CC BY
68
ФИЛОСОФИЯ
УДК 1(091): 947: 882
Л.А. Калинников
«ДЕКАБРИСТ ДО "ДЕКАБРЯ"»: В.Ф. РАЕВСКИЙ И И. КАНТ В ЕГО ПОЭТИЧЕСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ*
Посвящаю Валерию Николаевичу Коломийцу, моряку-подводнику, капитану первого ранга, знатоку поэзии и музыки.
9
На примере творчества поэта Владимира Раевского рассматривается влияние идей И. Канта на близкие к декабристам социальные слои русского общества. Делается вывод о том, что кантианство было источником ряда философских мыслительных схем, играющих важную роль в мировоззрении декабристов.
The influence of Kant's ideas upon social groups close to the Decembrists is viewed by the example of creative work of poet Vladimir Rajevsky. The conclusion is drawn that Kantianism was a source of numerous philosophical and intellectual schemes that played an important part in the Decmbrists' worldview.
Имя на устах у поэта — что может ярче, достовернее свидетельствовать об общественной значимости дел или идей его носителя, о том, что если названный поэтом человек, и не властитель дум поколения, то в сознании его занимает постоянное и прочное место? Стихи — не философский трактат. Упомянутое в них имя, как правило, соответствует сложившемуся в общественном сознании кругу идей, приобретших определенность и целостность в качестве окутанного вуалью эмоций мировоззренчески-художественного образа. Поэт, обращаясь к данному образу, его актуализирует, вносит значимые для него дополнения либо исправления; единственное, что исключено, так это случайность упоминания. Таково среди прочих имя великого философа из Кенигсберга Иммануила Канта в первой трети XIX столетия в России — время, по праву вошедшее в историю страны как «декабристское». Можно смело делать вывод, что идеи Канта присутствовали среди тех, что определили события 14 декабря 1825 г. В том социальном круге, из которого вышли декабристы, эти идеи были хорошо усвоены. Свидетельств этому можно привести много. Творчество Владимира Федосеевича Раевского (родился он в 1795 г. в селе Хворостянка Курской губернии в семье помещика средней руки) — одно из них.
* Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ: грант 205 — 03 —03219а.
Вестник РГУ им. И. Канта. 2005. Вып. 3. Гуманитарные науки. С. 9-20.
10
Он вошел в историю России под именем «первого декабриста» или «декабриста до "декабря"». В то время, когда В.Ф. Раевский уже стал жертвой политического доноса и расправы и пребывал в тюрьме, декабристское движение еще продолжало набирать силу, высшая его точка была впереди. Раевский был арестован в Кишиневе 6 февраля 1822 г., то есть с момента ареста до восстания на Сенатской площади прошло без малого четыре года, проведенных В.Ф. Раевским в Тираспольской крепости в одиночном заключении. После восстания он был переведен в Петропавловскую крепость, где провел восемь месяцев, затем его переправили через Варшавский ордонанс-гауз в крепость За-мосць на территории Польши, откуда по приговору Николая I 15 октября 1827 г. он был сослан в село Олонки Иркутской губернии, будучи лишен «чинов», заслуженных им, и «дворянского достоинства». Здесь в 1872 г. ссыльный поэт и умер.
Нет нужды описывать деятельность В.Ф. Раевского, за которую он поплатился столь сурово: необходимая информация легко может быть получена. Куда важнее вопрос об условиях формирования сознания таких личностей, для которых философия Канта — сложнейшее из философских построений в мировой философии за все время ее существования — стала естественным достоянием, и гносеология Канта, его философия истории, философия права и политики послужила источником для программы действия.
В.Ф. Раевский в возрасте восьми лет поступил в Московский университетский благородный пансион, где вместе с ним воспитывались многие будущие декабристы. По причине воспитания людей свободолюбивых пансион и был закрыт в 1827 г. «Я был в кругу лучшего юношества в России...» — писал впоследствии поэт [1, с. 202]. Здесь он учился до 1811 г., а затем определился в Дворянский полк при втором Кадетском корпусе, где изучал артиллерийское дело. Если Благородный пансион Московского университета дал В.Ф. Раевскому блестящее гуманитарное образование, основу которого составили философия и история, естественное и гражданское право совместно с этикой, античная и мировая культура и древние и новые языки, то артиллерийское военное училище позволило значительно углубить знания математические и физические, а изучение прикладных разделов астрономии, в военном деле необходимых, у любознательного юноши вызвало острейший интерес к проблемам космологии и космогонии. Все это, вполне естественно, привело к тому, что религия осталась просто как бытовая привычка.
