«ДЕРЖАВНЫЙ» ИСТОРИК М. П. ПОГОДИН И ПСЕВДОНАУЧНАЯ ТЕОРИЯ «ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ» А. Н. ПЫПИНА Текст научной статьи по специальности «История и археология»

РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИЙ ВЕСТНИК

Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии Русской Православной Церкви

№ 2 (5) 2021

В.А. Фатеев

«Державный» историк М. П. Погодин и псевдонаучная теория «официальной народности»

А. Н. Пыпина

УДК 1(091)(470)

DOI 10.47132/2588-0276_2021_2_10

Аннотация: В статье рассматривается вопрос о роли историка, писателя и публициста М.П. Погодина (1800-1875) в русской культуре и влиянии на его оценку общественным мнением теории «официальной народности» либерального публициста А. Н. Пыпина. Творческое наследие Погодина долгие годы пребывало в забвении, и он незаслуженно воспринимался как охранитель-реакционер, отражавший в своих взглядах официальную позицию властей. Немалую роль в такой искаженной репутации видного деятеля отечественной словесности сыграло утвердившееся в обществе мнение о Погодине как типичном представителе «официальной народности» в культуре. В данной статье показано, что Погодин был оригинальным и самостоятельным мыслителем. Также доказывается, что термин «официальная народность» является не научным понятием, а лишь полемическим приемом, либеральным идеологическим ярлыком, созданным в целях идейной борьбы с писателями консервативного направления. В современной исторической и литературно-философской науке все чаще раздаются критические суждения о лишенном объективности термине Пыпина и предложения отказаться от использования этого тенденциозного понятия по отношению к деятелям культуры.

Ключевые слова: консерватизм, Православие, Самодержавие, Народность, официальная народность, славянофильство, М. П. Погодин, А. Н. Пыпин, Н. М. Карамзин, С. С. Уваров.

Об авторе: Валерий Александрович Фатеев

Кандидат филологических наук, член редколлегии издательства «Росток».

E-mail: [email protected]

ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542

Для цитирования: Фатеев В.А. «Державный» историк М.П. Погодин и псевдонаучная теория

«официальной народности» А. Н. Пыпина // Русско-Византийский вестник. 2021. № 2 (5). С. 10-42.

RUSSIAN-BYZANTINE HERALD

Scientific Journal Saint Petersburg Theological Academy Russian Orthodox Church

No. 2 (5) 2021

Valery A. Fateyev

The "State-Oriented" Historian Mikhail Pogodin

and Alexander Pypin's Pseudo-Scientific Theory of "Official Nationality"

UDC 1(091)(470)

DOI 10.47132/2588-0276_2021_2_10

Abstract: This article deals with the role of the historian, prose writer and journalist Mikhail Pogodin (1800-1875) in Russian culture and an influence of the theory of "Official Nationality" introduced by the liberal journalist Alexander Pypin on Pogodin's reputation. For many years Pogodin's creative work remained in oblivion and he was undeservedly treated as a reactionary and obscurant who based his opinions on the precepts recommended by the ruling tsarist power. This distorted reputation of the eminent public figure was largely based on the statement accepted by society that he was a typical representative of the "Official Nationality" trend in Russian culture. The present article proves that Pogodin was an original and independent thinker. It also asserts that the "Official Nationality" is just a liberal polemic device or label created for ideological struggle against writers of the conservative trend rather than a scientific notion. Critical judgements on Pypin's term devoid of objectivity grow more prominent in the present-day historical, literary and philosophical studies and suggestions are recurrently made to reject the use of this tendentious notion with regard to cultural figures.

Keywords: Conservatism, Orthodox Faith, Autocracy, Nationality, Official Nationality, Slavophile Trend, Mikhail Pogodin, Alexander Pypin, Nikolay Karamzin, Sergey Uvarov.

About the Author: Valery Alexandrovich Fateyev

Candidate of Philological Sciences, Member of the Editorial Board of the Rodnik Publishers,

St. Petersburg.

E-mail: [email protected]

ORCID: https://orcid.org/0000-0003-0279-2542

For citation: Fateyev V.A. The "State-Oriented" Historian Mikhail Pogodin and Alexander Pypin's

Pseudo-Scientific Theory of "Official Nationality". Russian-Byzantine Herald, 2021, no. 2 (5), pp. 10-42.

Если подавляющее большинство дореволюционных русских писателей и философов, чьи сочинения были в советское время изъяты из обращения по причине их «реакционности», довольно давно вернулось к читателям, то среди отечественных историков до сих пор есть имена, крайне медленно обретающие то место, которое объективно принадлежит им в истории отечественной культуры. Одним из таких консервативных историков является Михаил Петрович Погодин (1800-1875), в произведениях которого без всякого лукавства провозглашается верность Православию, Самодержавию и Народности.

Само имя Погодина известно, правда, довольно широко, да и как его не знать, если с историком переписывались и тесно общались Пушкин и Гоголь, Аксаковы и главные славянофилы. Кроме того, до сих пор почти в самом центре Москвы, на Девичьем поле в Хамовниках, обращает на себя внимание знаменитая «Погодинская изба» в народном духе, бывшая когда-то флигелем усадебного дома историка, где по определенным дням собирались, согласно многочисленным отзывам, видные представители русской науки и литературы. К тому же и улица, на которой находится историческая «Изба», носит название Погодинской.

Достопримечательная «Погодинская изба» служила при жизни Погодина «Древлехранилищем» огромного собрания рукописных книг и манускриптов, которые были по указанию Царя приобретены Императорской публичной библиотекой в Петербурге. Основная московская библиотека также обогатилась многочисленными трудами, собранными или написанными этим единственным в своем роде энтузиастом.

Чего стоит огромный Погодинский архив с обилием дневников, записных книжек и писем, можно судить по уникальному 22-томному обзорному исследованию Н. П. Барсукова «Жизнь и труды М. П. Погодина» (1888-1910), созданному на основе архивного собрания Погодина. Второго подобного случая не было в нашей историографии — никто даже из величайших гениев не удостоился такого огромного жизнеописания. Более того, Барсуков так и покинул этот бренный мир, доведя свое

«Погодинская изба». Фото 1890-х гг.

Тома труда Н. П. Барсукова

эпическое по масштабам повествование лишь до 1860 г., т.е. неохваченными остались еще целых пятнадцать плодотворных лет жизни Погодина.

Казалось бы, наличие такого уникального обобщающего исследования, каким является созданное Барсуковым жизнеописание историка на основании его огромного архива, не позволяет говорить о недооценке значения Погодина. Однако, во-первых, прекрасный многотомный труд Н. П. Барсукова относится к далекому прошлому, он не переиздан и мало знаком современному читателю (хотя теперь доступен в интернете). Кроме того, даже ученые, часто обращаясь к погодинскому жизнеописанию и находя в этом бесценном «тезаурусе» всей русской культуры русского общества XIX в. нужную конкретную информацию по своей теме, не могут, конечно, прочитывать том за томом весь справочный, по сути дела, труд из-за огромного объема и дробности этой своеобразной «мозаики».

Погодин был яркой, заметной личностью, участником многих важных общественных и культурных событий своего времени. Исследователь истории русской литературы Л. Н. Майков объяснял причину обширности труда Барсукова прежде всего тем, что «Погодин был очень отзывчив на все, что происходило вокруг него»1. К тому же Барсуков дополнил жизнеописание М. П. Погодина, кропотливо составленное на основании неопубликованных материалов из бесценного архива историка, некоторыми опубликованными материалами, превратив свой многотомный труд из частной биографии в единственную в своем роде хронику культурной жизни России XIX в. Но этот уникальный свод сведений по истории русской культуры периода ее расцвета остается все же малоизвестным и недооцененным.

Хотя в 1999-2011 гг., впервые после более чем 100-летнего перерыва, и были напечатаны большой исторический труд Погодина и два однотомных собрания его сочинений (если не считать изданного в советское время сборника его художественной прозы)2, их выход в свет прошел как-то незаметно. Разносторонняя творческая деятельность Погодина до сих пор не привлекает к себе того внимания, какое она заслуживает. В общественном сознании он остается второстепенной, архаической фигурой из былых времен, историком второго ряда, интересным только специалистам.

Не самым лучшим образом сложившуюся репутацию Погодина можно в некоторой степени объяснить тем, что значительное влияние оказали отрицательные отзывы

1 Майков Л.Н. Погодин в последний год своего профессорства // Его же. Историко-литературные очерки. СПб., 1895. С. 292.

2 Погодин М.П. Повести. Драма. М.: Советская Россия, 1984; Его же. Древняя русская история до монгольского ига: В 2 т. М.: Терра, 1999; Его же. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2010 («Библиотека отечественной общественной мысли»); Его же. Вечное начало. Русский дух. М.: Институт русской цивилизации, 2011.

его авторитетных современников, в том числе историков С. М. Соловьева, К. Д. Кавелина и даже, к сожалению, Н. В. Гоголя, близкого Погодину человека. Приняв на себя, под влиянием мистического настроения, миссию духовного учителя общества, Гоголь в своей известной книге «Выбранные места из переписки друзьями» в назидательных целях открыто описал недостатки своего друга, дав при этом и двусмысленную оценку его взглядов. Но если казус с братской «оплеухой» великого писателя получился нечаянно, то маститый либеральный историк литературы А. Н. Пыпин в 1870-е гг. вознамерился сознательно нанести сокрушительный удар по репутации Погодина как видного представителя консерватизма. Более того, амбициозный западник задумал единым махом расправиться не только с Погодиным, но и со всеми прочими «обскурантами» и сторонниками «квасного патриотизма».

И, надо сказать, ему это в значительной степени удалось, прежде всего потому, что в общественном мнении в тот период господствовали оппозиционные взгляды. Внедренный Пыпиным ярлык «официальной народности» прочно приклеился тогда к консервативному историку, принижая его научный авторитет. Произведения Погодина долгое время не переиздавались и, соответственно, не читались, а этот ярлык представителя «официальной народности», или реакционера, с которым он вошел во многие справочники, до сих пор остается чуть ли не единственным, что всплывает в памяти обычного, мало и даже средне образованного человека при упоминании имени историка.

Хотя Кавелин — тоже либерал и западник, он несколько более объективный историк, нежели Пыпин. Однако его разбор исторического труда Погодина также содержит множество критических замечаний, и, по существу, он вообще отказывает Погодину в праве считаться историком. Кавелин писал о Погодине: «У него есть светлые мысли, но нет ясной системы; есть научные приемы, довольно удачные, но совершенно нет методы. <...> У него есть страсть, общая всем специалистам, — возводить в систему свою нелюбовь, нерасположение к цельному, систематическому взгляду на предмет»3. Такой строгий вывод можно объяснить прежде всего идейным неприятием взглядов Погодина.

Но странно другое. Погодин происходил из бывших крепостных, и, хотя он окончил гимназию, а потом Московский университет и стал профессором истории, был избран в Академию наук, знал иностранные языки и писал серьезные труды, получавшие признание многих ученых, в отзывах о нем современников очень часто содержались высокомерные насмешки над его низким происхождением, отсутствием манер и простецкой внешностью.

Больше других отличился историк С. М. Соловьев, нашедший возможным заявить в своих опубликованных посмертно «Записках» о том, как «много вреда приносила Погодину его наружность, имевшая в себе, кроме дурного, еще неблагородное, отталкивающее»4.

Более того, Соловьев создал из описания своего бывшего коллеги по профессорскому цеху некий собирательный образ чуть ли не всех отрицательных человеческих качеств: «.он славился своею грубостью, цинизмом, самолюбием и особенно корыстолюбием. Есть много людей, которые так же самолюбивы и корыстолюбивы, как Погодин, но не слывут такими именно потому, что у Погодина душа нараспашку.»5. Находит мемуарист у Погодина, правда, и одно достоинство — смелость, но характеризует его своеобразно — как «качество первобытного, простого русского человека»6. Именно эта «первобытная» смелость, по словам Соловьева, позволяла Погодину обращаться с письмами к Царю, чего не смел даже митрополит Филарет.

3 Кавелин К.Д. Исторические труды М.П. Погодина // Его же. Полное собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. СПб., 1897. С. 102.

4 Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Его же. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 255.

5 Там же.

6 Там же. С. 264.

Много нехорошего можно прочитать о Погодине в «Записках» С. М. Соловьева, только у этих воспоминаний настолько дурная репутация, что даже дети историка были убеждены: из-за крайней резкости и необъективности суждений «Записки» не стоило бы печатать. Заметки в большей степени характеризуют самого автора, чем негативно описанных им персонажей. Не лишним будет напомнить здесь читателям, что именно Погодин открыл талантливому студенту Соловьеву, его ученику, путь на кафедру русской истории после своего ухода.

