CC BY
71
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 28 (243). Филология. Искусствоведение. Вып. 59. С. 8-12.
Ю. Ф. Айданова
ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ ЗНАКОВ ИДЕОЛОГИЧЕСКОГО ЯЗЫКА СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ В ПРОЗЕ В. ПЕЛЕВИНА И СТРАТЕГИИ ИХ ПЕРЕВОДА (НА МАТЕРИАЛЕ ПОВЕСТИ «ОМОН РА»
И ПЕРЕВОДА “OMON RA" (ПЕРЕВОДЧИК ANDREW BROMFIELD)
В статье рассматривается проблема репрезентации советского сверхтекста в прозе В. Пелевина. Автор выявляет две тенденции в использовании писателем знаков идеологического языка советской эпохи: постмодернистскую игру с пустыми означающими (симулякрами) и имплицирование когнитивной составляющей исследуемых знаков, и анализирует переводческие стратегии по отношению к разным по функционированию знакам.
Ключевые слова: постмодернизм, симулякр, деконструкция знака, идеологический язык
(дискурс) советской эпохи, стратегии перевода,
Творчество В. Пелевина весьма многогранно и, как отмечают критики, не укладывается в строгие рамки какого-либо одного литературного направления. Большинство исследователей относят писателя к постмодернистской школе (В. Курицин, М. Н. Лейдерман, Н. А. Лихина, Н. А. Нагорная, И. С. Скоро-панова). Прозу В. Пелевина рассматривают также в рамках концептуализма (С. С. Жогов) и соц-арта (Г. Л. Нефагина). «Упор на воспроизведение сознания и особенно подсознания, порождающий причудливо-искаженные сочетания реальных и нереальных предметов»1, а также звучащий лейтмотивом в художественном пространстве писательской прозы тезис
об ирреальности мира позволяет рассматривать его произведения в рамках сюрреализма (Б. Тух). Однако, по справедливому замечанию Н. А. Нагорной, пелевинский подход к соотношению «реальность-иллюзия» не противоречит постмодернистским теориям, в соответствии с которыми «нет мира как такового, его заменяет набор равнозначных возможных миров, созданных предшествующей общечеловеческой культурой или современными средствами массовой информации, кино, телевидением, поп- и рок-музыкой, рекламой, коммерческой литературой»2. По мнению М. Эпштейна, «постмодернизм сформировался как новая культурная парадигма в процессе отталкивания от модернизма, как опыт закрывания, сворачивания знаковых систем, их погружения в самих себя. Само представление
о некоей реальности, лежащей за пределами знаков, критикуется постмодернизмом как еще одна, “последняя” иллюзия, как непреодоленный остаток старой “метафизики при-
компенсирующий перевод.
сутствия”. Мир вторичностей, условных отражений оказывается более первичным, чем мир так называемой “реальности”»3. Подобная установка постмодернизма на поверхностное восприятие знаков, отказ от проникновения в глубину вещей, в значения знаков приводит к размыванию категории реальности.
Теоретическим основанием характерного для постмодернизма общего отказа от идеи референции служат идеи французских постструктуралистов Ж. Бодрийяра и Ж. Деррида. В концепции симуляции Ж. Бодрийара базовым термином выступает понятие ‘симулякр’, фундаментальным свойством которого является его принципиальная несоотнесенность и несоотносимость с какой бы то ни было реальностью. Ж. Бодрийяр подчеркивает, что знаки стремятся порвать со значениями и референциями: симулякр «выступает проводником не знания и не благих намерений, а, наоборот, размывания, уничтожения значения (события, истории, памяти и так далее)»4. Согласно Ж. Бодрийяру, «симулякр - не что иное, как особый эффект времени, когда оно утрачивает свой линейный характер, начинает сворачиваться в петли и предъявлять нам вместо реальностей их призрачные, уже отработанные копии»5.
Ж. Бодрийяр констатирует эмансипацию знака, избавившегося от обязанности нечто обозначать: «Референтность знаков отступает на второй план ради чистой игры означающих, способной при этом достичь структурного совершенства - ускорения и умножения посланий, сообщений, знаков, моделей»6.
