CC BY
49
«ЧУЖОГО НЕБА ВОЛШЕБСТВО»: ФРАГМЕНТ ДИАЛОГА НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА И ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
В.В. Десятое
Ключевые слова: подтекст, юг, луна, Венера, контрреволюционная прокламация
Keywords: subtext, the South, the Moon, the Venus, antirevolutionary leaflet.
В 1917 году в творчестве двух поэтов возрождаются нордические мотивы. У Гумилева это цикл в сборнике «Костер» (1918): «Швеция», «Норвежские горы», «На Северном море», «Стокгольм». Мандельштам пишет стихотворение «Когда на площадях и в тишине келейной...», в котором ссылается на более раннюю книгу Гумилева, говоря о северных скальдах: «Им только снится воздух юга - / Чужого неба1 волшебство <...>» [Мандельштам, 2009, с. 100]. Юг оба уроженца северовосточной Европы любили страстно. Гумилев и самого Мандельштама воспринимал как южанина: «С чисто южной страстностью полюбил он северную пристойность и даже просто суровость обыкновенной жизни» [Гумилев, 1991, т. 3, с. 132]. По наблюдению Н.А. Богомолова, первая строка стихотворения Гумилева «У ворот Иерусалима» (написанного в декабре 1920 года) - «дословная цитата из стихотворения О.Э. Мандельштама ”Эта ночь непоправима” (1916)» [Богомолов, 1991, с. 577]. Не исключено, что реминисценция этого же стихотворения Мандельштама появляется в гумилевской «Дагомее» (сб. «Шатер»). Оба поэта сопоставляют два солнца: желтое / золотое и черное2. Несколько неожиданным выглядит место первой публикации «Дагомеи»: «Творчество (Харьков), 1919, №5-6» [Богомолов, 1991, с. 535]. Мандельштам в 1919 году жил некоторое время в Харькове [Мец и др.,
1990, с. 368] и, быть может, отдал в печать стихотворение друга.
1Название сборника Гумилева 1912 года. Данная параллель уже отмечалась С.Г. Шиндиным. Жирный шрифт здесь и далее мой. - В.Д.
2Параллели с произведениями иных авторов в данной статье не рассматриваются, поскольку эти более или менее вероятные параллели не могут отменить диалога друзей-соратников.
Строки Мандельштама в стихотворении «Колючая речь Араратской долины...» (1930): «А близорукое шахское небо - / Слепорожденная бирюза <...>» [Мандельштам, 2009, с. 151] имеют сразу два гумилевских подтекста. Один из них («Персидская миниатюра») уже был вскрыт [Богомолов, 2004, с. 117]. Другой - двустишие из «Леса» (сб. «Огненный столп»): «<... > На твои зеленоватые глаза, /Как персидская больная бирюза» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 290].
Почти одинаковыми рифмами воспользовались два поэта в стихах о Юдифи («Юдифь» Гумилева, «Футбол» Мандельштама), которые были опубликованы тем и другим в 1914 году. «Футбол»: «Неизъяснимо-лицемерно / Не так ли кончиком ноги / Над теплым трупом Оло-ферна / Юдифь глумилась...» [Мандельштам, 2009, с. 289]. Гумилев рифмует слова нелицемерный - Олоферне [Гумилев, 1991, т. 1, с. 181]. «Футбол» датирован 1913 -ым годом, «Юдифь» Гумилева написана в начале 1914-го [Лукницкий, 2010, с. 355]. Относительно хронологического приоритета у нас все же остаются некоторые сомнения, поскольку сам стиль этой рифмы - скорее гумилевский, чем мандельштамов-ский: «в целом лексика рифм Гумилева разнообразнее, чем у Ахматовой. Это достигается за счет изобилия имен собственных, относящихся к разным периодам истории <...>» [Казанцева, 2004, с. 89-90].
Юдифь Мандельштама играет головой Олоферна как мячом, Саломея Гумилева (в том же его стихотворении) танцует с головой Иоанна Крестителя: «Иль, может быть, в дыму кадильниц рея /И вскрикивая в грохоте тимпана, / Из мрака будущего Саломея / Кичилась головой Иоканаана» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 182].
