CC BY
46
Протасова О.Л. ©
Кандидат исторических наук, доцент, кафедра «Связи с общественностью», Тамбовский государственный технический университет
ДЕЯТЕЛИ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА О ПРИЧИНАХ ПОБЕДЫ
БОЛЬШЕВИЗМА В РОССИИ*
Аннотация
В статье анализируются оценки сложившейся в России после Февральской революции 1917 года политической ситуации, данные видными представителями отечественного демократического социализма - меньшевиками, эсерами и народными социалистами. Приведены высказывания, характеризующие отношение идеологов этих партий к большевикам и, их методам политической борьбы, а также свидетельствующие о признании социалистами-демократами собственных политических ошибок в переломный для страны момент.
Ключевые слова: демократические социалисты, большевики, Октябрьский переворот. Keywords: democratic socialists, bolshevists, October revolution.
Демократические силы России, социалисты и либералы, единодушно приветствовали Февральскую революцию, от которой ожидали очень многого, и в самой масштабной перспективе - политической модернизации страны, скорого перехода ее к истинной демократии, что будет ознаменовано не только созданием соответствующих органов власти, но и ростом народного самосознания, общей и политической культуры, гражданского участия. Однако по ряду причин, которые были достаточно подробно рассмотрены и проанализированы в мемуарах участников тогдашних событий, чаяния российских демократов не сбылись. Среди социально-исторических факторов, приведших к поражению демократии, практически единогласно были названы война и принесенные ею народные бедствия, культурная отсталость и несознательность масс, падких на демагогические призывы и не желавших на некоторое время поступиться своими насущными интересами и, конечно, несогласованность, слабость и нерешительность новой, революционной власти.
«Либералы, - замечал «летописец» внутренней жизни страны в неонародническом журнале «Русское богатство» А.Б. Петрищев, - ... не сумели стать властью. Во многих вопросах они проявили чрезмерную уступчивость и странную, почти самоубийственную боязнь занять твердые позиции» [9, 258]. Соратник Петрищева по народносоциалистической партии А.В. Пешехонов подчеркивал, что Временному правительству, пытавшемуся поддержать государственный порядок, совершенствуя его, не хватало «систематичности, не останавливающейся перед репрессиями» [10, 59] и даже жестокости. В стране, где народ привык к авторитарной форме правления, в столь короткий срок, при самых благих намерениях, правительству добиться авторитета не удалось. Как точно подметил Петрищев, никто, кроме большевиков, подкупавших малокультурное население популистскими лозунгами, не вносил в политическую борьбу элемента личной страсти. «Другим приходилось уговаривать, убеждать, а власть они брали скорее из чувства долга, чем из страсти властвовать. В этом смысле Ленин был вне конкуренции» [цит. по: 12, 80]. В первую очередь именно этой страстью, помимо ужасающей политической беспринципности и нечистоплотности, после Октября 1917 г. российские демократы объясняли успех большевиков (не сомневаясь, правда, в его недолговечности). Таков был основной субъективный фактор неожиданного большевистского триумфа.
По мнению меньшевика И.Г. Церетели, крушение Февральской революции, дававшей, казалось, прекрасные предпосылки для скорого построения в стране по-настоящему
© Протасова О.Л., 2016 г.
