CC BY
51
щать внимание на публикации по данной теме, поскольку это позволит скорректировать направление развития русского богословия и богословского образования в условиях непрерывных реформ — внутрицерковных, российских и общеевропейских. В России очень остро стоят вопросы, занимающие авторов сборника: о роли теологии в постсоветском обществе, в Церкви, стремящейся решать современные проблемы, и в университете, долгие десятилетия существующем на базе атеистического мировоззрения. При этом совершенно очевидным представляется недостаток рефлексии и широкого обсуждения этих вопросов в академической среде и церковном сообществе. Несомненно, рецензируемая работа может быть интересна как ученым-теологам и работникам высшего богословского образования, так и студентам, и самому широкому кругу читателей.
А. И. Черный (ПСТГУ)
Demacopoulos G. E. The Invention of Peter: Apostolic Discourse and Papal Authority in Late Antiquity. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2013. 272 р.
Монографическое исследование «Создание нового образа Петра (буквально — «изобретение Петра»): апостольский дискурс и папская власть в поздней античности» преподавателя богословия и соруководителя Центра исследования православного христианства Фордхемского университета Дж. Демакопулоса посвящено развитию идеи римского первенства в позднеантичную эпоху. Хронологические рамки исследования включают период с середины V по начало VII в. Таким образом, в качестве рубежей выступают понтификаты Льва I (440—461) и Григория I (590—604) — «двух наиболее творческих и динамичных пап поздней античности» (с. 2).
Уже во введении Дж. Демакопулос противопоставляет свой подход к изучению истории позднеантичного папства позициям своих предшественников, среди которых он выделяет Э. Каспера, В. Улльманна и Ш. Пиетри (с. 7—9). Исследователь пытается преодолеть характерную для указанных церковных историков тенденцию рассматривать развитие римского примата в первые века в свете истории средневекового папства (Дж. Демакопулос называет такой подход «анахронистической телеологией»), к чему нас подталкивает и сохранившийся круг источников, большинство из которых включено в собрания папских документов VIII—IX вв. Римские архивисты этого периода, по мнению автора, намерено стремились отобрать и сохранить только те раннехристианские тексты, которые могли быть истолкованы как свидетельства в пользу сильной власти пап уже в позднеантичное время (с. 8, 168). Пытаясь избежать этой интеллектуальной ловушки, Дж. Демакопулос ограничивает свое исследование изучением так называемого Петрова дискурса (Petrine discourse) и его роли в развитии представлений римских пап о своей власти в Церкви (с. 1). Автор концентрирует свое внимание на сочинениях и церковно-политической деятельности таких пап, как
Лев Великий (с. 39—72), Геласий (с. 73—101), Григорий Великий (с. 134—168). Отдельная глава посвящена отношению к Римскому престолу Теодориха Великого и Юстиниана Великого. Таким образом, исследователь ставит вопрос о рецепции учения о римском первенстве государственными властями Остготской Италии и Византийской империи в VI в. (с. 102—133). Первая глава включает изложение предыстории исследуемой в монографии проблемы. В ней рассматривается эволюция учения о римском примате во взаимосвязи с развитием почитания ап. Петра во II—IV вв. (с. 13—38). При этом Дж. Демакопулос фактически игнорирует эволюцию идеи римского первенства в конце IV — первой половине V в., что создает значительную лакуну в его повествовании. Исследователь не рассматривает даже такой значимый памятник, как Decretum Gelasianum, в котором впервые была сформулирована идея первенства в Церкви трех «Петровых кафедр»: Рима, Александрии и Антиохии1. Не уделяет он специального внимания и экклезиологическим основаниям формирования на рубеже IV и V вв. Фессалоникийского викариата, благодаря которому церкви Балканского полуострова оказались в зависимости от Римского престола2.
Предложенный автором «дискурсивный» подход к изучению истории римского первенства в позднеантичный период имеет, на наш взгляд, как сильные, так и слабые стороны. Исследователю удается реконструировать общий круг представлений и практик, связанных с развитием в сознании римских пап идеи исключительности положения их кафедры во Вселенской Церкви в силу их преемства по отношению к ап. Петру, которого папа Лев Великий определяет как «принцепса Церкви» (т Ecclesiae рппаре)3. Особое внимание исследователь уделяет развитию «Петровой легенды» в христианской литературе, а также практике поклонения его гробнице и их роли в укреплении авторитета римских епископов4. Дж. Демакопулос указывает на теснейшие взаимосвязи между претензиями римских епископов на вселенское первенство и теми конфликтами, в которые Римский престол оказался вовлечен в вв. Отметим, что эти конфликты носили как общецерковный (монофизитские споры, «Ака-
1 См. текст источника и комментарии к нему в работе: Reutter U. Damasus, Bischof von Rom (366-384). Leben und Werk. Tflbingen, 2009. S. 468-513.
