CC BY
50
И.И. Тюрина
ДИОНИСИЗМ И ИДЕЯ ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВА У ВЯЧ. ИВАНОВА (ЛИЧНОСТНО-БИОГРАФИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)
Томский государственный педагогический университет
В литературе конца XIX - начала XX вв. существует множество «эзотерических» произведений, трактовка которых требует восстановления исторического, культурного и бытового контекстов их создания. В процессе изучения художественного творчества таких художников, как Вячеслав Иванов, часто «особое значение приобретают дневники и письма людей, так или иначе причастных к духу символизма, но оставшихся психологически им не затронутыми» [1, с. 83].
Е.В. Ермилова в своей монографии «Теория и образный мир русского символизма», подчеркивая «исповеднический» стиль эпохи начала XX в., размышляет о необходимости для исследователя преодолеть некий внутренний барьер при изучении мемуарно-биографических документов, изначально не предназначенных для широкого круга читателей. Есть такого рода мемуарно-биографические источники и в ивановедении.
Полярность оценок атмосферы жизни семьи Ивановых и ее близкого окружения, в первую очередь, свидетельствует о сложных, неоднозначных переплетениях судеб многих людей, населявших или посещавших «Башню». Оставляя в стороне откровенно негативные высказывания и оценки образа жизни Вяч. Иванова 1900-10-х гг., обратимся для примера к мнению двух людей, сочувственно воспринимающих все происходящее в ивановской семье. Э.К. Метнер писал Вяч. Иванову в 1912 г.: «Восхищает меня то, что Вы - свободный, бесконечно свободнее всех других лично известных мне современников» [2, с. 284]. Вероятно, в контексте личной драмы Э.К. Метнера слова эти следует понимать как проявление особого пиитета перед Ивановым за реализованное им право на личностное волеизъявление, что и лежит в основе жизнестрои-тельства художника.
«Свобода» Вяч. Иванова реализовывалась как в реально существовавших любовных отношениях, так и в творчестве. Об этом пишет в своих воспоминаниях С.В. Троцкий. Он подчеркивает значимость для Иванова категорий свободы, любви и творчества как сущностных начал индивидуальности - «Я». «.. .Может ли быть свободным человек, который никого и ничего не любит, ни перед чем не благоговеет? - не может, п<отому> ч<то> без любви человек не творит, но только комбинирует. Люди, лишенные любви, и не знают ни о каком творчестве...
Где же есть любовь, там есть и творчество... и только здесь возможна свобода.
“Аполлон требует поэта к священной жертве”; любовь повелевает человеку. Но она и есть самая сущность человека; если она даже умерщвляет, то она же и воскрешает. Здесь и находится корень свободы» [3, с. 56].
Несомненно, дружественное окружение поэта осознавало неслучайность происходящих в жизни Вяч. Иванова событий. Например, мемуаристы подчеркивают его поразительное бесстрашие в утверждении личностного, интимного самоощущения как этического пространства души. Этика Вяч. Иванова была своеобразна уже потому, что представляла собой оригинальный свод религиозно-нравственных и антиморализаторских установок. Кстати, вопрос об отношении к морали на «Башне» интриговал не только современников поэта, но и исследователей нашего времени.
Между тем антиморализм, понимаемый как отказ следовать повседневным правилам межличностных отношений, на «Башне» действительно имел место. Но для Вяч. Иванова чрезвычайно важно было разграничить и обозначить сферу морали в этом смысле и сферу нравственности как свод внутренних императивов среди обитателей «Башни». Мораль воспринималась им как «тактика плодотворности духа. Только для человека, достигшего цельности, исследившего сущность свою в ее отношениях к миру, мораль становилась строем «внутренних сил»» [3, с. 54]. Этот «строй внутренних сил» мог быть различным у отдельных людей, но чем четче и определеннее он был, тем тоньше и целостнее представлялись Вяч. Иванову нравственные основы души личности. «Наряду со свободой, почти нисходящей до произвола чувств и поведения, стояло строгое, высокое взыскание той же свободы, как участия плодотворного в мировой жизни; но жизнь земная - загадка и заданье для воли: найти себя» [3, с. 53-54]. Антиномичная природа человека затрудняла поиск «себя», но не являлась, по мнению Вяч. Иванова, непреодолимым препятствием. Антиномичность, растворенная в бытии, не только может быть познана, но нуждается в познании с тем, чтобы раскрыть «тайны»: «если мы знаем об антиномичности, мы уже у порога тайн, если мы мыслим о ней, значит, нам дана власть, и тайны раскроются нам» [3, с. 53-54].