Оба стихотворения представляют собой экфрасис. «Футбол» Мандельштама сразу напоминает известную картину Джорджоне «Юдифь» (нога женщины попирает лежащую на земле голову). Танец Саломеи с головой Иоанна Крестителя (отсутствующий в Библии и в тексте пьесы Оскара Уайльда) изображает мозаика Базилики Сан-Марко в Венеции3. Такой танец стал затем популярным сюжетом ху-дожников-модернистов: Обри Бердслея («Кульминация. Иллюстрация к пьесе О. Уайльда “Саломея”», 1894), с творчеством которого Гумилев был знаком4, Франца фон Штука («Саломея», 1906), Рафаэля Кирх-нера и др. Таким образом, существенным приемом двух стихотворений становится взаимоотражение глубокой древности и современности.
3Об отражениях различных образов Саломеи в искусстве «серебряного века» см.: [Ма-тич, 2004; Матич, 2008, с. 149-163, 308-320].
4См. его статью «Два салона» (1908) и стихотворение «Когда я был влюблен.» (1911).
Аллюзией на гумилевскую «Юдифь» открывается цикл «Армения» [Шиндин, 2004, с. 199; Левинтон 2011, с. 249], которому предпослано четверостишие: «Как бык шестикрылый и грозный / Здесь людям является труд, / И, кровью набухнув венозной, / Предзимние розы цветут» [Мандельштам, 2009, с. 145]. Интерпретация М.Л. Гаспарова: Армения «полумертва под гнетом ассирийских шестикрылых быков» [Гаспаров, 2002, с. 619]. Гумилев «об иудеянке Юдифи, о вавилонянине Олоферне» писал: «Но, верно, в час блаженный и проклятый, / Когда, как омут, приняло их ложе, / Поднялся ассирийский бык крылатый, / Так странно с ангелом любви несхожий» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 182].
Сближений в этих стихах даже больше, чем может показаться на первый взгляд. Бык Мандельштама именно схож с ангелом (шестикрыл, как серафим), однако это не ангел любви, а «грозный» ангел труда. Ассирийский полководец Олоферн, согласно Гумилеву, - вавилонянин. Мандельштам сближает Армению с Вавилоном: «Ах, Эривань, Эривань! Не город - орешек каленый, / Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны» [Мандельштам, 2009, с. 146]. И в другой редакции цикла: «В очаг вавилонских наречий / Открой мне дорогу скорей» [Мандельштам, 2009, с. 469].
В представлении автора «Четвертой прозы» Армения - «младшая сестра земли иудейской» [Мандельштам, 2010, с. 351], а «Путешествие в Армению» заканчивается переложением древнего сюжета, приобретающего злободневный социальный смысл, о тиране -«ассирийце» (согласно первоисточнику - персе), взявшем в плен армянского царя.
А.Г. Мец предполагает связь между образами грозного шестикрылого быка и «”тигра шестокрылата” в видении преисподней из ст-ния “Влас” Некрасова, которое М.<андельштам> цитировал в одной из дневниковых записей 1931 г.» [Мец, 2009, с. 592]. Интерес к «Власу» Мандельштам разделял с поздним Гумилевым [Гумилев, 1991, т. 3, с. 231]. «Бык шестикрылый и грозный» может быть сопоставлен также с не менее грозным «шестикрылым» зверем из стихотворения Гумилева «Укротитель зверей» (сб. «Чужое небо»): «Если мне смерть суждена на арене, / Смерть укротителя, знаю теперь, / Этот, незримый для публики, зверь / Первым мои перекусит колени» [Гумилев, 1991, с. 138, 139].
Эхо образов Гумилева слышится и во второй половине эпиграфа к циклу «Армения» («И кровью набухнув венозной, /Предзимние розы цветут»). Из поэмы Гумилева «Открытие Америки» (1910):
«О пути земные, сетью жил, / Розой вен вас Бог расположил! // И струится, и поет по венам / Радостно бушующая кровь <... >» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 152-153]5. Последним словосочетанием Мандельштам уже пользовался - в стихотворении, обращенном к Ахматовой, «Как черный ангел на снегу...» (1914?): «Пускай нездешняя любовь / С любовью здешней будут слиты. / Пускай бушующая кровь /Не перейдет в твои ланиты» [Мандельштам, 2009, с. 294]. То есть, создавая портрет Ахматовой, Мандельштам цитировал не только ее стихи [Мец, 2009, с. 681], но и стихи ее мужа.