Отказ от идеи референции лежит также в основе еще одного из основных понятий пост-
модернизма, выдвинутого Ж. Деррида, - понятия ‘деконструкция’. Ж. Деррида также выступает за тезис первичности знака, а не вещи - то есть знака, а не референта, знаком которого призван быть этот знак. Философ выступает против традиционно признанного подчинения знака его означаемому. Деконструкция знака, по Ж. Деррида, заключается в отсутствии трансцендентального означаемого, которое «раздвигает поле и возможности игры значений до бесконечности»7. Деконструкцию можно определить как «выявление неполноты и недостаточности любого рационального суждения, сведение всех означаемых, т. е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний, в плоскость означающих, т. е. слов, номинаций, - и свободную игру этими знаками»8.
С языковыми знаками идеологического дискурса советской эпохи В. Пелевин работает как с пустыми знаками, симулякрами. Писатель дестереотипизирует ассоциативное восприятие лозунгов и идеологем, оспаривает их принадлежность официальному, высокому стилю. Помещая исследуемые знаки в окказиональный, зачастую сниженный, контекст, В. Пелевин вскрывает отсутствие смысла многих формулировок идеологического языка и доводит до абсурда автоматизм их воспроизведения в советское время. Представляется, что в этом случае для автора важно не столько точное понимание имплицитной составляющей содержания таких знаков, сколько их восприятие как маркеров определенного текста, определенного времени, определенной социальной среды. Поскольку знание социокультурных реалий, стоящих за данными цитатами, не является обязательным условием понимания текстовых фрагментов, считаем, что стратегия переводчика должна быть направлена на создание условий восприятия их интертекстуального характера англоязычным читателем. Рассмотрим, какими приемами пользуется переводчик Andrew Bromfield в реализации данной стратегии на примере фрагментов повести «Омон Ра» (“Omon Ra”).
Вкладывая в уста школьника Омона штампы идеологического языка (главная задача дней; привет хлопкоробам; толпы рабочих и крестьян, военнослужащих и творческой интеллигенции), В. Пелевин иронизирует по поводу стереотипизации речи простых советских людей, формировавшейся в условиях необходимости повсеместного соблюдения
требований идеологической правильности и уместности:
Я опустил глаза на газету, которой был застелен стол, - она была в жирных пятнах, пропалинах от окурков и в круглых следах от стаканов и блюдец. Заголовки статей пугали какой-то нечеловеческой бодростью и силой
- уже давно ведь ничто не стояло у них на пути, а они со страшным размахом все били и били в пустоту, и в этой пустоте спьяну (а я заметил, что уже пьян, но не придал этому значения) легко можно было оказаться и попасть замешкавшейся душой под какую-нибудь главную задачу дней или привет хлопкоробам.
I lowered my eyes to the newspaper which was spread over the table - it was a mass of grease spots, holes burned by cigarette butts, and ring marks left by glasses and saucers. The headlines were strangely frightening, with an inhuman cheerfulness and power: it had been a long time since anyone had stood in their way, but still they went on beating at the empty air, and if you were drunk (and I noticed that I already was, but
I didn't attach any importance to it), you could easily just happen to be in the wrong place and get your loitering soul crushed under some MAJOR OBJECTIVE OF THE CURRENT PLAN or some GREETING FROM THE COTTON HARVESTERS.
В данном фрагменте подвергаются переосмыслению тексты советских СМИ. Образцы стереотипных заголовков советских газет (Главная задача дней, Привет хлопкоробам) писатель помещает в окказиональную предложную конструкцию: попасть замешкавшейся душой под главную задачу дней или привет хлопкоробам. Таким образом, из традиционной для данных формулировок сильной позиции - газетных заголовков - посредством авторской рефлексии они перемещаются в художественный текст в виде немаркированных цитат, в отличие от переводного текста, в котором данные заголовки выделены графически. Этот прием мы считаем оправданным, поскольку переводчик тем самым моделирует условия для восприятия их как маркеров другого текста. Схожий функционально прием встречаем в следующем фрагменте:
И вот еще, думал я, всю свою жизнь я шел к тому, чтобы взмыть над толпами рабочих и крестьян, военнослужащих и творческой интеллигенции, и вот теперь, повиснув в сверкающей черноте на невидимых нитях судьбы
и траектории, я увидел, что стать небесным телом - это примерно то же самое, что получить пожизненный срок с отсидкой в тюремном вагоне, который безостановочно едет по окружной железной дороге.
