CC BY
27
ДИАЛОГИЗАЦИЯ ИСТОРИИ: К ПОЗНАВАТЕЛЬНОМУ ОПЫТУ Т. КАРЛЕЙЛЯ
П. А. Ольхов
Аннотация. В статье актуализируется проблема философско-методологической идентификации познавательного опыта Т. Карлейля. Решение этой проблемы предполагает уточнение гуманитарного статуса его исторических исследований. В статье обосновывается, что эти труды являются уникальным опытом диалоги-зации исторического познания, которое осуществляется Т. Карлейлем по мере «участного» истолкования исторических событий.
Ключевые слова: историческое познание, диалог, событие речи, иносказание.
Summary. The article is devoted to the problem of philosophical and methodological identification of T. Carlyle's cognitive experience. The solution of this problem involves the elaboration of the humanitarian status of his historical writings such as "Sartor Resar-tus", "French Revolution. A History", "On History" and some others. The article proves that these works are the unique experience of dialogue in the historic cognition which is conducted by T. Carlyle during his "participational" interpretation of historic events.
Ф #
Keywords: historic cognition, dialogue, verbal event, allegory.
Исторические труды британского мыслителя Томаса Карлейля 214 (1795-1881) относятся к числу тех памятников гуманитарной мысли, исследование которых весьма затруднено их методологической неоднозначностью. Рецепция исторических трудов Т. Карлейля имеет свою историю, в которой проблема методологической идентификации практик исторического познания Т. Карлейля предполагает, прежде всего, осознание меры их познавательной открытости - особой гуманитарной точности или диалогической сплоченности [1, с. 371].
Избегая признавать себя сторонником или инициатором философских программ или особых теоретических моделей исторического познания,
Т. Карлейль сникал себе множество различных репутаций. Как указывает Х. Уайт, «концепция истории Карлей-ля, как и его концепция философии, больше была деятельной, чем созерцательной, была более энергичной и напористой в этическом отношении, и, что неожиданно, она сильнее сопротивлялась ностальгическому нарциссизму» [2, с. 178-179]. Ф. Анкерсмит характеризует Т. Карлейля как исследователя, возникшего в процессе стремительного формирования западного нового «исторического сознания участников», с которым соперничало «немецкое историческое сознание наблюдателей или зрителей» [3, с. 588]. Однако собственно диалогическое познавательное мастерство этого философа и
историка - говорить каждому о своем остается мало исследованным.
Несколько фрагментов исследования истории Французской революции позволяет предварительно представить диалогические стратегии про-блематизации исторического познания, избираемые Т. Карлейлем.
4 мая 1789 года. Французы устремились к обочинам дороги, пролегающей от церкви Св. Людовика до собора Парижской Богоматери: ожидают праздничную процессию в честь высочайше разрешенных Людовиком XIV Генеральных Штатов, - это разрешение демократическая Франция вытребовала у короля: «В трубах, на крышах, на каждом фонарном столбе, на каждой вывеске, в каждом удобном уголке поместилось патриотическое мужество; в каждом окне блистает патриотическая красота, так как депутаты собираются в церкви Св. Людовика, чтобы идти процессией к церкви Богоматери, слушать проповедь.
Да, друзья, идите и смотрите; пусть вся Франция и вся Европа ... смотрит, потому что дней, подобных этому, мало. О, можно было бы плакать, подобно Ксерксу: вот они стеснились рядами, уселись в вышине, как крылатые, слетевшие с небес существа: все они, и множество других, которые последуют за ними, опять улетят отсюда, исчезнут в голубой глубине, а воспоминание об этом дне будет еще свежо. Это день крещения демократии... Это день предсмертного соборования феодализма! Отжившая система общества, разрушенная работою (так как она много сделала: про-
извела вас и то, что вы знаете и имеете!), ссорами и хищничеством, которые называют славными победами, излишествами, чувственностью и вообще впавшая в детство и одряхлевшая, теперь должна умереть: другая система должна родиться среди мук смерти и рождения! Сколько труда, -о, земля и небо! Сколько труда! Битвы и кровопролития, сентябрьские убийства, мосты Лоди, отступление из Москвы, Ватерлоо, десятифунтовые льготы, смоляные быки, гильотина и, начиная с этого дня, ... еще около двух столетий борьбы. Два столетия - вряд ли меньше - минет до тех пор, пока демократия пройдет через необходимые, большей частью ужасные, ступени плутократии и зачумленный мир сгорит, чтобы снова зазеленеть и помолодеть.
