CC BY
6ИВДа О0110.19181/е21^.2023.5 ^ЩШ [ IЭ N /М\''(Л'1;
диалектика социального действия. к методологии изучения трансформаций субъектности
Аксенова Ольга Владимировна
Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва, Россия
Аннотация. В данной статье рассматривается теоретико-методологический подход к исследованию субъектности человека и социального действия, разработанный автором на основании принципов диалектической логики. Создание такого подхода представляется необходимым по причине интерпретативности социологической теории. Она не позволяла объяснить причины трансформаций социального действия и его субъекта в западном модерне и существования иной их версии в модерне российском (советском), обнаруженных в эмпирических исследованиях 1990-х гг. в России и Нидерландах. Обращение к диалектическому методу обосновано его высоким эвристическим потенциалом для исследования постоянно меняющихся социокультурных феноменов и воспроизводства их константных элементов. Исходное противоречие между свободным и нормативным действием, между действующим субъектом и субъектом-функцией выявляется в эмпирических исследованиях, а также посредством анализа социологических концепций в историческом контексте. В статье также показаны ключевые результаты предыдущих исследований, которые проводились уже с использованием рассматриваемого теоретико-методологического подхода. Выявлено формирование технологической системы, в которой противоречие между свободным и алгоритмизированным действием снимается её новыми качествами (такими как гибкость, сетевой характер, саморегулирование), а также возникновение в советском модерне системы акторской, где то же противоречие снимается посредством сохранения свободного действия и действующего субъекта. В статье также рассматриваются перспективы использования данной методологии для дальнейших исследований.
Ключевые слова: теоретико-методологический подход, диалектическая логика, социальное действие, актор, субъект-функция, пространство свободы, технологическая система, акторская система, западный модерн, советский модерн
Эмпирические исследования социальных движений, проводившиеся нами в 1990-х и 2000-х гг. в России и Нидерландах1, обнаружили ряд парадоксов, не поддававшихся объяснению при помощи существовавшего на тот момент социологического теоретического инструментария. Так, феномен российского социального активизма плохо укладывался в рамки социологии социальных движений. Ещё сложнее было концептуализировать активизм советский, выявленный в системе управления и профессиональной деятельности, где его быть не могло. Неожиданной для нас оказалась строгая регламентированность гражданского действия в западных обществах, считавшихся свободными. За этими узкоотраслевыми загадками явственно просматривались неизвестные феномены более высокого порядка, в том числе и различия между советским и западным модерном не только лишь по экономическим или политическим основаниям.
Поиск теоретических подходов, необходимых и достаточных для интерпретации и объяснения этих довольно неожиданных находок, привел к разработке авторской методологии исследования меняющейся субъектности человека. Эта методология уже описана применительно к целям весьма конкретных, эмпирических исследований [Аксенова, 2016; Социокультурные основания..., 2022]. Данная статья посвящена непосредственно самому подходу, основанному на принципах диалектической логики. Задача заключалась не только в том, чтобы в ограниченном формате статьи обосновать причины создания новой концепции при наличии обширного спектра уже имеющихся, но разъяснить её ключевые идеи, возможности применения и показать основные результаты, полученные на основе этой концепции.
Имеются в виду исследования, проводившиеся в 1990-х и 2000-х гг. под руководством О. Н. Яницкого, И. А. Халий, О. В. Аксеновой, в том числе совместные с западными коллегами.
Парадокс субъектности и проблемы его изучения
Субъектность имеет множество определений в социологии, психологии, философии. Эти определения к тому же меняются в зависимости от изменений в самом явлении, которое исследователи пытаются уловить при помощи абстрактной категории. Сложный и подвижный феномен субъектности так или иначе связан с человеком и деятельностью, с позицией человека по отношению к действию. В данной работе субъектность интерпретируется как возможность человека самостоятельно действовать на основании осмысления окружающего мира и осмысления своего места в нём (рефлексии), возможность самостоятельно и независимо принимать решения, а в итоге менять окружающую реальность (социальную или любую иную). Такая версия субъектности подразумевает определённую свободу мышления и свободу действия, ответственность за него и его результат1. Она в целом соответствует пониманию субъектности в акци-онизме А. Турена [Турен, 1998] и, пожалуй, донаучным, бытовым и литературным представлениям о человеке, сложившимся в советском модерне. Это позволяет зафиксировать условный исторический «исходный пункт» для анализа вариативности и выявления изменений в субъектности, ведущих к появлению обозначенных выше парадоксов.
А под отсутствием субъектности в данном случае подразумеваются принципиальная невозможность человека быть источником действия, строгая пошаговая заданность последнего, невозможность принятия решений, в итоге исчезновение свободы действия. Утрата человеком субъектности не равна
Наличие разума есть базовое условие субъектности согласно данному определению. Она не может быть равна субъектности всех прочих составляющих деятельности, как в теории акторских сетей Б. Латура [Latour, 2005]. Точнее, не-человеческие элементы не могут иметь субъектности просто за неимением именно человеческого (не искусственного) интеллекта, а значит, учёный обнаружил какой-то иной процесс, в котором последний утратил значение.
хорошо известному отчуждению (отчуждать в этом случае уже категорически нечего), но, наверное, может быть интерпретирована и как его крайняя, радикальная форма.
Выявленный парадокс субъектности заключался в её последовательной минимизации в западном модерне и сохранении в модерне советском, что противоречило общепринятым представлениям об устройстве западного и советского (российского) общества, которые к началу 1990-х гг. преобладали в общественных науках. Выстроился целый ряд парных понятий-оппозиций «у нас и у них»: «несвобода — свобода»; «диктатура (или тоталитаризм, или авторитаризм) — демократия»; «административно-командная система — гибкое сетевое управление»; «человек-винтик индустриальной машины — свободная личность» и множество других. Они приобрели аксиоматическую твёрдость и сложились в весьма устойчивый конструкт, имеющий к тому же и исторические корни, поскольку условный Запад был маяком для российской модернизации в последние триста лет, а то и раньше, если вспомнить итальянских архитекторов при дворе Ивана Великого.
