CC BY
93
Тюрина И.И.
(Томск)
ДИОНИСИЙСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ЛЮБВИ И СМЕРТИ В СБОРНИКЕ ВЯЧ. ИВАНОВА "COR ARDENS"
На протяжении всей книги "Cor ardens" поэт размышляет о взаимосвязи, драматическом переплетении таких основ человеческого существования, как жизнь-смерть-любовь. Само "пламенеющее сердце" - это не только символ, соотносящийся с поликультурными реалиями, но и конкретное, горящее неизбывной мукой сердце поэта, пережившего трагическую, невосполнимую утрату. Несколько разделов книги имеют Посвящения, адресованные Лидии Дмитриевне Зиновьевой-Аннибал; например, 1 раздел "Esse cor ardens" предваряют строки:
"Бессмертному свету Лидии Дмитриевне Зиновьевой-Аннибал. Той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем, стала из пламени свет в храмине гостя Земли" [1] (II, 225).
Эпиграф наделен универсальным для "Cor ardens" смыслом, обнимающим и предсказывающим весь лирический сюжет сборника. Фразой "Сгорев... моим пламенеющим сердцем" поэт предвосхищает лейтмотив вечной разлуки с ее мифологемой смерти-воскрешения: лирический герой изначально видит источником грядущей смерти
возлюбленной себя самого, свой "пламень" чувств - именно так должен закончиться "земной" путь любви. Вторая часть эпиграфа указывает на чувство, изменившееся в смерти: пламень-страсть претворяется в свет-память, струящийся с небес к человеку, все еще пребывающему "гостем Земли". Продолжение эпиграфа обозначает происхождение этой любви: она от бога Диониса:
Той, /чью судьбу и чей лик /я узнал / в этом образе мэнады / "С сильно бьющимся сердцем"/
nAAAOMENHLKPAAIHN/ -как пел Гомер -/когда ее огненное сердце остановилось (И,
225).
"Мэнада" из Посвящения - один из главенствующих образов всего сборника "Cor ardens"-вечно меняет свой лик, оборачиваясь то Сивиллой ("Сивилла"), то Ариадной ("Медный всадник''), то Диотимой (книга "Эрос") и т.д.
Несмотря на множественность ипостасей возлюбленной лирического героя, все же отчетливо виден сохраняющийся под разными масками ее устойчивый образ. Так, например, она часто появляется "Там, где в гроздьях, там, где в гимнах «Рдеют Вакховы экстазы", тогда, когда наступает "тусклый час" "тленья" "мутных топазов" ("Медный всадник"). Даже если она облачена в "убогие ризы", это не мешает ее "стихийной" пляске "взвиваться" "вьюгой огнехмельной!.." ("Медный всадник"). Диотима в "Эросе" вдыхает "яд бесовств и порчь", лирический герой живет в "чаром хмелю", "развязанном" возлюбленной ("Змея"). Вообще мир вокруг нее погружен в "зной отравный", где "Розы красные ... Искушений страстных одр" ("Сад роз"); самое загадочное время - ночь, она -"Матерь чарая, - глуха, тиха, хмельна, жадна "("Заклинание"). Диотима царит в атмосфере страстного безумия, так напоминающего вакхический экстаз, и столь далекого от высокого, гармонического чувства божественной любви. Без сомнения, здесь тоже есть божественное начало, но оно иного порядка и несет в себе иной заряд - заряд демонизма и сатанинского веселья:
Не ты ль ночного друга /Блудницею к веселью /Звала, зазвав, ласкала? - /Мерцая, как Милитта, / Бряцая, как Кибела... / И мором омывала. / И льнами облекала / Коснеющие члены? ("Целящая", 11, 242)
Умерщвляя своей любовью, Диотима затем возвращает жизнь своему возлюбленному, но лирический герой испытывает странные ощущения при этом: опустошительной силы любовные услады лишают его возможности контролировать или
осознавать самого себя -
И, тусклый, я не вижу, -/Дремлю и не томлю я, - /Кого так / ненавижу - /За то, что так люблю я.