Сложный процесс создания собственного морально-нравственного кодекса соотносим с ивановскими размышлениями о «правом» и «неправом» «безум-ствовании» бога Диониса. В 1908 г. была написана статья «Спорады», где в V разделе - «О Дионисе и культуре» - Вяч. Иванов говорит о «порывах», дионисийских по природе, но различных по направленности; «порывы» эти: «правое безумствование» и «неистовство болезненное». «“Правое безумие”... тем отличается от неправого и гибельного, что оно не парализует, - напротив, усиливает изначала заложенную в человеческий дух спасительную и творческую способность и потребность идеальной объективации внутренних переживаний» [4, с. 123]. Как «праведный» дионисийский экстаз способен возвысить «человеческий дух», так и «правильное» слияние «смятенного сердца» и «“железного аскетизма” в духе» [3, с. 53] дает возможность личности «изначальное очертание свое, несовмещаемое с очертаниями других людей, претворить в ту силу своеобразия, которая соединяет людей, пробуждая любовь» [3, с. 53]. Вяч. Иванов никогда не боялся относиться к диони-сизму как к некой универсальной идее. В отличие от Э.К. Метнера, например, признававшегося в том, что, быть может, он «слишком дионисичен» и потому «боится» Диониса [2, с. 284], Иванов последователен в своей приверженности Дионису как в философии и эстетике, так и в этике повседневной жизни. «Дионисизм на каждый день» вылился в грандиозное «жизнетворчество» или «жизнестроительство», в конечном итоге, ставшее во многом ключом к его творчеству эпохи «Башни». «Жизнестроительство» Вяч. Иванова, используя слова Л. Баткина, можно определить как настойчивое желание «проживать жизнь в соответствии со своими... обдуманными представлениями о том, что означает делать это правильно и хорошо...» [5, с. 190]. В результате длительной рефлексии над вопросом «как должно» Иванов создает некое «упорядоченное подобие связанного текста» жизни, где жизнь внешняя, событийная представляется Вяч. Иванову конечным результатом жизни душевно-духовной, она - событийная жизнь - в известной мере плод творчества личности, способной формировать, созидать окружающий ее мир и самое себя. Поэтому главная цель «Я» - максимально искренне воплотить себя во внешнем мире: «Важнее всего быть уверенным, что повествующий о себе Я точно есть Я» [5, с. 193]. Не менее важно и то, что может стать всеобщим достоянием предельно интимного мира «Я». Т ак возникает двуединая задача: познать себя и воплотить себя. Ее решению и подчинена «работа души» поэта. В эссе 1907 г. «Ты Еси» Вяч. Иванов осмысляет душевную жизнь как триединое сосуществование в любви женского (Anima), мужского (Animus) и божественного начал. Экстатическое состояние личности предопределено наличием в ее душе этой триады. Экстаз, по Иванову, - вы-
ход за ограниченные пределы собственной души, когда важным становится «Ты» - будь то Бог или более слабое существо - человек. «Триедино мистическая диалектика любви заключается, следовательно, в превозможении “я” через “ты” в Боге» [6, с. 166]. Иванов считал, что в любви, утверждая другую личность, «Я» утверждает и самое себя, и здесь, через это двойное утверждение утверждается же и бытие Его - Бога.
Эмпирической проверкой теоретических исканий Ивановым «триединой» души должны были стать и собрания гафизитов, и заседания «Сред», и тройственные союзы супругов Ивановых и С. Городецкого, позже - Ивановых и М. Сабашниковой-Волошиной.