And me, I thought, all my life I've been journeying towards the moment when I would soar up over the crowds of what the slogans called the workers and the peasants, the soldiers and the intelligentsia, and now here I am hanging in brilliant blackness on the invisible threads of fate and trajectory - and now I see that becoming a heavenly body is not much different from serving a life sentence in a prison carriage that travels round and round a circular railway line without ever stopping.
Переводчик предлагает внутритекстовый комментарий: over the crowds of what the slogans called the workers and the peasants, the soldiers and the intelligentsia..., который подчеркивает интертекстуальную природу последующего сочетания, и даже указывает источник цитируемого текста - slogans (лозунги).
Было бы, однако, несправедливо сводить творческий подход В. Пелевина в отношении единиц советского идеологического языка исключительно к постмодернистской игре со знаками с опустошенной семантикой. Будучи представителем среднего поколения, для которого недавнее советское прошлое живо,
В. Пелевин вплетает в повествование когнитивные структуры, маркирующие реалии существовавшего строя. Данные имплицитные характеристики советского государства и условий жизни людей, продиктованные существовавшей в то время идеологией, должны быть обязательно восстановлены в текстах перевода, поскольку именно они наиболее трудны для восприятия иноязычными читателями и представляют наибольший интерес для представителей иных лингвокультур. Рассмотрим два фрагмента повести, подтверждающие данную гипотезу.
Антропонимическая ситуация в Советской России в первые послереволюционные годы характеризуется резким увеличением количества и смыслового многообразия имен. В терминологии специалистов по советской антропонимике данное явление получило название «антропонимического взрыва»9 и «антропо-нимического половодья»10. Среди возникших в то время имен-неологизмов наиболее репрезентативными и вызывающими повышенный исследовательский интерес являются имена-
идеологемы. Имена собственные возникали на базе слов идеологической семантики, широко использовалась практика имянаречения в честь вождей и организаторов народных выступлений. Однако наиболее продуктивным являлся господствовавший в то время в лексическом словообразовании принцип аббревиации. В. Пелевин подвергает ироническому переосмыслению данные антропонимические практики, нарекая своих героев аббревиатурами государственных органов (Омон, Овир), а также предлагая продукты собственного имятворчества: окказиональные антропони-мические неологизмы и их оригинальную мотивировку.
Один из героев повести «Омон Ра» (начальник полета Пидоренко) имеет имя-неологизм Пхадзер, снабженное мотивировкой, которую даже в условиях практически неконтролируемого «антропонимического половодья» первых послереволюционных лет сложно назвать традиционной. В. Пелевин иронизирует над страстной увлеченностью новыми идеями наиболее преданных социалистическому строю граждан. Таким образом, писатель доводит до абсурда отражение политических понятий, которое широко практиковалось в имятворческом процессе исследуемого периода.
Начальника полета звали Пхадзер Владиленович Пидоренко. Он был родом из маленькой украинской деревни Пидоренки, и его фамилия произносилась с ударением на первом «о». Его отец тоже был чекистом и назвал сына по первым буквам слов «партийно-хозяйственный актив Дзержинского района»; кроме того, в именах Пхадзер и Владилен в сумме было пятнадцать букв, что соответствовало числу советских республик.
The first Leader was called Pkhadzer Vladlenovich Pidorenko. He got his name from the small Ukrainian village where he was born. His father had been in the Cheka too, and following the fashion of those days, he'd taken his son's first name from the first letters of the Russian words for “Party and Economic Activists of the Dzerzhinsky District”, while his second was an abbreviation of “Vladimir Lenin”: what's more, if you added up the letters in the two names Pkhadzer and Vladlen, there were fifteen, the same as the number of Soviet republics.
В переводе мы встречаемся с внутритекстовым комментарием от переводчика, дающим читателю понять, что имплицируемые в
оригинале антропонимические практики были привычным делом: andfollowing the fashion of those days, he'd taken his son's first name from the first letters of the Russian words for “Party and Economic Activists of the Dzerzhinsky District”. Автор также предлагает, в отличие от исходного текста, расшифровку отчества персонажа, подчеркивая еще раз идеологический характер имянаречения: while his second was an abbreviation of “Vladimir Lenin”.
Второй пример:
Омон - имя не особо частое и, может, не самое лучшее, какое бывает. Меня так назвал отец, который всю жизнь проработал в милиции и хотел, чтобы я тоже стал милиционером.
- Пойми, Омка, - часто говорил он мне, выпив, - пойдешь в милицию - так с таким именем, да еще если в партию вступишь.