("Целящая", II, 345)
Однако, сам Вяч. Иванов принимает эту форму любви, прославляет ее и ее бога Эроса. Ивановский Эрос- это Эрос демонический, несущий людям жертвенническую страсть:
... И боги жадною станицей / К нему слетят и припадут: / Затем, что / ты, кто облетаешь
Пчелой цветник людских сердец, /Их нашей кровию питаешь, О демон-Жало, Эрос-жрец! ("Кратэр”, II, 37б)
Эротический Демонизм у Вяч. переплетается с экстатическим началом дионисийства, образуя при этом третье начало, с которым и связана любовь лирического героя:
Неопалимый, дай нам в зыбях твоих /Купать и нежить грудь дерзновенную,
Дышать святым твоим дыханьем, / Чадам огня, у горящих взморий!
В змеиных кольцах, ярый ли Вакх ты был / Иль демон Эрос, - братской стихии царь, Внемли мне: змия змий не жалит, /Пламени пламень не опаляет.
("Пожар", II, 378)
Дионисийский эротизм - так условно можно определить род любви лирического героя ивановского сборника.
Четвертая книга второго тома ^г ardens" "Любовь и смерть" представляет собой ретроспективное путешествие лирического героя в то время, когда, как он сам признается: "Не жил я, - лишь грезил на ("Неотлучные"). Здесь избранница лирического героя предстает "сирой", "с печалию и верой" Церерой. "Печаль" возлюбленной вызвана открывшейся тайной: смерть предстала перед ней наставницей и покровительницей влюбленных. Узнал об этом и осиротелый лирический герой. Смерть стояла у истоков любе наслаждений; звучит ее пророчество:
Ты стал четой. Пожар поплыл в крови: / Томится пол, смеситься алчет с лотом ('Спор"; III, 403).
Темное, глухое, запредельное, в конечном счете, смертельное начало сплелось воедино с любовью:
Любовь и Смерть, судеб немые руны, / Как солнц скрижаль, владыкой тайн пурпурных Зажженные во мгле земной пещеры! /Любовь и Смерть, созвучных вздохов гимны Как пьяный плющ над бездной Океана / И лютый терн!.. Святые, встаньте, лавр ("Сестина", IV, 409).
Мир запредельной, внереальной любовной страсти, где царит вакхическое опьянение и каждый миг может стать последним, не предполагает срединности в отношениях влюбленных или в их чувствованиях - все "люто", все доведено до предельного накала. Герои Вяч. Иванова в своей любви стоят у последней черты, им чужды "смуглых доле лавры" ("Сестина", I), все пронизано "трауром" и "горечью" конца:
И на челе не солнечные лавры. -/Сплетались терн с обрывом Океана Что заливает жадные пещеры ... ("Сестина", III; II; 407).
Конец любви в ее физическом воплощении наступает в момент смерти героини. К этому времени любовь абсолютно поглотила души влюбленных, ее неотъемлемой частью стала несвобода: Великий колокол на богомолье / Тебя позвал... Тоской Затрепетала вдруг нетерпеливой /И вырвалась душа в свое приволье (На подвиг иль покой?) Из ласковых слов любви ревнивой ("Канцона", II; 422)
Смерть любимой воспринимается лирическим героем как освобождение ее не только из телесных "пут", но и из "пут" взаимной духовной закрепощенности. Сам же лирический герой продолжает оставаться пленником любовной страсти:
И понял я, что Матери утроба, /Как семя нив, любви лелеет пыл,
И что двоих не делит тайна (II, 43б).
В то время, как "она", облекшись в "одежды" "снежного блеска", словно "ангел окрыленный", спускается к "нему" на "низменную тропу" ("Канцона", II), неся в себе "новый, светлый хмель" и прокладывая дорогу к "дневным соленьям" ("Голубой покров", I), "он" ощущает себя "черным", поскольку мир вокруг него по-прежнему пронизан томительной
жаждой, "истомой"; герой окружен безвоздушным пространством: И с вами, кущи дремные. /Туманные луга, - /Вы, темные, поемные, /Парные берега, -/
Я слит ночной любовию, /Истомой ветерка, /Как будто дымной кровию /Моей бежит
река!/
И, рея огнесклонами /Мерцающих быстрин . /Я - звездный сев над лонами /Желающих
низин!/
И, пьян дремой бессонною,/Как будто стал я сам/Женою темнолонною, Отверстой небесам.("Истома" из кн. Ill "Золотые завесы", II, 370)
Поэт, пытающийся анализировать свое внутреннее состояние после смерти любимой, зафиксировал момент, когда мир стал восприниматься им сквозь призму своеобразного эротического желания одновременно обладать Вселенной и отдаться Космосу. Желание это повергает лирического героя Вяч.Иванова в бездну мироздания, где сосредоточены "кладези последней темноты, Слепые проруби мерцающего крова" ("Небосвод"), где главенствует мрак, "распявший" само Солнце. И все это - Эрос, та всеобъемлющая, всеподчиняющая сила, перед которой человек бессилен:
Кто в колесницу впряг зоны и века? /И чья бразды коней не выпустит рука?