Участие в Отечественной войне 1812 года (в мае 1812 г. семнадцатилетний Владимир Раевский был выпущен прапорщиком) и заграничный поход позволили В.Ф. Раевскому увидеть и понять, что знания не должны оставаться книжными, что они должны и могут служить совершенствованию жизни. Он принимал участие в Лейпцигской битве и служил на территории Тюрингии и Саксонии. «Я из-за границы возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями», — писал он своей сестре В.Ф. Поповой; а в своих биографических заметках отмечал: «В 1816 году мы возвратились из-за границы в свои пределы. В Париже я не был, следовательно, многого не видел; но только суждения, рас-
сказы поселили во мне новые понятия; я начал искать книг, читать, учить то, что прежде не входило в голову мою, хотя бы Esprit des Lois Монтескье, Contrat social Руссо я вытвердил, как азбуку» [цит. по: 2, с. 167]. Оглядываясь на свою сознательную жизнь, В.Ф. Раевский выделил период своей военной службы (1812 — 1822) как самый светлый, насыщенный активной общественной деятельностью, наполненный оптимистическими размышлениями и ожиданиями. Два других периода
— это жизнь в тюрьме (1822—1827) и в ссылке (1828 — 1872).
Читать и учиться Раевский продолжал всю жизнь, но годы заграничного похода и службы в Кишиневе были особенно плодотворны. Под кровом родины святой С пером и книгами в беседе Я верный путь найду к победе,
Не льстясь наружной мишурой [3, с. 122].
Он выделил для себя, во-первых, философию французского Просвещения, а во-вторых, немецкую классическую философию. Трудно определить, когда впервые юноша познакомился с Кантом. Скорее всего еще в стенах Благородного пансиона в Москве, где естественное и гражданское право он изучал по учебнику профессора-кантианца
А.П. Куницина, да и философский курс вряд ли мог миновать это имя. Не могло пройти даром и общение со сверстниками из войск союзников — немцев, где в годы войны с Наполеоном было множество патриотически настроенных студентов из университетов Кенигсберга, Берлина, Лейпцига, Йены, Галле др., в которых философия трансцендентального идеализма цвела пышным цветом. В письме от 23 ноября 1820 г. своему другу К.А. Охотникову, активному участнику «Союза благоденствия», переведенному служить в другое место, Раевский сообщал, что «с нового года в нашем полку учреждается библиотека. Мы выписываем два иностранных журнала и все русские, выписываем ландкарты и рублей на 500 книг...» [1, с. 194]. Речь идет о службе Раевского уже в чине майора в 16-й дивизии генерал—майора Михаила Федоровича Орлова, штаб которой находился в Кишиневе. Активный участник декабристского движения, М.Ф. Орлов посвятил свою службу делу восстановления суворовских традиций в подготовке солдат и заботился об их воспитании и обучении. Оценив В.Ф. Раевского и подружившись с ним, генерал Орлов назначил Раевского заведовать юнкерской школой, в которой тот с большим успехом ввел ланкастерскую систему обучения, заключавшуюся в том, что каждый слушатель школы должен, научившись сам, обучить этому еще несколько человек, а те, в свою очередь, следующих и т. д. Дело развивалось под началом Раевского столь успешно, что почти все солдаты в полку обучились грамоте. Он подбирал тексты, формирующие нравственное и политическое сознание, выделял одаренных и любознательных людей среди юнкеров и заботился об их последующем назначении, работе и судьбе.
