реализовать демократический проект; при этом следует избегать того, что называется «терроризмом», и не только потому, что он «неэффективен», но именно потому, что заявленная цель не может быть достигнута подобным способом; война и терроризм должны быть «сняты», преодолены в реализации демократического проекта посредством массовых (новых и небывалых, с точки зрения авторов) движений и инициатив, при сохранении множества как единства в
различии, вне старых политических форм (например, партийной политики). Авторам книги представляется очевидным правота тезиса о кризисе всех «репрезентативных форм», то есть всего механизма прежней демократии. Более 400 страниц посвящено анализу природы множества и способов, посредством которых оно будет субъектом нового демократического проекта (бесчисленное количество цитат, которое можно привести в подтверждение сказанного нисколько бы не прибавило убедительности, тем более, что предмет нашего анализа, терроризм, находится у М. Хардта и А. Негри на периферии горизонта их исследования).
Оптимизм М. Хардта и А. Негри относительно того, что они называют множеством [22], есть именно их решение, в том точном смысле, который придавал ему не только, например, К. Шмитт [23], но и Ж. Бодрийяр. Множество может быть представлено и как «масса», у Бодрийяра, - и тогда мы будем иметь совершенно иную «картину реальности». Множество воспроизводит себя, это его основная характеристика; и это не противоречит и Бод-рийяру: «Функционировать как знак в рамках общего производственного сценария, подобно тому, как труд и производство функционируют теперь лишь как знаки, как элементы, допускающие подстановку с не-трудом, с потреблением, общением и т.д. Множественная, непрестанная, вращательно-круговая соотнесенность со всей сетью прочих знаков. В результате труд, лишенный своей энергии и субстанции (и вообще какой-либо инвестиции), воскресает как социальная симулятивная модель, увлекая вслед за собой в алеаторную сферу кода и все остальные категории политической экономии» [8, с. 59]; производство «ради меток, для воспроизводства меченых людей» [8, с. 61]; труд и досуг в своей производящей общество функции более неразличимы: «Такой труд - также и форме досуга - заполняет всю жизнь как фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то заниматься во время и в месте, предписанных вездесущим кодом» [8, с. 62].
Вопрос не в «правильном понимании», дело именно в решении: множество или масса; если масса - то терроризм есть необходимость такого порядка, его дифференциальный признак, и появляется еще одно «измерение»: терроризм необходим именно для власти, как единственный доступный ей способ воздействовать на массу. Перед тем, как обозначить это новое «измерение», следует напомнить о тех общих местах, которые как-то забываются именно в связи с изучением терроризма. Основным современ-
ным способом легитимации власти является демократическая процедура; она предполагает народ как носитель суверенитета (в европейской форме нации), его суверенную учредительную власть; предполагает политическую репрезентацию (в самом широком смысле); «общественное мнение» в форме свободы слова и печати, - эти признаки перечислены, например, К. Шмиттом в работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» [23]. Достаточно усомниться в некоторых «вещах», чтобы сделать вывод, который мы ранее уже привели: система не может быть ни «реформирована», ни «революционно преобразована», она - тотальна и находится в состоянии «имплозии социального». Во-первых, что еще есть «в наличии» то, что именовалось «народом» (ни множество, ни масса - не народ). Традиция западной политической философии, не всегда и не последовательно, но в целом удерживала «двойственность» того, что именовалось в ней «народом» (например, у Агамбена [1]). «Народом» именовалось как репрезентативно приведенное к тождеству «единство всех», так и специально «обездоленные», которые исключались из политики, в том числе, и посредством механизмов политической репрезентации. Ф.