Дальше Соловьева в оскорблениях Погодина зашел разве что только «неистовый Виссарион», не стеснявшийся, как известно, в бранных выражениях, цинично ругая в письмах своих идейных противников. Белинский написал как-то в 1847 г. В. П. Боткину: «...трижды гнусный Погодин, вечно воняющий»7.

Нечего и говорить, что «портрет» Погодина, начертанный старческой рукой его коллеги историка Соловьева, был груб и несправедлив. Но вот что, например, думал об этой характеристике В. В. Розанов, который еще застал студентом профессора С. М. Соловьева на университетской кафедре и не нашел тогда в его лекциях ничего вдохновляющего. А с трудами и личностью Погодина Розанов был хорошо знаком как автор нескольких статей о посвященной историку 22-томной хронике Н. П. Барсукова. Розанов писал в одной из рецензий на очередной вышедший том жизнеописания, опровергая мнение Соловьева: «Да не смущается, однако, сердце его (жертвователя на издание книг Барсукова. — В. Ф.) этим отзывом о бывшем и его друге. М. П. Погодин был человек истинно замечательный; нет (по всему вероятию) ложного в показаниях Соловьева, есть ужасная ошибка односторонности, непонимания; все принимая в этих показаниях (хотя они голословны, т.е. не опираются на факты), сохраняешь, однако, полную свободу сказать, что Погодин был натура гораздо более замечательная, несравненно более богатая, обильнее наделенная дарами ума и сердца, чем сам покойный Соловьев. И вот доказательство: Соловьев не оставил после себя, несмотря на 30-летнее преподавание, ни одного истинно замечательного ученика, т. е. в своих лекциях он не умел передать понимания, не успел зародить любви к родной истории ни в одном ученике; Погодин — именно он — дал всю плеяду светил нашей исторической науки: самого С. М. Соловьева, незабвенного Калачева и Кавелина, Беляева, Бычкова, косвенным образом — Бестужева-Рюмина. Это уже не обвиняющее мнение, это — непоколебимый факт»8.

Метко, образно и остроумно пишет о профессиональных недостатках Погодина историк В. О. Ключевский в неопубликованных при жизни фрагментарных набросках9. Но даже Ключевский обращает особое внимание на то, что Погодин был «профессором из крестьян» и жалеет, что Погодин так и остался «мужиковатым человеком»10. По мнению Ключевского, этот порок много повредил талантам, которыми Погодин был одарен далеко не скудно. Он обнаруживался «в недостаточной опрятности костюма и прически, дисциплины, отделки мысли и слова». Дался, однако, им этот его костюм!

В тезисах Ключевского содержится немало метких критических суждений о Погодине, но для объективной картины явно не достает положительных качеств. Впрочем, будем объективны: завершая свою скорее нелицеприятную характеристику нестандартной личности Погодина как ученого и человека, Ключевский вдруг заявляет о его стиле нечто подобное тому, что говорил когда-то Пушкин: «Люблю его бойкое перо, из-под которого так часто блещет ум и талант»11.

Пожалуй, К. Н. Бестужев-Рюмин был едва ли не единственным среди крупных историков XIX в., кто целиком положительно оценил творческое наследие Погодина.

7 Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В XIII т. Т. XII. М., 1956. С. 421.

8 Розанов В.В. Еще доброе дело на Руси // Его же. Эстетическое понимание истории. М., 2000. С. 460.

9 Ключевский В.О. М.П. Погодин // Его же. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 138-152.

10 Там же. С. 148.

11 Там же.

В своей книге «Воспоминания и портреты» Бестужев-Рюмин так характеризует взаимоотношения Погодина со славянофилами: «Погодин был одним из немногих упорно ограждавших себя от такой ограниченности, сходясь более чем с кем-нибудь с славянофилами. Погодин никогда не был славянофилом; следя за всеми движениями мысли, принимая в них деятельное и живое участие, он — представитель здравого смысла русского народа — любил преимущественно простого русского человека, ценил русских самородков»12. Бестужев отмечает, что Погодин старался не просто передать знания своим слушателям, а стремился воодушевить их своими идеями: «Воззрения его были не философскою системою, а верою, потребностию его духа.»13

Если не вдаваться в подробности обсуждения достоинств и недостатков Погодина как исследователя истории, из отрицательных отзывов о нем можно понять, что он представлял собой какой-то другой тип ученого, отличный от западников Соловьева, Кавелина, Пыпина и им подобных историков-рационалистов. Погодин смотрит на историю не отстраненным взглядом ученого-созерцателя, а взглядом заинтересованного, активного участника исторического процесса. Недаром Кавелин отмечал, что Погодин часто путает историю с политикой. Погодиным как историком движет не столько жажда рационального познания, сколько религиозное одушевление от ощущения величественной роли Провидения в истории и чувство восторга от любви к Отечеству и ощущения сопричастности к ее прошлому и будущему.

Кавелин подробно остановился на этой особой мистической настроенности Погодина. Рассуждая о книге Погодина «Исторические афоризмы», Кавелин заявлял, что вместо теорий у него — восклицания, выражающие благоговение перед событием: «Не будучи в состоянии ни совершенно отказаться от теоретического воззрения, ни основать его на твердых, ясных началах, г. Погодин впал в исторический мистицизм — иначе мы не можем назвать его историческое воззрение.»14

Своего рода «исторический мистицизм», вера в Провидение действительно является характерной чертой творческого метода Погодина. Русская история представляется ему цепью счастливых и взаимосвязанных событий.

Гоголь еще ранее очень верно подметил восторженное отношение Погодина к Истории, которую он всегда пишет с прописной буквы: «Везде видишь человека, обладаемого величием своего предмета. Это благоговейное изумление дышит на каждой странице»15. В этом, может быть, главное отличие Погодина как мыслителя и историка от ученых, отстраненно, рационально и методично анализирующих факты истории. Погодин — менее всего холодный, трезвый аналитик, он активный участник исследуемых им событий; его отношение всегда выражается эмоционально, прямо и недвусмысленно. Из-за своей эмоциональности Погодин бывал в спорах груб, и это стало одной из причин, почему он имел так много противников. Беспристрастность, уклончивость и деликатность — не его свойства. Важно, однако, что споры, в которых Погодин активно участвовал, не были беспочвенны и носили принципиальный, идейный характер.

Образ Погодина как человека и историка наводит прежде на мысли о Н. М. Карамзине, которого он воспринимал как своего предшественника и как образец бескорыстного религиозного и гражданского служения России. Погодин развивал то «органическое понимание истории»16, которое он унаследовал от Карамзина, высоко ценимого им еще с гимназических времен.

12 Бестужев-Рюмин К.Н. Михаил Петрович Погодин (1800-1875) // Его же. Биографии и характеристики. СПб., 1882. С. 233-234.

13 Там же. С. 242.

14 Кавелин К. Д. Исторические труды М. П. Погодина. С. 106.

15 Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. VIII. С. 194.

16 Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух. С. 774.

Следуя заветам Карамзина, Погодин стремится не ломать историю в соответствии с теоретическими схемами, а брать ее в натуральном виде: он представляет историю как процесс естественного раскрытия задатков национального развития. У Погодина заметно выделяются две главные идеи. Во-первых, как верующий человек, он опирается на роль Промысла Божия в истории народов и считает принцип Православия, Самодержавия и Народности основным ориентиром государственного строительства России. Он утверждает, что всякий народ осуществляет цель, указанную ему благим Провидением. Во-вторых, он подчеркивает особенность истории развития России как государства. Христианство, отмечал Погодин, было введено у нас мирно, с крестом, а не с мечом, как на Западе. Тезис о том, что христианство в России утвердилось мирным путем, а не путем завоевания, столь популярный среди славянофилов, скорее всего, восходит именно к Погодину. Взгляды Погодина опирались прежде всего на отстаивание им самобытности России и на утверждение различных путей развития России и Запада.

Погодин писал: «Ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как Российская. Воображая события, ее составляющие, сравнивая их неприметные начала с далекими, огромными следствиями, удивительную связь их между собою, невольно думаешь, что перст Божий ведет нас, как будто древле Иудеев, к какой-то высокой цели»17.

Погодин был не только и не столько историком или мыслителем, сколько деятелем, причем деятелем разносторонним, пытливым и увлеченным. Пафос его увлечений передавался его читателям и слушателям лучше, чем отвлеченные мысли. К тому же он увлекался всем таинственным и непознанным, и отблеск этого неподдельного переживания непостижимости тайны бытия лежит на таких его пока малоизвестных и несколько эклектичных, но очень оригинальных книгах, как «Простая речь о мудреных вещах» (1873) и «Сборник, служащий дополнением к „Простой речи о мудреных вещах"» (1875). Непредвзятый читатель среди «разноцветных и разношерстных лоскутков» этих двух его книг, «сшитых на живую нитку», увидит любопытные наблюдения и метко схваченные мысли. Немало оригинальных и глубоких мыслей об истории можно найти и в книге Погодина «Исторические афоризмы» (1836).

Не следует забывать, что Погодин был также писателем, художником слова, и это его качество сказалось на своеобразном стиле его связанных с историей сочинений. Как отметил Ключевский, Погодин как историк напоминал художника-монументалиста: он «рисовал картины яркими красками, в преувеличенных размерах»18.

Эмоциональной и увлекающейся натуре Погодина соответствовал его своеобразный стиль, над которым шутили язвительные современники вроде А. И. Герцена. Но можно без всякого снисхождения признать, что Погодин и в этом отношении был очень оригинальным писателем. Хотя внешне погодинский стиль казался неряшливым и «неправильным», в нем есть та свобода, которую отметил не кто-нибудь, а сам Пушкин. В одном из писем к Погодину Пушкин пишет о стилистических недостатках его сочинения: «Одна беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. <...> Ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений — тьма»19. Казалось бы, это приговор. Но от осуждения погрешностей погодинского стиля Пушкин переходит вдруг к признанию его никем тогда не оцененных достоинств: «Языку нашему надобно воли дать более (разумеется, сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность»20. Эти пушкинские слова очень важны. Да, речь

17 Там же.

18 Ключевский В. О. М. П. Погодин. С. 150.

19 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. М., 1965. С. 321.

20 Там же.

Погодина страдает недостатками, но в его корявостях и «усечениях» есть свое обаяние: он свободен в своей стилистике, и эта живость выражения все искупает, придавая его сочинениям оттенок несомненной стилистической оригинальности.

Мнение Пушкина, обладавшего изумительным чувством меры, в этом случае крайне важно. Они с Погодиным были практически ровесники, и Пушкин воспринимал его как достойного сверстника, видя в нем тип энергичного практического деятеля, сходный с деятелями петровской поры, личность масштаба помощников Петра.

Именно Пушкин в конце июня 1831 г. подбил Погодина к занятиям историей Петра I и к написанию трагедии о Царе-реформаторе, фигура которого явно и привлекала, и отталкивала историка насильственным характером его преобразований. Пушкин советовал ему: «Пишите „Петра"; не бойтесь его дубинки. В его время вы были бы одним из его помощников; в наше время будьте хоть его живописцем»21. Тут обращает на себя внимание тот факт, что Пушкин определяет энергичную натуру самого Погодина как близкую по типу к «птенцам гнезда Петрова».

Очень любопытно и отношение Пушкина к преподавательской деятельности Погодина. Пушкин писал ему про университет, который считал чуждым таланту Погодина: «Жалею, что вы не разделались еще с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле. А ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету»22. Как известно, Погодину в 1844 г. пришлось оставить преподавание по семейным обстоятельствам, а мнение, выраженное Пушкиным, показывает, что Погодин к тому же не пришелся в университете ко двору. Комментировать заявление Пушкина относительно состояния Московского университета в 1831 г. оставим специалистам, а вот связывание «учености, деятельности и ума» с именем Погодина стоит много больше, чем суждения о нем Соловьева или Пыпина.

В 1833 г. Пушкин сообщал Погодину, что в беседе с Царем по поводу Петра I «выпросил у Государя вас в сотрудники», открыв тем самым Погодину дорогу в архив. И далее со свойственной ему легкостью поэт вдохновляет историка на архивные труды, суля ему великие творческие успехи: «С вашей вдохновенной деятельностию, с вашей чистой добросовестностию — вы произведете такие чудеса, что мы и потомство наше будем за вас Бога молить, как за Шлецера и Ломоносова»23.

Тема Петра I занимает у Погодина важнейшее место, т.к. он считал, что петровские реформы составляют «ключ и замок к настоящему и будущему положению России»24. Эта тема важна еще и тем, что в ней особенно выпукло проявляется отличие Погодина от славянофилов, которые догматически стояли на теории вредности реформ Петра для России и не соглашались в этом вопросе ни на какие компромиссы.