Здесь, в Кишиневе, вокруг М.Ф. Орлова и В.Ф. Раевского сложился круг образованных, благородных, патриотически настроенных людей, большинство из которых стали активными деятелями движения декабристов. Осенью 1820 г. в Кишинев приезжает А.С. Пушкин, быстро ока-
11
12
завшийся своим в этом кругу. С Раевским он сдружился особенно близко: поэты заинтересовали друг друга. Обширность познаний, открытость и прямота, благородство характера Раевского очаровали Пушкина; в свою очередь, необычная естественность, непонятная органичность для русского сознания и языка поэзии, проницательность ума, свобода как свойство натуры и мыслей Пушкина привлекали Раевского. Действие Пушкина оказалось плодотворным и сильным. Очень быстро в творчестве Раевского стали исчезать следы архаичности, некоторой скованности и затрудненности в выражении мысли, начали меняться строфика и ритмика стиха. Все это обнаружилось уже в произведениях, написанных в тюрьмах, то есть буквально через два — три года после встречи двух поэтов.
Выразительно описал собрания в доме у М.Ф. Орлова в своих воспоминаниях явный противник любых демократических веяний Ф.Ф. Вигель: «Два демагога, два изувера — адъютант Охотников и майор Раевский. с жаром витийствовали. Тут был и Липранди... На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба совала в среду недовольных» [4, с. 284]. А сам Раевский уже из Тираспольской тюрьмы писал друзьям:
В союзе с верой и надеждой.
С мечтой поэзии живой Еще в беседе вечевой
Шумит там голос ваш мятежный [3, с. 151].
Заходила ли во время встреч Раевского с Пушкиным речь о Канте, конечно, узнать нельзя, но можно отметить, что в стихах Раевского великий кенигсбергский философ появился еще накануне знакомства поэтов, а вскоре после этого в творчестве обоих поэтов Кант начинает являться со все большей настоятельностью, а главное, значительностью.
Известно из «Воспоминаний» декабриста, что именно А.С. Пушкин сумел предупредить Раевского о готовящемся 6 февраля 1822 г. аресте, что тому дало возможность перед арестом уничтожить самые компрометирующие бумаги.
Хорошо понимая масштаб таланта своего друга, уже из тюрьмы В.Ф. Раевский писал, обращаясь к Пушкину:
Холодный узник отдает Тебе сей лавр, певец Кавказа;
Коснись струнам, и Аполлон,
Оставя берег Альбиона,
Тебя, о юный Амфион,
Украсит лаврами Байрона.
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь. [3, с. 154]
И надо отметить, что гениальный автор «Евгения Онегина», работа над которым началась почти сразу же, внял призыву друга. То, что роман посвящен перипетиям любви, — только видимая часть айсберга; подлинная проблема романа — это проблема долга, который в столкновении с любовью, трагическом столкновении, остается высшей, непреложной ценностью. Следом начата писаться поэма «Цыганы», и вновь не любовь образует ее идейный стержень, а обязанность человека оставаться добрым
в самых драматических личных обстоятельствах, и только это может послужить единству общества, способности его существовать.
Имя Канта в первый раз появляется в стихотворных посланиях Гаврииле Степановичу Батенькову (1793 — 1863), ближайшему другу Раевского, видимо, в тот короткий период, длившийся чуть более года, когда поэт уволился из армии. Вместе с Г.С. Батеньковым, будущим декабристом, они воспитывались в Дворянском полку при кадетском корпусе, затем вместе воевали в 1812 г., задумывались над разительным различием жизни в европейских странах и России, вместе мечтали о свободе и преобразовании отечества. В.Ф. Раевский оказался в курской глубинке, в своей родной Хворостянке, и чувствовал себя, как можно понять, не совсем в своей тарелке после наполненной общественной деятельностью жизни.
Я с светом раздружился!..
Руссо и Тимона невольно оправдал,
И, им последовать готовый,
Чем более людей боялся и бежал,
Тем делались сносней тяжелые оковы!
С пустынею в душе, с сомненьем ко всему. [3, с. 83]
Высидел в своей пустыне поэт — не в пример Ж.-Ж. Руссо, проведшему заключительные годы жизни в имении Эрменонвиль на уединенном островке посреди озера, предоставленного ему маркизом Жирарденом, или Тимону Афинскому, который вообще предпочитал жить в полной изоляции, — недолго и без общения с друзьями, пусть и эпистолярного, существовать не мог.