Благодаря неподражаемой способности хозяина «Башни» завладевать умами и сердцами собеседников «духовно-душевная» близость легко достигалась на собраниях «Сред», в которых принимали участие литераторы и политики, художники и журналисты самых разных ориентаций, например В. Xлебников, А. Ахматова, П. Флоренский, А. Луначарский и др.
Гораздо более сложно оказалось достичь понимания и гармоничных отношений в сообществе «друзей Гафиза», которое и задумывалось устроителями в первую очередь как собрание единомышленников. Н.А. Богомолов в книге «Михаил Кузмин: статьи и материалы» подробно описал деятельность кружка гафизитов, подчеркнув при этом значимость личностей, составивших его членство. «Гафиз» рождался как кружок единомышленников, объединенных поисками ответов на волнующие вопросы о природе личности. Л.Д. Зиновьева-Аннибал писала в своем письме другу дома, домоправительнице М.М. Замят-ниной: «Есть у нас заговор: устроить персидский, Гафисский, кабачок: очень интимный, очень смелый, в костюмах, на коврах, философский, художественный и эротический» [7, с. 70]. Как видим, характер «заседаний» «друзей Гафиза» был весьма оригинален даже в атмосфере рубежа веков: эротизм, присущий взаимоотношениям членов кружка, рождал ощущение запретной тайны, сокрытой от непосвященных, но доступной друзьям-гафизитам. «Мы имеем за вдохновение персидский Гафиз, где мудрость, поэзия, и любовь, и пол смешивался... <.> Мы одеваем костюмы... совершенно преображаемся, устилаем коврами комнату Вячеслава, ставим на пол под-стилочки с вином, сластями и сыром, и так возлежим в беседе и... поцелуях, называя друг друга именами, нами каждым для каждого придуманными», -фиксировала подробности заседаний «тайного» общества Л.Д. Зиновьева-Аннибал [7, с. 73].
Перевоплощение это было запечатлено Вяч. Ивановым в стихотворении «Друзьям Г афиза» с подзаголовком «Вечеря вторая. 8 мая 1906 г. в Петробаг-даде. Встреча гостей», где за маской Антиноя-Xа-рикла сокрыт лик Кузмина, Диотимы - Л.Д. Зино-
вьевой-Аннибал, Петрония - В.Ф. Нувеля и т.д. Это не единственное произведение Вяч. Иванова, имеющее выраженную автобиографическую основу. Так, во вторую книгу «Cor ardens» (раздел «Speculum speculorum», цикл «Пристрастия») включено стихотворение с характерным названием «Палатка Гафи-за». Строки, описывающие обстановку, в которой происходили заседания «кружка Гафиза», почти дословно перекликаются с эпистолярными описаниями Л.Д. Зиновьевой-Аннибал:
Снова свет в таверне верных после долгих лет, Гафиз! Вина пряны, зурны сладки, рдяны складки пышных риз, И умильные украдкой взоры встретятся соседей:
Мы - наследники Гафизом нам завещанных наследий. Упои нас, кравчий томный! Друг, признание лови!
И триклиний наш укромный станет вечерей любви, Станет вечерей улыбок, дерзновений и томлений:
Стан твой строен, хмель мой зыбок, - гибок ум,
но полны лени Волны ласковых движений под волной ленивых риз...
И, влюбленный, упоенный, сам нашептывает верным, Негу мудрых - мудрость неги - в слове важном
и размерном
Шмель Шираза, князь экстаза, мистагог и друг - Гафиз.
Первая часть стихотворения написана как некий путеводитель по миру кружка Г афиза, где все реально - и «складки пышных риз», и «вина пряны», и «умильные украдкой взоры»... Реалии далекого восточного края - «зурны сладки» - отнюдь не символы или аллегории, но детали современной, сегодняшней жизни «наследников Гафиза». Поэт отчетливо воспроизводит конкретику «тайных» встреч узкого круга единомышленников с тем, чтобы передать тайные переживания одного из друзей-гафизитов, которым в действительности был он сам, а в поэзии -его лирический герой, сердце которых одинаково «томительно, мнительно страждет».
