CC BY
82
т_
Щ Гречаник И. В.
ЙИ «Д. Мережковский - критик»
Д. МЕРЕЖКОВСКИЙ - КРИТИК
И. В. Гречаник
D.MEREZHKOVSKY-A CRITIC
Grechanik I.V.
The paper contains the rennterpretation of articles be/опдПпд to the famous cultural worker of Russia and the Russian abroad society, Dmitry Merezhkovsky. It is underined, that Merezhkovsky's theory of religious consciousness stands far from Orthodoxy o an extent that there is no any possibility to fill up the gap. Merezhkovsky's nnterpretation of Dostoevsky's works peculiarity is examnned from this point of view («The Prophet of Russian Revolution»).
Статья содержит реинтерпретацию ста-тейй известного деятеля культуры России и русского зарубежья Дмитрия Мережковского. В нейй подчеркивается, что принадлежащая Мережковскому теория нового религиозного сознания удалена от православия настолько, что нет возможности заполнить этотразрывв. В этом аспекте рассматриваются трактовки Мережковским своеобразия Достоевского («Пророк русской революции»)).
...Умолчание - не самый верный способ сокрытия истины. Куда более верный - погружение истины в океан слов. В океане слов истина отчего-то вела себя как топор.
Ю. Козлов.
Колодец пророков.
Среди фигур русского зарубежья в глубоком отчуждении видится одиноко стоящий силуэт Дмитрия Мережковского, автора неразгаданного и волнующего своим философским умозрением. Большинство работ этого писателя пропитано каким-то странным привкусом не то высокой интеллектуальности, не то еле уловимого подтекста определенной идеологической паутины.
В числе творческих принципов Д. Мережковского неизменным остается один -шокировать читателя, раскрыв некую «правду» о давно известных вещах. Аналогичная картина предстает в статьях «Последний святой», «Не мир, но меч», «Пророк русской революции» и других. Нельзя все же думать, что поискам «правды» и разоблачений критик предается из любви к истине. Многие авторы, в том числе И. Ильин, Л. Шестов, неоднократно подмечали: было бы непростительной наивностью воспринимать тексты Мережковского буквально. Как удачно заметил Д. Галковский, «это талмудический текст, который следует понимать «косо», символически. Не ЧТО сказал Мережковский, а ЗАЧЕМ, для какой цели. Просто так эти люди никогда ничего не говорят» (3).
УДК 82.09 (075.8) 124
Поэтому следует учесть, что рассматриваемый критик - западник и масон, следовательно, имеет особое отношение к слову, предполагающее подмешивание лжи к правде, и негасимую целеустремленность в воплощении своих принципов. Яркий пример - изгнание В. Розанова из Религиозно-Философского общества. Об этом Владимир Васильевич Гиппиус сказал дочери Розанова в 1920 году: «Знали ли вы о существовании в Религиозно-Философском обществе ордена масонства? Он был основан Мережковскими. И вот из-за этого они не могли оставить Розанова... Когда решили Мережковские исключить вашего отца из Религиозно-философского общества, то в их квартире происходили бурные заседания. Я выступил на них. Я говорил, что нельзя из-за политических выходок исключать таких членов, как Розанов. Пусть все, что он говорит, отвратительно, скверно, но его литературное значение от этого не меньше. Он остался как писатель (Розанов забывался, болтал про революцию и евреев, надо было «одернуть»). Я им прямо сказал: «Если бы это сделал Толстой, Соловьев, Достоевский, -исключили ли бы его, как вредного члена, что он мешает им для проведения их идей?»
Наивняк! Да они бы отца родного вышвырнули. Это же РЕЛИГИЯ!» (3).
Так В. Розанов - консерватор, монархист и апологет семейных ценностей, названный председателем Религиозно-философского общества А. Карташевым «хулиганом религиозного сознания» (4, 105), получил довольно ощутимый удар от деятелей, которые сами вполне осознанно не на шутку «хулиганили» в религии. Приведенное выше несколько проясняет ситуацию так называемого «Серебряного века», очень и очень напоминающего наши дни.