По этой причине для российских социологов, изучающих социальную самоорганизацию, обнаружение её регламентированности и «человека-винтика» на Западе в начале 1990-х гг. было шокирующей неожиданностью. Однако западная социология к тому времени уже зафиксировала данный феномен, мы просто этого не заметили. Так, У. Бек писал о том, что общество всеобщего риска, должно быть прозрачным и предсказуемым для того, чтобы риск минимизировать [Бек, 2000]. Теория общества всеобщего риска была популярна в российской социологии, но все внимание исследователей концентрировалось на неизбежности самого риска и способах его минимизации. Но прозрачность и предсказуемость очевидным образом требуют программируемого действия и, следовательно, ограничения субъектности человека. О колонизации жизненного мира1 (мира
1 Сама категория заимствована Ю. Хабермасом у другого немецкого мыслителя, Э. Гуссерля (1859-1938).
субъектности и смыслов) системой (миром инструментального) писал Ю. Хабермас [Хабермас, 1993]. О тотальности системы технологической, пошаговой программируемое™ любой деятельности во всех сферах жизнедеятельности общества и даже непосредственно об утрате субъектности говорил Ж. Эллюль [Ellul, 1980]. Б. Латур зафиксировал окончательное превращение человека в муравья, но, в отличие от ужаснувшегося обнаруженным тенденциям Эллюля, Латур приставил к феномену положительный знак, призвав до муравья возвыситься (возможно, это все-таки был сарказм?) [Latour, 2005, p. 255]. Незамеченной оставалась и общая бессубъектность, «безлюдность» социологической теории эпохи высокого модерна, сосредоточенной на системах и структурах, институтах и организациях, предельная абстрактность человека рационального, перед которым стояли не менее абстрактные дилеммы рационального выбора.
Наша слепота имела достаточно веские основания. Социология, изучавшая именно действующего субъекта, его идентичность, его ценности, существовала (А. Турен, Х. Кризи, Ю. Хабермас, П. Штомпка и др.). Появилось это течение в связи с возникновением в 1960-е гг. так называемых новых социальных движений, которые считались ценностно-ориентированными в отличии от, например, рабочего движения или традиционного женского. Ключевым концептом акционизма А. Турена является категория актора, стремящегося изменять мир и действительно меняющего социальную реальность [Турен, 1998].
Для нас, изучавших движения в конце 1980-х и начале 1990-х гг., акционизм стал главным теоретико-методологическим подходом. Бихевиористские концепции, сводящие все действия к стимулу и реакции, теория мобилизации ресурсов, сфокусированная на абстрактных сетях связей, использовались как дополнение к А. Турену или к раннему М. Кастельсу, исследовавшему местные инициативы, а не глобальные потоки [Castels, 1983]. Но и в целом все концепции разного уровня, подходы и парадигмы рассматривались нами как взаимодопол-
няющие, позволяющие анализировать любой предмет с разных сторон. На подобном основании построена и общая теория полипарадигмальности В. А. Ядова [Ядов, 2003].
Требования западных коллег в совместных проектах опираться только на новейшие подходы («Турен — это вчерашний день») нас удивляли, мы с ними не соглашались и спорили. Однако коллеги были отчасти правы. Проблема в том, что концепции далеко не всегда являются взаимодополняющими, они скорее соответствуют разному состоянию предмета исследования (в данном случае — социальной самоорганизации) в разные исторические периоды.
Так, например, к началу процесса глобализации стихия социального творчества в Европе и США практически сошла на нет. Её акторы, социальные движения, превратились в сеть некоммерческих (тогда неправительственных) организаций (НКО), заняв своё место в сложной системе институтов модерна. Они и зафиксированы в теории экологической модернизации [Mol, 1995]. В результате одно и то же понятие «актор» у А. Турена и А. Мола имеет разное содержание: тот, кто меняет реальность, в первом случае и тот, кто её обслуживает, во втором. Но Турен изучал непосредственно движения, а у Мола движение — лишь один из участников экологической политики, к тому времени утративший ведущую роль в её формировании. Этот пример хорошо показывает причину возникновения иллюзии взаимодополняемости. «Старые» и «новые» концепции действительно сфокусированы на исследовании разных аспектов изучаемого предмета по той причине, что на каждом из этапов его развития тот или иной аспект проявляется, подсвечивается, попадая в поле зрения социологов. Но сам предмет и все его составляющие меняются. В результате категории с одним названием имеют разное содержание в концепциях разного времени, а мы пытаемся сложить меняющееся целое из старых, несовместимых с его новой конфигурацией запчастей. Возникает «конфликт истин», отмеченный Ю. Л. Качановым [Качанов, 2010].
По этой причине в современных исследованиях российских социологов полипарадигмальность оговаривается целым рядом условий, категории корректируются в соответствии с целью и особенностями предмета. Формируются множество переопределённых под конкретную ситуацию понятий и перегруженный обоснованиями теоретический инструментарий. Но избежать переопределения, корректировки категорий в сложившейся ситуации невозможно.
В нашем примере важна разница между субъектом гражданского действия 1970-х и субъектом 1990-х гг. Активисты в Нидерландах в 1990-е гг. и сами её осознавали и формулировали, в интервью просили не называть их экологическим движением, поскольку они теперь неправительственные организации. Первая версия субъекта социального действия совпадает с той, что концептуализирована в акционизме, вторая — в концепции экологической модернизации. Во второй его субъектность уже сильно нарушена, он не самостоятелен.
Попытка приложить эту современную (для 1990-х гг.) теорию экомодернизации к российским реалиям была неудачной. Она не улавливала российский активизм и российского актора тех лет. Их действительно как бы не было, потому что наши социальные движения тогда обладали скорее свойствами европейских движений 1960-х и 1970-х гг. Как было показано выше, новая теория уже не была под них заточена.
Но и акционизм, который в острых дискуссиях с западными партнерами удавалось внести в число подходов, используемых в наших исследованиях, также не работал в полной мере. Туреновский актор менял мир в зоне ответственности гражданского общества, он чаще всего актор коллективный, возникший в результате гражданской самоорганизации. А вот российским активистам было все равно, где работать — в государственной структуре или в неправительственной организации. Они могли быть членами весьма аморфного сообщества или организованной и зарегистрированной общественной инициативы, могли действовать индивидуально и коллективно. Они
стремились достичь какой-либо природоохранной цели, а государственный департамент охраны природы или НКО считали лишь инструментами, позволявшими это сделать.