демократического общества, произошло оттого, что революционная демократия не сумела справиться с задачей создания сильной и авторитетной власти. Церетели считал, что в истории трудно найти пример, подобный тому, как было с русской социалистической демократией послефевральской России, когда «политические партии, получив так много доказательств доверия со стороны подавляющего большинства населения, выказали бы так мало склонности встать у власти» [16, 221]. В первую очередь это относилось к эсерам, имевшим значительную поддержку в народных низах. В результате создалось парадоксальное положение: «вся страна, все без исключения партии требовали укрепления исполнительной власти, а... было создано правительство... лишенное прямой связи с организациями, которые одни только и могли быть источниками его силы [там же]. К этому фактору присовокупились и другие ошибки, прежде всего запоздание с созывом Учредительного собрания [16, 229]. Народный социалист А.В. Пешехонов, с которым Церетели тесно сотрудничал в 1917 г., считал, что эта задержка была едва ли не преступной. С переносом выборов был пройден благоприятный момент, когда общество, воодушевленное приходом демократии и еще не «истомившееся» в ожидании форума, призванного решить судьбу страны, горячо и ответственно участвовало бы в предвыборной кампании. Ближе к осени 1917 г. усилились тенденции правого и левого максимализма (второй оказался намного опаснее первого). В то же время уже тогда представлялась непонятной межпартийная разрозненность демократических сил, казалось бы, стремившихся к одному идеалу и делавших общее дело. Тактические разногласия объективно уже не разделяли русских демократов, как то было в 1905 году, когда, например, «кадетов от левых отделяла. монархия» [8, 236], а от тех, кто правее, «гора ”принудительного отчуждения”» [там же]. «Постороннему человеку, - писали энесы в «Русском богатстве» в середине 1917 г., - нельзя понять, почему и зачем собственно существуют в России разные партии и почему между ними еще идет полемика. Можно сразу приписаться и к с.-д. и к кадетам, и ко всем народническим партиям и, оставаясь на одной и той же политической платформе, чувствовать себя во всех партиях товарищем среди товарищей» [там же]. Но еще более, чем выяснением межпартийных отношений, общество было раздражено вялостью власти, которая никак не могла решить самый острый - военный - вопрос. Тем временем большевизм сплачивал вокруг себя силы, поддерживая и поощряя центробежные стремления темных масс к возможно большему удовлетворению личных аппетитов и к возможно более ничтожному подчинению общим интересам [7, 330]. В июне 1917 г. А.В. Пешехонов, тогдашний министр продовольствия Временного правительства, выступая на I Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов, признал: «Вся трудность заключается не в преодолении сопротивления буржуазии, которая во всем уступает, а в преодолении психологии трудящихся масс, которых надо призвать к самому напряженному труду, к лишениям и отказу от довольства, к необходимым жертвам» [цит. по: 15, 249].
Оппозиционный большевикам неонароднический журнал «Русское богатство» саркастически отмечал, что пока большевики не пришли к власти, они объявляли войну «оборончеству»; как только они властью овладели, «большевистские вожди публично и официально заявили, что теперь и они стали «оборонцами» [7, 330]. А.Б. Петрищев констатировал, что «большевизм сплачивал ударные силы при помощи демагогического опорочения и разрушения начал дисциплины» [там же]. «В сущности большевизм и есть демагогия, - соглашался А. В. Пешехонов, - все в нем упрощено и разнуздано, все в нем приспособлено для успеха в темных народных массах. Отнимите демагогию, и от большевизма мало что останется» [цит. по: 13, 135]. Однако российская демократия, отдававшая себе отчет в опасности экстремизма, присущего большевикам, и несмотря на интенсивную подготовку последними вооруженного восстания, вела себя так, будто большевиков не существует [4]. По мнению меньшевистской газеты «День», вышедшей накануне Октябрьского переворота, демарш большевиков, демонстративно покинувших Предпарламент, должен был как минимум насторожить представленные в Предпарламенте демократические силы. Демократию более пугала не сама власть большевиков, - в
жизнеспособность ее она не верила, - а маячившая за этим угроза краха всего государственного правопорядка с возможной перспективой военной диктатуры или даже реставрации монархии. «Если бы мы верили, что большевики сумеют дать мир, хлеб, порядок, излечат заговорами весь истощенный организм России - мы бы приветствовали их господство, - уверял «День». - Но захват власти большевиками - это... прелюдия к взрыву народной контрреволюции, ибо народные массы. - не хирурги, которые снимут только зафиксированный большевистский нарост, они полоснут ножом по всему телу России» [4].