Тем не менее радуйтесь, версальские толпы! Вам, для которых это все скрыто, виден только славный конец...
Взгляните, однако! Двери церкви Св. Людовика широко раскрываются и процессия из процессий направляется к церкви Богоматери!..
Да, эта безмолвно идущая толпа несет будущность...
А пока, предположим, добрый читатель, что и мы, - а муза Клио позволяет нам это без всякого труда, - стоим где-нибудь в укромном уголке и глядим на процессию, на это живое море, но совсем другими глазами, чем смотрят все остальные, а именно: глазами пророческими. Ведь мы можем влезать и стоять где хотим, не опасаясь падения» [4, с. 86-87].
Познавательно-диалогическая перспектива карлейлевских «пророчеств»: прорицать, совмещаясь с эпохой в нужный момент, появляться и проповедо-
215
* *
216
вать незримо там, где есть ожидание проповеди, не совсем от своего имени, но и не праздно, - «объективируя» собственный голос, но и не сливаясь полностью в пророческой увлеченности с неким «гласом судьбы», и так утверждать исторический факт, утверждаясь в нем, а затем, исполнив отчасти свой долг, вновь ускользать из освоенного им в бескорыстном пророческом смятении эпизода прошлого. Места авторских явлений разнообразны: его можно заметить в коридорах Версаля, будуаре Людовика Возлюбленного, на заседании «апокалипсического Конвента»; он будто бы сопровождает доктора Гильотена, и когда тот остроумно представляет свое изобретение королю, еще не ведая о судьбе своего детища, и тогда, когда оно с трагическим озорством будет названо женским производным от имени создателя - La Guillotine... При этом постоянна совместность, неслиянное «мы» историка-мыслителя [5, с. 106].
Т. Карлейль «проникает» в эпоху, как правило, тогда, когда она «замирает» в порыве «сердечности», «раскрывается» в вечном чувстве искренности интуитивно-искреннему пониманию Карлейля. Опыты же карнавально-логической экспликации искренности, совершенные в прошлом, искусственная искренность «людей логики» вынуждают его только к краткому язвительно-символическому комментарию. Описывая, например, праздник в честь L'Être Suprême, Карлейль озаглавливает это описание: «Мумбо-Юмбо», - и лаконично пишет: «Мумбо есть Мумбо, и Робеспьер - пророк его» [4, с. 578].
Пророчества почти универсально экспликативны; «само-собой-разумею-щееся» объяснение обнаруживает себя
отчасти в приведенном отрывке, в упоминании событий, о которых больше нигде в книге не будет написано подробно. Подобное же можно отметить и в случаях изложения историком как будто бы только хода событий - скрытое в ироническом подтексте - как это происходит в описании знаменитого «похода женщин» («менад», по прозванию Карлейля) на Версаль.
«Но вот, смотрите, двенадцать депутаток возвращаются из дворца... с сияющими от радости лицами, с криками: "Да здравствует король и его дом!" Должно быть, добрые вести, mesdames? Самые лучшие вести! Пятеро из нас были допущены в роскошные королевские покои, пред лицо самого короля. Вот эту тоненькую девицу "Луизон Шабре, работницу по лепке, всего семнадцати лет", мы избрали ораторшей, за ее красоту и хорошие манеры. На нее, да и на всех нас, его величество смотрел необыкновенно милостиво. Нет, представьте, когда Луизон, обращаясь к нему, почувствовала себя дурно, он поддержал ее своей королевской рукой и любезно проговорил: "Она стоит того" (Elle en valbit bien la peine). Подумайте, о женщины, что это за король! Его слова полны утешения: провизия будет прислана в Париж, если только таковая вообще имеется в мире, хлеб будет так же доступен как воздух, мельники должны молоть, пока не рассыпятся их жернова, а не то им будет плохо, и все что только зависит от восстановителя французской свободы, будет сделано повсюду, где нарушалась справедливость.
Бесспорно, хорошие вести, но для измокших менад уж очень неправдо-
подобные! Ведь нет никаких доказательств, что все это исполнится? Слов а утешения - только слова, которые никого не накормят. О, несчастный народ, обманутый аристократами, которые подкупают даже его делегатов! Мадемуазель Луизон в объятиях короля? В его объятиях? Ты, бесстыжая девка, достойная такого названия, которое лучше не произносить! Да, твоя кожа нежна, а наша огрубела от тяжкой работы и промокла насквозь от ожидания здесь, на дожде! У тебя дома нет голодных детей, а только гипсовые куклы, которые не плачут! Предательница! На фонарь!
