CC BY
113
ДЕКОНСТРУКЦИЯ СОВЕТСКОГО МИФА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ ТЕКСТЕ
© Айданова Ю.Ф.
Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского,
г. Омск
В статье рассматривается проблема репрезентации советского сверхтекста в постмодернистской прозе. На примере произведений В. Пелевина автор выявляет основные приемы, используемые в отношении знаков советского прототекста (идеологических штампов, идиом тоталитарного языка, прецедентных образов и текстов исследуемого периода) и анализирует продуцируемый посредством иронического переосмысления эффект десакрализации советской мифологической реальности.
Отечественный постмодернизм, имеющий, в силу определенных социальных и политических причин, сравнительно недолгую историю, вызывает в настоящее время повышенный исследовательский интерес (И.П. Ильин, В.П. Руднев, Н.А. Фатеева, И.С. Скоропанова, М.Н. Эпштейн и др.). В центре нашей работы - проза В. Пелевина. Естественно, что в текстах современных авторов переосмыслению в первую очередь подвергается недавняя общественно-политическая ситуация - советское тоталитарное пространство. В работе вводится термин советский прототекст, под которым мы понимаем совокупность знаков, репрезентирующих сверхтекст советского тоталитарного государства (т.е. текст в семиотическом смысле) в художественных произведениях (метатекстах).
Пелевин В. - писатель, пришедший в русскую литературу на рубеже 80-90-х годов XX века. В вопросе о принадлежности творчества автора к определенному литературному течению критики не приходят к единодушному мнению, однако большинство исследователей относят писателя к постмодернистской школе (В. Курицин, М.Н. Лейдерман, Н.А. Нагорная, Н.А. Лихина, И.С. Скоропанова). При этом традиционную номинацию снабжают уточняющим определителем: «позднесоветский постмодернист» (С. Беляков). Прозу В. Пелевина рассматривают также в рамках концептуализма (С.С. Жогов). Нефагина Г.Л. отмечает, что «сам писатель придумал стилю название - турбо-реализм, весьма расплывчато выразив его «сущность»: используя нормы литературного языка, автор пишет так, как пишется, сочиняя некую программу, набор сообщений» [10, С. 238]. По мнению Г.Л. Нефагиной, творчество В. Пелевина настолько разнообразно, что не укладывается в строгие рамки какого-либо одного литера-
турного направления. Произведения писателя включают «элементы остросюжетного триллера и сатирической фантазии», автор использует «приемы условно-метафорической прозы (гротеск, ироническая игра), соц-арта и концептуализма (выворачивание и обыгрывание идей, лозунгов и концептов соцреалистической культуры)» [10, С. 242].
Однако «упор на воспроизведение сознания и особенно подсознания, порождающий причудливо-искаженные сочетания реальных и нереальных предметов» [12, С. 209], а также звучащий лейт-мотивом в художественном пространстве писательской прозы тезис об ирреальности мира, отмеченный подавляющим числом исследователей творчества В. Пелевина, позволяет рассматривать его произведения в рамках сюрреализма (Б. Тух, С. Беляков). Согласно Н.А. Нагорной, пелевинский подход к соотношению «реальность-иллюзия» не противоречит постмодернистским теориям, в соответствии с которыми «нет мира как такового», «его заменяет набор равнозначных возможных миров, созданных предшествующей общечеловеческой культурой или современными средствами массовой информации, кино, телевидением, поп- и рок-музыкой, рекламой, коммерческой литературой», «по их мнению, существуют лишь муляжи реальности» [9, С. 45].