Много книг из области религиозно-философской мысли начала столетия в последнее время было выпущено различными издательствами. И среди трудов В. Соловьева, Н. Бердяева есть объемные фолианты Д. Мережковского. Например, «Реформаторы. (Лютер, Кальвин, Паскаль)» (Томск, 1994. - 446 с.), восстановленный по рукописям одной из самых предвзятых исследова-
телей Мережковского Темирой Пахмусс из Иллинойского университета, которая снабдила каждую из трех частей плотно написанными предисловиями и полностью уклонилась от ответа на естественный вопрос о связи последней работы Мережковского со временем и обстоятельствами, ее породившими; «Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники» (М., 1995. - 622 с.); «Не мир, но меч» (Харьков, 2000. - 720 с.) - с голубем -Святым Духом на обложке и с «Демоном сидящим» М. Врубеля на форзацах (под обложкой); «Собрание стихотворений» (СПб., 2000. - 736 с.) и другие. Объем, как видим, очень велик, но большинство изданий лишены серьезного или хотя бы последовательного научного комментария. Ситуацию хочется проиллюстрировать дневниковой записью В. Вернадского, датированной 1918 годом: «Впечатление огромной пропагандистской деятельности: заваливают народ этой литературой. Истратили миллионы. Как злой гений» (2, с. 61).
Предоставим слово солидным исследователям, заявившим о результатах изучения творчества Д. Мережковского на международной конференции в 1991 году:
Келдыш В. А., доктор филологических наук, во вступительном слове отметил, что «во всех творческих сферах он (Д. Мережковский. - И.Г.) служил одной цели - приданию новых импульсов, нового движения, новых идей нашему духовному бытию» (15, с. 380);
Чудаков А. П. доктор филологических наук, в докладе «Лекции 1892 г. и книга 1893 г. «О причинах упадка»...» указал, что еще в то время Д. Мережковский смог «уловить многие архетипы русской культуры, его. книга актуальна и поныне» (15, с. 382);
Михайлов О. Н., кандидат филологических наук, в докладе «Мережковский и его место в русской литературе XX века» говорил о творческой преемственности, нерасторжимости наследия писателя с традициями русского религиозного сознания, приводя следующий ряд: славянофилы, Л. Толстой, Ф. Достоевский, В. Соловьев (15, с. 380).
Гречаник И. В.
«Д. Мережковский - критик»
Такой издательский интерес и высокие оценки литературоведов побуждают присмотреться повнимательней к Д. Мережковскому и выяснить на материале статей, лирики и записных книжек, что же это за «новые импульсы» и «архетипы русской культуры».
Заслуживает особого внимания статья «Последний святой». Заметим, что называется она весьма символично. Сейчас нередко клише «представитель серебряного века» становится синонимом «святости» литературной, и одним из претендентов на подобного рода святость выступает Д. Мережковский. Символично название статьи также и по причине творческого долгожительства данного представителя «серебряного века» -умер он в 1946, до самой смерти работая в публицистическом жанре. Таким образом, если рассматриваемый автор не последний, то, по крайней мере, один из последних.
Замысел труда очень прост: разоблачение христианства и очернение его представителей. Если идею критика условно выразить в краткой форме, то получаем примерно следующее: лик Серафима Саровского был не свят, а ужасен.
В статье Д. Мережковский выдвигает неразрешимую дилемму, в которой с одной стороны - Бог, с другой - мир, обозначившие страшное противоречие: несоединимость христианства с миром. Более двух третьих статьи отведено под пространный пересказ умело подобранных в одном направлении фактов из жизни православных святых и цитирование, королем коего, по свидетельству современников (1, 14), являлся Дмитрий Мережковский.