Октябрьский переворот российские демократические социалисты расценили как «акт преступный» [1, 70], но в то же время сочли его неким досадным недоразумением. Н.Н. Суханов вспоминал, что А.В. Пешехонов, Н.Д. Авксентьев и В.Д. Набоков от президиума Предпарламента 26 октября посетили британского посла Бьюкенена с извинениями за случившуюся «неприятность» [15, 347]. Большевистский переворот, по убеждению хорошо знавшего Ленина марксиста Н.В. Вольского (Валентинова), стал возможен «только потому, что Временное правительство Керенского было абсолютно неспособно ни оказать Ленину физическое сопротивление, ни провести те смелые мероприятия (сепаратный мир, передачу земли крестьянам и т.д.), которые. предохранили бы страну от Октябрьской революции» [1, 70]. К слову, в 1904 г. Валентинов ушел из большевистской организации, потому что не мог принять идейной нетерпимости и моральной неразборчивости большевиков; еще в Первую русскую революцию он считал политику Ленина «вреднейшей». В первые годы советской власти (1917-19) Н.В. Валентинов, следя за Лениным и его государственной политикой, не находил в ней ничего созидательного, «считал бессмысленным почти все, что тогда делалось» [1, 71].
Резко осудив захватчиков власти, представители демократических партий активно участвовали во всех легальных формах протеста [12, 80]. По их мнению, новоявленная
«диктатура пролетариата» являлась на самом деле диктатурой небольшой группки, прикрывающей свои действия именем рабочих и крестьян [там же]. Никто в стране (не исключая, пожалуй, и многих большевиков) не ожидал, что эта власть узурпаторов продержится долго - еще как долго! Объясняя причины такого взлета «пассионарности» крайне левых радикалов их энергией, беспринципностью и жаждой власти (в первую очередь самого их лидера), демократы видели, как легко поддавались темные массы на самые невероятные обещания большевиков. «Чем ближе человек к моральному идиотизму, тем дальше от сознания долга и солидарности, тем понятнее ему этот уж слишком материалистический язык, - с горечью рассуждал А.Б. Петрищев. - Словечками о коммунизмах уже прикрывалась порнография и революционные знамена уже захватывала своими грязными лапами обыкновенная уголовщина» [8, 242]. Революция развеяла немало идеалистических представлений о народе, которые по инерции пробивались иногда сквозь рационализм политических деятелей-народников, приобретенный за 20 лет активной общественно-политической борьбы. Народ перестал казаться благонравным страдальцем, перед которым интеллигенция была в неоплатном долгу. С интеллигенцией тоже был связан ряд разочарований: по мнению аналитиков-демократов, она была виновата перед Россией в том, что не проявила ни должного единства, ни самоуважения, поступившись своими правами на водительство русской жизнью. В итоге в критический момент революционную гегемонию умственных сил перехватила сила физическая [там же]. Корни этого многие демократы видели в исторической традиции страны, где у широких масс населения бытовало представление, будто умственный труд ничего не создает, «а, стало быть, те, кто не стоит у рабочего станка - социальные пауки, которым пришла пора сказать: довольно вы нашей кровушки попили» [14, 263]. Народные массы самоуверенно приписали заслугу свержения царской власти себе - забыв о том, что добиться свободы их давно призывала
интеллигенция, в то время как они сами этого не хотели [14, с. 262]. Большевики пришли к власти на пике «незаслуженного самоуважения и самовлюбленности» народной массы [14, 277], больно наказав интеллигенцию за ее разрозненность, «умственное высокомерие», нежелание по-настоящему принимать во внимание классовые интересы. Последнее касается,
впрочем, в основном неонароднической интеллигенции, не разделявшей «трудовой народ» по классовому признаку, в отличие от меньшевиков - партии, ориентированной на пролетариат, и, конечно, от большевиков, оправдывавших «классовой моралью» любой свой шаг. Основной признак классовой психологии, как объясняли народнические аналитики, состоит в сознании твердого единства группы (в данном случае своего социального класса) и «по-волчьи твердом отстаивании этих групповых интересов» [там же]. Народ в эпоху социальных катаклизмов легко подхватывает эту нехитрую психологию, особенно если ее основы упорно втолковываются ему в простых и понятных формулах. Энесы, чьим партийным девизом было «Все для народа, все через народ», осознавали некоторую расплывчатость этого лозунга, особенно во второй его части. Публицист А. Редько писал: «Многое совершается не через народ, стоит только вспомнить науку, искусство, литературу. Несчастье мира, что эти высшие проявления человеческого духа живут и развиваются не «через народ», а только для «для народа» [там же]. Это касается и правотворчества, инициируемого главным образом интеллигенцией.