2 О Фессалоникийском викариате см.: Greenslade S. L. The Illyrian Churchs and the Vicariate of Thessalonica, 378-395 // Journal of Theological Studies. 1945. Vol. 46. P. 17-30; Grumel V. Les origines de vicariat apostolique de Thessalonique // Actes XIIe congr. int. et. byz. Ochrid II. Beograd, 1964. P. 451-461; Pietri Ch. Roma Christiana. Recherches sur l’Eglise de Rome, son organisation, sa politique, son ideologie de Miltiade a Sixte III (311-440). R., 1976. Vol. II.
3 Leo I, papa. Sermo 60.
4 Показательно, что В. Улльманн, рассматривая учение о примате папы Льва Великого, приходит к выводу, что именно он был создателем средневековой доктрины папства, запечатленной в категориях римского права. При этом личное присутствие Петра и его гробницы в Риме, по мнению исследователя, имело мало значения для развития юридической концепции примата, в рамках которой центральное место занимала идея наследования римскими епископами «абстрактной функции» и служения Петра в Церкви (см.: Ullmann W Leo I and the Theme of Papal Primacy // Journal of Theological Studies. 1960. Vol. XI. Pt. 1. P. 25-51). Дж. Демакопулос, напротив, раскрывает связь между учением о примате и почитанием Петра в Риме в IV-VI вв. (см.: Demacopoulos G. E. Op. cit. P. 32-36, 102-116, 139-147).
киева схизма») (с. 59—70, 89—101), так и региональный (Лаврентийский раскол)5 и даже локальный характер (с. 32, 74—83, 167—168). Исследователь убедительно показывает, что папы зачастую были вынуждены противостоять римской аристократии в борьбе за сохранение под своим контролем всех церковных общин Рима. Таким образом, процесс эволюции римского примата интерпретируется не как закономерное развитие неких абстрактных принципов, а оказывается включен в противоречивый и сложный диалог между римскими епископами и их современниками: епископатом других регионов, государственными властями (как Византийской империи, так и варварских королевств6) и населением самого города Рима. Автор пытается установить причины рецепции или, напротив, неприятия идеи римского первенства в каждом конкретном случае, уделяя больше внимания не богословской, а политической и шире — практической мотивации.
Дж. Демакопулос многократно возвращается к главному своему тезису — вселенский примат, основанный на идее Петрова происхождения Римской кафедры, являлся в V—VI вв. не общепризнанным принципом церковной организации, а претенциозной идеей, которую папы формулировали, как правило, не в период роста влияния Римского престола, а, напротив, в те моменты, когда авторитет и влияние Рима оказывались под вопросом7. Настойчивые указания римских епископов на свое исключительное положение в Церкви свидетельствуют, по мнению исследователя, не о силе, а, напротив, о слабости Римской кафедры, позиция которой зачастую игнорировалась и епископами других регионов, и государственной властью, и даже частью населения самого Рима. Подобного рода интерпретация истории Римской Церкви фактически и определяет особенности подхода исследователя к ее изучению. Дж. Демакопулос концентрирует внимание не на институциональной истории, а на истории идеи первенства, трактуемой при этом как элемент политической риторики. У данного исследовательского подхода, на наш взгляд, есть несколько существенных недостатков.
Во-первых, автор практически не рассматривает место учения о первенстве Петра и его преемников — римских епископов — в рамках раннехристианской экклезиологии и в особенности его взаимосвязь с идеей апостолично-сти Церкви: континуитетом апостольского предания и преемства как критерием ортодоксальности и важным элементом кафоличности. Таким образом, Дж. Демакопулос фактически игнорирует богословский контекст идеи римского примата.
5 С. 102—116. Исследователь также уделяет большое внимание взаимоотношениям пап с епископатом различных западных регионов (Италии, Сицилии, Иллирика, Галлии) (с. 50—59, 84-89, 139-147, 163-168).
6 В частности, один из разделов работы посвящен контактам папы Григория Великого с германскими правителями (с. 147-152).
7 С. 71, 93, 132, 162, 171. Вывод о том, что власть римского епископа не получила общецерковного признания в позднеантичный период, обозначен уже во введении (с. 11).