И на бедную Луизон Шабре, несмотря на ее оправдания и вопли, на эту стройную юную красавицу, так недавно опиравшуюся на королевскую руку, накидывают петлю из подвязок, которую с обеих сторон держат не помнящие себя от бешенства амазонки; она на краю гибели, но в этот момент подскакивают галопом два лейб-гвардейца, с негодованием разгоняют толпу и спасают ее. Не встретившие одобрения двенадцать депутаток снова спешат во дворец за "письменным ответом"» [4, с. 181-182].
Настрой «менад» и намерения двора проявились в «делании»; характерен при том, речевой активизм Т. Карлейля - то, как оформляется им красноречие фактов: в пределах трех абзацев он успевает одиннадцатикратно воскликнуть и четырежды задаться вопросом, риторически воззвать к зоркости, воображению, мыс-летворчеству и практическому поступку («смотрите», «представьте», «подумайте», «на фонарь»), устроить манифестацию глаголов (плотному строю смысловых не дает распасться обилие вспомогательных) и т.д. Не
дает забыть о карлейлевском соучастии, полуслиянности с толпой в Версале, употребление им несобственно-прямой речи: некий голос призывно звучит из массы замерших в ожидании женщин. Этот голос трудно идентифицировать однозначно, а призыв уже сменяется вопросом, смещается его тембр: «Должно быть, добрые вести, mesdames?» Из вопрошающего, из толпы голос превращается в ликующий и доносится уже со стороны депутации, - можно ли с определенностью сказать, кому он принадлежит? И вновь перемена: неопределившийся сам, голос принимается в приблизительной же, косвенной форме говорить от имени короля. Далее - авторское восклицание, но - из скопления женщин: «Бесспорно, хорошие вести, но для измокших менад уж очень неправдоподобные!» Бесспорно - сильно сказано для безучастного постороннего! Потом -опять несобственно-сказанные, но произнесенные, несомненно, в народе гневные реплики. И только в третьем абзаце Карлейль отстраняется от толпы сильнее, чем прежде, стилистически покидает ее: возбуждение слишком велико, и он торопится закончить рассказ. Между тем известная неопределенность несобственно-прямой речи не компенсируется демонстративными проникновениями пророчествующего историка, необходимо и читательское догадывание, не фиксируемая специально в сознании личностная проницательность, неявное сообщничество с автором. Посредством несобственно-прямой речи Т. Карлейль оказывается совместен и читателю, и эпохе; он вместе со всеми - отчасти, а полностью - ни с кем.
217
218
3.
«Если бы читатель мог полететь, подобно Асмодею, мановением руки открыть все крыши и частные квартиры и заглянуть в них с башни церкви Парижской Богоматери, - какой Париж увидел бы он! Визг и причитания в высочайших дискантовых нотах, воркотня и полные сомнения речи в басовых тонах; мужество, доходящее до отчаянного упорства; трусость, безмолвно дрожащая за забаррикадированными дверями, а вокруг - спокойно храпящее тупоумие, которое всегда способно спать. И между этим звоном заливающихся колоколов и этим храпом тупости какая еще лестница трепета, возбуждения, отчаяния, а над всем этим лишь Сомнение, Опасность, Смерть и Ночь!» [4, с. 384].
Карлейль, «взмывая» над убогим Сент-Антуанским предместьем, злосчастным Варенном, некогда помпезным Тюильри, принявшим последнее королевское ничтожество, - эмоция прошлого и над прошлым придает немалую энергию «полету» автора, - вслушивается в каждый шум, выделяя искренние, и это единственное отличие, на которое он решается, принимая в остальном некую музыку исторических сфер во всей ее полифонической полноте, не претендуя на создание совершенной в своей ясности партитуры. И. Тэн не жалеет красок да характеристики «диковатого нрава», «необыкновенного существа» Карлейля, который «одержим или блестящим, или заунывным бредом; каждая мысль потрясает его; наплыв одуряющей страсти, кипя, втекает в его мозг и, разливаясь там, выходит потоками изображений со всею их грязью, или со всем их блеском. Он не может рассуждать, он должен рисовать» [6, с. 164]. Все двадцать томов его сочинений, де-
лает еще один вывод Тэн, наполнены подобными изображениями, снабженными восклицаниями и бранью; «даже история... французской революции походит на бред. Карлейль напоминает собой ясновидящего пуританина, которому представляются эшафоты, оргии, убийства, сражения, и который, под влиянием такого кровавого или ужасного видения, проповедует, воодушевляет или клянет. Если вы не бросите книгу с сердцем или от утомления, вы теряете рассудок, нить вашего мышления ускользает от вас, вас душит кошмар: целый карнавал сжатых бешеных образов носится в вашем воображении; вы слышите ропот возмущения и победные крики; вы заболеваете; вы походите на тех слушателей союза пресвитериан, которые или чувствовали отвращение, или, наоборот, воодушевлялись проповедями, которые свертывали шею своему проповеднику, если не провозглашали его своим диктатором» [там же, с. 165]. «Неистовыми скачками носится он из конца в конец своих мыслей, сливает все направления, мешает все формы и валит в одну кучу и языческие воззрения, и выдержки из Библии, немецкие абстракции и технические выражения, поэзию и воровской язык, математику и психологию, вышедшие из употребления слова и неологизмы» [там же, с. 168].