Слабо поддавалось интерпретации ещё одно отечественное явление. В период перестройки в СССР возникло множество массовых социальных движений. Следует иметь в виду, что система западных грантов не работала в этот период, то есть активность нельзя объяснить вливанием иностранных денег и западными интересами. Превращение послушных советских «винтиков» в активистов и лидеров стало ещё одним парадоксом, требующим объяснения, но долгое время этот почти мистический феномен странным образом не замечался. Возможно, нам мешал архетип Ильи Муромца, согласно которому можно сиднем просидеть полжизни, а потом встать и вершить великие дела. Однако былинного волшебства не было. Ретроспективные исследования подтвердили наличие активизма в СССР, причем он обнаруживался там, где его быть не должно: в системе управления, в профессиональной деятельности, в самых закрытых и контролируемых отраслях и во все периоды, включая период сталинских репрессий. Как выяснилось, исследования западных историков, которые не использовали ни старых, ни новых социологических концепций, данный феномен также обнаружили [Вайнер, 1991; Блюм, Меспуле, 2006].
Итогом эмпирических исследований, проводившихся нами в 1990-х гг., стало выявление трёх вариантов субъекта социального действия:
— меняющий реальность актор;
— условный винтик, функциональный элемент системы, следующий пошаговой инструкции;
— российский (советский) актор, меняющий реальность в неположенных и вроде бы не подходящих для этого местах.
В социологической теории уже содержались интерпретации двух первых вариантов актора, только это была теория разных исторических периодов.
Но почему нельзя было изучать российский и советский активизм, в том числе и в системе управления, при помощи корректировки туреновского акционизма, а современный нам западный — при помощи теории мобилизации ресурсов, например, или иных системных, а позже и постсистемных концепций? Инструментарий разнообразен, его следует просто отладить, оговорив условия применения.
Проблема в том, что уточнить определения актора и активизма можно, можно даже попытаться подогнать друг к другу детали разных теоретических инструментов: старых, новых и новейших, но невозможно понять причины происходящего. Откуда появился советский актор, и почему он свободно действует в таком «демократическом» обществе, где этого делать не дозволяется? Сохранялся внутри тоталитарной системы по причине её иерархичности, закостенелости и негибкости, из-за которых она попросту не могла до него дотянуться? Автор этих строк долгое время придерживался именно этой гипотезы. Но активизм в российских регионах (и вообще на постсоветском пространстве) обнаруживался в таких количествах, что непонятно, как такая система вообще могла существовать. Невозможно оказалось получить ответ и на вопрос: почему субъектность человека исчезает по мере развития западного модерна, а затем и постмодерна периода «конца истории»? И значит ли это, что свобода, на поверку оказавшаяся чем-то вроде цифровой программы, была лишь конструктом или иллюзией, созданной русскими западниками ещё во времена Российской Империи? Действительно ли все парные оппозиции, указанные в начале статьи, следует поменять местами?
Феномен кризиса объяснительности социологии хорошо известен, у него множество проявлений, причин и факторов [Аксенова, 2020]. В данном случае главной проблемой представляется интерпретативность теорий, которые фиксируют определённое состояние социума или его трансформации. Это позволяет анализировать предмет исследования, разъять его на составляющие, обобщить посредством абстрагирования, выявить связи между его различными элементами, получить в итоге
картину его внутреннего устройства. Но интерпретация сама по себе не позволяет объяснить, каким образом данная картина возникла. По этой причине для исследования нового состояния той или иной общности каждый раз требуется новая или новейшая теория. В социологии, в отличие от естественных наук, не работает принцип соответствия, согласно которому предыдущая теория становится частным случаем новой.
Концепция в итоге действительно становится «теоретической рамкой», как с недавнего времени принято писать в русскоязычных статьях. Неудачная калька с английского «theoretical framework» неплохо отражает суть проблемы: теория — лишь рамка для результатов эмпирического исследования, она позволяет дать трактовку явлению, ответить на вопрос «что это?» именно внутри используемой рамки. Во многих случаях этого достаточно, но не для объяснения сущности феномена и причин его возникновения. Для этого требовалась методология, допускавшая текучесть феноменов, возможность их проявления в разных формах. Таковой и является диалектическая логика Гегеля в её марксистской версии, в которой логические последовательности есть отражение внутренних закономерностей развития всего сущего, а противоречивое единство существует не только в голове философа, равно как и процесс абстрагирования совершается и в реальности, посредством редукции сложного, сведения его к элементарному.
ЛОГИКА ПЕРЕМЕН И ДВА МОДЕРНА
Диалектика в её гегелевской и марксистской версиях возникла в эпоху, когда тектонические изменения уже сформировали новое общественное устройство, но существовала возможность взглянуть на него со стороны, например, из Германии, земли которой сохранили множество элементов старого феодального устройства. Это важная особенность исторического контекста и его роли в осмыслении общества. Слом эпох обнажает скрытое основание новых социальных процессов и феноменов. Необходима их завершённая, развитая версия для
того, чтобы понять, что именно мы видим, и необходима точка наблюдения, где новое ещё не стало устоявшейся, привычной средой, которую не замечаешь и не осознаёшь.
Обозначенные выше превращения актора 1960-х (коллективного и индивидуального) в латуровского муравья в эпоху высокого модерна стали также явными в историческом контексте смены времён, на рубеже модерна и постмодерна, а существование советского актора проявилось при разрушении модерна советского.
Отметим здесь лишь несколько пунктов, важных для понимания возможностей диалектики и обращения к ней в поисках ответа на обозначенные выше вопросы. В логике развития глубинные основания любого феномена интерпретируются как противоречивое единство, которое развертывается в ряд связанных с ним дихотомий, где развитие есть снятие противоречия, позволяющее противоположным сторонам существовать, не аннигилируя друг друга.