Ты, Эрос яростный, их впряг! И ты - возница,/Чья прах судеб и дней взметет колесница(11, 386)
Итак, в "Cor ardens" Вяч. Иванов обращается к той "тайной" стороне любовного чувства, которая связана с темной дионисийской страстью, пробуждающей в душах влюбленных самые потаенные, подчас запретные, желания. Именно такая любовь привязывает влюбленных друг к другу навечно, именно "низменные" порывы в своей запретности превращают влюбленных в сообщников, не имеющих сил разорвать любовные путы ни в жизни, ни после смерти. Поэт задается парадоксальным вопросом: кто же остался жив в этой, если так можно выразиться, биологической разлуке? И отвечает почти словами эпиграфа, предпосланного всему сборнику "Cor ardens":
Ты - родилась; а я в ночи, согретой/ Зачатьем недр глухих, - /Я умер, семя нивы колыбельной,
Душой в себе раздельной/ С собой влачащей гроб того же тела,/Откуда отлетела
Желаний мощь. И ты скорбишь вдовой./Над озимью могилы роковой. ("Канцона", II,
397).
Теперь жизнь и смерть меняются местами: если раньше смерть и воскрешение воплощались в формуле "жизнь-смерть-воскрешение" (в значении новой жизни), то теперь она выглядит иначе: "жизнь-смерть" (в значении воскрешения).
Итак, смерть - вот то разъединяющее начало, на которое направлен гнев лирического героя. Однако и его существование на земле, его жизнь - такое же разъединяющее начало. Если смерть увела любимую в инобытие, то жизнь удерживает лирического героя здесь, на земле. Любовь, таким образом, жертва и жизни, и смерти. Слияние мотива смерти/воскрешения и любовной темы в "Cor ardens" приводит к возникновению идеи враждебной оппозиции, при которой смерть, постигшая одного из любовной диады, превращает жизнь другого в равное со смертью враждебное начало для любви. Происходит "камерное" воплощение мотива смерти и воскрешения в сфере интимного чувства любви двух людей:
"Злорадный страж, завистник-соглядатай! /Воскликнул я: "О Смерть, скупой
евнух!
Ты видела сладчайший трепет двух /И слышала, что в нас кричал глашатай "Последних правд - восторг души, объятой /Огнем любви! Когда б, таясь, как дух,
Не тать была, а добрый ты пастух, -/Твоих овец ты б увела, вожатый,
"Не разлучив, в желанные врата!/И на одной застыли б мы постели,
Она и я, кустам прижав уста:/И на костре б одном сердца сгорели И две руки единого креста/В борении одном закостенели " ("Спор", II, 403)
Итак, разобщенность в любви трагична для живущего "половинчатостью" существования. Разъединение разрушает единое сердце двух любящих, и одиноко живущий теряет свою личностную целостность. Личность перестает ощущать свое "Я": "Мотыльком живое отлетело" ("Бессонницы"). Как попытка найти точку опоры, устоять в своих страданиях-утратах звучит стихотворение "Бессонницы". Произведение наполнено жаждой обрести себя и то внутреннее состояние равновесия, которое, кажется, безвозвратно утеряно со смертью возлюбленной:
Ты помедли, белый день! /Мне оставь ночную тень - Мы играем в прятки Ловит Жизнь иль Смерть меня? /Чья-то ткется западня /Паутиной шаткой...
("Бессонницы", II, 307)
Внутренняя дискретность страдающей души приводит лирического героя к ощущению двоемирности своего существования. Появление двойника в третьей части произведения - кульминационный момент:
Казни ль вecmник предрассветный, Иль бесплотный мой двойник -Кто ты, белый, что возник /Предо мной, во мгле просветной?..(И, зов)
Однако "двойник" здесь не только и не столько какая-то часть души лирического героя; это Некто, похожий на "пришельца" из инобытия, выполняющий миссию посланника: Мой судья? Палач? Игемон? /Ангел жизни? смерти демон?