В 1831 г. Погодин написал по совету Пушкина трагедию «Петр I», которая не была пропущена цензурой, а гораздо позже очень характерную для него статью «Петр Первый и органическое развитие России» (1863). Статья эта носит явно апологетический характер.

На первый взгляд, апологетика Петра у Погодина производит впечатление противоречивости. Но противоречие здесь только внешнее. Погодин не заботится о теориях — систематичность мышления ему чужда как человеку практическому, каковым, кстати, был и сам Петр. На самом деле Погодин — никак не западник, а ближе к пушкинскому взгляду на Петра: он рассматривает Царя-реформатора с точки зрения пользы его преобразований для России, не забывая и о кровавых пятнах в истории реформ.

21 Там же. С. 361.

22 Там же. С. 414.

23 Там же. С. 429.

24 Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух. С. 777.

В своей статье Погодин ярко, конкретно и убедительно показывает: все, что нас окружает в современной бытовой жизни — от календаря и одежды до аптек и почты, — суть памятники неутомимой деятельности Петра, и поэтому мы никак не можем отрицать, что его реформы были для России необходимы.

К тому же одновременно с похвальным словом Петру Погодин вел изыскания о Царевиче Алексее, показывая, что хорошо знает и осознает всю мрачную сторону петровского правления. Погодин нарочито, в присущем ему эмоциональном стиле, не с похвал начинает свое слово: «Точно — есть ужасные страницы в Истории Петра Великого! Я сам исследовал одну, и волосы часто становились у меня дыбом, кровь приливала к сердцу при чтении жестоких, беспрерывных, в продолжение месяцев, розысков, например, по делу Царевича Алексея, по делу Царицы Евдокии, по делу стрельцов.»25

Но историк находит оправдание Петра в его «великих подвигах» созидательности: «Точно, по делам Тайной Канцелярии Петр является часто лицом, возбуждающим ужас и отвращение, — но разве всю свою жизнь поводил он в селе Преображенском и Петропавловской крепости? Не угодно ли безусловным его обвинителям прогуляться по России? И в Архангельске, Воронеже, Кронштадте, Переяславле, Астрахани, Нарве, Азове, Дербенте, Полтаве, на всяком почти шагу в России, бросятся им в глаза следы Петровой деятельности другого рода»26.

Однако и в речи по поводу Карамзина, в связи с его знаменитой «Запиской», Погодин подробно останавливается на указанных Карамзиным о Петре «вредных по последствиям его деяниях»27. Он выделяет в первую очередь чрезмерную страсть Петра I к новым обычаям, в результате чего в русском народе развилась подражательность. Во-вторых, вменяет ему в вину отделение высшего сословия от народа одеждою и на-ружностию, нарушившее братское народное единодушие. Ошибкой, пусть и «блестящею», назвал Карамзин и основание столицы в Петербурге. Погодин не пускается здесь в обсуждение этих почти «славянофильских» тезисов о вредных последствиях петровских реформ, но несомненно то, что он их вполне разделяет.

Тем не менее он не сомневается, что сами реформы были устремлены «к спасению Отечества»28, и воспринимает их как меры, необходимые для выживания России. И вот итог: «Период Петров заканчивается: главнейшая цель его достигнута, т.е. северные враги наши смирены, Россия заняла почетное место в политической системе государств европейских.»29

25 Там же. С. 698.

26 Там же. С. 698-699.

27 Там же. С. 777-778.

28 Там же. С. 715.

29 Там же. С. 723.

Петр I сажает дуб. Худ. В. П. Худояров, 1860-е гг.

И Погодин вновь заговорил славянофильским языком: «Мы должны явиться на европейской сцене <.> своеобразными индивидуумами, а не безжизненными автоматами; мы должны показать там свои лица, а не мертвенные дагерротипы каких-то западных идеалов. Своим голосом мы должны произнести наше имя, своим языком должны мы сказать наше дело, а не на чуждом жаргоне.»30

Он не так категоричен, как славянофилы, в отрицании порожденного реформами Петербурга, но зато более их убежден теперь, когда петербургская система, по его мнению, отжила свой век, а «время безусловного поклонения Западу миновалось»31, что началась новая эра. А условия для этого создал тот же Петр, привив «противоядие» против западничества — «средства к образованию и самосознанию»32.

Вывод Погодина вполне разумен: «.удерживая из Петровской реформы все дельное и доброе, мы должны присоединить к тому, восстановить все годное из народной жизни древней, средней и новой, сколько ее сохранилось»33.

Очень важна погодинская поправка к идеологии прогресса любой ценой во избежание нигилизма: «.крайности никуда не годятся; с западной ли стороны упасть в пропасть нигилизма или с восточной — все равно: прямая дорога посредине»34. Теперь, по мнению Погодина, наступил новый, «национальный» период: «Занимается заря новой эры: русские начинают припоминать себя и уразумевать требования своего времени.»35

Но посмотрите, однако, как такой разумный, взвешенный подход беспокоит западника Пыпина, который видит здесь происки «официальной народности»! Он сетует, что не только славянофилы, но и западники пришли к выводу, что время петровских реформ и подражательства Западу кончилось. Сам Пыпин считает, что такой взгляд «был до крайности ошибочен и не приложим к массе общества.»36

Нет, Погодин — совсем не западник, но и не радикал от охранительства, не льстец властям, каким его изображает Пыпин: он выбирает для России царский или, можно сказать, пушкинский путь разумного, сбалансированного и органичного развития.

Словно отвечая на обвинения таких, как Пыпин, оппонентов, Погодин заявляет прямо: «Напрасно взводят на нас клевету, будто мы поклоняемся нечестиво неподвижной старине. Нет, неподвижность старины нам противна столько же, как и бессмысленное шатание новизны. Нет, не неподвижность, а вечное начало, русский дух, веющий нам из заветных недр этой старины, мы чтим богобоязненно и усердно молимся, чтобы он никогда не покидал святой Руси, ибо только на этом краеугольном камне она могла стоять прежде и пройти все опасности, поддерживается теперь и будет стоять долго, если Богу угодно ее бытие»37. Этот «русский дух» беспокоил Пыпина, когда он писал о Карамзине, особенно возмущаясь тем, что наш историк устремлял свою программу в будущее. Теми же соображениями вызваны повторяющиеся обвинения Погодина в лести самодержавию. Но подобные строки не исходят от черствого, льстивого сердца, такие строки могут быть написаны только от души, полной любви к Святой Руси как к родной почве.

Программа Погодина органична и взвешена: «Вообще, поступать должно не с голоса, не произвольно, не насильствено, как делалось часто прежде, осторожнее, скромнее, тише, наконец, разумнее, соответственно с историей, с народным духом и характером, обычаем, языком, преданием, почтительнее к прошедшему, т. е., удерживая из петровой реформы все дельное и доброе, мы должны присоединить к тому,

30 Там же. С. 724.

31 Там же.

32 Там же. С. 719.

33 Там же.

34 Там же. С. 727.

35 Там же.

36 Там же.

37 Там же. С. 726.

восстановить все годное из народной жизни древней, средней и новой, сколько ее осталось или сохранилось»38.

Очевидно, что это не голос ретрограда или радикала охранительства, а голос здравого разума, выражение народного взгляда на преобразования. А что только не писали о Погодине как историке и публицисте!

Когда читаешь самого Погодина и наиболее конкретные заметки о нем, в которых описаны его черты, вызывающие недоумения и критику, то начинаешь понимать, что в большинстве случаев это не недостатки, а своеобразные особенности оригинальной личности. Критерии, по которым судят Погодина, не вполне подходят для него. Погодин целиком погружен в деятельность и не слишком обращает внимание на форму, внешнее, а людская молва, оказывается, больше судит о внешнем, а не о внутреннем человеке.

Но даже отрицательные отзывы привлекают внимание к этой необычной персоне. Сколько было сказано слов о небрежной внешности Погодина, о мужицком виде этого «профессора из крестьян»! И невольно хочется увидеть, как же на самом деле он выглядел.

На имеющихся изображениях историка, в том числе на портрете работы художника В. Перова (1872), у Погодина вполне пристойное, даже интересное, неординарное лицо. В его облике, конечно, отсутствуют черты аристократической утонченности, которые бросаются в глаза, скажем, на известном гравированном портрете П. Я. Чаадаева. Лицо Погодина не отличается особой красотой, оно простонародное, но это не лицо простеца. Его согревает теплота переживаний, на нем запечатлелись думы, которыми он был постоянно озабочен, всю жизнь трудясь с невероятной энергией во славу России. В нем виден тот «русский дух», который Погодин старался отразить в своих сочинениях и который сам по себе отражался в них потому, что автор был плоть от плоти русского народа.

Очень характерно в этой связи сопоставление портретов Погодина и. Милля, сделанное В. В. Розановым. Рассматривая среди накупленных в студенчестве фотокарточек изображения Погодина и английского позитивиста Дж. С. Милля, Розанов находит черты русского историка несравненно более яркими: «Сравнивал портреты Д. С. Милля с Погодиным. Какое богатство лица у второго и бедность лица у первого»39. Тут невольно вспоминается другое изречение Розанова, как-то написавшего по поводу «коренного русского лица» Л. Н. Толстого с «чертами исторической многозначительности и устойчивости», что благородное лицо нельзя «сделать» перед зеркалом: «.„лицо" у себя под старость мы „выслуживаем", как солдаты — „георгия"»40. Возможно даже,

38 Там же. С. 719.

39 Розанов В.В. Листва. М.; СПб., 2010. С. 131.

40 Его же. Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996. С. 336.

Портрет М. П. Погодина. Худ В. Г. Перов, 1872 г.

что при сопоставлении будто бы «кондового» лица Погодина с лицом «среднего европейца» Милля Розанов мог отталкиваться от оскорбительного отзыва С. М. Соловьева.

Надо прямо признать, что Погодину сильно не повезло с оценкой его неоспоримых заслуг, да и просто с изучением его творческого наследия. До сих пор он предстает в умах наших современников довольно заурядным историком, не обладавшим необходимыми ученому аналитическими способностями и писавшим чуть ли не по заказу властей. В такой незавидной репутации несомненную роль сыграл и обычно ассоциируемый с его личностью и творчеством ярлык «официальной народности», которым его «наградил» Пыпин.

Между тем Погодин — это не только видный ученый, создатель смелых и оригинальных исторических концепций, но и очень своеобразная, яркая и незаурядная личность, не идущая ни в какое сравнение по своим достоинствам со старательно низвергавшим его оппозиционером Пыпиным.

Если довольно безликая, суховатая фигура Пыпина с его умеренным западническим нигилизмом и претензией на благородную «гражданственность» может быть описана в черно-белых или серых тонах, то колоритная личность очень живого, необычного, но в то же время типично русского человека Михаила Погодина нуждается в целой палитре сочных красок. В то время как значение Пыпина почти исчерпывается содержанием его аккуратно изложенных, основательных, но не глубоких трудов, то разносторонняя кипучая деятельность Погодина не умещается в рамки одной профессии — он был не только историком, но и публицистом, и писателем, и издателем журнала, и страстным собирателем древностей.

Незаурядные творческие личности чаще всего укладываются в два типа: одни бывают ладные, благополучные, методичные труженики, размеренно живущие и довольные своей успешно складывающейся биографией, окруженные почетом и славой, другие — нескладные, шероховатые, ершистые, не прихорашивающиеся перед зеркалом, о себе не слишком заботящиеся. У первых все складывается удачно: несмотря на обилие общих и прописных истин в их сочинениях, все их читают, издают большими тиражами и хвалят, пишут о них мемуары и ставят им памятники. Вторых, даже если имя их и на слуху, никто не читает, у них зорко находят и выпячивают одни недостатки, не обращая внимания на несомненный талант и другие достоинства, издают их лишь изредка, как правило, к юбилейным датам. Но когда присмотришься к тому, чего же по существу добились первые и что на самом деле сделали вторые, то иногда за неказистой внешностью последних открываются такие перспективы, которые их благонамеренным соперникам и оппонентам даже и не снились.

Если историк С. М. Соловьев, которого Пыпин противопоставляет Погодину как «направление, впервые твердо ставшее на научной почве в объяснении внутреннего процесса русской истории»41, — да в какой-то степени и сам автор «Характеристик литературных мнений» — относились к первому типу, то Михаила Петровича Погодина следует, конечно, зачислить во вторую категорию.

Ключевский, обобщая нестандартные черты Погодина как ученого и человека, очень верно сказал о сути его личности: «Оригинальный, своеобразный р[усский] ум — в моск[овского] чудака себе на уме»42. Действительно, живописнейшая фигура. А сколько в его произведениях содержится неосвоенных пока мыслей, образов, набросков! Замечательно интересный писатель. Верится, что подлинное открытие Погодина еще впереди.