С первых страниц в тексте появляются примеси лжи - умозаключения, имеющие форму вкрадчивых предположений-прозрений»: «Не могло ли бы оказаться христианство., - страшно сказать, но страшнее молчать, - противоположным Христу?» (12, с. 90); «Вопрос о том, соединимо ли христианство с миром.» (12, с. 90); «Что же - значит, христианство «не удалось»? (12, с. 136); «Что же такое христианство - (...) проклятие или благословение мира?» (12, с. 89); «Тут не столько про-
клятие, сколько «дурной глаз» на всю мировую культуру» (12, с. 134). Ответы: «могло бы», «не соединимо», «да, не удалось», «да, проклятие» не только допускаются критиком - именно на них он и нацелен. Для такой переатрибуции нужны весомые аргументы, а точнее, она невозможна, ибо правотой апостольского рукоположения установившийся порядок в православном христианстве идет от самого Христа. Однако Д. Мережковский пытается убедить нас в нестройности христианской системы. Может, это как раз тот самый «новый импульс» творчества, о котором упоминал исследователь В. Келдыш?
Некоторые тезисы Мережковского находят созвучие и у других авторов, например у Николая Клюева. Это позволяет говорить о жизнеспособности и распространенности таких ходов в тот период. Сравним: у Мережковского в «Последнем святом» (примерно 1906 год): «Не страшно смотреть на гибель мира, а. съесть полтора сухаря вместо одного - страшно», и у Клюева приблизительно в 1912 году в «Стихе о праведной душе»:
Жила душа свято, праведно; Во пустыне душа спасалася, В листие нага одевалася, Во бересто боса обувалася, Притулья-жилья душа не имала, За застольным брашном не сиживала Куса в соль не обмакивала.
А пошла она в тартарары.
А как была душа в плоти-живности, Что ль семи годков без единого, Так в Страстной Пяток она стреснула Не покаявшись, глупыш масленый
(7, с. 375).
Дмитрий Мережковский высказывается на возмущенной ноте, комментируя мысль так: «Хочется кричать от ужаса. Что же это такое? Ангельская любовь к Богу или дьявольская жестокость к человеку?» (12, с. 102). Николай Клюев же делает вполне достойный для христианина вывод в заключительных строчках стихотворения:
Не суди нас, Боже, во многом,
И спаси нас, Спасе, в малом (7. Т. 1, с.
376).
Он вполне резонно допускает тщательность и скрупулезность при сохранении на должной высоте человеческой души, крайнюю степень внимательности Бога к человеческим поступкам.
Добавим, что в русской православной культуре связь с Богом всегда обоюдна. В «Перечне грехов/ для Православной исповеди под номером 11 стоит «Невнимательность к промыслу Божию/ (13, с. 2). Первоначальное изумление, в которое повергает этот пункт неискушенных, вполне объяснимо, поскольку совершенно неожиданной кажется провинность из-за невнимания к чему-то не вполне понятному, но однозначно имеющему большое значение. Смысл явления коротко и емко раскрывают слова И. Ильина: «Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь. И чем внимательнее он в них всматривается, тем более зорким становится его око, и чем вернее он их узнает, чем увереннее он правит по ним свой путь, (...) тем духовнее становится его характер и его жизнь, тем легче он смотрит в глаза земной смерти; тем счастливее такой человек вопреки всем его земным несчастиям и страданиям, и тем значительнее его личный облик и его жизненное дело/ (6, с. 257). Таким образом, житие осмысленное, «умное/ противостоит невежественному бездумному проживанию, несравненно более легкому.
Потому-то рождались такие случаи, как с Максимом Горьким, например. «Буревестник революции/ хотел написать о Серафиме Саровском, но «не смог/ - в его воображении святой представлялся «злым стариком/ (8, с. 18). Однако ж Мережковский «смог/ и написал, но что из этого вышло -вероятно повлияло не на один десяток мыслителей, подобных Горькому. Тот же настрой у критика находил ранее и стихотворное воплощение, например, в «Признании/:
Ни женщине, ни Богу, ни отчизне
О, никому отчета не давать!
