CC BY
132
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2014. № 1. С. 99-102.
УДК 801 Б.И. Осипов
Д.С. ЛИХАЧЁВ
И ИСТОРИЯ РУССКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ (к 15-й годовщине со дня смерти учёного)
Рассматривается значение текстологических, литературоведческих и искусствоведческих исследований академика Д.С. Лихачёва, а также и его практической издательской работы для истории русской письменной культуры.
Ключевые слова: Д.С. Лихачев, русская письменность, издательская работа.
Значение работ Д.С. Лихачёва для истории русской письменности в целом очень велико: существенную роль при анализе письменных памятников играют его литературоведческие, источниковедческие и особенно текстологические труды, но в этой статье я хочу остановиться лишь на некоторых моментах, имеющих непосредственное отношение к истории русского правописания.
Начну с впечатления от лекции прославленного академика, которую мне довелось прослушать в 1969 г. на курсах повышения квалификации при Ленинградском педагогическом институте имени А.И. Герцена. Впрочем, точности ради отмечу, что в тот момент Д.С. Лихачёв был ещё членкором (академиком его избрали через год), но имя его было уже широко известно.
Лекцию он читал в конференц-зале Пушкинского дома Академии наук СССР, где и работал в отделе древней русской литературы.
В назначенное время за кафедрой появился стройный, довольно высокий мужчина, тогда ещё не седой или не совсем седой. Одет он был очень скромно - в какой-то коричневый костюм явно не индивидуального, а фабричного пошива. (Скромность в одежде, иногда даже чрезмерная, вообще всегда была характерна для ленинградских интеллигентов.) В его манере держаться и говорить не было никакой рисовки, никакой академической величавости (не чуждой, например, В.В. Виноградову).
Лекция была посвящена эстетике древнерусской иконы. Это был период, когда древнерусское духовное наследие вновь, как и на заре ХХ в., начало вызывать всё больший интерес историков и филологов, этнографов и искусствоведов. Появилась даже мода на эту область духовной жизни. (Именно к тогдашнему времени, то есть к концу 1960-х - 1970-м гг., восходит и начало моды на православие, в нынешнее время уже гипертрофированной.) Идеологические инстанции проявляли по данному поводу некоторую обеспокоенность, но особенно таким увлечениям не препятствовали.
И надо сказать, что в тональности лекции Дмитрия Сергеевича не было ни вызова осторожничанию официальных инстанций, ни дани моде
- нет, это была чисто научная лекция, посвящённая тому, как следует «читать» древнерусскую православную икону, какие в ней существуют условности и каноны и как по-настоящему талантливые иконописцы умели в рамках этих канонов, иногда довольно жёстких, создавать подлинные произведения искусства.
Как историка письма меня в этой лекции привлёк один момент. Лектор обратил внимание, что если на иконе святого изображаются эпизоды его жития, то «читать» эти эпизоды следует не сверху вниз, как мы привыкли в нынешних сериях картинок, если они расположены по вертикали, а снизу вверх (то есть как бы в порядке восхождения от земли к небу).
© Б.И. Осипов, 2014
Дело в том, что аналогичная особенность прослеживается и в лигатурных начертаниях букв в древних славянских текстах: л = от, а не то, и = оу, а не уо. И все выносные буквы пишутся над теми, после которых читаются. Данное обстоятельство подтверждает мнение тех историков славянской азбуки, которые возражают против истолкования кириллической буквы «шта» (т) как поставленных друг на дружку букв ш («ша») и т («твердо»): если бы это было так, то это читалось бы как ^э*], а не как [ЗУ]. Соответственно, это даёт основания видеть в начертании о переработку глаголической О, а не соединение ш и т, а это - дополнительный аргумент в пользу первичности глаголицы. Ср. также предположение Т.А. Ивановой в что первоначально глаголическая о обозначала [к* в греческих заимствованиях
[1]. В более широком, теоретическом плане данная деталь - одно из свидетельств системности культурной семиотики в целом. Кстати, идея такой целостности - одна из центральных в культурологической концепции Д.С. Лихачёва. См. об этом, например,
в [2].