Беляков С. отмечает, что «средой обитания Пелевина, равно как и других постмодернистов, были гниющие останки советского мифа» [1]. Однако, по мнению исследователя, «Пелевин сумел подняться над общей массой постмодернистов. Последние со временем стали мельчать, их игры, некогда нахальные и озорные, стали все больше напоминать стариковские чудачества. Но Пелевина в этом постмодернистски-ироничном контексте уже давно не воспринимали. Он обрел особую судьбу» [1]. По мнению С. Белякова, «феномен Пелевина не столько литературный, сколько социо-психологический. Его считают писателем поколения тридцатилетних. Это сравнительно успешное поколение, воспитанное в советское время, успевшее к советскому привыкнуть, но не закостенеть в советском. Раствор еще не затвердел, а потому смерч Перестройки довольно легко разметал непрочные сооружения. Осталась пустота, именно пустота! Нет четких принципов, незыблемых авторитетов. Человек ощущает иллюзорность мира и старается найти спасение от иллюзии. На перестройку мира сил уже нет. Да и какой перестройке можно говорить в таком мире?!» [1].
Маркова Т.Н. также называет определяющим принципом прозы В. Пелевина «деконструкцию советского мифа» [6, С. 48]. Мережинская А.Ю., описавшая разнообразные модели деидеологизации и демифологизации в русской прозе 80-90-х годов, отмечает, что «современная литература отражает процессы десакрализации старых идеологических мифов и одно-
временное создание новых. Однако первые сейчас явно доминируют» [7, С. 272].
Согласно М. Липовецкому, в постмодернистском тексте история «релятивна и патологична, она рождается из культурных мифов и травести-рующих эти мифы анекдотов <...> мир истории «уже сделан» - герой лишь вступает в него, подчиняясь логике игры в историю, логике демифологизирующего воспроизводства мифологии, истории и культуры» [5, С. 252]. По мнению Н.А. Нагорной, выдвижение принципов деканонизации и пародирования концепций исторического процесса в постмодернистских текстах объясняется «снятием цензуры на запретную ранее область идеологических постулатов о героическом прошлом» [9, С. 47].
Было бы несправедливо утверждать, что ведущие мотивы прозы В. Пелевина ограничиваются иронией по поводу всего советского. Так, С. Беляков отмечает, что одной из особенностей последних произведений писателя является отсутствие «антисоветских выпадов»: «Эта тема стала просто неактуальна. Время насмешек, время, когда ёрничество было в моде, прошло. Пелевин освоил новую российскую реальность, её атрибуты: Путина, ФСБ, чеченцев и т.п.» [1]. Иванова Н. также отмечает наступающую усталость от деконструкции социалистической реальности и констатирует практическую исчерпанность обыгрывания соцреализма в современной литературе [3].
Однако, принимая во внимание объект настоящего исследования, считаем целесообразным рассмотреть используемые В. Пелевиным приемы «разрушения советского новояза» и «деконструкции советского мифа» [6, С. 46].
Нагорная Н.А. отмечает, что «за постмодернистской пародией кроется проблема проникновения профанного начала в начало сакральное» [9, С. 47]. Соглашаясь с цитируемым автором, мы выделяем наиболее частотный прием, используемый В. Пелевиным в отношении знаков советского прототекста, - помещение последних в окказиональный контекст в окружении лексически-сниженных единиц. Подобное смешение стилистических пластов приводит к десакрализации высоких концептуальных и идейных смыслов анализируемых знаков, постулируемых с позиции идеологов власти в советскую эпоху. Рассмотрим пример реализации этого принципа во фрагменте повести «Омон Ра»:
В поезде мы с Митьком бегали по вагонам и сбрасывали в унитазы все бутылки, которые мне удавалось найти, - они падали на несущееся под крохотным люком железнодорожное полотно; привязавшаяся ко мне песенка придавала этой простой процедуре привкус борьбы за свободу Вьетнама.
В данном случае В. Пелевин иронизирует по поводу стереотипизации речи простых советских людей, формировавшейся в условиях «необходимости повсеместного соблюдения идеологической правильности и умест-
ности» [4, С. 91]. Вкладывая в уста школьника Омона идеологический штамп борьба за свободу, автор доводит до абсурда отсутствие смысла и автоматическое воспроизведение большинства подобных формулировок тоталитарного языка. С другой стороны, В. Пелевин использует свой излюбленный прием - контекстная связь языкового знака советского прототекста и стилистически сниженной лексики (унитазы, бутылки), что также приводит к ироническому переосмыслению известного штампа.