Мы до сих пор не вполне осознаем, что в XIX и ХХ столетиях, когда в обществе господствовали сначала либеральные идеи прогресса и освободительного движения,

41 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений. С.211.

42 Там же. С. 151.

а затем, после революции, — теория классовой борьбы и социалистическое учение, система научных исторических концепций находилась под серьезным давлением идеологии. Избавиться от закрепившихся тогда пропагандистских штампов нам во многом не удается по сей день. Одним из таких укоренившихся заблуждений является сугубо пропагандистское понятие «официальная народность», внедренное либеральным историком литературы и публицистом А. Н. Пыпиным (1833-1904) под видом научного исследования в 1870-х гг.

Термин «официальная народность» Пыпин ввел в своей книге исторических очерков «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов». Она была впервые напечатана частями в 1871-1873 гг. в «Вестнике Европы» — журнале, которому было суждено стать, не без активного участия того же А. Н. Пыпина, мощным рупором западнического либерализма. «Вестник Европы», издававшийся огромными тиражами, имел успех среди интеллигенции и, по отзывам современников, лежал на столе почти каждого профессора. Теория «официальной народности», придуманная и внедренная Пыпиным под видом «объективного» академического исследования, попала на благодатную почву либеральных настроений образованных слоев русского общества и получила широкое распространение. Книга Пыпина «Характеристики литературных мнений» выдержала до революции четыре издания (пятое, последнее, издание вышло в 1918 г.).

Пыпин по образованию был литературоведом, специализировавшимся преимущественно в области славянских литератур, и из названия книги «Характеристики литературных мнений» следует, будто речь в ней пойдет об истории изящной словесности. Однако на самом деле автор книги пишет о «литературных мнениях» прежде всего из-за цензурных соображений: в действительности А. Н. Пыпин — типичный оппозиционный публицист, и его интересы лежали целиком в сфере общественных движений, идеологии и политики. Настоящая цель Пыпина в журналистике — всяческая пропаганда западнических либеральных политических идей. Успешно внедренный им нигилистически окрашенный термин «официальная народность» является наиболее важным творением этого не слишком популярного ныне историка-публициста.

Действительно, имя Пыпина мало известно среди обычных читателей несмотря на то, что эта основательная книга выдержала в свое время четыре издания и явно имела претензии на положение своего рода «корана» либерализма. Она задавала сочувственно настроенным читателям ориентиры

восприятия русской литературы и журнали- АН п

стики, а через них, в виде недвусмысленных Фото 1860 х гг

намеков, — и установки на социальную и политическую борьбу.

Гораздо известнее Пыпина его двоюродный брат по матери — Н. Г. Чернышевский. Двоюродные братья были идейно близки в своей приверженности «гражданским» идеалам освободительного движения и прогресса. Расходились кузены только в одном: Пыпин не принимал революционных методов борьбы с существующим строем и был в этом одним из тех типичных «буржуазных» оппозиционеров, на чьи социальные теории впоследствии опирались идеологи Февральской революции. После

1918 г. книги либерала-западника Пыпина в советской России не переиздавались, хотя его имя с уважением упоминалось в истории освободительного движения. Зато двоюродный брат Пыпина, исповедник материалистического атеизма и радикальных социалистических чаяний Чернышевский, стал в советское время одной из главных «икон» идеологии победившего социализма.

Несмотря на то, что имя и книги Пыпина находились в забвении, пущенный им в оборот термин «официальная народность», предназначенный для отрицательной маркировки консервативных явлений в различных областях культуры, не только не был забыт, но и органически врос в систему принципов, на которых зиждился социалистический реализм, явившийся мощный орудием идеологической пропаганды.

Казалось бы, сегодня нам уже совсем не интересно все, что связано с методом социалистического реализма, который представляется в наши дни чем-то очень искусственным и давно устаревшим, от нас далеким. Но вот что удивительно: неотъемлемая часть этого псевдохудожественного метода — теория «официальной народности», возникшая как либеральный ярлык для припечатывания «реакционеров» и «охранителей» всех мастей еще в дореволюционную эпоху, — продолжает довольно широко применяться в исследованиях современных литературных критиков, философов и особенно историков. Так, автор статьи в «Большой российской энциклопедии» М. Шевченко констатирует, что теория «официальной народности» является «одной из наиболее распространенных исторических концепций»43. В то же время этот автор приводит мнения современных ученых, которые совершенно справедливо считают теорию «официальной народности» пропагандистским мифом и предлагают отказаться от употребления этого ложного термина.

Нет никаких сомнений в том, что одним из особенно пострадавших от злоупотребления этим ложным термином был историк, писатель и публицист М. П. Погодин. Многие современные историки часто оспаривают соответствие пыпинского термина консервативным историческим концепциям, ссылаясь на замечание самого Погодина, что формула Уварова не была широко распространена, но, тем не менее, сам термин, как ни удивительно, не отрицают. Ученые, по привычке и недальновидности принимающие термин Пыпина, обычно пишут, что историческая концепция Погодина развивалась в духе так называемой «теории официальной народности» («Православие, Самодержавие, Народность»), т.е. проводя аналогию между термином Пыпина и уваровской «триадой».

Приведем один характерный пример. Автор едва ли не лучшей книги об историке «Русский хранитель. Политический консерватизм М. П. Погодина» (2008) А. А. Ши-ринянц вполне положительно оценивает Погодина, рассматривая его как «виднейшего представителя национально-консервативного течения русской общественно-политической мысли». Однако он довольно беспечно воспринимает введенный Пыпиным ярлык без должного осознания всей силы его отрицательного воздействия на отечественную культуру. Руководствуясь благими намерениями защиты консерватизма, автор книги сообщает, что «ярлык сторонника „официальной народности" воспринимался Погодиным абсолютно спокойно»44. Сам Ширинянц, похоже, также считает, что этот отрицательный термин, подобно прижившемуся понятию «славянофильство», можно «наполнить позитивным содержанием». Складывается впечатление, будто сам Погодин принимал теорию «официальной народности» Пыпина, не видя ее далеко идущих разрушительных целей. На самом деле ярлык «официальная народность» имел в сфере культуры почти такую же разрушительную идеологическую силу, как в политике понятие «классовой борьбы», под знаменем которого проводились массовые репрессии.

43 Шевченко М. «Официальной народности» теория // Большая российская энциклопедия. Т. 24. М., 2014.

44 Ширинянц А.А. «Официальная народность» и М.П. Погодин // Его же. Русский хранитель. Политический консерватизм М. П. Погодина. М., 2008. С. 45.

Как отметил А. А. Ширинянц, Погодин действительно заявил в своем ответе на журнальную публикацию книги Пыпина о термине «официальная или казенная народность», что «Пыпин придумал очень хорошее слово»45, хотя подчеркнул, что Пыпин не объяснил толком, что под ним разумеет, и употребляет его слишком произвольно. Однако автор монографии не распознал той иронии, которая явно кроется в отношении Погодина к термину Пыпина. Это хорошо видно из его уточняющих вопросов: «Г. Пыпин разумеет, кажется, под господствующей казенной народностью знаменитую формулу Уварова <...>. Спросим его предварительно: у Державина, Ломоносова, Карамзина, Жуковского, Пушкина какая была народность — официальная или нет? Кажется, он считает ее официальною, ибо говорит, что органами официальной народности „стали, между прочими, некоторые из лучших наших писателей"»46.

Термин «система официальной народности»47, или «официальная система народности»48, закрепленный сначала еще и понятием «официально заявленная народность»49, с которого Пыпин начинал внедрение своего штампа, — это своего рода «троянский конь» западнической либеральной идеологии. Негативный смысл этой идеологической диверсии довольно искусно скрыт за видимостью научной объективности. На первый взгляд, само по себе словосочетание «система официальной народности», часто применяемое Пыпиным, представляет собой не более чем констатацию приверженности Николаевской эпохи консервативной идеологии, или параллель ува-ровской формуле «Православие, Самодержавие, Народность», основанной на идеях «Записки о древней и новой России» Карамзина.

Если в отношении уваровского «триединства» формула «система официальной народности» Пыпина представляется действительно лишь констатацией консерватизма этого направления, то когда Пыпин начинает применять термин «официальная народность» к отдельным лицам, сразу обнажается весь его коварный смысл. В этом случае ярлык «официальной народности» служит не просто для обозначения сторонников официальной уваровской формулы или государственного консерватизма, а предназначен для заведомой дискредитации искренности, честности, порядочности этих консервативных мыслителей, выражающих взгляды, созвучные «державным». Вместе с этим термином на любого из консерваторов, независимо от его нравственных качеств, навешивается ярлык рупора официальной, т. е. казенной, «официозной» идеологии, или, по сути дела, его продажности, полной зависимости от режима. Пыпин недаром внедряет в своей книге словосочетание «панегиристы системы официальной народности»50, раз за разом внушая, что взгляды этих консерваторов-«панегиристов» не имеют никакой цены, т.к. это не свободное мнение, а всего лишь набор казенных ангажированных суждений. Одновременно этим термином дискредитируется и «народность» всей формулы, т.е. национальная составляющая консервативной идеологии, заслуга внедрения которой также восходит к Карамзину и Уварову.

Пыпин усиленно пытается дискредитировать понятие народности как проявление обскурантизма: «Таким образом, сама народность была спорным вопросом»51. Пыпин подает ее как идею «официально заявленной народности» и ассоциирует

45 Там же.

46 Погодин М.П. К вопросу о славянофилах // Славянофильство: pro et contra. 2-е изд. СПб., 2009. С. 418.

47 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений. С. 255 и др.

48 Там же. С. 119.

49 Там же. С. 95.

50 Там же. С. 118.

51 Там же. С. 19.

с пережитками дремучего средневековья. Сторонников идеи народности он многократно называет «доктринерами народности»52.

Приверженцам системы «официальной народности» Пыпин противопоставляет «людей нового критического мышления»53. При этом он признает, что «ретроградную» идею поддерживает огромное большинство общества. А «критическая часть», под которой подразумеваются, конечно, «прогрессивные» западники, составляет явное меньшинство. Это навязывание воли меньшинства большинству не смущает сторонника «демократии». Пыпин пишет: «По своим основаниям система официальной народности была не случайною принадлежностью одного известного времени или частным взглядом отдельных лиц, но именно была давно слагавшимся взглядом и выражением мнений огромного большинства общества: в этом период они получили только известную законченность, сведены были в одно целое»54. Согласно логике этого реформатора, такие «средневековые представления» должны были неизбежно уступать новым веяниям потому, что «защита их становилась тем, что называется обскурантизмом»55.

Ярлыки типа «рьяные реакционеры и обскуранты», «озлобленный обскурантизм», «квасной патриотизм и консервативная нетерпимость»56 щедро рассыпаны по объемистому «научному» труду Пыпина.

Хотя Пыпин налегает на консерватизм и даже реакционность деятельности властей в Николаевскую эпоху под влиянием этой формулы, часто используя выражение «система официальной народности», но существенного воздействия эти его критические рассуждения не имели. Критика консервативной деятельности властей отражала официальный упор этой «казенной» политики на «народность» как элемент национального символа в духе уваровской формулы.

Гораздо важнее было осуществленное впервые Пыпиным приложение идеологически окрашенного термина «официальная народность» не только к системе государственной власти, но и к явлениям культуры. Это позволило либеральному публицисту выделить из общего литературного потока и критически оценить все, что отклонялось в сторону консерватизма от приемлемых для либералов воззрений в литературе, философии, журналистике и искусстве. Кроме того, использование одного и того же термина для обозначения разных явлений — для критики политики «официальной народности» николаевской бюрократии и для обличения «непрогрессивных» явлений культуры как выразителей или приверженцев этой идеологии «официальной народности» — имело свой смысл: нелепость применения в сфере литературы и общественной мысли вульгарно-социологических ярлыков становилась не так заметна.

Тенденциозная формула Пыпина стала одной из важных форм в системе своеобразного «либерального террора», развернувшегося в 1860-е гг., т.к. обличенные в следовании «официальной народности» писатели подвергались идейным преследованиям, бойкоту и прочим нападкам «прогрессивной» общественности. Пыпин в своем труде предложил целый список писателей и других деятелей культуры, составив таким образом своеобразный либеральный донос «передовой общественности», осуществлявшей своеобразную оппозиционную цензуру. К представителям «официальной народности» он отнес романиста М. Н. Загоскина, с неуемным патриотическим пафосом описывавшего события из русской истории, и создателя драм на монархические сюжеты Н. В. Кукольника. Само собой, попали в «черный

52 Там же. С. 5, 7, 11, 16 и др.