Одним из спорных моментов в истории русской письменности и в истории нашей культуры вообще остаётся вопрос о роли так называемого второго южнославянского влияния конца XIV - начала XVI вв. - второй после периода христианизации Руси (Х-Х1 вв.) волны влияния на русскую книжную культуру со стороны культуры Болгарии и отчасти Сербии. В связи с этим полезно вспомнить подход Д.С. Лихачёва к этой проблеме.
«Реформа принципов перевода с греческого литературного языка и орфографии, проведённая в XIV в. болгарским патриархом Евфимием Тырновским, распространилась с очень большой быстротой, свидетельствуя тем самым о том, что отвечала некой внутренней в ней потребности, имела для своих современников какой-то важный смысл... Неудовлетворённость старыми рукописями заставляла интенсивно заниматься их исправлениями, их перепиской с соблюдением новых правил, понуждала ввозить в Россию новые, реформированные рукописи. Перед нами очень крупное явление умственной жизни, смысл которого остаётся неясным», - писал Д.С. Лихачёв в одной из своих работ 1960-х гг. [3, с. 106].
Идеи реформы в славянском мире активно пропагандировал ученик Евфимия Константин Костенечский, сочинение которого, имевшее широкое хождение, было в конце XIX в. опубликовано известным сербским славистом И.В. Ягичем [4].
В учении Константина Костенечского, отмечает Д.С. Лихачёв, бросается в глаза прежде всего «то обострённое до фанатизма внимание, которое он уделяет значению
каждого внешнего, формального явления языка и письма. Константин Костенечский исходит из убеждения, что каждая особенность графики, каждая особенность написания, произношения слова имеет свой смысл. Понять вещь - это правильно её назвать. Познание для него, как и для многих богословов средневековья, это выражение мира средствами языка. Слово и сущность для него неразрывны... Отсюда главной задачей науки он считает создание правильного языка, правильной орфографии, правильного письма» [3, с. 109].
Осуществление реформы в русской письменности связано с именем Киприана -серба или, по другим сведениям, болгарина, эмигрировавшего на Русь в общем потоке южнославянской эмиграции, обусловленной турецким наступлением на Балканах. Ки-приан был киевским, а затем московским митрополитом (с 1380 г. до смерти в 1406 г., с перерывом в 1383-1389 гг.). Его орфографические нововведения, как и давшая им толчок евфимьевская справа, были лишь частью церковно-реформаторской деятельности, имевшей религиозно-философский, а также политический смысл (в свете концепции «третьего Рима»). Исправление и переписывание книг было обусловлено прежде всего переводом русской церкви со студийского устава, господствовавшего в Византии до конца XI в. и оттуда пришедшего на Русь, на иерусалимский устав, упрочившийся в XIV в. во всём православном мире. На эти обстоятельства важно обратить внимание потому, что второе южнославянское влияние часто объявляют поверхностным, случайным явлением и притом ограниченным в основном правилами и нормами письма (см., например, [5, с. 62]). «Конечно,
- пишет в связи с этим Д.С. Лихачёв, - элементы случайности в явлениях второго югославянского влияния были, их даже было немало, как и во всех случаях иноземных влияний, но не все они были определяющими. Почерк, орфография могли быть и не такими, если бы они развивались только на своей почве. Но самый характер орфографической реформы, как и характер нового литературного стиля, не был результатом одного только механического воздействия, они были связаны с общим умственным движением эпохи» [3, с. 149]. Этот вывод и сегодня не может не учитываться в продолжающихся дискуссиях о втором южнославянском влиянии.