Г.С. Батеньков в это время находился в Сибири, где он служил под началом М.М. Сперанского. К нему в Сибирь и направил одно за другим два своих послания В.Ф. Раевский, в которых с явным удовольствием вспоминал о беседах относительно строения Солнечной системы, газовопылевых туманностей и структуре галактик и галактических систем: Конечно, в те часы, как мыслью ты летал С Невтоном, с Гершелем в планетах отдаленных,
Движенья их, часы, минуты исчислял,
Их жителям давал законы непременны.
Те ж мысли правоты, размер во всех делах,
И поступь, сродная закону протяжений,
Те ж Эйлер и Лагранж — в сияющих глазах По тем же степеням высоких уравнений!.. [3, с. 82 — 83] Согласно этим стихам главный предмет, занимавший поэта и его друга, — состав Вселенной, ее строй и поведение, теория ее происхождения и эволюпди. Роль И. Ньютона и В. Гершеля во всех вопросах такого рода одна из решающих. Ведь на основе Ньютонова закона всемирного тяготения — законом протяжений называет его Раевский — Вильямом Гершелем была обнаружена в 1781 г. неизвестная до той поры планета Уран, а затем и два спутника Урана. Восприняв идею Канта о множественности галактик в окружающем нас космическом пространстве, собственноручно открыл он более 2500 галактических туманностей и звездных скоплений, значительно обогатив и уточнив космогоническую гипотезу Канта. Речь, как видим из этих стихов, шла и о математических
13
14
методах обработки наблюдательных данных с помощью идей Л. Эйлера и опирающегося на результаты Эйлера Ж. Лагранжа, поскольку без обращения к уравнениям Лагранжа трудно решать задачи динамики. В кадетском корпусе при подготовке офицеров-артиллеристов математика, как можно заключить, преподавалась, а главное — изучалась на самом современном и высоком по тем временам уровне.
В первом послании Батенькову еще не упоминается Кант, но незримо он здесь присутствует, поскольку друзья затрагивали и такой вопрос, как существование разумной жизни на отдаленных от нас планетах, о чем писал Кант, разрабатывая свою космогоническую гипотезу. Вопрос этот прочно связан с именем ученого и философа из Кенигсберга.
Всесторонней образованности лучших русских дворянских юношей можно только подивиться. Совершенно ясно, что все упоминаемое В.Ф. Раевским изучено ими всерьез, основательно, стало достоянием умов свободных и глубоких.
Во втором послании поэта Г.С. Батенькову Кант является собственной персоной. Будущий сибирский ссыльнопоселенец пока только из своих познаний географических представляет обстановку, в которой оказался его друг на службе в Сибири:
Простясь с неласковой судьбою,
С печальным опытом, с мечтою,
Ты удалился на покой Туда, где Лена, Обь волной В гранитные брега плескают И по седым во мгле лесам К Гиперборейским берегам,
Во льдах волнуясь, протекают;
Где все в немых пустынях спит,
Где чуть приметен блеск природы,
Но где живут сыны свободы,
Где луч учения горит!..
Однако он уверен, что ничто не мешает такому человеку, как Ба-теньков, сыну свободы, вести достойную жизнь и заниматься сложнейшими науками:
В беседе там красноречивой С тобой великий Архимед,
Декарт и Кант трудолюбивый,
И Гершель с циркулем планет!
Кант назван трудолюбивым недаром: нет сомнения у Раевского, что друг вдохновляется таким примером, который продемонстрировал кенигсбергский отшельник, отдававший труду большую часть суток, и имеет возможность не очень скучать, поскольку не особенно торопится с ответом, как не скучал Кант, про которого известно, что он не любил писать писем, а присланные ему надолго оставлял без ответа. О себе же поэт заявляет:
Я в море суеты блуждаю,
Стремлюсь вперед, ищу пути В надежде пристань обрести И — снова в море уплываю [3, с. 85 — 86].
Море, как мы знаем, оказалось очень неласковым, и весьма быстро приплыл он в те же края. Раевскому самому довелось все испытать
и выполнять то, что он желал другу, причем осуществлять все это в условиях тысячекратно более тяжелых.