Р. Анкерсмит [2; 3], признавая, что «традиционная репрезентация» все больше «не справляется», выдвинул специально идею «эстетической политической репрезентации», в которой «исключенность», преодолеваясь «эстетически», тем самым обретает «устойчивость» и эффективно, как он полагает, препятствует проявлениям «прямой демократии» на «политическом уровне», локализуя ее как «общинное» (то есть максимально локальное) «самоуправление. В этом случае «энергия масс» получает «законное применение» в представительной демократии (проблема, которая «интересовала» также и Х. Арендт [4], когда она писала, что в определенный момент любой революции эта «энергия» становится «консервативной» и обращается на решение «социального вопроса» -против политической свободы). «Активное общество», состоящее из «политически заинтересованных» индивидов (которых всегда немного) «репрезентируют» «весь народ» - в «свободной печати», «общественном мнении», «парламенте». Во-вторых, на что настойчиво указывает Бодрийяр, само «общественное мнение» теперь (и этого «состояния теперь», по Анкерсмиту, а раньше - по Арендт, нельзя допустить) не представляет ничего, кроме себя (и это тоже неверно: оно вообще ничего, по Бодрийяру, не представляет), - чтобы сделать вывод, который мы ранее уже привели: система не может быть ни «реформирована», ни «революционно преобразована», она -
тотальна и находится в состоянии «имплозии социального». В этом положении одним из элементов стратегии власти становится вызов «искусственного возбуждения» («судороги», если вспомнить снова «Бесов» Достоевского, план Шигалева), «спираль насилия» как средство (временное и паллиативное) сохранения. Совсем не обязательно, что такая стратегия становится осознанным планом. Вернемся к Бодрийяру, который (в далекие 70-80 годы) описывал нынешнее состояние (повторим, что мы имеем дело с одним из возможных описаний, ценных в том числе и тем, что оно во многих существенных чертах совпадает с «видением» «с точки зрения террориста»).
У Бодрийяра описание массы находится в работе «В Тени молчаливого большинства, или конец социального». Масса, по Бодрийяру, «выступает характеристикой нашей современности» [6, с. 7], «как явление в высшей степени имплозивное, не осваиваемое никакой традиционной практикой и никакой традиционной теорией, а может быть, и вообще любой практикой и любой теорией» [6, с. 7]; «стремление уточнить содержание термина «масса» поистине нелепо - это попытка придать смысл тому, что его не имеет» [6, с. 9]; «масса не обладает ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией» [6, с. 10]; она «не имеет социологической реальности» [6, с. 10]; «масса, лишенная слова» [6, с. 11]; «полярности одного и другого в массе больше нет» и «по этой причине в массе невозможно также и отчуждение» [6, с. 11]; «черный ящик всей невостребованной референциально-сти, всех неизвлеченных смыслов, невозможной истории, ускользающих наборов представлений, - масс есть то, что остается, когда социальное забыто окончательно» [6, с. 11]; «массы функционируют как гигантская черная дыра, безжалостно отклоняющая, изгибающая и искривляющая все потоки энергии и световые излучения, которые с ней сближаются» [6, с. 14]. И именно массы, считает Бодрийяр, а не народ, которого больше нет, есть «именно тот осадок, это мутное отложение, этот не анализировавшийся и, возможно, вообще не поддающийся анализу слой разлагающихся остатков смысла» следует рассматривать «в качестве ничем не обусловленной данности, из которой необходимо исходить» [6, с. 21].
Это «молчаливое большинство» - единственный оставшийся «референт», но он «референт мнимый»: «Это не значит, что оно не существует. Это значит, что оно не может иметь какой-либо репрезентации» [6, с. 26]. Невозможны ни традиционные формы политической репрезентации, ни репрезентации посредством «общественного мнения». Массы не могут быть
референтом, они не выражают себя - их зондируют. Анализ общественного мнения Бодрийяр ведет с опорой на теории Маклюэна [17]; однако порядок симулякров третьего уровня, система кода универсальна и определяет и эту область. Постоянный опрос, вопрос/ответ в этой матрице, единство (по Мак-люэну) средства сообщения и самого сообщения - в общественном мнении, -и вследствие этого «опросы и передачи масс-медиа показывают людям, сколь гротескно выглядит вся эта политика, сверхпредставительная и никого не представляющая» [8, с. 140]. То же самое - в избирательной системе, где «представительная власть настолько плотно контролирует ответы избирателей, что сама уже никого не представляет: в известный момент она оказывается бессильной» [8, с. 141]. Власть СМИ Бодрийяр прямо называет «террористической» [8, с. 156], то есть терроризм можно рассматривать не только как «вызов угнетенных», но и как стратегию властвующих (разумеется, такого названия стараются всячески избегать).