Сущность и явление, содержание и форма не совпадают друг с другом, они противоречивы, но при этом неотделимы друг от друга. Эта мысль далеко не нова. О тайной сущности вещей, невидимой на поверхности, мыслители разных народов размышляли столетия назад. Явление положено сущностью, следовательно, не может быть иным, даже если представляет эту сущность искажённо. Форма может как угодно искривлять или даже скрывать содержание, но она имманентна ему и определена им.
Важно было и то, что диалектика Гегеля и Маркса разрешала проблему аналитического расчленения, дробления реальности, которую неясно как затем собрать в живое целое. Анализ не синоним исследования, он лишь его часть, движение от поверхности явления (конкретного) к абстрактному должно дополняться синтезом, обратным движением к конкретному. Более того, последнее на всём аналитическом пути необходимо удерживать, соотнося с ним промежуточные результаты, тем самым верифицируя их.
Построенная на противоречии логика развития позволяет интерпретировать и объяснить стабильность и одновременно неустойчивость мира, в котором перемены постоянны, выявить воспроизводящиеся константы и действительно новые элементы.
Капитализм и социализм с позиций формационного подхода различаются по основанию собственности на средства производства и способа снятия противоречия между стоимостью и потребительной стоимостью. О множестве версий, интерпретаций и дискуссий политэкономического характера здесь говорить нет смысла, так как парадоксы активизма и актора свидетельствуют ещё об одном глубинном различии между западным и советским модерном или капитализмом и советским вариантом социализма. К рынку и его ограничениям вернёмся несколько ниже. В самом первом нашем исследовании, в котором методология была опробована, от экономических и политических составляющих было решено абстрагироваться. Во-первых, исследования в этих сферах предельно ангажированы, субъективны, а дискуссии слишком горячи и эмоциональны, что создаёт множество помех. Во-вторых, и это самое важное, парадоксальность субъектности очевидным образом связана непосредственно с индустрией, с её технической и технологической составляющими и управлением ими.
Исследования экологического менеджмента в Нидерландах в начале 1990-х гг. обнаружили сложную систему, действительно сетевую, саморегулируемую, гибкую [Аксенова, 1995]. Система включала в себя структуры государственного управления, экологического менеджмента в компаниях и экологические НКО, а также множество небольших организаций (консалтинг, разработка технологий чистого производства и т. п.). Напомним, что эпоха модерна лишь подходила к своему стремительному закату, но голландское индустриальное общество ещё существовало. В этой системе даже гражданская самоорганизация — лишь функциональный элемент. Менять реальность она уже не могла, поскольку действовала по задан-
ной и одобренной государственными структурами программе: алгоритм уже закладывался в проект, необходимый для получения грантовой поддержки.
В постсоветской России такой системы не было. Актор (индивидуальный и коллективный) принимал решения и действовал по своему усмотрению, иногда при нарушенных коммуникациях с федеральным и региональным центром. Очень скоро он обнаружился за пределами социальных движений, в образовании, медицине и даже региональных и муниципальных администрациях. Но в России 1990-х шёл процесс деиндустриализации, можно было предположить, что жесткое, централизованное управление ослабило хватку, вот действующий субъект и проявил себя. Однако исследование СССР показало, что административно-командная система всегда включала в себя актора.
Существуют, таким образом, две версии индустриального общества, различающиеся по основанию субъектности, по позиции и роли человека в системе общественного устройства в целом и в системе управления в частности. Ретроспективный анализ обнаружил тенденции, в полной мере проявившиеся и в СССР, и в Российской Империи. Это означает, что они не полностью обусловлены способом производства (общественной формацией), хотя роль последнего также очевидна.
Эмпирические исследования обнаружили различия в субъ-ектности актора Турена, актора Латура и отличного от обоих актора российского (советского), а также две системы, по-разному устроенные с позиций субъектности человека. Изучать заново все этапы развития западного и российского модерна, чтобы объяснить возникновение именно этой разницы, найти сущностные и прочие противоречия, нужды нет. Социологическая наука уже выполнила работу по абстрагированию, выделению из конкретного разнообразия общих элементов, свойств, характеристик, его структурированию на разных этапах развития западного модерна. Нет необходимости эту работу повторять. Однако интерпретация в данном случае — шаг совершенно необходимый, но недостаточный. Следует проследить развер-
тывание социологической теории в контексте её возникновения и выявить противоречия, связанные с субъектностью, что и было сделано.
Особенность социологии заключается помимо прочего и в том, что она изучает в первую очередь поверхность явлений, состояния и реакции социума, а поэтому в любом случае отражает «текущий момент», улавливая и фиксируя главные социальные свойства эпохи в полном соответствии с теорией отражения, как бы к последней ни относились. Такой анализ развития социологических концепций содержится в указанной выше монографии автора «Парадигма социального действия: профессионалы в российской модернизации» [Аксенова, 2016]. Ниже представлена лишь самая общая его траектория.
сОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ В ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ
Структурный функционализм в социологии господствовал едва ли не в течение всего ХХ века и внес огромный вклад в изучение структурного скелета социума, институтов и организаций. Субъекта действия в нём не было. Человек присутствовал, но в разобранном на социальные роли или вовсе функции виде. Роль детерминируется множеством условий и факторов, она в любом случае задана. Упомянутый выше, предельно абстрактный и страшно далёкий от реальности человек рациональный (он же экономический) был чрезмерно абстрактным субъектом абстрактного выбора, даже не действия. Решать ему приходилось не менее абстрактные и оторванные от жизни дилеммы. В социологию он пришёл из экономических моделей и остался надолго.
Категория системы обозначала устройство всего общества и всей его жизнедеятельности, прилагалась к любой его сфере или части. С ней связана довольно сложная проблема: упомянутые выше Ж. Эллюль и Ю. Хабермас систему от общества отделяют. У Хабермаса система — это «мир инструментального», куда сложено практически всё, связанное с производством,
управлением и организацией. У Эллюля — совокупность технологий, которая также раньше развивалась внутри перечисленных сфер. Содержание и этой категории меняется по мере технологического развития.