Кто здесь жертва? - кто Здесь жрец?-/Воскреситель и мертвец? (II, 308)
Все вопросы сводятся в конце концов к одному: способен ли "пришлец" вернуть цельность души, и что вообще есть цельность?
Друг на друга смотрим оба.../Ты ль, пришлец восстал из гроба?
Иль уводишь в гроб меня ...(II, 308)
Двоемирность души лирического героя связывается с двойственной сущностью бытия, определяемой двойственной же самого бога Диониса, "жреца" и "жертвы" в одном лице. В стихотворении "Сон Мелампа" наиболее полно выражена идея изначальной мировой не-цельности: поэт пытается утвердить мысль о том, что "часть" не должна "мнить" о "согласьи частей и о строе Целого облика". Главная цель ее, "части", существования заключается в необходимости осознать свою "самость": "только б, в себе утверждаясь, усилить Себялюбивую душу". Возможно, это боги сами захотят наградить "часть" умением понимать суть вещей. Собственное стремление объять необъятное и гармонизировать части в целое подчас кажется Вяч. Иванову тщетным, ибо, в конечном итоге, человек приходит к ложным выводам относительно своих возможностей: или он обманывается, принимая свои субъективные впечатления за истинные космические законы, или, осознав неправомерность своих желаний, ощущает дискретность своего существа. Все это уже известно человечеству из истории жизни Диониса:
... Так лик Диониса превратно/В вечности был отражен, и разорван внутренней Многих солнечных сил и лучей единого лика (11,295)
поэтому вывод о непреодолимости внутреннего раскола кажется очевидным. Но он не может быть окончательным, поскольку даже самые трагические минуты личности не должно вести пассивно-созерцательного существования.
Вяч.Иванов, несмотря на предыдущие безуспешные попытки, вновь стремится выяснить условия гармоничности Вселенной, а значит, и условия гармонизации своего "Я". Поэт обращается к мифу об Антиройе, подробно изложив его в "Примечании к поэме "Сон Мелампа": Ройя - это "поток причинности воспринимаемого нами во временной последовательности движения из прошлого в будущее", соответственно, Антиройя -"встречный поток причинности, нами непосредственно не осознаваемый, как движение из будущего в прошедшее"; "каждый миг явленного бытия, будучи результатом взаимодействия двух выше различенных причинностей, есть как бы чадо брака между причинами женского порядка (Ройя) и порядка мужского (Антиройя)...". Итак, в очередной раз подчеркнув дуалистическую природу бытийного круговорота, Иванов приходит к другому важному выводу: если сам Космос един при условии слияния Ройи и Антиройи, то есть, гармония наступает в процессе обратного движения времени навстречу самому себе, то и личность обретает цельность и полноту лишь тогда, когда ей открываются глубинные причины фактов ее нынешнего земного существования. Иными словами, цельность внутреннего "Я" в этом мире изначально невозможна. При такой постановке проблемы смерть воспринимается поэтом не только как единственная возможность воссоединения с любимой и обретения той частицы "Я", которой лишилась душа в момент смертельного расставания, но и обретения полновесного "Я" при условии познания причинно-следственных связей своего существования. Об этом, например, строки из стихотворения "Читателю" (поэма в сонетах
"Спор"):
Таит покров пощады тайну Божью:/ Убил бы алчных утоленный голод, безумит постиженье... Пусть же молод /Забвеньем будет ветхий мир - и ложью!(П, 401).
Сама идея постижения цельности в смерти кажется поэту угрожающе заманчивой и одновременно губительно опасной. Лирический герой призывает сохранять неведение. ибо только оно удерживает на земле, он благословляет страх смерти, спасающий от последнего шага и скрывающий в стереотипном образе "холода" "в горнах неба" открывшуюся ему истинную сущность акта смерти как единственного условия преодоления внутреннего опекала:
И пусть сердца. замкнувшиеся скупо./Не ведают, что Смерть - кровосмеситель.