53 Там же. С. 479.

54 Там же. С. 478.

55 Там же. С. 6.

56 Там же. С. 18, 26, 131 и др.

список» «мракобесные» издания — «Северная пчела» Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча (которых Пыпин прямо называет «литературными подонками»57), «Домашняя беседа» В. И. Аскоченского, без всякого стеснения бичевавшего в своем журнале отступников от Православия и врагов Церкви, и литературный журнал «Маяк», в котором С. А. Бу-рачек, П. А. Корсаков и другие консервативные авторы громили малейшие проявления западничества и либерализма в обществе и в культуре.

Пыпина не смутило даже и то, что в число «меченых» либеральным знаком отторжения за «квасной патриотизм» попали классики русской литературы А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь, а также Н. М. Карамзин, автор «Истории государства Российского», по которой русскую историю познавали тысячи людей.

Пыпин утверждал, например, о Гоголе, что его философия «ограничилась самым обыкновенным пиэтистическим консерватизмом, в роде философии Шевырева...»58, а о книге «Выбранные места из переписки с друзьями» прямо заявлял, что «это были мнения, отличавшие систему официальной народности»59. И еще: «Гоголь захотел построить систему из идей официальной народности, подложенных мистицизмом и поддержанных консервативными друзьями бывшего пушкинского круга»60.

Но особенно хотелось Пыпину заклеймить известную своим консерватизмом «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина, которая стала своего рода ориентиром консервативной политики для русских Царей.

А центральное место в списке Пыпина занимали два видных консервативных писателя — историк литературы и критик С. П. Шевырев и писатель и публицист, издатель консервативного журнала «Москвитянин» М. П. Погодин. Создается впечатление, что ради их опорочения прежде всего и затевалась Пыпиным эта идеологическая операция.

Переходя от критики реакционной политики властей к личностям, Пыпин одним из самых типичных представителей системы «официальной народности» выставляет историка М. П. Погодина. Характеристике Погодина отводится несколько страниц в главе V книги, получившей вполне академическое название «Развитие научных исследований „народности"». Пыпин начинает характеристику с почти объективной информации о трудах историка, но тут же выставляет Погодина типичным представителем придуманной «официальной народности», противопоставляя ему С. М. Соловьева, «впервые твердо ставшего на научной почве в объяснении внутреннего процесса русской истории»61.

Характеристику Погодина Пыпин начинает со слов, перешедших впоследствии во многие оценки его деятельности: «Погодин есть один из самых характеристических представителей в литературе различных взглядов, отличавших систему официальной народности». Приклеив историку свой ярлык, Пыпин позволяет себе признать некоторые успехи Погодина: «Деятельность его была весьма разнообразна, и во многих отношениях он сделал известные приобретения для русской истории. Он приготовлялся к своим трудам в то время, когда в разработке русской истории получили право гражданства и утвердились критика Шлецера, многоразличные исследования и указания Карамзина, точные изыскания немецких ученых, <...> вообще когда установлялась предварительная частная критика отдельных фактов и происходили приготовительные работы, почти исключительно направлявшиеся на древний период. Погодин

57 Там же. С. 427.

58 Там же. С. 417.

59 Там же. С. 418.

60 Там же. С. 423.

61 Там же. С. 211.

начал свои труды, усвоивши это наследие. Немецкие ученые, как Круг, вообще тогда мало расположенные ожидать многого от русских ученых в серьезной научной критике, отдали справедливость исследованиям Погодина по русской древности»62.

После этих строк почти объективной информации начинается огульная критика неугодного историка: «Но напрасно искать у Погодина какого-нибудь цельного взгляда на русскую историю, кроме того, какой мы указывали. Как противник „высших взглядов" <...>, он и не имеет их; он разбирает иногда остроумно отдельные явления, но не понимает внутреннего хода развития. Поэтому когда он хочет объяснить историческое движение, бросить взгляд на общую судьбу народа, на главные моменты его исторической жизни, его размышления оканчиваются общими местами о русском величии, о громадности империи, о неисповедимых путях и т.п. Русская история представляется ему рядом чудес, перед которыми он изумляется, благоговеет, приходит в священный ужас, наконец, даже прорицает. Его критики еще в сороковых годах заметили эту черту и справедливо называли взгляд Погодина „мистическим созерцанием". В научном смысле оно, конечно, не значило ничего; но оно имело другие применения»63. Здесь имеется в виду упомянутое выше критическое исследование К. Д. Кавелина, у которого Пыпин, похоже, позаимствовал немало критических аргументов против Погодина.

Там, где Погодин проявляет свою оригинальность, свою личность ученого и человека, Пыпин тут же накладывает на него штамп «официальной народности», сводя его своеобразные, но неизменно поддерживающие монархический строй идеи «к панегирику настоящего»64.

Итоговый вывод Пыпина известен заранее и звучит как навязчивое повторение: «Это была высокопарная лесть существующему порядку. <...> Противники, отдавая справедливость многим чисто специальным работам Погодина, обыкновенно не придавали значения его общим теориям, находя, что он только вторит системе официальной народности.»65

Не забывает Пыпин и про Шевырева и даже про славянофилов, которых, впрочем, к «официальной народности» не причисляет: «.и неудивительно также, что это отношение к Погодину и его сотоварищу Шевыреву распространялось в значительной мере на славянофилов, которые не довольно ясно отделяли себя от этих тенденций и этого способа выражения»66.

Однако Пыпин непрерывно колеблется в том, как ему трактовать взаимоотношения Погодина и славянофилов. Основная линия «Характеристик литературных мнений» — проведение идеи «официальной народности» как главного «символа» эпохи и воплощение этой идеи ее «панегиристами» и прежде всего журналом «Москвитянин» с «проникнутыми официальностью» сочинениями его главных участников — Погодина и Шевырева.

Славянофильство, как и западничество, ставилось Пыпиным «вне системы официальной народности»67 и представлялось более высокой степенью развития общественной мысли. Однако часто Пыпин, нарушая свою концепцию, указывал на близкую связь славянофилов с «официальной народностью» «Москвитянина» и сходство их идей со взглядами Погодина и Шевырева. Так, он пишет, что «славянофилы были к официальной народности очень близки», а «иной раз даже сливались с нею»68.

62 Там же. С. 212.

63 Там же.

64 Там же.

65 Там же. С. 213-214.

66 Там же. С. 214.

67 Там же. С. 197.

68 Там же.

В результате получалось, что славянофилы, печатаясь в «Москвитянине», тоже становились выразителями «официальной народности»: «Когда на страницах этого журнала появились имена Хомякова, Киреевского, известного тогда славянофильского псевдонима М. 3. К., и проч., рядом с рассуждениями Погодина, Шевырева и проч., и между ними не раз можно было заметить большое согласие, противники славянофильства не могли не отнестись и к нему с тою же враждой, какую внушал им этот журнал, представлявший весьма непривлекательный сбор казенных взглядов официальной народности»69.

Пыпин не раз критикует славянофилов за проповедь самобытности, которую он называет «национальным высокомерием»70, и за прочие недостатки, которые они, по его мнению, делили с «официальной народностью». Такого рода сближений в книге Пыпина набирается бесчисленное множество. О славянофилах как союзниках «официальной народности» он писал: «Действительно, славянофильский идеал иногда был так двусмыслен в этом отношении (восхваления старины. — В. Ф.), что в них видели иногда просто союзников обскурантизма.»71

Однако прямо назвать славянофилов представителями «официальной народности» не позволял тот очевидный факт, что они подвергались цензурным преследованиям, а их журналы не раз закрывались и даже либералы приветствовали проскальзывавшие у них критические настроения по отношению к властям. При прямом приложении к славянофилам теории Пыпина она выглядела бы очевидной нелепостью. Получалось, что славянофилов отличали от «официальной народности» не взгляды, близость которых к воззрениям Погодина признавал сам Пыпин, а только «гнет реакции»72, на котором держалась вся его шаткая идеологическая конструкция. Пыпин сам констатировал, что «славянофильство, хотя и очень близкое к господствовавшей официальной народности, не пользовалось благосклонностью высших сфер.»73

Погодин, опубликовав в 1873 г. в журнале «Гражданин», когда редактором там был Ф. М. Достоевский, статью «К вопросу о славянофилах» по поводу книги Пыпина, подчеркнул эту непоследовательность либерального автора. Он отметил и еще один аспект темы идейного противостояния: что Пыпин «торжественно заявляет о вражде западников к „Москвитянину"» и что даже к славянофилам «враждовали они преимущественно за их согласие с писателями „Москвитянина"»74. Погодин заявлял, что этой враждой он даже гордился — в своем включении в «черную книгу» он видел успех собственного стремления «противодействовать отрицательному направлению»75.

Таким образом, признание полного родства «Москвитянина» и славянофилов означало бы, что все лучшее в национальной литературе представляет направление, противоположное пыпинскому. Это было бы западническому либерализму очень невыгодно. Собственно, так и вышло с книгой Пыпина и Спасовича «Обзор славянских литератур» (1865), раскрывший истинные мысли Пыпина и его единомышленников. То же самое получилось и с «разоблачением» консервативного абсолютизма историка Карамзина в книге «Общественное движение в России при Александре I» (1871).

По существу дела, Пыпину не на что было рассчитывать и с книгой «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов». Его западничество и либерализм, как и его одиозные обличительные приемы, были уже всем известны. Эта книга не представляет из себя ничего нового по сравнению с предыдущими, за исключением внедрения нового термина — «официальная народность». Главный вопрос, который попытался решить Пыпин в своей очередной книге, — противопоставить с позиций либерального западничества основной литературный поток,

69 Там же. С. 251.

70 Там же. С. 198.

71 Там же. С. 256.

72 Там же.

73 Там же. С. 253.

74 Погодин М. П. К вопросу о славянофилах. С. 422.

75 Там же.

включая славянофильское направление, деятельности представителей так называемой «официальной народности», выразившейся главным образом в работе журнала «Москвитянин» во главе с М. П. Погодиным и С. П. Шевыревым. Тем самым ставилась сугубо идеологическая задача: скомпрометировать консервативное ответвление общественной мысли и вывести за пределы настоящей литературы, отделив его от славянофильства. В то же время Пыпин был вынужден признавать, что часто эти два направления бывали неотличимы.

Пыпин начал решать свою стратегическую задачу издалека — с обоснования самого понятия «официальная народность». Он называет третью главу своей книги «Народность официальная» и открывает ее описанием обстановки в России николаевского времени — описанием, конечно, очень тенденциозным. И тут же приступает к дискредитации понятия «народность» как одного из главных притязаний системы. Он подчеркивает консервативный характер этого термина, одного из элементов ува-ровской формулы «Православие, Самодержавие, Народность».

С одной стороны, Пыпин оценивает употребление понятия «народность» в сочетании с монархическим принципом как «реакционное». С другой, публицист стремится показать, что это понятие в русской истории — не более чем заимствование. Он характеризует народность как проявление романтизма, популярного и в западных странах, и выводит сам консервативный характер этого понятия из европейского романтизма, ставившего национальность на видное место. На этом основании, не вдаваясь в подробный анализ понятия «народность», Пыпин тут же ловко вводит в оборот словосочетание «официальная народность» — для обозначения консервативного строя эпохи Николая I, который также объявляет аналогией западному политическому консерватизму: «Консервативная литература, развившая официальную народность, была в близкой связи с романтизмом»76 и получила распространение и в западных странах. Пыпин определяет это направление как «национальную романтику, кончавшуюся бюрократизмом, весьма параллельную европейскому феодальному романтизму времен реставрации, который также кончал реакцией»77.

Что касается отечественных истоков «народности», то ее появление Пыпин связывает с Карамзиным и прежде всего с его «Запиской о древней и новой России»: «В теоретическом смысле, как мы замечали, это было развитие или распространение идеала, наследованного от консервативной старины и изложенного Карамзиным <...>. „Народность" составляла, как мы видели, одно из главных притязаний системы. По Карамзину следовало, что Россия при Александре не стояла на своей настоящей дороге, что власть слишком увлеклась западными нравами и забывала о том, какое должно быть настоящее русское правление, которого „требовал" Карамзин»78. Далее Пыпин вводит термин «официальная народность», используя его для обозначения основных скреп государственной власти, выраженных в уваровской формуле. Сначала это выражение чаще встречается в словосочетании «система официальной народности» как констатация того факта, что народность была признана официальной политикой российских властей.