Причина господства системы и бессубъектности структурного функционализма заключается в самом индустриализме. В меняющемся мире промышленность относительно долго была стабильным и прочным основанием несмотря на войны и революции, она продержалась в таком виде до начала глобализации и перемещения производств в Китай. Эта устойчивость и жесткость конструкций, абстрагированных от каких-либо нефункциональных деталей, проявлялась не только в социологических концептах, но и в архитектуре, искусстве. Индустрия ужесточала и формализовала правила взаимодействий, выводила в центр внимания исследователей организацию и институт. Человек действующий при этом существовал хотя бы в тех же традиционных движениях, но на этом поле вступала в силу политическая ангажированность. Социальные движения интерпретировались как девиация, как ответ на депривацию. И все же технократический функционализм и биологическая простота бихевиористов отражали не столь радикальное ограничение человеческой субъектности, какое сформировалось после Второй Мировой войны. Иначе экспансия технологической системы не была бы замечена.
Мир времен структурного функционализма был миром крупных промышленных корпораций. Он твердо противостоял рабочему движению в его разных формах. Но он не дотягивался до семьи, культуры, интимных отношений. Распространение функциональности на все сферы жизнедеятельности общества и индивида — это уже иная система. Сам Эллюль в 1954 году выпустил книгу «Технологическое общество» (переведена на английский в 1964 году) [Е11и1, 1964], а через двадцать лет пишет «Технологическую систему», о которой говорилось выше. Тенденция за это время стала очевидной и однозначной. Она связана со значительным усложнением технологий, развитием вычислительной техники, а затем и 1Т-технологий, появ-
лением возможности гибкого, сетевого управления и саморегулирования. Этот процесс не очеловечивает систему, как нам казалось из СССР. Наоборот, он позволяет ей добраться до каждого индивида, усиливая программируемость действия и контроль над ним, создавая реальный вариант оруэлловского «1984» не там, где мы думали. Именно технологическая система, которую в определённом смысле можно интерпретировать и как акторскую сеть, минимизирует субъектность человека вплоть до её исчезновения. Деятельность учителей, врачей, действие гражданских активистов, семейная жизнь регламентируются множеством не только норм и правил (как это было раньше), но пошаговых инструкций, алгоритмов.
На фоне последовательного движения от системы первой половины ХХ в. (назовём её индустриальной) к системе технологической, последовательному исчезновению субъектности и в итоге — системной колонизации всего общества, самоорганизация 1960-х была неожиданным взрывом. Он на время сломал системную стройность высокого модерна, затормозил процесс исчезновения субъектности, вывел на арену гражданского действия актора, который продержался на ней примерно до 1990-х гг. Именно это взрыв позволил концептуализировать актора как действующего субъекта с его ценностями.
В середине 1990-х ситуация меняется радикально. Именно тогда маленький человек и маленькая низовая организация (grass-roots) фактически были признаны способными не влиять на глобальные потоки, а лишь обслуживать их [Governing environmental flows, 2006].
Постиндустриальное общество, с одной стороны, достаточно странный концепт: материальная часть мира не испарилась, индустрия просто перемещена географически, и если рассматривать мир как единый, то он и остался индустриальным. В то же время исчезновение заводов одновременно есть и исчезновение промышленного рабочего класса, множества рабочих мест, деградация городов, где заводы играли роль градообразующих предприятий, изменение структуры и характера занятости и т. п. Исчезновение зримого индустриального ос-
нования жизнедеятельности общества порождает сложнейшие концепции конструктов и вовсе не имеющих содержания симу-лякров, разнообразные постсистемные теории, провозглашающие субъективизм и ангажированность допустимыми, если не обязательными [Аксенова, 2020].
Но с реальностью связаны теории потоков и сетей, популярные в нулевых годах [Castells, 2004]. Субъект действия есть субъект коммуникаций, узел сети. Как уже говорилось выше, его равенство с предметами и вообще любой составляющей технологической цепочки ярче всего зафиксировано в теории акторских сетей Латура. Демократическое уравнивание субъ-ектности людей и предметов, включая виртуальные, означает на самом деле её ликвидацию. Ещё в 1990-е гг. автор этих строк полагал, что субъектностью в системе экологического менеджмента обладает государство. Но дальнейшее изучение показало, что это было ошибкой: субъектом стала технологическая система как таковая.
Поскольку западный и советский модерн были сведены к их индустриальной основе, необходимо было выяснить, что происходило в сфере science and technology. Здесь обнаруживается выявленный социологами феномен сложной системы и системной аварии, которая не имеет единственной причины, но является результатом одномоментных сбоев во всех подсистемах. Риск системной аварии есть имманентное свойство сложных систем, его нельзя устранить, даже полностью вытеснив из них человека. Сложная система — результат прогресса, развития техники и технологии. Системной аварии в простых системах индустриального общества (таких как, например, железнодорожный транспорт) не было и быть не могло. Сложной системой является современный город, а теория всеобщего риска У. Бека, по сути, отражает превращение общества в сложную систему и подтверждает выводы Эллюля и Хабермаса.
Ч. Перроу в работе «Системная авария» формулирует противоречие двух субъектов действия: система нуждается в операторе, который знает и исполняет только свою функцию, и одновременно — в операторе, знающем всю систему, способном
самостоятельно принимать решения и своими действиями предотвратить аварию. По мнению Перроу, данное противоречие оператора не имеет решения в принципе, оно и детерминирует непредсказуемость риска катастрофы.
Два оператора Перроу из сложной технологической системы аналогичны выявленным нами акторам, интерпретации которых разнесены по разным теориям, потому как противоречие нигде не формулируется. Однако трансформация системы от индустриальной к технологической приводит к колонизации последней всего общества, сокращает свободу действия и минимизирует субъектность. На уровне социума потребность системы в действующем субъекте неочевидна, однако последствия его отсутствия могут быть катастрофическими уже потому, что человечество существует не в стерильном, формализованном до предела мире.
Основные категории. развёртывание исходной дихотомии
Перроу почти определил исходное противоречие, развертывание и снятие которого формирует целостность, однако базовым является противоречие самого действия, свободного и нормируемого (алгоритмизированного) одновременно. Любое человеческое действие есть неразрывное единство этих двух составляющих. Даже изготовление каменного рубила — одновременно последовательность шагов, которую нельзя нарушить, и свобода, позволяющая изменять, совершенствовать, украшать орудие труда.