И только жить для радости, для жизни... (9.Т. 4, с. 525).
Д. Мережковский, объявляя о «жестокости/ Бога и многих святых, провозглашает некое «милосердие/, по правилам которого личность нельзя ограничивать. Добавим, что работа «Последний святой/ написана очень эмоциональным языком, и степень ее выразительности гораздо выше логически-содержательной стороны.
В таком же ключе можно рассматривать тему одиночества, неизменно сопутствующую творчеству Д. Мережковского. Ее многочисленные аспекты были достаточно подробно выписаны в лирике («Одиночество/, «Одиночество в любви/, «Morituri», «Темный ангел/, «Голубое небо/ и другие). Статья «Последний святой/ не менее показательна в этом отношении. В ней слышится вечная обида писателя на Творца за несправедливость мира (как было обозначено в лирике, «ничтожество/, «уродство/ жизни), в котором и святым приходится несладко, а «плоть/ и «пол/ выглядят как «гнусность/: И если там, где буду я, Господь меня, как здесь, накажет...
(9. Т. 4, с. 545).
(Выделено мной. - И. Г.). Сравним это чувство собственной ущербности, обделенности Богом с прекрасным высказыванием В. Вернадского: «Жизнь стоит, если бы даже единожды она соприкоснулась с бесконечным/ (2, с. 61).
Именно размышления о плачевности положения человека, об одиночестве в совокупности с темой мизерности личности перед Богом предваряют работу о Серафиме Саровском. Осознанно или нет, но первые абзацы посвящены парадоксу «одиночества в толпе/, безнадежности и бесконечности этого одиночества, переходящего в отчуждение, даже во вражду: «Сколько путей сообщения - .но достигнуть друг друга не могут и остаются безнадежно разобщенными, более одинокими в толпе, чем в пустыне. Все вместе, и каждый - один. Я и они. Я и оно, чуждое, черное, мертвое/ (12, с. 88). Вырастают антитезы «один/ - «толпа/, «людская стихия/ - «стихия природы/, «люди/ - «Бог/, которые, ширясь, сразу в
и_
Щ Гречаник И. В.
ЙИ «Д. Мережковский - критик»
последующих абзацах сворачиваются в одну: «мы» - «Серафим Саровский», подразумевающую другую антитезу: «ничтожество (я, мы)» - «святой (Бог, закон, природа)». Еще один нюанс: противопоставление людей и Творца осуществляется на уровне взаимоуничтожающих категорий. Д. Мережковский утверждает: «Люди - капли в водопаде, который низвергается в бездну - в ничтожество. Все едино в этом ничтожестве» (12, с. 88). Далее речь идет о «свете Божеского лица, которое соединяет все лица человеческие» (12, с. 88), следовательно, Бог и бездна логически совпадают. Немногим позже Д. Мережковский сам обозначает эту мысль: «Небо (то есть традиционно - обитель Бога. - И. Г.) и есть та страшная бездна.» Пй;ат.е8[8.).все же признает, что святой - «величайшая противоположность толпе», «он отличен от всех, он - один-единственный» (12, с. 89). Признает также его праведность: «Ушел от всех и спасся»; «Он и Бог - в этом святость» (12, с. 89); «...Я темен, он светел; я грешен, он свят» (12, с. 139). Но постепенно тональность меняется, и у Д. Мережковского звучит не «ушел», а «проклял», «проклял всех» (12, с. 89). «Проклявшие» Саровский и Бог остаются по одну стороны стены, «проклятые», «человечество» и Мережковский - по другую. Таким образом, мысль, приведенная писателем в начале, еще более усиливается, дорастая до слов, завершающих вторую часть статьи: «.не Отец, а палач, не человеколюбец, а человекоубийца, не Бог, а дьявол» (12, с. 93). На этом можно было бы поставить точку, ибо большую хулу на Творца изобрести вряд ли возможно. Но, когда, казалось бы, все уже перечеркнуто, Д. Мережковский неизъяснимым образом уворачивается и продолжает: «И не принимая такого Бога, (.) мы не отречемся от Христа» (12, с. 93).