Жизнь Вяч. Иванова эпохи «кружка Г афиза» ознаменована, как говорилось выше, попытками воплощения идеи соборности как органичного единения отдельных личностей не только в «духовно-душевном», но и в «телесном» общении. Следует отметить, что первый брак Вяч. Иванова с Д.М. Дмитриевской был лишен сколько-нибудь страстных чувств как с одной, так и с другой стороны, поэтому всепоглощающая любовь Лидии Дмитриевны и Вячеслава Ивановича была ими воспринята как страсть, дарованная «бесом-Дионисом». «Оба любящих были нераздельно спаяны, слиты в единый “пламенник”, то ярко факельный, то жертвенно-алтарный» [8, с. 99]. Однако «счастье должно принадлежать всем. Оно правильное состояние души» [8, с. 755], - писала Л.Д. Зиновьева-Аннибал в «Кольцах» в 1903 г. К тому же стремился и Вяч. Иванов, говоря о «преодолении индивидуализма» и «погружении в целое и всеобщее», «сам он узнал такое “погружение” в опыте
большой любви» [8, с. 755]. Постепенно любовь двоих превращается в своего рода экспериментальную лабораторию для испытания чувств влюбленных, сплавленных «воедино». При этом Лидия Дмитриевна является не только участницей, но в значительной степени вдохновительницей такого рода опытов: «А Диотима настаивала Больше возлюби, и больше требуй! Гори сердцем, и должно свершиться чудо. Чего так хочет душа - сбывается!» <.> Лидия опять требует, чтобы их стало трое» [8, с. 102].
Первым шагом в этом направлении была устремленность к созданию «тройственного союза» супругов Ивановых и С.М. Городецкого. М.А. Богомолов отмечает: «Из дневника и писем Иванова становится совершенно ясной внешняя картина вовлечения Городецкого в проектировавшийся «тройственный союз», где первоначальным импульсом послужила вспышка “латентной гомосексуальности” Иванова» [9, с. 60]. О. Дешарт рисует другую картину зарождения триады, подробно описывая впечатление, произведенное на Иванова появившимся на «Башне» молодым человеком: «Вячеслав был очарован этой “отроческой” душой, которую чувствовал, ощущал себе свыше порученной и которую решил пробудить к страсти и песни как его самого пробудила его Лидия, его Диотима» [8, с. 98]. Вяч. Иванов надеялся, что вот-вот пробудится, раскроется эта юная душа и сможет войти в их с Лидией двуединство. Однако задуманному не суждено было воплотиться в мыслимой Ивановыми форме. Исследователи указывают на различные причины.
Н.А. Богомолов говорит о меркантильности натуры С. Г ородецкого, интересовавшегося «Ивановым лишь до тех пор, пока рассчитывал на его помощь в своих литературных делах» [9, с. 60]; в свою очередь, О. Дешарт считает, что «для осуществления задания - “Трое в плоть едину” - худшего выбора трудно было бы сделать: неуспех был вполне обеспечен по причине - у избранного - полного отсутствия соответственных склонностей» [8, с. 98]. Вторая часть упоминаемого выше стихотворения «Палатка Гафиза» точно передает настроение и чувство самого влюбленного поэта:
Друзья! вам высоких веселий Венчанных тюльпаном и розою, время Настало...
А сердце мое так томительно, мнительно
страждет.
И млеть и молиться устало!
<...>
Мне - злые занозы,
Мне - лютые жала,
Мне - стрелы в удел от Эрота!..
Переживание неудачи первой попытки создания «тройственного союза» дало пищу поэтическому воображению. Цикл «Эрос» - воплощение поисков ду-
ховного единения в любви троих. Сделан и окончательный вывод: «Призыв остался без отклика, любовь оказалась неразделенной, “рождение в красоте” не состоялось» [10, с. 463].