Видимо, время от ухода в отставку, скорого возвращения на службу и до ареста было временем серьезнейших размышлений, философских и социально-политических исканий, о чем он обобщенно и писал: «Стремлюсь вперед, ищу пути!» Среди бумаг во время ареста поэта были найдены и приобщены к делу разрозненные листы сатиры, над которой поэт работал в этот период. Может быть, работа просто не была завершена, а может, Раевскому пришлось сжечь отдельные фрагменты уже готового или почти готового произведения. Фрагмент этой сатиры, анализом которой я и займусь, говорит, что поэт знаком с трудами основоположника философского критицизма, с творчеством его великих предшественников, таких, как Готфрид Вильгельм Лейбниц, или последователей, в лице Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга, не понаслышке.
Вот тот отрыпвок, по которому можно судить, что В.Ф. Раевского с полным правом числят не только по ведомству русской литературы, но и русской философии; молодого, в сущности, человека, которому нет еще и тридцати:
О, сколько раз с собой Я в изысканиях терялся отвлеченных,
Здесь видел образец создания смешной,
А там великое — но с целию презренной!..
Напрасно б стал тебе систему созидать
Вслед Канту, Шеллингу и многим им подобным.
Субъект, объект — велит молчать О пышной глупости всех тварей земнородных.
Я знаю цель мою и сей ничтожный дар,
Дар жизни, связь души с началом разрушенья, —
И слабый мой талант и песнопенья жар Слабеет с мыслию — минутного явленья.
Никто не вразумил, что нас за гробом ждет,
Ни тысячи волхвов, ни книги Моисея,
Ни мужи дивные, гласящи дивный сброд,
Ни гений Лейбница в листах «Феодицеи».
И червь, и я, и ты, и целый смертный род Для будущих времен пройдет, как блеск Элиды.
Скажи мне, где народ обширной Атлантиды?
Вот связь — всех сущих здесь и общий сей закон,
Не испытающий в движеньях перемены!
А смертных глупый род, пуская глупый стон,
В веригах алчности, злодейств, убийств, измены Вседневно к олтарю Химеры вопиет.
И мнит в пустой мольбе обресть свое спасенье,
Бессмертие то здесь, то там в безвестном ждет И гибнет жертвою скорбей и злоключенья.
Отрывок датируется самым концом 1810-х — началом 1820-х годов. Занятия наукой с необходимостью сочетались изысканиями в отвлеченных философских вопросах, — свидетельствует Раевский, но ничего определенного и успокоительного не смог он найти у самых блестящих умов, запутываясь лишь в разноречивых мыслительных построениях.
Субъект (человек, человечество) и объект (мир вещей самих по себе)
— это важнейшие категории философии Канта. Вооружаясь этой фи-
15
16
лософией, которая по общему гласу тогдашних интерпретаторов Кан-това трансцендентализма понималась в качестве строго агностической, согласно чему объект абсолютно непознаваем, поэт обращается к субъекту — читателю, включая в этот субъект и самого себя, обращаясь как бы и к самому себе: объект (вещь в себе) велит молчать, он, объект, непознаваем, ибо то, что нам, тварям земнородным, кажется большой премудростью, есть только явление, всегда преходящее, сиюминутное, привязанное к субъекту и принадлежащее субъекту, неудержимо и неостановимо разрушающееся, как наше тело — начало разрушенья. Можно ли мнить, что знаем мы вечный и бесконечный мир, являясь в него куда меньше, чем на минуту, если соотнести продолжительность нашей жизни с вечностью? Кант берется на вооружение как явный сторонник агностицизма; однако с его помощью поэт развенчивает пустопорожнюю уверенность догматической метафизики, теологической философии, пышная глупость которой всегда сопряжена с жаром песно-пенья. Поэт нарочито иронизирует над собой, целя в богословие.