Отметим, что социальное действие — понятие достаточно условное. М. Вебер отделял его от субъективного действия, полагая, что социальным оно становится, когда связано с другими людьми [Вебер, 1990]. Он фиксирует также осмысленность и автоматически исполняемый ритуал в структуре действия. У Парсонса действие нормативно: «Нормативная ориентация имеет первостепенное значение для схемы действия в том же смысле, что и пространство в схеме классической механики; в терминах нашей концептуальной схемы не существует иного действия, кроме стремления к соответствию нормам,
как в механике не существует иного движения, кроме изменения местоположения в пространстве» [Парсонс, 2000, с. 137]. Определение социолога характеризует специфику структурного функционализма в целом — схематичность и механистичность, но при этом норма ещё не алгоритм, она не определяет действие пошагово, но скорее устанавливает его пределы.
Итак, базовым исходным противоречием является дихотомия свободного и нормативного (алгоритмизированного) действия. Свобода, которую советские люди неожиданно для себя не смогли обнаружить на Западе, есть именно что свобода действия. Именно она сохранялась в СССР и, как показали ретроспективные исследования, в Российской Империи, при необязательности свободы выбора. Именно с последней её путали и предполагали, что на Западе её больше, чем в России, и удивлённо обнаруживали тотальность регламента. Свобода выбора также непростой и весьма относительный предмет. Однако здесь о ней говорить нет необходимости, поскольку она не связана с субъект-ностью непосредственно, в отличие от свободы действия.
Противоречивое единство свободного и нормативного (алгоритмизированного) действия содержит в себе и «противоречие оператора». Свободное действие обуславливает существование действующего субъекта, в действии нормативном он исключён полностью. Для его обозначения нами использован термин «актор» — тот, кто способен действовать самостоятельно, меняя реальность. Субъект-функция назван агентом. Актор и агент не слишком удачные термины уже потому, что используются как синонимы. Их выбор был связан, во-первых, с туреновским определением актора, во-вторых, с российскими коннотациями со словом агент, в которых отсутствует самостоятельность. Один и тот же субъект является актором и агентом одновременно, так же, как любое действие есть одновременно свобода и нормативность.
Действия агента всегда регулируются извне, даже если он знает множество алгоритмов, усвоил правила и нормы. Интериоризации в данном случае не происходит, так как всё перечисленное необходимо просто выучить и не отклоняться от пра-
вила и от заложенной в программу последовательности. Агент не должен и не может решать нетривиальные задачи, требующие нетривиального мышления, по той же причине он обязан выполнять функцию, не отклоняясь и не нарушая пошаговую инструкцию.
Самостоятельное, свободное действие требует внутренних регуляторов и собственного контроля. Основными регуляторами являются ценности. Ценность имеет множество определений. Однако в данном случае понятие ценности используются в значении жизненных принципов и идеалов, осмысленных и/или пережитых эмоционально.
Нормы и ценности точно так же неотделимы друг от друга, ценность может быть положена нормой и наоборот.
Наконец, система противостоит не актору, как казалось вначале, но жизненному миру, культуре в самом широком смысле слова, в том числе и культуре как совокупности ценностей. Каждая из сторон содержит элементы своей противоположности до тех пор, пока не начинается экспансия технологической системы, из которой все элементы культуры исключены. Они исключены не по чьей-то воле или по причине мистической злокозненности системы, но из-за требований безопасности технологического процесса, а в итоге — безопасности социума в целом. Высокий риск в технологической системе заставляет убрать непрогнозируемые, не определённые чётко элементы, редуцируя их до поддающихся формализации, а в конечном счёте унифицируя и стандартизируя в глобальном масштабе. Унификация противостоит разнообразию жизни, образуя с ним то же самое противоречивое единство.
Таким образом, абстрактная, простая дихотомия социального действия разворачивается в целый ряд противоречий более сложных, содержащих больше элементов конкретного: актора и агента, ценности и нормы, системы и культуры, унификации и разнообразия, и целый ряд других.
Индустриальное общество в любом случае системно, но тип такой системы по основанию субъектности определяется способом снятия противоречия между свободным и нормативным действием и всех прочих, с ним связанных.
основные результаты применения подхода
В высоком модерне противоречие социального действия и его субъекта снимается посредством формирования гибкой, сетевой системы. Она, по сути, должна выполнять функции актора, которого полностью вытеснила, поскольку не оставила места для свободного действия. Актор действительно опасен, так как он самостоятелен, а потому способен нарушить технологическую цепочку. В лучшем случае это может привести к некачественному результату или незначительному сбою, в худшем — к катастрофе. Сложность системы компенсирует отсутствующую сложность человека. Агент прост, он редуцирован к функции, его легко можно заменить роботом или искусственным интеллектом. Человек в этой ипостаси им идентичен, а потому его замена не будет в данном случае иметь принципиального значения.
Технологическая система гибка и способна к саморегулированию, в отличие от предыдущей индустриальной системы. Нормы и правила в ней заменяют ценности, что обеспечивает прозрачность и предсказуемость общества. В итоге общее усложнение системы ведёт к упрощению человека. Потребность в дисциплинированном исполнителе, в том, кто условно «нажимает одну кнопку», трансформирует и систему образования, упрощая процесс обучения. Его сложность проявляется лишь в числе алгоритмов, которые нужно освоить. Все прочие упомянутые выше противоречия также снимаются посредством системной сложности и упрощением несистемных элементов, что и зафиксировано в социологии как процесс колонизации общества. Разнообразие также исчезает, современный мегаполис — узел множества сетей — стандартен и унифицирован по всему миру.
Однако могущество технологической системы оказалось иллюзией. Она гибка и саморегулируема в определённой среде, которая сама алгоритмизирована и сама является системой. Если возникает ситуация, для которой пошаговой инструкции не существует, то система рушится. Авария на японской АЭС
Фукусима-1 это в полной мере подтвердила. Потребовался тот самый действующий субъект, которого система заменить не может. Её гибкость и способность к саморегулированию ограничены набором алгоритмов и рыночным характером транзакций, но такового не существовало.