Цель В. Пелевина - актуализация в памяти высокого идеологического наполнения исследуемых знаков и их ироническое переосмысление, воспроизводимое подобным контекстным соседством, по словам Г.Л. Нефа-гиной, «резкая - на грани сатиры - демифологизация советских идейных стереотипов» [10, С. 241].
Еще один из наиболее частотных приемов - нарушение характерной для тоталитарного дискурса фразеологической сочетаемости. Т.Н. Маркова отмечает, что «разрушение советского новояза Пелевин осуществляет, используя испытанные приемы пародии» [6, С. 48]. Рассмотрим примеры парадоксального преобразования лексического состава идиом и идеологических штампов тоталитарного языка на примере двух фрагментов романа «Жизнь насекомых»:
Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь - какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам - это...
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
- Не знаю, как объяснить.
- А ты уже объяснил, - сказал Дима. - Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
В данном случае авторской рефлексии подвергается языковой знак советского прототекста лампочка Ильича - Патет. О первых электрических лампочках в домах крестьян, колхозников [8]. Преобразование языковой формы устойчивой единицы достигается путем лексического повтора прилагательного главный, которое в рамках тоталитарного языка обладало высокой номинативной способностью (в Толковом словаре языка Совдепии [8] зафиксировано около 70-ти аббревиатур с корневой морфемой слова главный: ГЛАВБАМСТРОЙ, ГЛАВЗЕМХОЗ, ГЛАВЗОЛОТО, ГЛАВК и т.д.), а также многократно воспроизводилось в официальных текстах (Ср. главная задача дней..., КПСС - главная руководящая сила советского общества). Пелевин В. одновременно подвергает игровому переосмыслению языковой штамп и пародирует патетику официального тоталитарного дискурса.
Второй пример:
Но театр удивительно напоминал здание, возле которого она когда-то вырыла нору, и даже лепные снопы на фронтоне были те же самые, только сейчас большая их часть была завешена широкой кумачовой полосой с белой надписью:
МУРАВЕЙ МУРАВЬЮ - ЖУК, СВЕРЧОК И СТРЕКОЗА В анализируемом фрагменте трансформация популярного лозунга советского времени (Человек человеку друг, товарищ и брат) осуществляется по принципу «имитации» (Т.А. Гридина) (в данном случае окказиональной реализации языковой схемы, служащей для образования лексических единиц однотипной структуры) [2, С. 24]. Результат данной игровой замены напоминает фразеологический перевертыш. План выражения рассматриваемого высказывания содержит некоторое закодированное содержание: два представителя одного класса являются по отношению друг к другу представителем второго класса, представителем третьего класса и представителем четвертого класса. Данное грамматическое значение передается фиксированным порядком слов: субъект субъекту - субъект 2, субъект 3 и субъект 4. Восстановление лозунга, таким образом, осуществляется по фразеосхеме.
Пародийному переосмыслению подвергаются прецедентные образы советской истории и литературы, которые, по замечанию Г.Л. Нефагиной, «от постоянного употребления в идеологических целях потеряли человеческое измерение и превратились в выхолощенные штампы» [10, С. 239]. Приведем два фрагмента повести «Омон Ра» с целью выяснения механизмов функционирования и трансформации прецедентных феноменов советского прототекста:
Урчагин наклонился ко мне и, поглаживая меня по шее, заговорил совсем тихо и ласково:
- Вот ты дурачок-то какой, Омка. Ты пойми, милый, что этом и суть подвига, что его совершает не готовый к нему человек, потому что подвиг - это такая вещь, к которой подготовиться невозможно. То есть можно, например, наловчиться быстро подбегать к амбразуре, можно привыкнуть ловко прыгать на нее грудью, этому всему мы учим, но вот самому духовному акту подвига научиться нельзя, его можно только совершить.
Согласно результатам пилотажных опросов, наиболее частотными реакциями на слово-стимул подвиг являются фамилии легендарных героев Великой Отечественной Войны (Матросов, Кошевой, Космодемьянская). По мнению Г. Почепцова, множество героев, являвшихся символами самоотверженности, многократное тиражирование их имен служило одним из механизмов создания модели человеческого поведения в рамках тоталитарного общества. Все эти герои «представляют примеры определенно-
го жертвования ради победы иерархически высшего уровня - государственного» [11, С. 81].