Репрезентация невозможна; «террористический акт единственный не является актом репрезентации» [6, с. 61]. Между терроризмом и поведением массы «существует отношение не представляющего и представляемого, а эквивалентности: оба не направляются никакой идеей, оба не принадлежат никакой репрезентативности, оба не имеют никакого смысла. Их объединяет самое радикальное, самое решительное отрицание любой репрезентативной системы» [6, с. 61]. Массы и терроризм связывает циркулирование энергии между ними, «между этими не-полюсами системы не-репрезентации», это «энергия не социальной аккумуляции и трансформации, а социальной дисперсии, рассеивания социального, энергия поглощения и уничтожения политики» [6, с. 62]. Масса не «порождает» терроризм, они сосуществуют и синхронно функционируют, и каким бы ни было к этому отношение, это - единственное, «что по-настоящему знаменует собой конец политического и социального» [6, с. 62], «единственное, что характеризует этот период неудержимой имплозии всех систем репрезентации» [6, с. 62]. Задача терроризма не в том, чтобы продемонстрировать репрессивный характер государства (терроризм нерепрезентативен), но в том, чтобы сделать очевидной «нерепрезентативность любой власти» [6, с. 62]. Характерная жестокость терроризма, помимо прочего, объясняется тем, что «он отрицает все репрезентативные институции» [6, с. 63]: «для того, чтобы преодолеть какие бы то ни было смыслы, для того, чтобы создать ситуацию, когда невозможно осознать, насколько он социально не легитимен, в какой мере он не ведет ни к
каким политическим результатам и не вписан ни в какую историю, терроризм использует любые средства» [6, с. 63]. Его единственное «отражение» - рассказ, шокирующее сообщение о нем в СМИ [6, с. 63].
Еще К. Шмитт заметил, что террорист (тогда это слово еще мало употреблялось и в качестве его заместителя использовалось слово «партизан» (см. описание современного партизана в работе Шмитта «Теория партизана» [28]) отличается от бандита, пирата, коммандос - именно сочетанием интенсивной политической вовлеченности и отсутствием личного интереса. Бод-рийяр также видит эту отличительную черту: для террористического насилия характерно отрицание всякой детерминации и всякого качества [6, с. 64]; терроризм «остается самим собой, сохраняет себя только потому, что действует везде, всегда и против всех - иначе он был бы вымогательством или акцией «коммандос»» [6, с. 64]; «современный терроризм, начало которому положили захваты заложников и игра с откладыванием/отсрочиванием смерти, уже не имеет ни цели (если все же допустить, что он ориентирован какими-то целями, то они либо совсем незначительны, либо недостижимы -во всяком случае, он является самым неэффективным средством их достижения), ни конкретного врага» [6, с. 64]. В этом отношении, «или, лучше сказать, в этом своем вызове смыслу, террористический акт сближается с катастрофами, происходящими в природе» [6, с. 66]. Природной катастрофе ничего нельзя вменить и она - в точном смысле внешняя по отношению к социальному порядку; мы отмечали выше, что именно такое положение следует занять в случае противостояния тотальной системе третьего порядка симулякров.
Итак, почему же все-таки «антитеррористическая война» и почему она может пониматься только как тотальная (мы уже начали выше отвечать на этот вопрос). По определению Шмитта [23] (которое он делает с опорой на Ж. Бодена [29] и Т. Гоббса [11] и в контексте наиболее влиятельной традиции, идущей от двух названных авторов (см. знаменитое исследование К. Шмитта о Т. Гоббсе [24])) сувереном является тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении (которое, кстати, тоже мыслится либо как чудо, но чаще как катастрофа). Современное национальное государство все меньше способно принимать такое решение (о передаче суверенитета, о размывании и даже необходимости отказа от самого этого понятия много пишут в последние 30 и даже больше лет; примечательно то, что это требование высказывается как правило теми авторами, которые претендуют стать вырази-
телями идеологии империи). О том, что современное либеральное государство «не способно к решению», Шмитт писал еще в 20-е гг. ХХ века; главное здесь - невозможность «опознания» врага, в гегелевском его понимании, на которое ссылается Шмитт. В парадигме «понятия политического» «экзистенциальное решение» принимается сувереном в горизонте экзистенциального противопоставления «друг/враг». «Либеральная метафизика», по Шмитту, характеризуется как раз тем, что «игнорирует» суверена (все равно: монарха или народ), «исключая» его из политического порядка: политическое решение «лишнее» в порядке управления, где, по М. Веберу, управление людьми ничем принципиально не отличается от «управления вещами».