Кант куда более прав, чем бредни тысячи волхвов (видимо, это библейские пророки) или книги Моисея, то есть первые пять книг «Ветхого Завета». Это явный парафраз Библии как целого, прием Эзопова стиля, так как открытый упрек, можно видеть, делается в адрес иудаизма, тогда как по сути — христианства. Мужи дивные, гласящи дивный сброд, без сомнения, святые Отцы Церкви. Они неслучайно упомянуты сразу же за Библией. Но и гениальный философ Лейбниц, в своей «Теодицее» вознамерившийся объяснить природу зла, оправдав Бога, так как последний, сотворив лучший из всех возможных мир, вовсе зла в нем не предусматривал, а имел в вицу, что так называемое зло всего лишь минимум добра, нарастающего в соответствии с принципом предустановленной гармонии, — и Лейбниц нисколько не преуспел. Знакомство В.Ф. Раевского с философской повестью Вольтера «Кандид», в которой «Теодицея» осмеяна, сомнений не вызывает, так как он цитирует куда менее известные произведения французского просветителя.
Уповать на потусторонний мир совершенно бесполезно, мы знаем лишь изменчивый мир явлений, в котором все преходяще, кроме самого закона вечной в движеньях перемены. Алтарь Химеры — парафраз Бога — помочь в чем-либо бессилен.
Ему, поэту—декабристу, жаждущему общественных перемен, ясна охранительная роль религии:
Как истукан, немой народ
Под игом дремлет в тайном страхе:
Над ним бичей кровавый род И мысль, и взор казнит на плахе,
И вера, щит царей стальной,
Узда для черни суеверной,
Перед помазанной главой
Смиряет разум дерзновенный [3, с. 157].
Сам Раевский отличался исключительной самостоятельностью мышления, свойством, которое Кант считал признаком подлинно просвещенного человека. Пытаясь осмыслить происходящие в Италии ре-
волюционные собыггия (Неаполь, Пьемонт) и роль в их подавлении Священного союза, он ищет объяснение в отношениях общего и частного как универсальных метафизических категориях, что потребовало обширной философской работы. Интересно в этом отношении письмо В.Ф. Раевского К.А. Охотникову от 1 мая 1821 г., которое писалось приблизительно в то же время, что и цитируемая выпше сатира. Размышления Раевского в письме явно зашифрованы; чтобы объяснить суть размышлений другу, он прибегает к физике и математике как шифру.
К.А. Охотников его сумеет понять, не в пример тем, кто мог бы письмо перлюстрировать.
Вот большая часть этого письма: «Впрочем, сущность сущего при __________
единстве разнородной гармонии составит то действительное, которое 17 в эмпирическом действии, при деятельном движении побочных организованных существ, может как субъективно, так и объективно дать целому веществу то свойство, которое Невтон, или Ньютон, доказал центральным влечением.
Однако диссолютное в отношении к абсолютному не то ли же имеет действие в производстве мистико-техническом, какое парабола при своей конечности — к черепу земли?
Из сего ясно видеть и уразуметь можно, что Кант + Шеллинг + Эк-картсгаузен + Фихте + Штилинг + Веланский составят то единое метафизическо-сферическое тело, которое, соединяясь эллипсом в параболе, заставит в уразумении усомниться, ибо:
«Сомненье ... мудрости есть самый зрелый плод.»
Батюшков» [1, с. 194 — 195].
Автор примечаний к публикуемому тексту письма П.С. Бейсов видит в нем «пародию на изречения и афоризмы представителей мистической философии Штилинга — Эккартсгаузена, к которым «подключены» и философы-идеалисты (Кант, Фихте)» [1, с. 281]. Однако странно было бы, на мой взгляд, заполнить ни с того ни с сего письмо подобными афоризмами и послать его. По-моему, в письме Раевский обсуждает ход революционных собыптий в Италии и осуждает роль России в них — тема требует большой осторожности, чтобы не повредить прежде всего другу, не только себе.
Абсолютное, или череп земли (образ, достойный Мефистофеля!), и есть Священный союз, о которыш любое диссолютное, т. е. пытающееся отделиться, частица, как камень, летящий по параболе, непременно разобьется. Видимо, надо что-то делать с абсолютным?
Попытки найти какое-то объяснение и программу действий у изученных философов ни к чему не привели. Действительно, от такого чтения только и может образоваться метафизическо-сферическое тело (в математике это эллиптический параболоид), которое приводит к совершенно различным результатам, если смотреть на это тело с разных точек зрения, как сечение эллиптического параболоида плоскостями под разными углами дает то эллипсы, то параболы.