Мне отцовские планы на мой счет особого доверия не внушали - ведь сам он был партийный, имя у него было хорошее - Матвей, но все, что он себе выслужил, это нищую пенсию да одинокое старческое пьянство.
Omon is not a particularly common name, and perhaps not the best there is. It was my father's idea. He worked in the police all his life and wanted me to be a policeman too.
“Listen to me, Ommy,” he used to say to my when he'd been drinking, “ifyou join the police, with a name like that ... then if you join the Party...”
My father's plans on my behalf failed to inspire me with any real confidence - after all, he himself was a Party man, and he had a perfectly good Russian name, Matvei, but all he had earned for his efforts was a miserly pension and a lonely, drunken old age.
Данный фрагмент иллюстрирует ироническое переосмысление В. Пелевиным концептуализации ключевого слова ‘партия’ и его производных в рамках советского дискурса. В тексте, с одной стороны, имплицируется монопартийность режима советской власти, а следовательно, сочетание ‘вступить в партию’ приобретает предсказуемое русскоязычным читателем значение ‘вступить в КПСС’. Это значение утрачивается в переводе (используется дословный эквивалент соответствующего концепта ‘join the Party’) в силу асимметрии его социокультурной специфики в западной и советской лингвокультурах. С другой стороны, авторская ирония в анализируемом фрагменте построена на актуализации
сочетанием ‘вступить в партию’ и субстанти-ватом ‘партийный’ членства в КПСС для карьерного роста (как один из концептуальных признаков слова ‘партия’). Таким образом, задачей переводчика, как представляется, является создание условий для эквивалентного резонанса автора и англоязычного читателя. Иными словами, текст перевода требует компенсации когнитивной энергии получателя сообщения посредством введения соответствующего комментария.
Привлекает внимание также то, что переводчик сохраняет звуковой облик имени главного героя ‘Omon’, не поясняя при этом его неузуальную для имянаречения сущность. А последующий фрагмент: he himself . had a perfectly good Russian name, Matvei оставляет у читателя впечатление, что Омон - это тоже хорошее русское имя.
Итак, творческий подход В. Пелевина в отношении знаков идеологического языка советской эпохи характеризуется двумя тенденциями. С одной стороны, с языковыми рефлексами языка советской эпохи писатель работает как с набором симулякров - означающих, замкнутых в своем круге и не отсылающих к реальности, что соответствует характерной для постмодернизма установке на поверхностное восприятие знаков. В этом случае на первый план выходит понимание интертекстуального характера знаков, а не точное опознание их имплицитной составляющей. С другой стороны, писатель вовлекает в тестовое пространство когнитивный потенциал исследуемых знаков, характеризующий особенности существовавшего строя и жизни советских граждан. Обе тенденции в использовании интертекстуальных знаков языка советской идеологии требуют при переносе в иноязычную среду компенсирующего перевода. Однако набор и характер переводческих приемов различается. Так, в первом случае переводчик моделировал условия для восприятия инотекстового характера знаков посредством их графического выделения и комментария с указанием источника цитаты. Во втором случае, как показал анализ, невозможность восстановления не выраженных вербально смыслов, стоящих за исследуемыми знаками, приводит к искажению авторского замысла при переводе. Компенсирующий перевод при этом предполагает введение соответствующего социокультурного комментария.
Примечания
1 Тух, Б. Первая десятка современной русской литературы. М., 2002. С. 209.
2 Нагорная, Н. А. Сновидения и реальность в постмодернистской прозе В. Пелевина // Фи-лол. науки. 2003.№ 2. С. 45.
3 Эпштейн, М. Постмодерн в России. Литература и теория. М., 2000. С. 45.
4 Бодрийар, Ж. Злой демон образов // Искусство кино. 1992. № 10. С. 67.
5 Бодрийяр, Ж. Символический обмен или смерть. М., 2000. С. 11.
6 Бодрийяр, Ж. Символический обмен или смерть. М., 2000. С. 219.
7 Деррида, Ж. Письмо и различие. М., 2007.
С. 450.
8 Эпштейн, М. Указ. соч. С. 64-65.
9 Горбаневский, М. В. В мире имен и названий. М., 1987. С. 152.
10 Бондалетов, В. Д. Русский именник, его состав, стилистическая структура и особенности изменений // Онимастика и норма. М., 1976. С. 22.