Таким образом, единственный «субъект», который его принимает, причем делает это максимально демонстративно - это именно террорист. Террорист принимает решение о чрезвычайном положении - и тем бросает вызов суверену: двух суверенов в одном пространстве быть не может. Отсюда - он не просто должен быть уничтожен, это надлежит сделать двумя способами одновременно: во-первых, максимально же демонстративно, во-вторых, попытаться вписать сам вызов в порядок уголовного законодательства (примерно также, как пытаются определить агрессора, возродить концепт «справедливой войны» - и тем самым превратить войну, во-первых, в тотальную, во-вторых, причем одновременно, в полицейскую операцию по установлению мира - против агрессора-преступника). Антитеррористическая война -единственная форма войны в империи, с точки зрения скрытого/прячущегося/анонимного суверена; может быть, более перспективен подход Бодрийяра и ее следует понимать как эффект развертывания кода - то-тализации третьего порядка симулякров.
Литература
1. Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. Москва: Европа, 2011.
2. Анкерсмит Ф.Р. Политическая репрезентация. Москва: Издательский дом Государственного университета - Высшей школы экономики, 2012.
3. Анкерсмит Ф.Р. Эстетическая политика. Политическая философия по ту сторону факта и ценности. Москва: Издательский дом Государственного университета - Высшей школы экономики, 2014.
4. Арендт Х. О революции. Москва: Европа, 2011.
5. Арон Р. Мир и война между народами. Москва: Nota Bene, 2000.
6. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург, 2000.
7. Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. Москва: РИПОЛ классик, 2016.
8. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. Москва: Добросвет, КДУ,
2006.
9. Варандж У. Imperium. Философия истории и политики. СПб.: Русский мир, 2017.
10. Глюксманн А. Философия ненависти. Москва: АСТ, 2006.
11. Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Соч. в 2-х томах. Т. 2. Москва: Мысль, 1991.
12. Калдор М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху. Москва: Изд-во Ин-та Гайдара, 2016.
13. Каспэ С.И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. Москва: РОССПЭН, 2001.
14. Кревельд М. Ван. Трансформация войны. Москва: Альпина Бизнес Букс, 2005.
15. Лал Д. Похвала империи: Глобализм и порядок. Москва: Новое издательство, 2010.
16. Ломако Л.Л., Мальцев К. Г. Несколько замечаний по поводу «новизны» дискурса «новой войны»: «инновации» и традиция // Интеллект. Инновации. Инвестиции, 2020. №4.
17. Маклюэн М. Понимание медиа. Москва: Канон-Пресс-ц; Кучково поле,
2003.
18. Мальцев К.Г. Понятие политического и «мировой беспорядок»: перспективы согласия, войны и глобального имперского порядка / К.Г. Мальцев, А.В. Мальцева, Л.Л. Ломако. Белгород: Издательство БГТУ им. В.Г. Шухова, 2020.
19. Мюнклер Г. Империи. Логика господства над миром: от Древнего Рима до США. Москва: Кучково поле, 2015.
20. Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества Москва: Изд. Института Гайдара, 2011.
21. Хардт М., Негри А. Империя. Москва: Праксис, 2004.
22. Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. Москва: Культурная революция, 2006.
23. Шмитт К. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма / Понятие политического. СПб.: Наука, 2016.
24. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: «Владимир Даль», 2006.
25. Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. СПб.: Владимир Даль, 2008.
26. Шмитт К. Политическая теология. Москва: Канон-Пресс-Ц., 2000.
27. Шмитт К. Понятие политического. СПб.: Наука, 2016.
28. Шмитт К. Теория партизана. Москва: Праксис, 2007.