Во-вторых, невыясненным остается вопрос о соотношении римского первенства и других церковных институтов, призванных обеспечить единство Церкви на вселенском уровне8. В первую очередь, речь идет об институте Вселенского собора и о формах участия в нем Римской Церкви. Не вполне раскрытыми оказываются основная траектория развития взаимоотношений между Римским престолом и императорской властью, которые, очевидно, по мысли автора, должны были оказывать значимое влияние на развитие «Петрова дискурса», а также проблема соотношения между «апостольским» и «имперским» принципами церковной организации. В этой связи особенно примечательна критика Дж. Демакопулосом получившей в научной литературе распространение интерпретации титула «вселенский» константинопольского патриарха как «имперский»9. В разделе, посвященном рецепции «Петрова дискурса» в законодательстве императора Юстиниана, исследователь ставит под сомнение подобного рода подход, объясняя появление этого титула сложным положением Константинопольской Церкви: как и в случае с Римом, Константинополь стремился компенсировать свои политические неудачи формулированием притязаний на общецерковное лидерство (c. 127-133). Повествуя же о конфликте, возникшем вокруг этого титула между папой Григорием I и патриархом Иоанном IV, исследователь рассматривает установление римским епископом параллелизма между терминами olxou^£Vix6g и universalis как результат соединения «Петрова дискурса» с дискурсом имперским. Подобного рода противоречие в интерпретации значения термина о^хоицтхбс; не может не вызвать недоумения у читателя (c. 160-161).
В-третьих, сам подход автора к изучению проблемы примата, а именно отказ рассматривать примат как часть реальной церковной практики и концентрация внимания на риторических аспектах «Петрова дискурса», заранее предопределяет результаты исследования. Если исследователь интерпретирует идею римского первенства исключительно как форму политического дискурса, то он неизбежно придет к выводу, что примат относится к области желаемого, а не действительного. В некотором смысле мы встречаемся в данном случае с замкнутым кругом: выводы автора определяют подход к изучению предмета, а подход определяет выводы. Следует отметить, что тенденция рассматривать свидетельства раннехристианских авторов не как фиксацию церковного опыта, а как попытку навязать Церкви какую-то непринятую ею на тот момент идею или даже как попытку исказить историческую реальность в угоду политической выгоде в целом характерна для современной англоязычной историографии. Именно в таком контек-
8 Относительно более раннего периода удачным примером подобного рода исследования можно считать, на наш взгляд, статью С. Фогеля: Vogel C. Unite de l’Eglise et pluralite des formes historiques d’organisation ecclesiastique du IIIе au Vе siecle // L’episcopat et l’figlise universelle / Y. Congar, B.-D. Dupuy, ed. P., 1962. P. 591-636.
9 См.: Мейендорф И., протопр. Единство Империи и разделения христиан: Церковь в 450— 680 гг. М., 2012. С. 405. Ф. Дворник полагает, что возникновение этого титула является не более чем результатом уподобления церковной организации имперской и указывает, что он означает не притязания на вселенскую юрисдикцию, а только лишь на высшую церковную власть на Востоке (см.: DvornikF. Byzance et la primaute romaine. P., 1964. P. 71).
сте А. Брент рассматривает учение св. Игнатия Богоносца о моноепископате10, а Д. М. Гвинн11 и Н. Б. Мак-Линн12 — позицию свв. Афанасия Великого и Амвросия Медиоланского в арианских спорах. На наш взгляд, подобного рода подход к изучению патристического наследия, создавая иллюзию новизны интерпретации известных фактов и свидетельств, приводит к искусственному сужению исследовательского поля и препятствует формированию целостного взгляда на историю и богословскую традицию раннехристианской эпохи.