Но коварный замысел либерального публициста раскрывается, лишь когда Пыпин переходит к применению довольно неуклюжего по смыслу словосочетания к характеристике людей. Ничего не значащее само по себе понятие «официальной народности» используется, естественно, по отношению к консерваторам-охранителям и становится обличительным ярлыком для каждого, кто ревностно служит государственной системе и исповедует уваровскую формулу русских самобытных начал, как Погодин или Шевырев. Кстати, понятие «теория официальной народности», которое широко применяется в наши дни, Пыпиным почти не использовалось.

Взгляды Погодина во многом совпадали с воззрениями Карамзина, да и в его стиле можно обнаружить отчетливое влияние эмоциональной карамзинской прозы.

76 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений. С. 127.

77 Там же. С. 117.

78 Там же.

Одно из любимых словосочетаний Пыпина в очерке, посвященном консервативным взглядам автора «Записки о древней и новой России», — «панегиристы Карамзина» — было заведомо наполнено отрицательным смыслом. Так Пыпин называет историков, которые «превозносят государственную мудрость „Записки"»79. «Панегиристы Карамзина» придают записке «чрезвычайное значение»: «не только Карамзину дается великая похвала, но из нее делается программа для предбудущих времен»80. Пыпина, естественно, не устраивает, что величие России Карамзин связывает исключительно с крепостью самовластия.

Пыпин сначала признает, что Карамзин, резко изменив свои взгляды после Французской революции 1779 г., был искренен в своем обращении к консерватизму, но тут же заявляет, что «Записка» «через меру окрашена тенденциозными красками»81. Правда, отмечено также, что Карамзин высказывал не только свои взгляды, но «излагал мнения целого консервативного большинства»82.

Надо признать, что Пыпин обладает умением четко формулировать и делать обобщения. Либеральный публицист снова и снова подчеркивает, что «основная тема „Записки" — доказать, что все величие, все судьбы России заключается в развитии и могуществе самодержавия.»83 Сам Пыпин, разумеется, не согласен с резкой критикой Карамзиным петровских реформ.

Либеральный публицист стремится всеми силами развенчать поток «неумеренных юбилейных панегириков», выпущенных к 100-детию рождения Карамзина, и дискредитировать личность историка как представителя «фанатичного консерватизма»84, создателя ретроградной теории, которая имеет прямую связь с самыми реакционными тенденциями современности. «Все новое для него дурно, все старое прекрасно.»85 Пыпин выставляет историка крепостником, выступающим в крестьянском вопросе против освободительных мер. «Карамзин защищал безусловно патриархальный абсолютизм, не желая замечать его исторического вреда»86, упрекает его в проповеди ложного патриотизма и грубого национального самообольщения. Общий вывод публициста безапелляционен: «В конце концов действие подобных воззрений было, конечно, вредное, деморализующее», «наносило и наносит много величайшего вреда нашему общественному развитию»87. Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода и возбуждал в них вражду к либеральным идеям прошлого царствования и либеральным стремлениям общества», рекомендовал «программу застоя и реакции»88.

Достаточно открыть «Историческое похвальное слово Карамзину» Погодина, сказанное за двадцать лет до этого сочинения Пыпина, чтобы увидеть, насколько противоположны взгляды Погодина и Пыпина. Вот как объясняет Погодин «консерватизм» Карамзина: «Имея от природы кроткое сердце, которому противна была всякая, даже временная, несправедливость, всякое насилие, всякая крутая мера, он желал улучшений естественных, постепенных, мирных, вытекающих от взаимного согласия, от лучшего направления.»89

По поводу подробно разбираемой Пыпиным «Записки о древней и новой России» Погодин подчеркивает, что достоинство этой записки Карамзина заключается не в самих его мыслях, а «в гражданском мужестве произнести, без всякого

79 Там же. С. 273.

80 Там же. С. 238.

81 Там же. С. 239.

82 Там же. С. 238.

83 Там же.

84 Там же. С. 238.

85 Там же. С. 255.

86 Там же. С. 279.

87 Там же. С. 280-281.

88 Там же. С. 281.

89 Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух. С. 761.

лицеприятия, мнение, которое он по долгу совести и присяги читал справедливым и полезным, какие бы от того ни произошли для него следствия»90. Погодин показывает, что «Карамзин не льстил самодержавию, но, изучив русскую историю более всех, зная ее лучше всех, посвятив ей тридцать девять лет своей жизни, он одобрял самодержавие по внутреннему своему убеждению, считая это правление спасительным для пользы и славы Отечества»91.

Погодин не стал отвечать Пыпину по поводу Карамзина после его книги «Общественное движение в России при Александре», впервые печатавшейся в «Вестнике Европы» в 1870-1871 гг., однако критика Пыпиным «вреда» Карамзина для России не осталась без ответа. С гневным опровержением этих нападок либерального западника выступил, например, почвенник Н. Н. Страхов. В 1870 г. он подверг идеи Пыпина сокрушительной критике в блестящем очерке «Вздох на гробе Карамзина» («Заря», 1870 г., октябрь). Страхова возмутила характеристика Пыпиным великого историка как неисправимого «реакционера», деятельность которого будто бы была вредна для России.

Поведя речь о «панегиристах» Карамзина, Пыпин едва ли не первым среди такого рода трудов вспоминает «громоздкую компиляцию г. Погодина, собирающую старательно все, что могло служить для большего обогащения панегирика»92, имея в виду свод документальных свидетельств о Карамзине, составленный Погодиным в 1866 г.93

Пыпин показывает, что после Французской революции во взглядах Карамзина произошли радикальные перемены, которые он, конечно, не одобряет: Карамзин изменил свои «общечеловеческие» мнения на «народные», «очень последовательно придя к консерватизму, вообще самому непри-влекательному»94. Недоволен Пыпин и его резкими высказываниями о реформах Петра (что Государь России «унижал народный дух» и сердце). Пыпин признает, что Карамзин считал своим долгом говорить монарху одну правду, но эта правда ему была не по душе.

Часть «Записки», посвященная царствованию Александра I, по мнению Пы-пина, — «самое решительное отрицание либеральных предприятий первых лет царствования»95.

Симпатии самого Пыпина откровенно лежат на стороне «критического меньшинства», в частности, западнической деятельности М. Сперанского; мимоходом упоминает он не без симпатии в качестве примера и Радищева, и декабристов.

Портрет Н. М. Карамзина. Худ. Е. И. Гейтман, 1820-е гг.

90 Там же. С. 779.

91 Там же.

92 Там же. С. 209.

93 Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями М. П. Погодина. Ч. 1-2. М., 1866.

94 Пыпин А. Н. Общественное движение в России при Александре I. Исторические очерки. 2-е изд. СПб., 1871. С. 223.

95 Там же. С. 250.

Особенно не нравится Пыпину то, что Карамзин проецировал свою программу и на будущее, которое историк связывает с крепостью монархии: «Всегдашняя ошибка фанатичного консерватизма, что Карамзин решал вопрос и за будущее»96. А ошибкой Пыпин считает именно укрепление самостоятельности России, о котором так радел не только Карамзин, но и Погодин, и все верные сыны России.

Хотя Пыпин и считал славянофильство более «прогрессивным» явлением, чем «официальную народность», трудность поставленной задачи была вызвана недостаточной определенностью группировок национально ориентированной литературы. Славянофильство тоже представляло по своей сути враждебное западничеству направление, примыкавшее по многим вопросам к консерваторам, хотя в его идеологии имелась и изрядная доля либерализма. По этой причине Пыпин никак не мог определиться, отнести ли славянофильство к «прогрессивным» явлениям или же показывать его идейным союзником «официальной народности», т.е. консерваторов. Его позиция все время менялась, он колебался в своих оценках, и это очень сильно подрывало идеологическое значение книги.

То Пыпин отделял славянофилов от реакционного «Москвитянина», то пытался оправдать вражду «передовых сил» к славянофилам как союзникам «официальной народности»: «Вражда к славянофильству была весьма естественна. В то время как лучшие силы литературы стремились пробудить в обществе критическое сознание, возвыситься над той официальной народностью, которую проповедовал бюрократический консерватизм, славянофилы вступали в эту борьбу мнений с такими взглядами, по которым их нередко можно было принять за союзников официальной народности»97.

Погодин отметил эти колебания Пыпина в своей уже упомянутой выше статье «К вопросу о славянофилах»: «С „Москвитянином" г. Пыпин не знает, что делать: ему непременно хочется отделить, так названных им, писателей „Москвитянина" от славянофилов, и он помыкает ими по усмотрению, а в конце концов оказывается все-таки полное согласие между ними, по собственным его словам.»98

Но приписав славянофилам, как подметил Погодин в своей статье, «положение, очень близкое к официальной народности», Пыпин должен, однако же, сознаться, что они не пользовались благосклонностью высших сфер, ибо продолжение „Московских сборников" было запрещено и сотрудники получили некоторое особое предостережение»99.

Погодин заявил, что славянофилы, которые «не пользовались благосклонностью высших сфер» и подвергались преследованиям, не подходят под схему Пыпина.

Пыпин оправдывался тем, что это выделение «Москвитянина» из славянофильства было сделано гораздо ранее его, и притом критиками, сочувствующими славянофильству.

Тем не менее, очевидно, что в книге Пыпина это разделение проводится сумбурно, непоследовательно и автор меняет точку зрения, когда ему это удобно. Например, Пыпин пишет: «.близкий по духу славянофилам „Москвитянин", особенно устами Шевырева, обличал „разврат мышления" и „бесстыдство знания", овладевшие Европой.»100

Более того, пару раз Пыпин, не мудрствуя лукаво, приравнял лучший журнал того времени «Москвитянин», издававшийся Погодиным, к «Маяку» Бурачка — мол,

96 Там же. С. 252.

97 Его же. Характеристики литературных мнений. С. 267.

98 Погодин М. П. К вопросу о славянофилах. С. 417.

99 Там же. С. 419.

100 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений. С. 453.

оба проповедовали «древнее благочестие» и «квасной патриотизм». Репутация страдавшего категорическими заявлениями журнала «Маяк» была совершенно одиозной (в частности, за негативные оценки Жуковского, Пушкина и Лермонтова), и Пыпин постарался убедить неискушенного читателя, будто погодинский «Москвитянин» представлял собой нечто в том же смехотворно-охранительном роде. Однако концепция «духовной эстетики», которую развивали основные авторы «Маяка» С. О. Бура-чек и П. А. Корсаков, при всем консерватизме журнала, заслуживала более серьезного отношения. Нельзя не отметить, что идейное направление опиравшегося на православные традиции «Маяка», о «мрачном обскурантизме»101 которого писал Пыпин, исследовано пока явно недостаточно.

Примечательно, что, полностью противореча своей основной концепции, Пыпин находил существенное идейное сходство с преданным остракизму «Маяком» даже у славянофилов: «С „Маяком" славянофилы имели общего — крайнюю вражду к Западу и теологические свойства их философии. Глава славянофилов, Киреевский, считал возможным говорить о „Маяке", который был похож на „Домашнюю Беседу" Аскоченского. Что касается до „Москвитянина", то с ним славянофилов иногда почти невозможно было отличить»102.

Находя в деятельности «Москвитянин» и даже славянофилов немало общего с такими еще более «реакционными», по его мнению, изданиями, как «Маяк» и «Домашняя беседа», либеральный обличитель «официальной народности» проявил невольное желание представить все разнообразие консервативных изданий единой группой одиозных литераторов, пишущих по указке властей.

Пыпин приписывал «Москвитянину» поклонение недвижной старине и прочие «грехи» консерватизма. Между тем в «Москвитянине» печатались лучшие литературные силы того времени. Погодин в опровергающей Пыпина статье приводит длинный список почтенных писателей, которые публиковались в его «реакционном» журнале. И в этом списке такие имена, как П. А. Вяземский, Н. В. Гоголь, В. И. Даль, С. Т. Аксаков, А. Н. Островский, А. А. Фет, не говоря уже «об отделенных г. Пыпиным славянофилах»103.

Либеральная журналистика охотно подхватила пыпинский термин «официальная народность» как бесценную пропагандистскую находку. Теория, созданная Пыпиным, широко использовалась оппозиционными исследователями уже в дореволюционные времена. В редком либеральном историческом труде рубежа XIX и XX вв. не упоминалась «официальная народность» при характеристике Погодина и Шевырева.

Так, Владимир Соловьев, окончательно перейдя к концу 1880-х гг. в лагерь воинствующих либеральных западников «Вестника Европы», в споре со Страховым не стал даже разъяснять суть своих мнений по национальному вопросу, а сослался для краткости на «Характеристики литературных мнений», заявив, что с оценками и замечаниями Пыпина «в большинстве случаев совершенно согласен»104.