References
1. Agamben Dzh. Homo sacer. Suverennaya vlast' i golaya zhizn'. Moskva: Evropa, 2011.
2. Ankersmit F.R. Politicheskaya reprezentatsiya. Moskva: Izdatel'skii dom Gosudarstvennogo universiteta - Vysshei shkoly ekonomiki, 2012.
3. Ankersmit F.R. Esteticheskaya politika. Politicheskaya filosofiya po tu storonu fakta i tsennosti. Moskva: Izdatel'skii dom Gosudarstvennogo universiteta - Vysshei shkoly ekonomiki, 2014.
4. Arendt Kh. O revolyutsii. Moskva: Evropa, 2011.
5. Aron R. Mir i voina mezhdu narodami. Moskva: Nota Bene, 2000.
6. Bodriiyar Zh. V teni molchalivogo bol'shinstva, ili konets sotsi-al'nogo. Ekaterinburg, 2000.
7. Bodriiyar Zh. Dukh terrorizma. Voiny v zalive ne bylo. Moskva: RIPOL klassik, 2016.
8. Bodriiyar Zh. Simvolicheskii obmen i smert'. Moskva: Dobrosvet, KDU,
2006.
9. Varandzh U. Imperium. Filosofiya istorii i politiki. SPb.: Russkii mir,
2017.
10. Glyuksmann A. Filosofiya nenavisti. Moskva: AST, 2006.
11. Gobbs T. Leviafan, ili materiya, forma i vlast' gosudarstva tserkovnogo i grazhdanskogo. Soch. v 2-kh tomakh. T. 2. Moskva: Mysl', 1991.
12. Kaldor M. Novye i starye voiny: organizovannoe nasilie v glo-bal'nuyu epokhu. Moskva: Izd-vo In-ta Gaidara, 2016.
13. Kaspe S.I. Imperiya i modernizatsiya: obshchaya model' i rossiiskaya spetsifika. Moskva: ROSSPEN, 2001.
14. Krevel'd M. Van. Transformatsiya voiny. Moskva: Al'pina Biznes Buks,
2005.
15. Lal D. Pokhvala imperii: Globalizm i poryadok. Moskva: Novoe izdatel'stvo, 2010.
16. Lomako L.L., Mal'tsev K. G. Neskol'ko zamechanii po povodu «novizny» diskursa «novoi voiny»: «innovatsii» i traditsiya // Intellekt. Innovatsii. Investitsii, 2020. №4.
17. Maklyuen M. Ponimanie media. Moskva: Kanon-Press-ts; Kuchkovo pole, 2003.
18. Mal'tsev K.G. Ponyatie politicheskogo i «mirovoi besporyadok»: perspektivy soglasiya, voiny i global'nogo imperskogo poryadka / K.G. Mal'tsev, A.V. Mal'tseva, L.L. Lomako. Belgorod: Izdatel'stvo BGTU im. V.G. Shukhova, 2020.
19. Myunkler G. Imperii. Logika gospodstva nad mirom: ot Drevnego Rima do SShA. Moskva: Kuchkovo pole, 2015.
20. Nort D., Uollis D., Vaingast B. Nasilie i sotsial'nye poryadki. Kontseptual'nye ramki dlya interpretatsii pis'mennoi istorii chelovechestva Moskva: Izd. Instituta Gaidara, 2011.
21. Khardt M., Negri A. Imperiya. Moskva: Praksis, 2004.
22. Khardt M., Negri A. Mnozhestvo: voina i demokratiya v epokhu imperii. Moskva: Kul'turnaya revolyutsiya, 2006.
23. Shmitt K. Dukhovno-istoricheskoe sostoyanie sovremennogo parlamentarizma / Ponyatie politicheskogo. SPb.: Nauka, 2016.
24. Shmitt K. Leviafan v uchenii o gosudarstve Tomasa Gobbsa. SPb.: «Vladimir Dal'», 2006.
25. Shmitt K. Nomos Zemli v prave narodov jus publicum europaeum. SPb.: Vladimir Dal', 2008.
26. Shmitt K. Politicheskaya teologiya. Moskva: Kanon-Press-Ts., 2000.
27. Shmitt K. Ponyatie politicheskogo. SPb.: Nauka, 2016.
28. Shmitt K. Teoriya partizana. Moskva: Praksis, 2007.