Что имя Смерти - Чаша Круговая./И пусть сердца, что ропщут, изнывая Разлукою в тюрьме живого трупа. /Тебя нежданным встретят. Воскреситель!(II,
401)
Смерть приходит в определенное Богом время, а до момента расставания с этим миром личность должна "творить" самое себя, даже в страдании не переставая "работать":
Возврат - утрата!.. Но грустней /Недвижность доли роковая,
Как накипь пены снеговая, /Все та ж - у черных тех камней.
В круговращеньях обыденных, /Ты скажешь, что прошла насквозь Чрез участь этих пригвожденных /Страданья мировая ось. ("Пригвожденные". II, 302303).
Категория страдания как значимая часть общей концепции дионисизма наиболее полно воплощена в первых двух сборниках - "Кормчие звезды" и "Прозрачность". Здесь можно лишь подчеркнуть, что страдание для Вяч.Иванова по-прежнему неотъемлемая часть мироустройства. Любовь, таким образом, лишена просветленного начала, она заключает в себе все те страдания, которые ожидают всякого жаждущего приобщения к божественному смыслу бытия.
II
Книга "Cor ardens", первый том которой увидел свет в 1911-м, а второй - в 1912 году, включает стихотворения и поэмы, а также теоретические статьи Вяч. Иванова эпохи первой русской революции. Стихотворные произведения, составляющие "Cor ardens", написанные в течение нескольких лет, теснейшим образом связаны с ранним творчеством художника. На это указывает в первую очередь органическое продолжение в "Cor ardens" дионисийской концепции Вяч.Иванова. Своеобразие этой книги лирики, обусловленное как историкокультурной ситуацией в России, так и трагическими событиями в личной жизни поэта, заключается в использовании традиционно "дионисийских" мотивов в новой для Иванова интерпретации. Следует подчеркнуть общую "лиризацию" поэзии Зяч.Иванова, когда после интеллектуально-умозрительных сентенций в духе дионисийской доктрины или попыток создания экспериментальных условий для постижения дионисовой религии поэт передает эмоционально-чувственное приятие божественного начала. Теперь на первом плане задача зафиксировать малейшие движения души, освященной присутствием бога Диониса. Углубленный взор в самое себя отразился в предельно интимной лирике циклов "Повечерие", "Руны прибоя", книге "Любовь и Смерть" и т.д. Стихи звучат почти исповедально, с отсылкой к УООНОЛОГИИ личной судьбы поэта:
Провлекся год с тех пор как недопетый /Был прерван вещий стих Разлукою внезапной и смертельной. /Ты - родилась: а я в ночи, согретой Зачатьем недо глухих, -/Я умер, семя нивы колыбельной Душой в себе раздельной, /С собой влачащей гроб того же тела,
Откуда отлетела/Желаний мощь. И ты скорбишь вдовой Над озимью могилы роковой ("Канцоне", II, 397)
Вместе с тем, Вяч.Иванов по-прежнему остается поэтом культурфилософского мышления, не позволяющего ему быть "камерным" поэтом исключительно индивидуальных переживаний и чувствований. Лирический герой Вяч.Иванова стремится убедить мир в истинности религии Диониса путем "демонстрации" собственной жизни в ее поисках и трагедиях, в стремлении познать бытие. На
наш взгляд, цельный образ лирического героя и является объединяющим началом всей книги. Это уже не терзаемый противоречиями герой первых двух сборников, но обретшая основы своего существования личность, стремящаяся сфокусировать на себе все явления мирового порядка. Такое движение души лирического героя не есть восхождение к Богу "для себя", но открытие Бога для других посредством индивидуального осмысления мирового опыта.
Слияние личностно-интимного чувствования Бога в себе и божественного дионисийского начала, растворенного в мире, придает трактовке темы дионисизма в поэзии Вяч.Иванова эпохи "Cor ardens" особую глубину. Попытки слияния "Я" и мирового "Мы" предпринимались и ранее; более того, Ивановым были предложены пути единения личности и мирового целого, но это были попытки человеческого разума объяснить разум мировой, познать законы Космоса и приобщиться к Космосу через знание. Здесь же поэт мечтает слиться воедино своей душой, посвященной в таинство дионисовой истины, с Душой Мира. На второй план отходит внешняя атрибутика дионисова культа, почти не важен "материальный" бог Дионис; вот почему в объемном двухтомнике "Cor ardens" сравнительно мало в количественном отношении "вещественных" доказательств присутствия бога Диониса. Можно встретить несколько стихотворений, в которых Дионис является "действующим лицом" событий жизни лирического героя и самого Вяч.Иванова, например:
Оры, щедрые Оры, с весенней полной кошницей; /Шолохом легких часов, топотом легких
шагов
Радуйте чутких, плясуньи, любезные Вакху и Музам. /Верные солнцу, ведя - посолонь свой хоровод.