В российской догоняющей индустриализации противоречие снимается иным способом, а именно сохранением свободы действия и действующего субъекта, несмотря на неоднократные попытки копирования институтов и паттернов западной модернизации. На всём протяжении советского модерна пространство свободы внутри непосредственно индустриальной системы было не случайной дырой в управлении, но одним их его ключевых элементов.
Причиной этого было наличие множества неопределённостей, разнообразия (природного, культурного, экономического). Иными словами, среды, которую невозможно выровнять, алгоритмизировать. Огромные расстояния делали неэффективными обратную связь и контроль. Всё это требовало самостоятельности в принятии решений, свободного действия, источником которого будет тот самый нередуцированный к функции актор. Личность — крайне опасный элемент любой системы или технологической цепочки. У неё есть множество свойств, которые невозможно контролировать, у неё есть характер, личностные черты, темперамент, эмоциональность и т. п. Не каждый человек хочет и может действовать самостоятельно. В отличие от агентов, наладить массовое обучение акторов невозможно.
По этой причине необходимы мощные внутренние регуляторы поведения человека. Нужны знания фундаментальных законов природы и умение на их основании принимать решения в сложных ситуациях, когда алгоритма действий попросту нет. Требуется умение находить нетривиальные решения нетривиальных задач и способность действовать самостоятельно. Всё это делает необходимой иную систему образования, в которой универсальность и фундаментальность сочетаются с практической направленностью и значительной гуманитарной составляющей (последнюю обеспечивала русская литература).
Социализация личности в значительной степени проходила в семье и на улице — несистемных пространствах, игравших большую роль в становлении именно актора. В итоге взамен колонизации общества технологической системой имела место если не обратная колонизация, то симбиоз системы и культуры, в том числе культуры высокой. В монографии «Социокультурные основания советского модерна» показано, в частности, как развитие культуры и её доступности для всех граждан сопровождало милитаризацию Дальнего Востока и промышленное развитие Челябинска и Магнитогорска.
Способность такой системы к стремительной мобилизации обусловлена именно наличием пространства свободы. Бюрократические звенья сбрасываются, пространства свободы увеличиваются посредством существенного расширения полномочий, как это было, например, при ликвидации последствий Чернобыльской аварии.
Две системы, технологическая и акторская, как следствие снятия ряда противоречий были самыми первыми, но базовыми результатами применения рассматриваемого здесь подхода. Однако осталось ещё множество вопросов и к постоянно меняющейся реальности, и к разрабатываемой методологии.
Эаключение. Проблемы и перспективы
Ответы на поставленные в самом начале данного текста вопросы мы получили, но пока неполные. В исследовании, которое позволило сделать вывод о существовании двух разных индустриальных систем, промышленная основа общества рассматривалась вне экономических и политических составляющих. Вернуться к ним необходимо для того, чтобы понять: только ли технический прогресс ведёт к формированию технологической системы с исчезающей субъектностью человека? Промышленное развитие как таковое или то, как оно происходит именно в условиях капиталистического рынка со времён мануфактур? Рынок капиталистический всегда обладал мощной регламентирующей человеческие отношения силой, несмотря
на то что именно он разрушал сословную жёсткость предыдущих общественных устройств по всему миру. Лозунг Великой французской революции «свобода, равенство, братство» не был лишь декларацией. В этом смысле свобода, о которой говорили западники в сословном российском обществе, не была симулякром или только конструктом (если не думать, что весь мир конструкт). Но рынок сам по себе есть и абстрагирование, формализация, упрощение человеческих взаимодействий, а капиталистический рынок эти процессы усиливает. Он требует норм и правил, регулирующих и регламентирующих частные интересы, иначе возникает (точно по Гоббсу) ситуация, когда «человек человеку волк». Демократия также изначально предполагает унификацию правил и норм. Экономические факторы не менее действенны. Мануфактура упростила сложный ремесленный труд и убрала субъектность ремесленника для снижения издержек. Конвейер Форда успешно устранил субъектность из простого труда.
В России тенденция сохранения свободы действия там, где ей не положено быть, прослеживается со времен петровских реформ. Можно предполагать, что её причины в обозначенной выше сложной и очень разнообразной географически и культурно среде, не поддающейся унификации по целому ряду объективных причин. Но эта модернизация началась вне рыночных механизмов, которые в Новое Время были двигателями прогресса. Можно предположить, что она началась как ответ на военную угрозу, постоянную в колониальную эпоху, но, возможно, это не единственная причина.
Перенаселённость и ранняя урбанизация в Китае и Японии (в числе прочего) привела к нормативности, алгоритмизации действия, схожими с теми, что наблюдаются и в западном высоком модерне. Это позволило им легко в него встроиться, когда пришло время.
Кроме того, в современной России процессы тотальной алгоритмизации с средины 2010-х гг. стали интенсивными, они продолжаются даже в условиях противостояния Западу и вроде бы разрушающейся глобализации. А на Западе после ухода
индустрии появились теории креативного и реляционного действия, согласно которым действие должно выходить за пределы нормы [Бш1гЪауег, 1997; Йоас, 2010].
Таким образом, есть множество причин трансформаций субъектности, часть которых связана с развитием технологий и внутренними механизмами этого развития, другая детерминирована развитием капитализма в его современных формах, а третья — факторами природными и социокультурными. В этой связи особый интерес для нас представляют цивилизационные подходы, но не их прямое использование, а тот же самый критический анализ возникновения в историческом контексте.
Есть ещё одна причина, по которой было решено обратиться к цивилизационным концептам. В самом первом исследовании от наиболее аморфных, неопределённых сущностей вроде духовности и романтики пришлось абстрагироваться по причине их крайней сложности. Однако вернуться к целому при исследовании субъектности (а не экономической или политической системы) без них не получится по причине того самого симбиоза системы и культуры. Различные цивилизационные концепции оперируют сложно уловимым и почти неопределяемым, поэтому представляются перспективными для разработки концептов, которые позволят зафиксировать окончательно неформализуемую (в теории) сложность (пока эта сложность не была формализована и ликвидирована в реальности).