Писатель, упоминающий о Талейране, отлично усвоил его истину: «Слова людям даны для того, чтобы скрывать мысли» (12, с. 131). Наряду с уже приведенными выше кощунственными вопросами и высказываниями, наряду с общим отрицающим тоном
статьи, критик (с оговоркой «как бы ни было справедливо то, что я говорю» (12, с. 139) констатирует, что пройти мимо христианства все равно нельзя, что когда-нибудь тайна его будет раскрыта, освящено оно ликом Христа и так далее. Объясняет такое раздвоение определенный замысел, иными словами, публицистический прием, примененный Д. Мережковским и показанный им самим на примере поведения Преподобного Серафима, когда Святой старец благословлял мирян в монастырь, расхваливая прелести мирской жизни: «Сказал: иди вправо, - а поманил влево. И это тайное мановение сильнее, чем явное принуждение (.). Громогласно венчает, а потихоньку развенчивает. Не топчет, не мнет цветов брака, а только смотрит на них дурным глазом, как бы освещает темным лучом радия - и цветы вянут» (12, с. 116). Такой точности и остроте метафоры можно позавидовать, и, если слово «брак» заменить на «христианство», то для писателя эти слова послужат самохарактеристикой.
Сообразно своей философии Д. Мережковский пытается определить сущность таланта Ф. Достоевского: «Ангел сумерек или ангел света?.Где он? Ни там, ни здесь. А может быть, и там и здесь!» (11, с. 541). В статье 1906 года, написанной к 25-летнему юбилею со дня смерти Ф. Достоевского, отношение критика к писателю выразилось наиболее характерно - особенно в применении еще одного распространенного идеологического приема. Суть его состоит в подмене Ф. Достоевского так называемым «пророком русской революции», а мыслей великого автора «Бесов» и «Братьев Карамазовых» отнюдь не братскими, даже не родственными по смыслу, (а скорее бесовскими) тезисами Д. Мережковского. Мировоззрение и творчество последнего в основах своих как раз зиждется на подобных перевертышах и умении обращать Христа в Антихриста, небесное в земное, бесплотное в телесное, добро в зло и наоборот.
Критик, поделивший мир на бездны, отраженные друг в друге, не может представить каких-либо иных парадигм, измеряющих реальность. По его мнению, на такой же
черно-белой кальке и расположились мироощущение и талант Ф. Достоевского. Сходным образом, как видно из статьи «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы/, из трактата «Л. Толстой и Достоевский/, из записных книжек, Д. Мережковский с применением своего стереотипного, клишированного подхода опечатывает явления, попадающие в его поле зрения, будь то религия, писатель, поэт или художественное произведение.
В статье «Пророк русской революции/ критик сразу поясняет, что действует он от лица истории и «страшный суд/ вершит не только над писателем, но и над всей Россией, разделяя философию Ф. Достоевского на «ядро/ и «скорлупу/, «лицо/ и «личину/, «великую истину/ и «великую ложь/ - на то, что соответствует идеологическим вкусам Д. Мережковского, и на то, что не соответствует истории. Уже с первых страниц статьи можно подметить: в исторический мусор отправляются именно те константы традиционного русского сознания и бытия в философии писателя, которые в большинстве своем и сделали Достоевского Достоевским, придавая его личности мировой масштаб. Значимость критических упреков Д. Мережковский подкрепляет угрозами о пропастях, ожидающих доверившихся Ф. Достоевскому и его «великой лжи/.