Теперь, спустя более полутора столетий после выхода в свет «Французской революции» (1837) и немногим менее - после опубликования работы И. Тэна (1868), - требуется специальное исследование для того, чтобы с большой степенью точности определить, насколько неосторожен был Тэн в своих эмоциональных оценках; но во всяком случае из карлейлевского сочинения ясно и подмечено, в сущ-
ф
ности, всеми исследователями исторического наследия «неистового британца», что его познавательно-речевой активизм беспрецедентен.
Уточнение диалогического познавательного отношения Т. Карлейля к истории затруднено прежде всего тем, что оно всегда предполагало исследование исторических событий как особым об разом высказываемых и истолковываемых. Познавательные действия мыслителя не ограничивались исключительно «чистыми смыслами» истории; история здесь представала как некая живая, речевая данность, своего рода диалог целостных мировоззрений, - как открытый разговор, которые ведется свидетелями и исследователями исторических событий во «всемирном Здесь» и в «вечном Теперь» [7, с. 58].
Речевая условность исторического познания у Т. Карлейля не имела ничего общего с концептуальным неприятием положительных познавательных идеалов, или ценностно-нормативных познавательных начал исторических исследований. Тщетными признавались только окончательные концептуализации - тех, кого стоило иронически называть "class of cause-and-effect-speculators" [8, с. 222].
Подлинные смыслы исторического познания следовало бы искать, согласно Т. Карлейлю, в мире языка - исторически действительных событиях речи. Основной же инстанцией репрезентации этих событий в исторических трудах самого Т. Карлейля, «участно» сознававшего историю, становились иносказания - «изумительные абстракции» [9, с. 30], тропы, в которых собственно иносказательный момент являлся своего рода гарантией их познавательной
адекватности. Этим же непосредственно обеспечивается долговременный интерес к историческим трудам необыкновенного историка: в течение уже почти двухсот лет, которые прошли со времени появления его произведений, уточняющих историческое познание по мере опознания его речевой фактичности, остается недоступен «возвышенный опыт» (Г.-Г. Гадамер), в котором запечатлелось бы карлейлевское диалогическое «притязание на истину» - это притязание «современное сознание» покамест «не в силах ни отклонить, ни превзойти» [10, с. 39].
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / Сост. С. Г. Бочаров; текст подгот. Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; примеч. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. -2-е изд. - М.: Искусство, 1986. - 445 с.
2. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / Пер. с англ., под ред. Е. Г. Трубиной и В. В. Харитонова. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. - 528 с.
3. Анкерсмит Ф. Р. Возвышенный исторический опыт. - М.: Изд-во «Европа», 2007. tiu
- 608 с.
4. Карлейль Т. Французская революция. История. - СПб., 1907. - VII, 615 с.
5. КареевН. И. Томас Карлейль. - Пб., 1923.
- 161 с.
6. Тэн И. Новейшая английская литература в современных ее представителях. -СПб., 1876. - III, 386 с.
7. Карлейль Т. Sartor Resartus. Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека. - М., 1904. - XVI, 356 с.
8. Carlyle Th. On History / Critical and Miscellaneous Essays. - Boston, 1857. - 610 p.
9. Новалис. Фрагменты. - M., 1914. - 32 с.
10. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики: пер. с нем. / Общ. ред. и вступит. ст. Б. Н. Бессонова.
- М.: Прогресс, 1988. - 704 с. ■
* *