Начиная с 1918 г. демократические социалисты, кто раньше, кто позже, стали замечать усилия новой власти по возрождению российской государственности. Одним из первых отметил это стремление А.В. Пешехонов. Правда, поначалу народник сильно сомневался в успехе этих стараний, поскольку «слишком уж своеобразны начала, на котором они (большевики - О.П.) пытались ее (государственность - О.П.) восстановить, и им приходится самим разрушать то, на чем они обосновались. Если они все-таки держатся, то не столько благодаря своей решительности, сколько благодаря народной усталости и нерешительности других» [11, 326]. Другие социалисты высказывались о большевизме,
пусть и настроенном на укрепление своего - несвободного - государства еще более скептически и непримиримо. По словам эсера М.В. Вишняка, не желавшего верить в окончательный крах демократических начинаний Февральской революции, воля «к жизни и свободе, индивидуальной и государственной, и определяет непреходящее и вечное в Феврале, что не может быть скомпрометировано никакими дефектами эмпирического осуществления или надругательством временно восторжествовавшего Октября» [2, 247].
Вишняк предрекал гибель власти большевиков, утверждая, что к этому ведет «варварская форма прогресса», неизбежная при любом деспотизме. В 1920 г., оказавшись в эмиграции, он писал: «А что Россия будет и будет свободной — это не только утешение людей, лишенных родины и свободы сегодня и поневоле взыскующих града нового в будущем... 150миллионная нация не может быть обращена в небытие или в рабство. Даже сегодня, когда Россия ходит по мукам. можно ли сомневаться в том, что Россия сойдет с креста и войдет, свободная, в творчество жизни и культуры?» [3, 206]. Как и многие представители
демократического социализма, очень скоро также ставшие эмигрантами, Вишняк не терял надежды, что дело демократии в России не окончательно проиграно.
Забегая вперед, скажем, что отношение ряда остававшихся еще на тот момент в России демократов к Ленину и будущему страны стало несколько меняться с 1921 года, с началом новой экономической политики: Н. В. Валентинов, давний критик Ленина, уже «с радостью видел, как постепенно снимаются со страны удушающие ее обручи военного коммунизма» [1, 29]. На взгляд Валентинова, Ленин был уже не тот, что кидал массам лозунг «Грабь награбленное!», звал «на всех парах нестись к социализму» и «поголовно всем по очереди управлять государством» [там же]. В свете столь благих изменений у целого ряда представителей российской социалистической интеллигенции небольшевистского толка возникла потребность работать для нового государства, чтобы «содействовать скорейшему восстановлению хозяйства и нормальной жизни» [1, 56]. К сожалению, судьба большинства этих специалистов, фактически абсолютно отошедших от политики, оказалась печальной: в первые годы сталинского единовластия ОГПУ было инспирировано дело «Союзного бюро меньшевиков», и подсудимыми на этом процессе были главным образом беспартийные (в прошлом меньшевики) специалисты-хозяйственники. Другим, как, например, тому же А.В. Пешехонову, повезло больше: они были высланы из страны. Пешехонов, не желавший
покидать родину ни при каких условиях, но вынужденный сделать это, был расстроен высылкой тем более, что она произошла в тот момент, когда, как ему казалось, «Россия... начала оживать, и народ потихоньку стал вылезать из ямы, в которую свалился» [10, 25-27].