Конечно, Кант своей государственно-политической и правовой философией мог содействовать выгработке необходимой программы либеральных преобразований, но сами условия российской действительности быши столь далеки от всякого либерализма, что любое действие
18
в этом направлении поневоле оказывалось радикальным. Требовалось, правда, как минимум, глубокое понимание практической философии Канта, к чему общество, не только российское, но и западное, приходит лишь к концу XIX века; такое понимание блокировалось сразу же бросающимся в глаза так называемым агностицизмом и опровержением доказуемости бытия Бога. Невозможность непосредственного знания вещей в себе и бессилие разума в попытках доказательства бытия Бога сыграли роль столь яркого экрана, привлекающего к себе всеобщее внимание, что все остальное богатство системы надолго было погружено в его тень. Как всегда, необходимость черпать воду из самого глубокого колодца осознается, лишь когда опробованы все мелкие.
В первой четверти XIX века в философских интересах русской образованной публики обнаружили себя две тенденции: авторитет немецкой классики — Канта, Шеллинга и Фихте (внимание к Гегелю пришло чуть позднее) — и мода на немецкую мистику, среди которой выделялись как раз упомянутые Раевским Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг (1740 — 1817) и Карл фон Эккартсгаузен (1752—1803). Авторитет первого был подкрепляем его связями с Гердером и Гете. Это Юнг-Штиллинг толковал Канта таким образом, что знать мы можем только чувственный мир, все остальное — дело мистической веры. Особенной популярностью в светском обществе пользовалось автобиографическое произведение Юнг—Штил-линга «Das Heimweh» — тоска по отчизне, ностальгия, под которой подразумевалась наша подлинная отчизна — мир вечности, единственный мир, в котором мы пребываем «у себя», где мы не гости. Не менее популярен был и Карл Эккартсгаузен, автор и разнообразный, и плодовитый, написавший более сорока различных произведений — от юриспруденции, теософии, алхимии и мистики до литературной беллетристики. Кстати, почти все произведения И. Юнг—Штиллинга и К. фон Эккартс-гаузена были переведены на русский язык, чего немецкая классика в таком объеме не удостоилась до сих пор. Эккартсгаузен выступил с «теорией» тайных сил, которые и ведут народ к неведомой ему цели, понять которую без оккультно-герметической мистики невозможно, в чем оба философа сходились полностью.
К.А. Охотников, конечно, Раевского понял, однако финал в виде цитаты из Батюшкова не дает утешения. «Сомнение» влечет бездействие, а тем временем удушаются всякие попытки движения к политической свободе. До создания системы, которая ясно, как Солнце, обосновала бы программу действий, тут еще чрезвычайно далеко. Идеи этого письма К.А. Охотникову нашли отражение в другом отрывке, очевидно, все той же сатиры социально-политического и философского содержания. Суеверия — обратная сторона веры — убеждают, что мы игрушки в руках мистических сил и любые наши собственные усилия не просто бесплодны — они зловредны. Мещански убого общество, властителями дум которого могли быть Эккартсгаузен и Юнг-Штиллинг. Оно полно заимствованных оттуда предрассудков самого низкого свойства.
Страшусь и бегаю от обществ и судей,
Где слышу грозное пифическое мненье,
Смысл многозначащий бессмысленных речей,
Где все против меня кричит с ожесточеньем:
Не верит кошкам он, не верит чесноку,
Не верит мумии всесильной Озириса,
Не верить он дерзнул спасителю быку.
И храмы позабыл священные Мемфиса? [3, с. 145]
Тут налицо мистика и оккультизм на любой вкус: от традиционнобытовых предрассудков, что в черных собаках и кошках скрываются черти, через религиозно-шовинистические, поскольку речь идет о зле иудаизма и распятия Христа, обнаруживаемых запахом чеснока, до оккультно-герметических обрядов в деле воскресения из мертвых, ведущих происхождение от древнеегипетских мифа и культа бога Озириса с его непременным воскресением каждой весной, тесно переплетенного с культом бога-быка Аписа, призванного оплодотворять поля в дни их оживания. Все это притягательно-страшная эзотерика в руках волшебников, магов, алхимиков, основанная на гностической поговорке: «Бог-то Бог, да и Дьявол не плох». Она настолько живуча, до сих пор паразитируя на людском невежестве, что кажется: и в ближайшую тысячу лет никакие новые Раевские с ней ничего не смогут поделать, хоть призывай они на помощь не одного, а десяток Кантов. Призыв Канта критически анализировать деятельность сознания, проверять и согласовывать чистый разум с опытом остается актуальным не менее, чем тогда.