("Кошница "Ор"")[2]
Правда, иногда у лирического героя возникает острая необходимость встретиться лицом к лицу со своим божеством, вероятно, для того, чтоб выразить всю полноту его приятия и любви ("Вызывание Вакха"). Впрочем, для поэта Вакх присутствует в любом уголке земли;
...И влажные внимали нам пещеры/Ивещее чело венчали лавры,
По тернам Вакх горел в плющах пурпурных..("Сестина II", О, 409), .
или:
Кто здесь обуянности жаждет./Пьет рдяные пряности Вакховых зелий ("ПалаткаГафиза", II, 509)
Для лирического героя очевидно, все на земле одухотворено Дионисовым присутствием, он спешит сообщить об этом миру ("Бог в Лупанарии"). "Дыхание Вакхово" и живительно не только для застывшего мрамора, оно - источник сил для сопротивления любым враждебным силам:
Кто б ни был ты, жених на пламенных пирах, /Есть некий бог во мне, - так с Солнцем спорит прах,
Тебя лучистей и светлее, /Воздушней, чем эфир, рассеянный в мирах,
И снега белого на девственных горах /Пречистой белизной белее;
('D profundis", II, 51б).
Обращает на себя внимание активное употребление Ивановым древнейшего имени Диониса - "Вакх". По предположению некоторых исследователей, Вахк - первоначально фракийский или фригийский бог, культ которого был греками перенят очень рано, - бог греческий, в миф о котором вкрались чужие элементы. Остающийся до сих пор спорным вопрос о диалектической связи Вакха и Диониса при рассмотрении ивановской поэтики становится важным, поскольку очевидна особая семантическая нагрузка имени "Вакх". Если грекам неистовство в чествовании Вакха было чуждо, то Вяч.Иванов не только не отвергал древнейшей сути божества, но неоднократно вспоминал о ней:
Друзья/ Вам высоких веселий. /Венчанных тюльпаном и розою время Настала../Кто здесь обуянности жаждет./Пьет пьяные пряности Вакховых зелий!/Вам розы Шираза,/И грезы экстаза /Вам - солнечно-сладкие соты!/
Вам Вакх бьет в Кимвалы,/И вам расточает наркозы... (II. 521).
Но главной отличительной особенностью в этой ипостаси поэтова бога является его покровительство вину: Вакх - это бог вина и его возбуждающего действия на человека. Именно Вакхом в "Cor ardens" привнесен мотив хмеля (он требует особого рассмотрения).
Утверждению извечного божественного дионисийского бытийного начала посвящено стихотворение "Сердце Диониса". Как и прежде, Дионис здесь предстает самым значимым для поэта божеством, родственно близким Музе Иванова: художник творит свой миф о спасении "отрока
6о
Загрея" от Титанов, в котором Парнасс выступает главным защитником и спасителем: Сердце, сердце Диониса под своим святым курганом, / Сердце отрава Загрея, обреченного Титанам. / Что, исторгнутое, рдея, трепетало в их деснице. / Действо жертвенное дея, скрыл ты в солнечной гробнице / Сердце древнего Загрея, о таинственный Парнасе! (II, 518)
В контексте цикла "Солнце / Сердце" дионисийская тематика становится доминирующей. Так "Сердце Диониса", предпоследнее в подцикле, прочитывается как дифирамбическое воспевание сущностного начала бога Диониса, несущего в себе все: светлые стороны мира, вобравшего в себя солнечный свет и тепло сердца Космоса, наше "солнце" - это "вселенное сердце, желающее Бессмертных закланий!" ("Псалом солнечный"). В то же время, Дионис мыслится Ивановым богом земным, освященным вселенским разумом. Благодаря небесному светилу - этому "сердцу" Вселенной - божественная мощь Диониса как бы удваивается: отсюда формула "Сердце Солнца-Диониса"; примечательно, что поэт подчеркивает таинственность божества и не позволяет простому смертному открыто лицезреть Диониса. И если в ранних сборниках он обозначил возможности приобщения к божественному началу, то в "Cor ardens" лишь сообщил о том моменте, когда станет возможным явление бога Диониса людям: мать Земля-Гея в этот день "просветится, зеленея". Такое сошествие Диониса на землю напоминает евангельскую легенду о явлении царства Божия на земле... Дионисизм и христианство по-прежнему тесно переплетаются в сознании Вяч.Иванова.