Вместе с тем в настоящее время мы можем, по-видимому, более определённо сказать о собственно языковых причинах евфимьевской реформы и её развития в православной части славянского мира. Естественный для церкви консерватизм и почтение к старине побуждали, с одной стороны, сохранять письменную традицию древних текстов, а с другой стороны, сла-
Д. С. Лихачёв и история русской письменности
101
вянские языки именно в XIV столетии настолько существенно изменились и в плане вокализма, консонантизма, акцентологии, и в лексико-грамматическом плане, что употребление многих знаков в древних текстах стало непонятным. Это относится к таким буквам, как >, э, і, ад, а в ряде слу-
чаев и ъ, ь, ^. Подлинное понимание их употребления могло бы быть достигнуто на базе создания научной истории славянских языков, но церковные книжники XIV столетия были ещё бесконечно далеки не только от решения, но даже и от постановки такой задачи. И вот вырабатываются искусственные правила написания тех букв, употребление которых стало неясным. И нельзя не подчеркнуть, что у русских книжников эти искусственные, надуманные правила встречают глухое, но упорное сопротивление. Впрочем, наряду с сопротивлением стихийным встречаются и случаи открытого протеста против киприановской орфографии. Известно, например, резкое выступление Нила Кулятева, который в 1552 г. сурово осудил письмо «ино сербски, а ино болгарски» [3, с. 147]. Так или иначе, к концу XVI в. все основные черты киприановской орфографии были преодолены. Лишь установившийся в эту пору обычай писать і перед гласными буквами сохранился до орфографической реформы 1917-1918 гг. Кроме того, нашим дням от той эпохи достались проблемы, связанные с появлением удвоенной -нн- в отглагольных образованиях. Подробнее об этом см. в моей работе [6, с. 121150].
Интересно отметить также, что киприа-новская справа проходила на фоне национального подъёма: напомним, что столетие между 1380 и 1480 гг. - это время между Куликовской битвой и полной ликвидацией зависимости Руси от Золотой Орды, время ярко выраженных объединительных устремлений на Руси. В этом можно видеть причину того, что она всё-таки не вызвала такого раскола в церкви и в обществе, какой вызвала никонианская справа XVII в., проходившая на фоне усиления крепостной зависимости крестьянства. Между тем ведь и та и другая справа - это два этапа одного и того же процесса формирования современного церковнославянского языка с его искусственной орфографией и другими чертами неумелой архаизации, проведённой в обстановке полного отсутствия истории славянских языков как науки.
Но вернёмся к Д.С. Лихачёву. Остановимся ещё на одном эпизоде его деятельности, связанном с историей русского правописания, но уже совсем на другом этапе этой истории.
В год 10-летнего юбилея русской орфографической реформы 1917-1918 гг. 22-летний Д.С. Лихачёв выступает с полушутливым (как он сам подчёркивал) докладом в
защиту дореформенной орфографии. За этот доклад он поплатился несколькими годами ссылки на Соловецкие острова.
Между тем озорная выходка молодого филолога была предпринята в обстановке всеобщего недовольства положением дел на орфографическом, как тогда выражались, фронте. Вместо ожидаемого повышения орфографической грамотности в пореформенный период наступило её снижение. Причину такого обескураживающего положения объяснил Л.В. Шерба в своей статье «Безграмотность и её причины» (1927): реформа не сделала правописание абсолютно лёгким, но подорвала его престиж. Из этого вывода следовало, что полезные плоды реформы созревают не сразу, поскольку для восстановления престижа орфографии в глазах общества требуется время, а значит, частые реформы орфографии недопустимы и даже просто смертельны для орфографической грамотности. Тем не менее горячие головы снова затевают реформу, и в 1930 г., когда Д.С. Лихачёв уже отбывает ссылку, появляется проект Главнауки о новом правописании. Не столь уж плохой сам по себе (наиболее объективную оценку этого проекта см. в [8]), он был, однако, настолько несвоевременным, что не получил одобрения ни у общественности, ни у правительственных инстанций.
Но какие же основания были для одобрения дореформенной орфографии, хотя бы и в шутливой форме?