В речевом обращении замполита космического городка полковника Урчагина аллюзия на подвиг Александра Матросова представлена с явным сдвигом в сторону пародии. Апеллируя к известной прецедентной ситуации с устойчивым смысловым наполнением в рамках российской лингвокультуры (символизация мужества, воинской доблести, бесстрашия и любви к Родине), персонаж романа неосознанно переводит ее в комический регистр, используя просторечные единицы наловчиться, ловко прыгать с семой многократного действия в противовес однократности подобного героического поступка. К тому же использованная В. Пелевиным вводная конструкция этому всему мы учим (в которой мы - преподавательский состав летного училища), заключающая перечисление, доводит до абсурда иносказательность и эвфемизацию, характерную для стиля идеологической обработки.
Рассмотрим пример трансформации текста знаменитой песни времен Гражданской войны «Там, вдали за рекой» Н.М. Кооля:
Чтобы успокоиться, я включил «Маяк» и послушал тихую песню об огнях, которые загорались там вдали за рекой, о поникшей голове, пробитом сердце и белогвардейцах, которым нечего терять, кроме своих цепей. Я вспомнил, как давным-давно в детстве полз в противогазе по линолеуму, неслышно подпевая далекому репродуктору, и тихим голосом запел:
- Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!
Пелевин В. представляет читательскому вниманию своеобразный пересказ текста упомянутой песни в жанре прозы, оканчивающийся эффектом обманутого ожидания. Так, заключительная часть «резюме» песни представляет собой усеченную цитату из «Манифеста Коммунистической партии» (1848), написанного К. Марксом и Ф. Энгельсом: «Пролетариям нечего в ней (революции - Сост.) терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир», преобразованную советскими идеологами в популярный лозунг: Пролетариям (рабочим) нечего терять, кроме своих цепей! Таким образом, «ассоциативная интеграция» (частный конструктивный принцип языковой игры) [2, С. 17] в анализируемом фрагменте построена на контаминации прецедентного текста и идеологического лозунга, моделируемой на основе актуализации обоими ассоциатами лексемы цепи.
Итак, несмотря на происходящее в современном дискурсе перемещение маркеров тоталитарного языка на периферию речевого оборота, их регулярная актуализация, зачастую в ироническом свете, наблюдается в современной российской прозе. В отношении идеологических штампов и лозунгов используются приемы трансформации, пародийного преобразования лексического состава, что приводит к переосмыслению их высокого
идейного наполнения. Обращение постмодернизма к прецедентным соц-реалистическим образам и текстам продуцирует эффект десакрализации моделируемой посредством советского идеологического дискурса мифологической реальности.
Список литературы:
1. Беляков С. Крошка Цахес по прозванию Пелевин // http://magazines.russ.ru/ural/2004/2/c9/html.
2. Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. - Екатеринбург, 1996.
3. Иванова Н. Преодолевшие постмодернизм // Знамя. - 1998. - № 4. -С. 193-204.
4. Купина Н.А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. - Екатеринбург, 1995.
5. Липовецкий М. Русский постмодернизм. - Екатеринбург, 1997.
6. Маркова Т.Н. «Особый язык» прозы В. Пелевина // Русская речь. -2005. - № 1. - С. 46-51.
7. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной культурной эпохи. Русская проза 80-90-х годов. - Киев, 2001.
8. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. -М., 2005.
9. Нагорная Н.А. Сновидения и реальность в постмодернистской прозе В. Пелевина // Филологические науки. - 2003. - № 2. - С. 44-51.
10. Нефагина Г.Л. Русская проза конца XX века. - М., 2005.
11. Почепцов Г. Тоталитарный человек. Очерки тоталитарного символизма и мифологии. - Киев, 1994.
12. Тух Б. Первая десятка современной русской литературы. - М., 2002.