В цикле "Венок сонетов" художник пытается выстроить некую иерархию религии Диониса и религии Христа. Если ранее, в "Кормчих звездах" и в "Прозрачности", эти два начала взаимопроникали друг в друга и были равновеликими величинами, то теперь, не умаляя, а в некотором смысле даже возвеличивая культ Христа, Иванов все же определяет первичность дионисийства как благодатную почву для зарождения христианства: Единых тайн двугласные уста./Мы бросили довременное семя / В твои бразды, беременное Время. - / И Вакха сев для вечери Христа../ ("Сонет". XII,. II, 516)
Вакх предстает хранителем, оберегающим последнюю обитель Христа: Веяньями гробница увита, -/Всю Вакх заткал снаружи гроздьев силой /И стае птиц их отдал светлокрылой. ("Сонет", X, II, 514)
Но самым главным достоинством Диониса Вяч.Иванову представляется заложенная в нем энергия приобщения мира к Христу. Дионис как бог разводящий и сводящий воедино различные, подчас антагонистические начала, приобщает лирического героя и его спутницу к Христу ("Сонет, X", "Сонет, ХН").
Таким образом, функции бога Диониса в ивановской дионисийской концепции расширяются, приобретая бытийную значимость, при которой бог Дионис становится богом чрезвычайных полномочий, Богом-Отцом. Христос в этой иерархии, как и в христианстве, остается в статусе Бога-Сына, пребывающего под сенью Бога-Отца-Диониса.
Как и в предыдущих сборниках, ведущим мотивом "Сог ardens" остается мотив смерти и воскрешения. Рождение и смерть в "Cor ardens" непосредственно связаны с любовью лирического героя. Целые разделы книги посвящены размышлениям поэта о взаимосвязи, драматическом переплетении таких основ человеческого существования, как жизнь-смерть-любовь. Само "пламенеющее сердце" - это не только символ, соотносящийся с поликультурными реалиями, но и конкретнее, горящее неизбывной мукой сердце поэта, пережившего трагически невосполнимую утрату.
Итак, в "Cor ardens" Иванов обращается к той "тайной" стороне своего любовного чувства, которая связана с темной дионисийской страстью, пробуждающей в душах влюбленных самые потаенные, подчас запретные желания. Именно такая любовь привязывает влюбленных друг к другу навечно, именно "низменные" порывы в своей запретности превращают влюбленных в сообщников, не имеющих сил разорвать любовные путы ни в жизни, ни после смерти.
Однако было бы ошибочным утверждение, будто произведения любовной тематики сборника "Cor ardens" имеют единичный вариант прочтения. Напротив, согласно символистской концепции творчества, любое произведение символистского искусства подразумевает множественность интерпретаций. З.Г.Минц писала в связи с блоковскими Стихами о Прекрасной Даме": "Они должны быть одновременно осознаны и как художественно точное отображение вполне "земных", реальных (даже имеющих прототипов) героев, их взаимоотношений, переплетений страстных эмоций и т.д. - и как символистическое развертывание космически универсального мифа... " [3]. Любовная лирика Вяч.Иванова в полной мере отвечает этому постулату символизма. Любовь для Вяч.Иванова - это сложнейшее состояние души, где переплетаются самые разные ощущения и чувствования. Но только после смерти, по Иванову, любовь обретает личностно-трагический смысл.
Примечания
1. Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1971-1987. Далее стихотворения поэта цитируются по указанному изданию. Номер тома и страница указываются в скобках за текстом.
2. Речь идет о символистском издательстве "Оры", где Вяч. Иванов принимал активное участие.
3. Минц З.Г. Лирика А.Блока. Тарту, 1971.