Одобрял теорию «официальной народности» Пыпина и историк литературы С. А. Венгеров, тоже либерал и западник. Но играя теми же понятиями «квасной патриотизм» и «официальная народность», он был все же дальновиднее: ему хватило ума оттенить свою характеристику Погодина парой положительных черт, упоминая о «ласковой простоте» его обращения, о его доброте и о пламенной любви к просвещению и Отечеству, горячей преданности науке105.

101 Там же. С. 137.

102 Там же. С. 267.

103 Погодин М.П. К вопросу о славянофилах. С. 421.

104 Соловьев В. С. Славянофильство и его вырождение // Его же. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 444.

105 Там же. С. 586-587.

А. Н. Пыпин и В. С. Соловьев играют в шахматы.

Снимок сделан весной 1896 г. сыном Н. Г. Чернышевского М. Н. Чернышевским в квартире дочери А. Н. Пыпина В. Н. Ляцкой, где В. С. Соловьев неоднократно бывал

Понятие «официальной народности», распространенное еще до революции, в советское время закрепилось именно в отношении к консервативным явлениям литературы и общественной мысли, прежде всего к Погодину и Шевыреву. Хотя в советский период, когда в ходу были более радикальные идеи двоюродного брата Пыпина Чернышевского, книга «Характеристики литературных мнений» ни разу не переиздавалась, сама теория «официальной народности» пришлась по нраву официальным советским идеологам от истории. В энциклопедиях «теория официальной народности» рассматривалась как четкое и удобное в использовании «научное» определение консервативного спектра общественной мысли.

Очевидно, что слабым местом теории Пыпина является вопрос об отношениях славянофильства и так называемой «официальной народности». То, с чем не вполне справился Пыпин, остается нерешенным вопросом для либеральных западников до сих пор. Историки общественной мысли до наших времен затрудняются в определении — отнести ли ранних славянофилов к либеральному или консервативному направлению русской журналистики. Подобные споры усиливало наличие так называемой «молодой редакции» «Москвитянина» под руководством А. А. Григорьева, будущего почвенника. Аполлон Григорьев возродил одно из двух значений народности, забытое славянофилами, — народность в смысле национальности и даже национализма. Эта группа талантливых литераторов со своими независимыми, но вполне консервативными, суждениями, тоже представляла затруднение для горе-систематизатора Пыпина, пытавшегося разложить историю отечественной словесности по либеральным полочкам. Стихийного Аполлона Григорьева никак уж нельзя было обвинить в сервильности, а он-то состоял с Погодиным в самых тесных творческих отношениях, даже более близких, чем славянофилы.

Причина колебаний Пыпина заключалась еще и в том, что он постоянно испытывал соблазн взять тему «реакционеров» в литературе как можно шире — так, в его сочинении приглушенно звучит сдержанная критика ставшего с годами заметно консервативнее Пушкина. Он заявляет, например, о Пушкине в связи с его «запиской о народном воспитании»: «Между тем он входил в свою новую роль — просвещенного консерватизма, который считал тогда существующим и признанным. В записке о „народном воспитании" (ноябрь, 1826) <...> Пушкин говорит наподобие того, как говорил бы официозный публицист, угадывающий виды правительства»106. Осуждается Пыпиным за консерватизм и религиозный мистицизм и Гоголь. Но открыто отнести классиков отечественной словесности к представителям «официальной народности» либеральный публицист еще не решается — понимая, что этим дискредитирует саму свою ходкую идею.

Словом, проблем у Пыпина обреталось немало, но как бы то ни было, он свою главную отрицательную задачу успешно выполнил: его термин «официальная народность» получил широкое хождение.

Впрочем, для серьезных писателей и философов Пыпин был одиозной личностью, недостойной серьезной полемики, а его либеральные западнические построения воспринимались как провокационные. Порой возмущенные его идеями писатели и философы едва сдерживали свое негодование.

Так, вспыльчивый Ф. М. Достоевский в записных тетрадях называл Пыпина, не признающего народных начал, то «либеральным барабаном», то «угрюмой тупицей»107. Даже более сдержанный славянофил И. С. Аксаков, испытывая отвращение отвечать Пыпину, в письме к А. С. Суворину (от 15 августа 1872 г.) за искажение сотрудником «Вестника Европы» представлений о славянофильстве назвал его «борзописцем».

Историк славянства М. О. Коялович, возмущенный взглядами Пыпина и его «литературного брата» В. Д. Спасовича, выраженными в их совместной книге «Обзор истории славянских литератур», написал, что она «производит самое тяжелое впечатление и способна порождать чудовищные понятия.»108 О книге «Характеристики литературных мнений» и других сочинениях Пыпина Коялович пишет: «Как истый западник, автор здесь отрешается от всяких патриотических чувств.» и стремится «доказать благотворность западноевропейского влияния на Россию». «Осуждение славянофилов» Коялович считает «всегдашним больным местом»109 Пыпина.

Н. Н. Страхов показал себя энергичным противником либеральных западников, типичным представителем которых был Пыпин, еще в начале 1860-х гг. Так, в 1864 г. он писал о «либералистах» «Современника»: «Не личности нас трогают. Нас занимает не г. Пыпин, не г. Антонович, не г. Щедрин. Нам антипатичны те идеи, которые они поддерживают всякими правдами и неправдами. Противодействовать этим идеям

106 Пыпин А. Н. Характеристики литературных мнений. С. 69-70.

107 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Т. 20. С. 195; Т. 21. С. 254.

108 Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Изд. 4-е. Минск, 1997. С. 42.

109 Там же. С. 300-302.

мы считаем за долг, за служение истине»110. Пыпин стал для Страхова типичным воплощением нигилизма в отечественной журналистике.

Неприязнь либерального западника к славянофильству и русским национальным традициям отчетливо проявилась в его книге «Обзор истории славянских литератур» (1865), написанной совместно с единомышленником В. Д. Спасовичем. Н. Н. Страхов, возмущенный позицией либерального «литературоведа», показал, что Пыпин нечаянно обнаружил в разных местах своего «Обзора» общий «недостаток» всех русских писателей от Карамзина до Тургенева: они оказались «славянофилами», т.е. подчеркивали национальный характер русской литературы111. По мнению Страхова, «Обзор истории славянских литератур» раскрыл враждебную национальной направленности русской литературы сущность либерального западничества: «Если каждый из деятелей, создавших наш язык и нашу литературу, был более или менее славянофилом, то люди, для которых славянофильство — соблазн и безумие, не могут признавать за этой литературой живого содержания и живого развития»112.

Но подлинным шедевром Страхова, в котором он подверг идеи Пыпина сокрушительной критике, стал его очерк «Вздох на гробе Карамзина» (1870). Страхова возмутила характеристика великого историка, автора «Истории государства Российского», в книге Пыпина «Общественное движение в России при Александре I». В этой работе, которая сначала печаталась в «Вестнике Европы», автор представлял Карамзина как неисправимого реакционера, чья деятельность будто бы имела «самое зловредное влияние на судьбы России».

«Вздох на гробе Карамзина» написан восторженным стилем, это своего рода «ода» с имитацией чувствительности сентиментализма, который странен для скептического времени, но автор объясняет, что он был воспитан именно на Карамзине. Страхов погружается в трогательные личные воспоминания о семинарии в захолустном монастыре на Волге (в Костроме), где он предавался чтению и его любимым автором был историк Карамзин.

Но лирический тон воспоминаний и сентиментального объяснения в любви к Карамзину внезапно сменяется гневным разбором казенной прозы обличителя консерватизма. Воспоминания прервал попавшийся на глаза автору номер «Вестника Европы» с главой сочинения Пыпина, посвященной Карамзину, — той самой, «в которой подробно и пространно осуждается деятельность Карамзина и доказывается, что она имела самое зловредное влияние на судьбы России».

«Карамзин вреден»! Возмущению давнего почитателя историка нет предела: «Если Карамзин вреден, то кто же может быть полезен? Если труд души и сердца Карамзина были злом и бедствием, то кто же может льстить себя надеждою, что он трудится во благо? Если Карамзин действовал против интересов России, то кто имеет

110 Страхов Н. Из истории литературного нигилизма. СПб., 1890. С. 504-505.

111 Страхов Н.Н. Вредный характер нашей литературы // Литературная критика. СПб., 2000. С. 93-94.

112 Там же.

Н. Н. Страхов. 1870-е гг.

право сказать, что работает для ее пользы? Не господин ли Пыпин? Но что такое господин Пыпин против Карамзина! Я знать не хочу Пыпина!

Казалось бы, русская жизнь должна порождать одних Пыпиных, а между тем у нас есть Карамзин! Казалось бы, все наши поэты должны были походить на г. Минаева, а между тем у нас есть Пушкин! Казалось бы, вся наша литература должна состоять из бесчисленных Решетниковых, Щедриных, а между тем у нас есть Лев Толстой. О, я понимаю то великое озлобление, которое царствует в известных кружках против каждого светлого явления в нашем умственном и литературном развитии!

История есть дело таинственное и трудно постижимое, укрепляюсь все больше и больше в той утешительной мысли, что жизнь немножко глубже, чем как понимает

ее г. Пыпин»113.

Главный упрек или, точнее, обвинение Пыпиным Карамзина, за честь которого вступился Страхов, состояло в том, что он «ретроград», а его идеи представляют собой не что иное, как лесть перед властями. Тот же нехитрый прием либерального доноса применяется и по отношению ко всем другим консерваторам, в том числе и Погодину, в книге «Характеристики литературных мнений».

В своем обманчивом, псевдонаучном тоне, имитирующем объективного исследователя, либеральный пропагандист-западник Пыпин безапелляционно утверждает, что Погодин только вторит в своих теориях системе официальной народности. Пыпин, находясь в плену собственных политизированных концепций, во всей патриотической творческой деятельности видит исключительно расчеты.

Страхов возражает против подобных приемов: «Лесть! Приторная лесть! Но отчего же лесть, милостивый государь? Какое право имеет г. Пыпин поступать здесь так, как он и везде поступает по отношению к Карамзину, а именно — истолковывать все его слова и действия в дурную сторону? Разве Карамзин подал к этому хотя малейший повод? Не кривит ли умом всякий, кто скажет, что Карамзин кривил душой?».

«.ничто так разительно не обнаруживает скудости умственной и сердечной, как сомнение в пользе и величии „Истории государства Российского"»114.

Невозможно пересказать это яркое в своем праведном гневе произведение, не оставляющее живого места от обличительного трактата Пыпина о Карамзине, как и от всех его обличительных писаний. Это вдохновенное произведение непременно надо читать!

В книге «Характеристики литературных мнений» Пыпин прошелся, конечно, и по поводу оригинальной сжатости «забавного слога» Погодина, напомнив, что его в свое время высмеял еще А. И. Герцен в статье «Путевые заметки г. Ведрина», а он все продолжает в том же духе. Но кому бы уж смеяться над необычным стилем Погодина, так это не сухому, черствому Пыпину, пишущему казенным стилем официальных донесений чиновников.

Страхов не преминул отметить это свойство стиля исторической публицистики Пыпина в своем «панегирике», говоря по-пыпински, в защиту Карамзина: «Слог у г. Пыпина тощий, неповоротливый, лишенный течения, чуждый разнообразия и меткости, исполненный напыщенности самой прозаической, канцелярской, загроможденной оборотами и выражениями казеннейшими. А между тем ведь слог есть выражение души писателя»115.

Своеобразное опровержение взглядов Пыпина на взаимоотношения славянофилов и Погодина можно найти даже в статье марксиста Г. В. Плеханова «М. П. Погодин и борьба классов». Хотя Плеханов и опирается на марксистскую классовую теорию

113 Страхов Н. Вздох на гробе Карамзина // Н. М. Карамзин: pro et contra. СПб., 2006. С. 381.

114 Там же. С. 397.

115 Там же. С. 386.

и формально даже не отказывается от получившего распространение термина «официальная народность», он практически лишает концепцию Пыпина всякого смысла. Плеханов решительно отвергает ходячее представление, подхваченное и размноженное Пыпиным, будто славянофильство коренным образом отличалось от учения «реакционеров» Шевырева и Погодина. «Говорят, что Погодин являлся теоретическим представителем официального учения о народности. Пусть будет так. Но далеко ли расходилось это учение с учением Хомякова и бр. Киреевских? В этом весь вопрос»116.