В старой орфографии различался целый ряд неодинаковых по смыслу слов, написание которых в новой орфографии совпало. Это, например, лечу от лететь и лічу от лечить; защита мира - народы міра - со-судъ мира; есть ‘имеется’ и ість ‘кушать’ и др. Обычно такие случаи служат аргументами и у вполне серьёзных защитников старой орфографии. При этом забывают, что есть и обратные случаи. Например, в пушкинской строке Души младыя впечатленья дореволюционная орфография не позволяла определить, относится ли слово младыя к слову души, являясь архаичной формой родительного падежа единственного числа женского рода, или же к слову впечатленья, являясь формой именительного падежа множественного числа среднего рода. Современная орфография эти формы различает: во множественном числе всех родов пишется -ые, а в архаичной форме родительного падежа --ыя. Конечно, по смыслу текста вроде бы ясно, что младой может быть душа, а впечатления младыми не бывают. Но ведь перед нами стихи, а в стихах всё не так просто. Поэтому здесь новая орфография проясняет дело: когда по современной орфографии пишется Души младъя впечатленья, а не младые, то уже из написания ясно, что речь идёт о молодой душе.
Впрочем, если кому-то нравится старая орфография, то за её одобрение или даже использование на Соловки ссылать, конечно, не следует. Вот только энтузиасты этой орфографии проявляют чаще всего дремучее невежество в элементарных представлениях о её особенностях. Недавно в Петербурге на одном из самых знаменитых мест города - на фасаде военно-морского музея -я видел такую рекламу: Стандартъ русского пива. Слово стандартъ было написано по старой орфографии, а русского - по современной (по старой писалось русскаго). А в 2008 г. московская фирма, занимающаяся продажей мороженого, изготовила для своих киосков по всей России вывеску Русский холодъ вместо Русскій холодъ. В Иркутске издаётся газета, название которой пишется в виде Забайкальские відомости вместо Заьайкальскія. Я уж не говорю о таких перлах, как смешение букв «ять» и «ер» (і и ъ), «фита» и «о» (^ и о) и т. п. Конечно, о таком «возрождении» старой орфографии ни Д.С. Лихачёв, ни кто-либо вообще из хотя бы мало-мальски знающих историю нашей грамоты людей не мечтал и не мечтает даже в шутку.
Отметим, наконец, и чисто практическую роль Д.С. Лихачёва в деле повышения орфографической грамотности советских изданий. После ссылки, не имея возможности получить работу на научном поприще, Дмитрий Сергеевич несколько лет работал корректором в издательстве Академии наук СССР. Да, скромная должность, но как она важна для издательской культуры! Сего-
дняшние издания (не исключая, кстати, и академических), изобилующие подчас самыми чудовищными опечатками в самом чудовищном количестве, говорят о важности этого скромного занятия лучше всяких слов.
И, отдавая сегодня дань памяти замечательного учёного, поблагодарим его как за великие, так и за малые труды.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Иванова Т. А. О названиях славянских букв и о порядке их в алфавите // Избранные труды. СПб., 2004. С. 18-27.
[2] Лихачёв Дмитрий Сергеевич // Российский гуманитарный энциклопедический словарь / гл. ред. П.А. Клубков. СПб., 2002. Т. II. С. 375-376.
[3] Лихачёв Д. С. Некоторые задачи изучения второго югославянского влияния в России // Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике. М., 1960.
[4] Ягич И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке. СПб., 1896.
[5] Ефимов А. И. История русского литературного языка. М., 1971.
[6] Осипов Б. И. Судьбы русского письма: история русской графики, орфографии и пунктуации. М. ; Омск, 2010.
[7] Щерба Л. В. Безграмотность и её причины // Вопросы педагогики. 1927. Вып. 2.
[8] Бреусова Е. И. Опыт анализа «Проекта Главнауки о новом правописании» 1930 года // Фонетика и письмо на разных этапах их исторического развития. Омск, 1995. С. 119-131.