Неудача была воспринята Ивановыми как результат ошибки выбора «третьего». Следует вторая попытка рождения «триединства» - сближение супругов с М.В. Сабашниковой-Волошиной. Н.А. Богомолов характеризует атмосферу вокруг этого второго «триединства» как соединение «демонической страсти» и «глубоких переживаний», где главенствуют «мистические чаяния и предвестия». Но если в случае с С. Городецким неудача произошла из-за «несоответствия» «избранного», фактора для Ивановых, так сказать, внешнего, то теперь почти неуловимая неудовлетворенность гнездится в душе поэта. Иванов чутко прислушивается ко всему происходящему в нем. Как проекция его души воспринимается им душа Лидии Дмитриевны, что вполне объяснимо «любовью Двоих», рожденной задолго до происходящих в 1906-1907 гг. событий. Самоотверженно стремилась осмыслить свершившееся и Лидия Дмитриевна: «Подсчитываю теперь свою убыль и свои дары. Жизнь одарила негаданно там, где просила, и отняла там, где складывала я свои сокровища. <.> Анна Рудольфовна, это все: купель ли это крещения для Вячеслава или двери погибели?» [10, с. 463].
Поэтической реализацией собственной ивановской эротической утопии видится цикл «Золотые завесы». Героиней сонетов стала «притяженная» Маргарита -ее имя анаграмируется в произведениях цикла.
«Золотые завесы» имеют два идейно-тематических центра, причудливым образом соединенных автором. Почти в каждом сонете Вяч. Иванов подчеркивает «сновидческий» характер происходящего, например:
Сон развернул огнеязычный свиток:
Сплетясь, кружил - из ярых солнц одно -Я сам и та, чью жизнь с моей давно Плавильщик душ в единый сплавил слиток.
И, мчась, лучим палящих сил избыток;
И дальнее расторг Эрот звено, -
И притяженной было суждено Звезде лететь в горнило страстных пыток. Но вихрь огня тончайших струй венцом Она, в эфире тая, облачала,
Венчала с Сатурновым кольцом...
(«Сонет II»)
Кроме указаний на действующих лиц этой «психодрамы» (В. Рудич), в цикле нет деталей автобиографического характера, но дух, царящий в обстановке «триединства», передан вполне определенно, и имя его - страсть:
И страсть трех душ томилась и кричала, -И сопряженных так, лицо с лицом,
Метель миров, свивая, разлучала.
(«Сонет II»)
Итак, «сон» и «страсть» - два ключевых слово-образа цикла, определяющих характер отношений героев. Категория «сна» предполагает разграничение жизни героев на «явь» и «не-явь»-сон, где все ирреально. Что же оказывается ирреальным прежде всего? Чувства самого влюбленного, «свитые» «своим вихрем» в «бурю» страсти. Чувственный накал происходящего заразителен, всепоглощающ:
...Но светлого единый миг супруга Ты видела... Отныне страстью жадной Пронзенная с неведомою силой Скитаться будешь по земле немилой,
Перстами заградив елей лампадный,
И близкого в разлуке клича друга.
(«Сонет VIII»)
Он открывает новые «бездны», «неведомые пределы» мироздания. Страсть обращена к «Сирене Маргарите» («Сонет IX»). Но призрачность иномирия сна отчетливо ощущается рядом с другой женщиной. «Лидия» - последний неназванный участник любовной драмы. Ей посвящен X сонет, где различимы глубинные сомнения души, призванной разделить любовь двух сердец с третьим. «Он» чувствует томления «Лидии», пытается найти причины «в неге возрыдавшей печали»:
Не солнц ли, солнц недвижных сердцу жаль?
И не затем ли так узывно-дики Тимпан и систр, чтоб заглушить улики Колеблемой любви в ночную даль?..
(«Сонет X»)
Как оказалось, «включение» «третьего» для женской души не прошло бесследно: она ощутила «колебания» чувства, связывавшего двоих. Однако последующие сонеты цикла отражают безмерную глубину «Его» любви к своей возлюбленной. Но вот к какой из двух? «Юный лик», «тела вес воздушный» как будто указывают на Маргариту, хотя более конкретных отсылок в тексте нет. Если бы не имелось сведений о точном времени создания цикла (сонеты «посвящены Маргарите, но писались для и в присутствии Лидии», - подчеркивает О. Дешарт [10, с. 765]), то в XIV сонете некоторые реалии ассоциативно могут быть связаны со смертью Л.Д. Зиновье-вой-Аннибал:
Разлукой рок дохнул...