Еще И. Ильин отмечал склонность Мережковского - писателя прикосновением пера обращать живых людей в куклы и манекены, омертвлять, выхолащивать жизнь (5, с. 199). Так же «высушивает/ и схематизирует Мережковский - критик религиозность Ф. Достоевского, якобы выросшую только из хрестоматийного случая с волком и мужиком Мареем.
В статье «О причинах упадка./, сталкиваемся со следующими логическими сооружениями, связанными непостижимым образом: «Достоевский и бездна/, «Достоевский и святая плоть/ (11, с. 522). Критик заставляет писателя мыслить своими категориями и, несмотря на утверждение о том, что только Достоевским можно обличить Достоевского, меряет его Мережковским, в исторической трухлявости которого и по сей
день открываются все новые и новые подробности. Приведенный факт, как и многие другие, выдают желание критика все же «обличить». Д. Мережковский упрекает Достоевского в недальновидности, в принятии будущего за настоящее, нового за старое, возможное за действительное, в том, что писатель, приписывая «мужичьему» христианству Марея православный облик, искажает византийское, греко-римское православие. Однако теория нового религиозного сознания, принадлежащая Мережковскому, удалена от православия настолько, что и пресловутая бездна не в состоянии заполнить этот разрыв. Критик упорно отрезает мужика Марея от Божьего Царства, от веры в Христа, от небес, от духа, определяя силу его только землей, постепенно доводит эту мысль до абсурдного вывода о превращении Марея в революционера.
Открывая «неизвестного Достоевского», Мережковский ограничивает писателя все более узкими рамками, заявляя, что в отличие от общепринятого у Достоевского было свое «православие», которому художник никак не мог найти объяснение, а когда нашел, оно оказалось ложным. Д. Мережковский, применяя железную логику, как угольник и циркуль, пытается вымерять найденное определение Достоевского и снова, как в случае с мужиком Мареем, логически продолжить, дорисовать мысль Достоевского. В итоге критик получает желаемый результат, как нельзя более красочно дискредитирующий писателя: оказывается автор «Бесов» хотел фактически (не подозревая об этом) анархии и демонократии. Правда, тогда пока еще реальное самодержавие и являлось, по Д. Мережковскому, «прямым и широким путем в царство Антихриста» (10, с. 316), и видно теперь из этих последних слов, что и православием не дорожит Мережковский, хотя, казалось бы, рьяно защищает его от «еретиков» вроде Достоевского.
Приведенные критиком слова Достоевского: «Кто не понимает православия, тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того: тот не может и любить русский народ» (10, с. 312-313) можно в полной мере отнести к самому критику. Вместо этого главен-
Гречаник И. В.
«Д. Мережковский - критик»
ствующего в философии Достоевского тезиса Мережковский приводит свое понимание ситуации: крестьянство не только не православное, оно противостоит православию, что, по заданной программе Мережковского, означает внутреннюю истину Достоевского, так им самим и не понятую. Критик подтверждает собственные домыслы фразой одного из предсмертных писем Достоевского, в которых - и это можно считать его огромной удачей - нашлось любимое Мережковским слово-символ - «бездна»: «Вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездною» (10, с. 313). Сохранив оболочку слова, критик наполняет ее иным содержанием. Смысл сказанного, в зависимости от персоны произносящего, меняется на диаметрально противоположный. И разница эта, как и разница между Мережковским и Достоевским, их писательским масштабом, заключена в отношении этих авторов к России.
Помимо прочего в работе «Пророк русской революции», посвященной памяти Достоевского, звучат ноты скорби не о великом русском писателе, а о том, что Европе досталось мало любви от русских. Плач Мережковского переходит в обвинение, и критик констатирует: «Кажется, сам Достоевский иногда чувствовал, что необыкновенная «всечеловеческая» любовь к Европе похожа на необыкновенную человеческую ненависть» (10, с. 319). Защищая свой идеал от «зубов» Достоевского, говорившего, что всех славян Европа «готова заваривать кипятком, как гнезда клопов в старушечьих деревянных кроватях» (10, с. 320), критик «съедает» Ф. Достоевского сам, прикрывая трапезу братскими поцелуями и елейными признаниями в самой благоговейной любви.