Поэзия Владимира Федосеевича Раевского — хороший показатель, что Кант быпл не просто знаком среде декабристов, имя его не быгло для них лишенным смысла знаком. Такие имена-знаки никогда не появляются в стихах, за исключением желания посмеяться над «эрудицией» кого-либо, любящего вставить, как правило, безо всякой надобности, да и понимания, модное или просто звучное словцо, то есть в пародиях. Поэзия Раевского ясно говорит нам, что кантианство быпло источником ряда философских мыслительных схем, играющих одну из ключевыгх ролей в мировоззрении декабристов. И самое главное, что из Канта было извлечено, — это призыв к активному действию, что никакой объект не решит имеющихся проблем. Нужна рационально осмысленная программа и сознательно организованные усилия по ее воплощению.
A.С. Пушкин, которыпй быпл моложе Раевского всего на четыре года, демонстрирует в своем творчестве уже иной уровень, следующий шаг в знакомстве с Кантом. Поколение декабристов послужило здесь базисом, и мы видим более свободное и широкое владение кантизмами (так называют иногда ходовые Кантовы схемы мысли), более естественное прагматическое их использование. Теперь зачастую и само имя оказыгвается ненужным, говорит о своем источнике идея как таковая. Глубочайшая философия мира, проникшая во все поры творчества и пропитавшая его, послужила гениальности и всемирности наследия великого поэта.
B.Ф. Раевский быгл одним из поэтов-декабристов, Пушкин оказался своего рода единственным во всей русской литературе.
19
■к-к-к
27/ІІІ. 2003, Ко^Ъе^
20
Список литературы
1. Раевский В.Ф. Сочинения. Ульяновск: Ульяновское книжное издательство, 1961.
2. Щеголев П.Е. Первый декабрист Владимир Раевский. СПб., 1905.
3. Раевский В.Ф. Полн. собр. стихотв. М.; Л.: Советский писатель, 1967.
4. Вигель Ф.Ф. Из записок // Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников. М., 1936.
Об авторе
Л. А. Калинников — д-р филос. наук, проф. РГУ им. И. Канта.
УДК 130.2 (470.26)
Н.В. Андрейчук, Л.М. Гаврилина
ПРОБЛЕМА САМОИДЕНТИФИКАЦИИ В УСЛОВИЯХ ИНТЕНСИВНОГО МЕЖКУЛЬТУРНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ
На примере Калининградской области рассматриваются формы и содержание межкультурного взаимодействия в пространстве специфической анклавной субкультуры. Анализируются особенности самоидентификации личности в условиях динамично изменяющихся культурных реалий.
Forms and matter of cross-cultural communication placed into specific enclave subculture are viewed by the example of Kaliningrad région. The peculiarities of personal self-identification under dynamic cultural conditions are examined.
Проблема социокультурной идентичности в условиях реалий современной цивилизации приобретает особое значение. На прошедшем в августе 2003 года XXI Всемирном философском конгрессе «Философия перед лицом мировых проблем» значительное внимание уделялось обсуждению феномена глобализации и тех вызовов, которые она несет социуму, культуре, человеку. В последней четверти XX столетия в мире начинают нарастать процессы ослабления и слома традиционных территориальных, социокультурных и государственно-политических барьеров, сопровождающиеся потерей государствами национальной автономии в макроэкономической сфере и становлением новой, лишенной всякого протекционизма системы международного взаимодействия и взаимосвязи. К сегодняшнему дню в социальных науках достаточно глубоко проанализированы экономические, политические и культурные аспекты формирования глобального мира. Вместе с тем, представляется требующим более детального прояснения вопрос о влиянии глобализации на процессы становления и развития личности.
Вестник РГУ им. И. Канта. 2005. Вып. 3. Сер. Гуманитарные науки. С. 20- 27.