...Так ты ушла. И в сумерках моих, -Прощальный дар, - томительно белея, Благоухает бледная лилея.
Но определенно можно сказать, что в текстах цикла нет четкого разграничения объектов любви поэта. Прием субъектной нерасчлененности в текстах Вяч. Иванова уже использовался в сборнике «Прозрачность». В контексте цикла «Золотые завесы» книги «Cor ardens» он использован для подтвер-
ждения принципиальной возможности «соборного» единения людей, духовно близких. Для Вяч. Иванова Лидия и Маргарита равно «притяженные» в их чувстве любовной привязанности. Собственно, устремленность к «духовно-душевному» единению и отличало Вяч. Иванова от других обитателей «Башни». Об этом, например, свидетельствует его запись в Дневнике, касающаяся организации «кружка Г афиза»1, об этом поэт размышляет и в «Золотых завесах».
Однако последние сонеты цикла возможно интерпретировать и как прощание с «Сиреной Маргаритой», чем, собственно, в реальности и закончился эксперимент создания «триединого союза» в действительности. Слияние оказалось мнимым, и это с «печалью» констатирует поэт:
Я больше мочь посмел, чем сметь я мог...
(«Сонет XV»)
Разрыв омертвелых уз воспринимается как освобождение:
...Вдруг ожили свирельной песнью дали;
О гроздиях нам птицы щебетали;
Нам спутником предстал крылатый бог.
И след его по сумрачному лесу
Тропою был, куда, на тайный свет,
Меня стремил священный мой обет.
Т ак он, подобный душ вождю, Г ермесу, -Где нет путей и где распутий нет, -Нам за завесой раздвигал завесу.
(«Сонет XV»)
Местоимение «нам» в сонете не дешифруется; можно лишь предположить, что под ним скрываются имена двух любящих, Ее и Его, познавших иллюзорную тайну «золотых завес» - Вячеслава Иванова и Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал.
Л.Д. Зиновьева-Аннибал умерла, заразившись скарлатиной в то время, когда ухаживала за больными крестьянами. Болезнь протекала стремительно, через семь дней ее не стало.
Религиозная, мистическая связь с Л.Д. Зиновьевой-Аннибал оказалась гораздо более прочной, чем можно было бы предположить людям непосвященным: все происходящее в своей жизни Вяч. Иванов ощущал как дар «Лидии», озаренный ее светом, благословленный ею. Прямым исполнением завета покойной считал Вяч. Иванов и свой брак с дочерью Л.Д. Зиновьевой-Аннибал Верой Константиновной Шварсалон.
Литература
1. Ермилова Е.В. Теория и образный мир русского символизма. М., 1989.
2. Иванов Вяч., Метнер Э.К. Переписка из двух миров // Вопросы литературы. 1994. № 3.
3. Троцкий С.В. Воспоминания // Новое литературное обозрение. Ист.-лит. сер. 1994. № 10. Вып.1.
4. Иванов Вяч. По звездам. Статьи и афоризмы. СПб., 1909.
5. Баткин Л. «Неужели вот тот - это я?» (Об автобиографизме в поэзии) // Знамя. 1995. № 2.
6. Рудич В. Вячеслав Иванов // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995.
7. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995.
8. Иванов Вяч. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. Брюссель, 1971.
9. Богомолов Н.А. «Мы - два грозой зажженные ствола...». Эротика в русской поэзии от символистов до обэриутов // Литературное обозрение. 1991. № 11.
10. Иванов Вяч. Собр. соч.: В 7 т. Т. 2. Брюссель, 1971.
1 «17 июня 1906 год. Гафиз должен сделаться вполне искусством. Каждая вечеря должна заранее обдумываться и протекать по сообща выработанной программе. Свободное общение друзей периодически прерываться исполнением очередных номеров этой программы, обращающих внимание к общине в целом» [10, с. 752].