Что до парных оппозиций, перечисленных в начале статьи, то от них лучше отказаться вовсе. Их полюса устроены много сложнее, чем мы думали тридцать лет назад, а некоторые и вовсе не те, что нам показалось.
Предлагаемый подход не претендует на то, чтобы объяснить устройство всего мира. Однако субъектность представляется нам одним из важнейших элементов этого устройства. Её утрата означает потерю индивидуального интеллекта (и это уже стало очевидным практически на бытовом уровне), утрату способности действовать в ситуации хаоса, которая требует не только знаний, умения нетривиально мыслить, но и определённых жизненных принципов. Отказ от разума и субъектности
был бы слишком самонадеянным и предельно опасным для человечества, так как ставит его в эволюционно проигрышное положение
Список литературы
Аксенова О. В. Парадигма социального действия: профессионалы в российской модернизации: [монография] / О. В. Аксенова. М. : Институт социологии РАН, 2016. 304 с. ISBN 978-5-89697-260-0. EDN VYBENB.
Аксенова О. В. Практическая социология: трудности концептуализации и спонтанная междисциплинарность // Социологические исследования. 2020. № 10. С. 13—23. DOI 10.31857/S013216250010576-6. EDN VGOHJY. Аксенова О. В. Экологический менеджмент в Голландии //
Социологические исследования. 1995. № 8. С. 41—52. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / У. Бек ; пер. с нем. М. : Прогресс-Традиция, 2000. 384 с. ISBN 5-89826-059-.5 EDN RAYTKJ. Блюм А. Бюрократическая анархия: Статистика и власть при Сталине / А. Блюм, М. Меспуле ; пер. с фр. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2006. 328 с. ISBN 5-8243-0705-9. EDN OXNFLA.
Вайнер Д. Экология в Советской России. Архипелаг свободы: заповедники и охрана природы / Д. Вайнер ; пер. с англ. Е. П. Крюковой. М. : Прогресс, 1991. 396 с. ISBN 5-01002701-1.
Вебер М. Избранные произведения. М. : Прогресс, 1990. 88 с. Йоас Х. Действие — это состояние, в котором существуют люди в мире // Социологические исследования. 2010. № 8 (316). С. 112-122. EDN MTHAMT.
Качанов Ю. Л. Полипарадигмальный подход, логика и социологические понятия // Социологические исследования. 2010. № 8 (316). С. 12-18. EDN MTHAHJ.
Парсонс Т. О структуре социального действия. М. : Академический Проект, 2000. 880 с. ISBN 5-8291-0016-9.
Социокультурные основания советского модерна: [монография] / О. В. Аксенова, Э. К. Бийжанова, К. В. Подъячев [и др.] ; отв. ред. О. В. Аксенова ; ФНИСЦ РАН. М. : ФНИСЦ РАН, 2022. 300 с. ISBN 978-5-89697397-3. DOI 10.19181/monogr.978-5-89697-397-3.2022. EDN WJGIXG.
Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М. : Научный мир, 1998. 204 с. Хабермас Ю. Отношения между системой и жизненным миром в условиях позднего капитализма // THESIS. 1993. Вып. 2. С. 123-136. Ядов В. А. Возможность совмещения теоретических подходов // Социологический журнал. 2003. № 3. C. 5-20. EDN PZQNYB.
Castells M. The City and the Grassroots: A Cross-cultural Theory of Urban Social Movements. Berkeley : University of California Press, 1983. 450 p. Ellul J. The technological System. N. Y. : Harper Torchbooks, 1980.
362 p. ISBN 0-8264-9007-4. EmirbayerM. Manifesto for a Relational Sociology // American Journal of Sociology. 1997. Vol. 103, № 2. P. 281-317. EDN CNUYHD. Governing environmental flows: global challenges to social theory / G. Spaargaren, P. J. Arther, A. P. J. Mol, F. H. Buttel (eds). Cambridge, MA : The MIT Press, 2006. 377 p. ISBN 0-26269335-6.
Latour B. Reassembling the social An Introduction to Actor-Network-
Theory. Oxford : Oxford University Press, 2005. 301 p. Mol A. P. J. The Refinement of Production. Ecological modernization theory and the chemical industry. Utrecht : Van Arkel, 1995. 452 р.
The Network Society: A Cross-Cultural Perspective / Edited by Manuel Castells (ed.). Cheltenham, UK; Northampton, MA : Edward Elgar, 2004. 464 p. ISBN 978-1-84542-435-0.
Сведения об авторе Аксенова О. В.
доктор социологических наук, главный научный сотрудник, Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва, Россия E-mail: illaio@yandex.ru
DOI 10.19181/ezheg.2023.5
Social action dialectics. On a theory of agency studies
O. V. Aksenova
Doctor of Sociology, Chief Researcher, Institute of Sociology of FCTAS RAS E-mail: illaio@yandex.ru
Abstract. The article deals with the theoretical approach to the study of human agency and social action, developed by the author on the basis of the principles of dialectical logic. The need for such an approach is explained by the interpretative nature of sociological theory, which does not allow to find explanations for the causes of transformations of social action and its agent in Western modernity and the existence of its different version in Russian (Soviet) modernity, which were found in empirical research in Russia and in the Netherlands in the 1990-s. The choice of the dialectical method as a basis for the approach was justified by its high heuristic potential for the study of constantly changing phenomena and the reproduction of their constant elements. The initial contradiction between free and normative action, between the actor and the agent-function was revealed in empirical studies as well as by analyzing sociological concepts in a historical context. The key results of previous studies, which were the theoretical approach was used are shown: the shaping of a technological system where the contradiction between free and algorithmic action is sublated by replacing free action with a system of a qualitatively new level of development: network, flexible, self-regulating and the appearance of an actor system in Soviet modernity where the freedom of action and the acting subject sublate the same contradiction. The prospects of using the approach are considered.
Keywords: theoretical approach, dialectical logic, social action, actor, subject-function, freedom space, technological system, actor system, Western modernity, Soviet modernity