В этой связи особенно показательно, что, рассматривая историю «Петрова дискурса», Дж. Демакопулос представляет ее почти исключительно как «монолог» самих римских епископов, в сложных условиях стремящихся укрепить свой авторитет, однако не задается вопросом о том, почему только предстоятели Римской Церкви считали возможным столь последовательно формулировать идею исключительности положения своей кафедры во всем христианском мире и надеялись быть услышанными в своих призывах. Ответ на этот вопрос кроется, на наш взгляд, в истории Римской Церкви IV столетия, когда в ходе арианских споров, поставивших под угрозу единство церквей Востока и Запада, значительная часть западного епископата на Сердикском соборе (343 г.) провозгласила Римский престол единым центром церковного общения и наделила его полномочиями высшей апелляционной инстанции, мотивировав свое решение почтением к ап. Петру (3-й канон собора)13. Несмотря на то что подобного рода модель церковной организации не была в полной мере реализована на практике и зачастую игнорировалась восточными и многими западными церквами, в комбинации с последовательной проникейской позицией Римского престола и, соответственно, ростом его вероучительного авторитета в IV в., она стала важным импульсом, заставившим римских епископов переосмыслить свое положение в Церкви и объяснить значение своей кафедры особой ролью ап. Петра в рамках апостольской коллегии. Таким образом, идея римского примата, так и не получив четкой правовой фиксации и общецерковного признания в раннехристианский период, все же, на наш взгляд, является не столько следствием роста амбиций римских епископов, сколько результатом поиска епископатом (в первую очередь западных церквей) центра общения и гаранта ортодоксии, сообразуясь с которым можно было бы вести борьбу против ересей и расколов, угрожавших единству Церкви в эту эпоху. Соединив идею своего особого статуса в Церкви с памятью о Никейском соборе14, римские епископы продолжили настаивать на своих прерогативах и в последующие века, постоянно сталкиваясь
10 Брент А. Игнатий Антиохийский. Епископ-мученик и происхождение епископата. М.,
2012.
11 Gwynn D. M. The Eusebians. The Polemic of Athanasius of Alexandria and the Construction of the «Arian Controversy». Oxford, 2007.
12 McLynn N. B. Ambrose of Milan: Church and Court in a Christian Capital. Berkeley, 1994.
13 См. послание Сердикского собора: Hilarius Pictaviensis. Fragmenta historica. II. 9, а также каноны (две латинские и греческая версии): Hess H. The Early Development of Canon Law and the Council of Serdica. Oxford, 2002. P. 212-255.
14 Каноны Сердикского собора были уже к началу V в. приписаны Никейскому собору.
Об этом см.: Turner C. H. The Genuineness of the Sardican Canons // Journal of Theological Studies. 1902. Vol. 3. P. 370-397.
с сопротивлением или непониманием других влиятельных церковных кафедр и государственных властей, которые также претендовали на особую роль в разрешении церковных конфликтов на региональном и вселенском уровнях. Некоторые аспекты этого противостояния прекрасно раскрыты в работе Дж. Демако-пулоса, но исследовательские установки ученого, а именно интерпретация идеи римского примата исключительно как части политического дискурса римских епископов, не позволили ему в полной мере оценить роль римского первенства в церковной истории и его место в богословской традиции раннехристианского периода.
Г Е. Захаров (ПСТГУ)
Тоноян Л. Г. Логика и теология Боэция. СПб.: Издательство РХГА, 2013. 383 с.
Северин Боэций (480 — ок. 525 г.) — известный философ, богослов, переводчик на латынь логических трудов Аристотеля, «последний римлянин и первый схоласт» — приковывает в последнее время внимание многих исследователей. Человек, живший на стыке Античности и Средневековья, впитавший в себя языческую культуру и христианское мировоззрение, позволяет нам глубже понять те изменения, которые происходили в это переломное время. Часто Боэция видят неким «мостом» между язычеством и христианством, который смог совместить вещи совершенно несовместимые.
Рецензируемая книга посвящена Боэцию как логику и является первым исследованием по данной теме на русском языке1. В первой части автор рассматривает Боэция как «транслятора Античности». После общих сведений о жизни и произведениях римского мыслителя автор в отдельных главах анализирует логические источники (греческие и римские), а также дает характеристику некоторым логическим произведениям автора (например, «Комментарию к Пор-фирию», а также комментариям к трактатам Аристотеля «Категории» и «Об истолковании»).
Вторая часть книги видится автором как продолжение первой и посвящена непосредственно логике Боэция. В начале исследуется вопрос, насколько верным является «логический квадрат», предложенный античными авторами, или же более адекватным для логики представляется «логический треугольник», который был предложен в начале ХХ в. русским логиком Н. А. Васильевым. Далее
1 Несомненно, существует ряд работ русских исследователей, посвященных Северину Боэцию. Среди них в первую очередь следует назвать ряд статей: Майоров Г. Г. Судьба и дело Боэция // Боэций. «Утешение Философией» и другие трактаты. М., 1990; Он же. Формирование средневековой философии. М., 1979; Он же. Северин Боэций и его роль в истории западноевропейской культуры // Вопросы философии. 1981. № 4. С. 307-318; а также научнопопулярную книгу: Уколова В. И. «Последний римлянин» Боэций. М., 2011.