Анализируя опыт русской революции, ее успехи и упущения, в том числе и свое участие в ней, бывший министр-председатель Временного правительства эсер А.Ф. Керенский подытоживал: «История большевистской реакции еще раз доказывает
невозможность никакого социального и политического прогресса без права личности на полную свободу и открытое выражение мыслей и убеждений. Русский народ никогда не добьется ни общественного благосостояния, ни благ образования, ни внутреннего порядка, ни международной безопасности, пока большевики держат Россию в тисках партийной диктатуры. Там, где «партийные интересы» не уступают дороги интересам общественным и национальным, нечего ждать ни цивилизации, ни реального прогресса» [5, 370]. В свете современных мировых тенденций сближения либеральной и социалистической идеологий на почве универсальных гуманитарных ценностей ради построения гражданского общества точнее не скажешь.
Направление «демократический социализм», к которому можно отнести российских меньшевиков, энесов и умеренных эсеров, указывает не только на идеологическую
ориентацию человека, но и на его жизненно-ценностные предпочтения, в том числе и в политической практике. Демократическим социалистам был чужд тезис «цель оправдывает средства», зато для них особый смысл имели основополагающие ценности демократии, ненасильственные методы ее достижения. Эти нравственно-политические идеалы
вписываются в формулу, высказанную, правда, на четверть века позже 1917 г.: «Не человек для социализма, а социализм для человека»[6, 11]. Ценностные принципы демократического социализма разделяли многие либералы; вообще, органическое сходство умеренного, эволюционного социализма и либерализма не подлежит сомнению. История не приемлет сослагательного наклонения, однако, если бы это внутреннее родство идеологий в послефевральские месяцы 1917 г. возобладало над межпартийной борьбой и нерешительностью всех русских демократов, развитие России по демократическому пути значительно ускорилось бы и вряд ли потеряло несколько десятилетий.
*
Статья подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ),
проект № 15-01-00157а.
Литература
1. Валентинов Н. В. (Вольский Н.) Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. - М.: Современник, 1991. - 367 с.
2. Вишняк М.В. Два пути: Февраль и Октябрь [Электронный ресурс]. - Париж: изд-во «Современные записки», 1931. - Режим доступа: http://socialist.memo.ru/books/perli/ vishnak/v09.htm.
3. Вишняк М.В. На родине // Современные записки. Кн. 1. Париж, 1920. - С. 205-231.
4. День. 1917. - 24 октября.
5. Керенский А.Ф. Русская революция 1917. - М.: Центрполиграф, 2005. - 383 с.
6. Ненароков А.П. Правый меньшевизм. - М.: «Новый хронограф», 2011. - 600 с.
7. Петрищев А.Б. В гриме и без грима // Русское богатство, 1918, № 1-3. - С. 330-338.
8. Петрищев А.Б. Внутренняя летопись // Русское богатство, 1917. № 4-5. - С.236-249.
9. Петрищев А.Б. Хроника внутренней жизни // Русское богатство, 1917. № 11-12. - С. 258-276.
10. Пешехонов А.В. Почему я не эмигрировал? - Берлин: Обелиск, 1923. - 78 с.
11. Пешехонов А.В. Провалилось ли народовластие? // Русское богатство, 1918. № 1-3. - С.303-330.
12. Протасов Л.Г., Протасова О.Л. Народные социалисты // Родина, 1994. № 10. - С. 76-81.
13. Протасова О.Л. А.В. Пешехонов: человек и эпоха. - М.: РОССПЭН, 2004. - 240 с.
14. Редько А. Трагедия русской интеллигенции // Русское богатство, 1918. № 1-3. - С. 261-278.
15. Суханов Н.Н. Записки о революции. - В 3-х т. - Т.2-3. - М.: Республика, 1991. - 1030 с.
16. Церетели И.Г. Кризис власти. - М.: Луч, 1992. - 263 с.