Снова приходит на память Д. Галков-ский: «Мережковский был умен. И вы представьте, как это все писалось. Высунув язык набок: "А я вот так проверну, так вот, так"» (3). Как интеллигентный человек, пишущий исторические романы, Д. Мережковский неплохо знал историю, причем в самом широком спектре: индийскую, вавилонскую, египетскую и пр. Но история русского народа прошла мимо его внимания, а если и попа-
дала, намеренно или случайно, - то в «глаз» вставлялся революционно-демократический, или масонско-западнический фильтр, сквозь который и оценивались события.
Как видим, такие гигантские личности в русской культуре - Серафим Саровский и Федор Достоевский по мановению Д. Мережковского превратились в «демонов», оскорбивших человечество и мировую культуру уже своим появлением. Умение в данном случае трезво, беспристрастно взглянуть в глаза отечественной духовной истории стало недоступно «актуальному» писателю, работающему с «русскими архетипами». Безусловно прав философ И. Ильин, писавший в статье "Мировая политика русских государей", что "Европе не нужна правда о России, ей нужна удобная о ней неправда. Европейцам нужна дурная Россия: варварская, чтобы "цивилизовать ее по-своему", угрожающая своими размерами, чтобы ее можно было расчленить, — реакционная, чтобы оправдать для нее революцию и требовать для нее республики, — религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в нее с пропагандой реформации или католицизма, — хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на ее сырье или по крайней мере на выгодные торговые договоры и концессии" (3).
«Я не могу проклясть святого старичка» (12, с. 89), - пишет Д. Мережковский, и в строчках этих видится подспудное бессильное желание, не нашедшее реализации при жизни автора. Однако нашим современным литературоведам, историкам и философам на долгие времена остаются письменные свидетельства, читая которые вольно или невольно приходится выбирать и сравнивать, помнить каждый раз об отправной точке - русском духовном культурном прошлом.
ЛИТЕРАТУРА
1. Белый А. Избранная проза. — М., 1988.
2. Вернадский В. Дневники 1917 — 1921. — Киев, 1994.
3. Виртуальный сервер Д. Галковского. Закругленный мир. 311-281НТМ: 000. ги.
4. Иванова Е. Об исключении В.В. Розанова из Религиозно-философского общества. // Наш современник. — 1990. —№10.
5. Ильин И. Мережковский-художник // Звезда. - 1991.-№> 5.
6. Ильин И. Аксиомы религиозного опыта. — М., 1993.
7. Клюев Н. Собр. соч.: В 2 Т. Т. 1. — А. Feimanis. Buchvertrieb und Verlag, 1969.
8. Матвеева Т. Подпольный человек Алексей Пешков. — Издательство храма Успения Божией Матери, 1995.
9. Мережковский Д. Собр. соч.: В 4 Т. — Т. 4. — М., 1990.
10. Мережковский Д. В тихом омуте. — М., 1991.
11. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. — М., 1995.
12. Мережковский Д. Не мир, но меч. — М., 2000.
13. Перечень грехов (для православной исповеди). — М., 1994.
14. Троцкий Л. Мережковский // Литература и революция. —М., 1991.
15. Хроника: Международная конференция, посвященная жизни и творчеству Д. С. Мережковского // Серия литературы и языка. — Т. 50. — > 4. —1991.
Об авторе
Гречаник Ирина Владимировна преподает в Московском государственном открытом педагогическом университете им. М.А. Шолохова. Автор более 30 научных публикаций, монографии «Религиозно-философские мотивы русской лирики рубежа Х1Х-ХХ столетий (М., 2003). Защитила докторскую диссертацию.