По мнению Плеханова, между славянофильством и «официальной народностью» имелись не «существенные разногласия», а это лишь «простые оттенки одной и той же мысли, оттенки почему-либо неприятные или неудобные для одной из сторон»117. Плеханов признает «кровное родство»118 этих теорий и трактует споры славянофилов с Погодиным как диалоги единомышленников, несогласных лишь во второстепенных вопросах. В качестве одного из многочисленных аргументов Плеханов приводит реакцию Хомякова на известную статью Шевырева «Взгляд Русского на образование Европы» в первом номере «Москвитянина», где было резко выражено отношение Шевырева и Погодина к Западу. В лагере западников статья была встречена с негодованием, а Хомяков тогда сказал о ней: «.статья славная»119. Вывод Плеханова: «Другими словами: славянофильство А. С. Хомякова могло отличаться от „официальной народности" Погодина и Шевырева теми или иными видовыми признаками, но эти два учения имели одинаковые родовые признаки»120. Он объясняет эти различия прежде всего тем, что славянофилы — дворяне, а сотрудники «Москвитянина» — разночинцы.

Не удивительно, что Плеханов, как марксист, также заявляет о «реакционности» этих учений, в основе которых лежит отрицание классовой борьбы. Но главное в его статье не это, а утверждение, что в сущности славянофилы и те консерваторы, которых Пыпин стремился записать в особый «черный список» панегиристов «официальной народности», идейно близки: «Славянофильство и теория официальной народности представляют собою по существу одно и то же учение, одинаково дорогое некоторым идеологам двух общественных слоев, но различно понимаемое ими, сообразно различному положению представляемых ими слоев в обществе. Славянофилы — дворяне, а Погодин — разночинец»121. Но при этом Плеханов утверждает: «Славянофилы всегда были самыми убежденными монархистами». И, подтвердив это на примере, заявляет далее: «Это как раз то, что всегда проповедывал Погодин»122.

Таким образом, Плеханов, по сути дела, отрицает коренное различие между «благородными» славянофилами и «обскурантом» Погодиным, на котором зиждется само применение Пыпиным понятия «официальной народности», задуманное в «карательных» целях.

Кстати, Плеханов показывает также, что именно Погодин способствовал выработке будущими славянофилами взгляда на русскую историю как отличную от истории западных народов. Он приводит высказывание Ю. Ф. Самарина о влиянии Погодина на формирование воззрений университетской молодежи: «.мы были наведены им на совершенно новое воззрение на русскую историю и русскую жизнь вообще. Формулы западные к нам не применяются, в русской жизни есть какие-то особые, чуждые другим народностям начала; по иным, еще не определенным наукою, законам совершается ее развитие»123. И действительно, ту же идею непохожести России на Запад собирался отстаивать Погодин, прочтя статью Киреевского, хотя не смог это

116 Плеханов Г.В. М.П. Погодин и борьба классов // Его же. Очерки по истории русской общественной мысли XIX века. Пг., 1923. С. 29.

117 Там же.

118 Там же. С. 64.

119 Там же. С. 32.

120 Там же. С. 31.

121 Там же. С. 64.

122 Там же. С. 65.

123 Там же. С. 36.

сделать из-за закрытия журнала «Европеец»: «Киреевский мерит Россию на какой-то Европейский аршин, я говорю в смысле историческом, а это — ошибка. <.> Россия есть особливый мир, у ней другая земля, кровь, религия, основания, словом, — другая история»124.

Плеханов отстаивает и ту точку зрения, что взгляды других славянофилов на Запад также формировались не без влияния Погодина. Он доказывает, что «краеугольным камнем» учения славянофилов был тот же, что и у Погодина, «взгляд на Россию как на страну, в общественном развитии которой отсутствовал элемент внутренней борьбы»125.

Из этого краткого обзора видно, что самые разные мыслители считали теорию «официальной народности» Пыпина несостоятельной. Пыпину так и не удалось полностью разделить славянофильство и консервативную группу писателей во главе с Шевыревым и Погодиным. Применение отрицательно окрашенного пыпинского термина «официальная народность» к отдельным мыслителям чревато заведомо отрицательными выводами еще до изучения вопроса, что не скрылось от проницательных исследователей. Так, В. А. Кошелев справедливо утверждал в 1984 г., что термин «официальная народность» является скорее мифом и что нам следует отказаться от практики оценки прежде изучения. Исследователь тонко подметил, что, согласно термину Пыпина, «мы как бы априорно знаем, что „Погодин был плохой".»126, и предлагал отказаться от этого умозрительного, предшествующего исследованию «знания». Пыпин, внедривший мифологему «официальная народность», является едва ли не главным виновником таких ложных априорных оценок, получивших в советское время авторитет неоспоримой, будто бы поддержанной наукой «истины». Многие ученые справедливо настаивали и настаивают на отказе от дальнейшего употребления термина «официальная народность» на том основании, что этот распространенный термин имеет не научный, а агитационный характер, только запутывающий и искажающий смысл исторических консервативных концепций (Н. Н. Казаков, В. А. Кошелев, Ф. А. Петров, М. М. Шевченко127 и др.)

Нам также уже приходилось писать о сомнительной научной ценности термина Пыпина: «Охотно подхваченная советскими идеологами, теория „официальной народности" до сих пор мешает беспристрастному научному освоению богатого литературного наследия консервативных писателей и публицистов»128.

Тем не менее, это идеологизированное понятие по инерции до сих пор продолжает использоваться, оказывая негативное влияние на восприятие творческого наследия целого ряда представителей отечественной культуры. Одним из наиболее пострадавших от пыпинского идеологического «оружия» стал именно Михаил Петрович Погодин — оригинальный историк, литератор и журналист, 220-летие со дня рождения которого мы отмечаем.

124 Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 4. СПб., 1891. С. 9.

125 ПлехановГ.В.М. П. Погодин и борьба классов. С. 33.

126 Кошелев В.А. Славянофильство и официальная народность. С. 134.

127 См.: Казаков Н.И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст. 1989. Литературно-исторические исследования. М., 1989. С. 7-35; Кошелев В.А. Славянофильство и официальная народность. С. 122-135; Петров Ф.А. М. П. Погодин и образование кафедры российской истории в Московском университете. М., 1995; Шевченко М.М. Официальной народности теория. С. 337-339; Гаврилов И.Б. Степан Петрович Шевырев о «русском воззрении» // Христианское чтение. 2016. № 1. С. 255-257; Его же. Сергей Семенович Уваров. Жизнь. Труды. Мировоззрение // Труды кафедры богословия Санкт-Петербургской Духовной Академии. 2019. № 2 (4). С. 133 и др.

128 Фатеев В.А. Первая энциклопедия русского консерватизма // Христианское чтение. 2015. № 3. С. 251-265.

Погодин вполне искренне разделял монархические понятия, высказанные Карамзиным в его «Записке» и оформленные позже С. С. Уваровым в его знаменитой формуле «Православие, Самодержавие, Народность». Биограф Погодина Н. П. Барсуков, будучи человеком твердых православно-монархических взглядов, подкреплял это мнение собственным утверждением: «В продолжение всей своей жизни Погодин был неизменным служителем и проповедником этих трех коренных начал нашей русской жизни: Православия, Самодержавия и Народности»129. Поколебать эти скреп. монархического государства всячески старались идеологи либерализма. Именно с этой целью был изобретен Пыпиным, подхвачен либеральной прессой и внедрен пресловутый термин «официальная народность».

Считать Погодина приверженцем теории «официальной народности» может лишь тот, кто не читал его сочинений, пусть и не свободных от ошибочных мнений, недостатков стиля и налета риторики, но всегда искренних, патриотичных и никогда не имеющих духа казенности и официоза. Сторонники этого ярлыка не принимают во внимание таких смелых и совершенно противоречащих подобной оценке его поступков, как свободное высказывание собственного мнения в письмах к Царю и его наследнику. Назвать Погодина панегиристом казенного мнения «официальной народности» мог только черствый, бездушный исследователь, плохо знающий биографию и творческое наследие Погодина или сознательно искажающий реальное положение вещей, как это было с создателем рассматриваемой нами вредной теории А. Н. Пыпиным.

Академик Л. Н. Майков, брат известного поэта, дал очень важное и верное свидетельство о Погодине, опровергающее расхожие мнения, которые опираются на недобросовестные суждения Пыпина: «Патриотом он был не по заказу и не по расчету, а по глубокому убеждению и искреннему чувству»130.

Заключением к характеристике личности и разнообразных трудов Погодина можно взять слова из карамзинской «Записки», которые сам «державный» историк назвал прекрасными: «Любя Отечество, любя Монарха, я говорил искренно. Возвращаюсь к безмолвию верноподданного — с сердцем чистым, моля Всевышнего: да блюдет Царя и Царство Русское!»131

Погодин выразил те же мысли и чувства уже от себя в одном из писем по поводу Крымской войны: «Разумеется, я мог и могу ошибиться, увлекаться и заблуждаться, — не имею притязания на непогрешимость, но смело могу сказать, что говорил свое мнение искренно, по долгу присяги, в желании добра Отечеству, как православный русский человек, верноподданный, служитель науки»132.

Источники и литература

1. Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 4. СПб., 1891. 450 с.

2. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В XIII т. Т. XII. Письма 1841-1848. М., 1956. 596 с.

3. Бестужев-Рюмин К.Н. Михаил Петрович Погодин (1800-1875) // Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики. СПб.: Типография В. С. Балашова, 1882. С. 231-254.

4. Венгеров С. А. Молодая редакция «Москвитянина». Из истории русской журналистики // Вестник Европы. 1886. Февраль. С. 580-612.

5. Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. Статьи. Изд-во АН СССР. ИРЛИ (Пушкинский Дом), 1952. 816 с.

129 Барсуков. Н.П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 4. СПб., 1891. С. 2.

130 Майков Л. Н. Погодин в последний год своего профессорства. С. 294.

131 Погодин М. П. Вечное начало. Русских дух. С. 779.

132 Там же. С. 491.

6. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 21. С. 91, 488.

7. Кавелин К. Д. Исторические труды М. П. Погодина (Исследования, замечания и лекции о русской истории. М., 1846. Три тома. Историко-критические отрывки. М., 1846) // Кавелин К.Д. Собрание сочинений: В 4 т. СПб.: изд. Н. Глаголева. Т. 1. <1897>. С. 95-252.

8. Ключевский В. О. М. П. Погодин // Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М.: Наука, 1983. С. 138-152.

9. Кошелев В.А. Славянофилы и официальная народность // Славянофильство и современность. Сборник статей. М.: Наука, 1994. С. 122-135.

10. Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Изд. 4-е. Минск, 1997. 688 с.

11. Майков Л. Н. Погодин в последний год своего профессорства // Майков Л. Н Историко-литературные очерки. СПб., 1895. С. 292-303.

12. Плеханов Г.В. М.П. Погодин и борьба классов // Плеханов Г.В. Очерки по истории русской общественной мысли XIX века. Пг., 1923. С. 28-67.

13. Погодин М.П. Вечное начало. Русский дух. М.: Институт русской цивилизации, 2011. 825 с.

14. Погодин М.П. К вопросу о славянофилах // Славянофильство: pro et contra. Антология / Сост. и коммент. В.А. Фатеева. 2-е изд. СПб.: Изд. С.-Петербургского ун-та. 2009. С. 395-423.

15. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. М., 1965. 904 с.

16. Пыпин А.Н. Карамзин. Записка «о древней и новой России» // Пыпин А.Н. Общественное движение в России при Александре I. Исторические очерки. 2-е изд. СПб., 1871. С. 205-282

17. Пыпин А.Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. Исторические очерки. 3-е изд. СПб., 1906. 519, LIV с.

18. Розанов В.В. Еще доброе дело на Руси // Розанов В.В. Эстетическое понимание истории. М.: Республика, 2000. С. 458-464.

19. Розанов В.В. Листва. Уединенное. Опавшие листья. М.: Республика; СПб.: Росток, 2010. 592 с.

20. Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писателях и писательстве. М.: Республика, 1995. 704 с.

21. Соловьев В. С. Славянофильство и его вырождение // Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 433-500.

22. Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соловьев С.М. Избранные труды. Записки / Изд. подг. А.А. Левандовский, Н.И. Цимбаев. М.: Изд-во МГУ, 1983. С. 229-350.

23. Страхов Н. Н. Вздох на гробе Карамзина // Н. М. Карамзин: pro et contra. СПб: РХГА, 2006. С. 377-400.

24. Страхов Н.Н. Вредный характер нашей литературы // Страхов Н.Н. Литературная критика. СПб., 2000. С. 91-95.

25. Страхов Н Н Из истории литературного нигилизма (1861-1865). СПб., 1890. XII, 596 с.

26. Фатеев В.А. Первая энциклопедия русского консерватизма // Христианское чтение. 2015. №3. С. 251-265.

27. Шевченко М. М. Официальной народности теория // Русский консерватизм середины XVIII — начала XX века: энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2010. С. 337-339.

28. Ширинянц А.А. «Официальная народность» и М.П. Погодин // Ширинянц А.А. Русский хранитель. Политический консерватизм М. М. Погодина. М.: Русскш Мiр, 2008. С. 42-74.