Второе стихотворение цикла «Армения» можно без преувеличения назвать «насквозь гумилевским» (хотя об этом, насколько нам известно, еще никто не писал):
Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось - лишь сурик да хриплая охра. И почему-то мне начало утро армянское сниться,
Думал - возьму-посмотрю, как живет в Эривани синица,
<...>
Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?
Ах, Эривань, Эривань! Не город - орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.
Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил и крови горячей не пролил.
Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!
[Мандельштам, 2009, с. 146].
Южная страна, «раскрашенная» существом, похожим на ребенка, - образ из стихотворения Гумилева «Судан» (сб. «Шатер»): «<...> Садовод Всемогущего Бога / В серебрящейся мантии крыльев / Сотворил отражение рая <...> //А потом, улыбнувшись, как мальчик, / Что придумал забавную шутку, / Он собрал здесь совсем небывалых, / Удивительных птиц и животных. / Краски взяв у пустынных закатов, / Попугаям он перья раскрасил, / Дал слону он клыки, что белее / Облаков африканского неба, / Льва одел золотою одеждой / И пятнистой одел леопарда, / Сделал рог, как янтарь, носорогу, / Дал газели девичьи
5 Ср. также строки стихотворения «Нигер», завершающего сборник «Шатер»: «<... > И фонтаны в садах, и кровавые розы, / Что венчают вождей поэтических школ» [Гумилев, 1991, с. 287]. После казни основателя акмеизма эти стихи приобрели особое звучание.
глаза. // И ушел на далекие звезды - / Может быть, их раскрашивать тоже» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 270-271]. Сравним и другую редакцию «Армении»: «[Создатель,] чтоб ты не пеняла /На скудость природы своей / Из детского вынул пенала / С полдюжины карандашей» [Мандельштам, 2009, с. 467].
Образ, похожий на мандельштамовскую рисующую птицу («Иль птица тебя рисовала»), тоже обнаруживается в сборнике Гумилева «Шатер» - в стихотворении «Дамара. Готтентотская космогония»: « Человеку грешно гордиться, / Человека ничтожна сила: / Над землею когда-то птица / Человека сильней царила. // <... > А ногами чертила знаки, / Те, что знают в подземном мраке, / Все, что будет, и все, что было, /На песке ногами чертила» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 282].
Н.А. Богомолов о главе «Вокруг натуралистов» мандельштамов-ского «Путешествия в Армению» пишет: «Завершая пассаж о Линнее, идущий непосредственно перед нами разобранным, Мандельштам говорит: “Восхитительна колумбова яркость Линнеева обезьянника. Это Адам раздает похвальные грамоты млекопитающим, призвав себе на помощь багдадского фокусника и китайского монаха". Случайно или нет, но эти две фразы пронизаны отсылками к гумилевским сюжетам: Колумб - герой поэмы “Открытие Америки”, Адам - маленькой поэмы “Сон Адама”, в Багдаде происходит действие значительной части уже упоминавшейся нами сказки “Дитя Аллаха”, а в Китай отправляются герои стихотворения “Путешествие в Китай” (не говоря уж о том, что у Гумилева есть целый сборник китайских стихов “Фарфоровый павильон”). И, может быть, не слишком натянутым будет видеть описанного Мандельштамом Линнея неким аналогом Гумилева» [Богомолов, 2004, с. 115].
По нашему мнению - не слишком. Базируется оно не только на отсылках к Гумилеву, обнаруженных исследователем, но и на предшествующих абзацах «Путешествия в Армению», параллельных стихотворению «Ах, ничего я не вижу .»:
«Раскрашенные портреты зверей из линнеевской “Системы природы" могли висеть рядом с картинками Семилетней войны и олеографией блудного сына.
Линней раскрасил своих обезьян в самые нежные колониальные краски» [Мандельштам, 2010, с. 333].
В свете сказанного выше комментарий будет для многих читателей уже излишним: «Раскрашенные портреты зверей», «Линней раскрасил своих обезьян» - аллюзия на гумилевский «Судан». Семилетняя
война - аналог первой мировой, в которой Гумилев участвовал и о которой писал. «Блудный сын» - название его поэмы.
Демонстрируя гумилевский слой аллюзий в сделанном Мандельштамом вольном переводе стихотворения Макса Бартеля «Неизвестному солдату», С.Г. Шиндин подчеркивает: «следует обратить внимание на междометие “ах”, совершенно несвойственное мандельштамовской поэзии (см. единственное, кажется, исключение, появившееся при передаче чужой речи: “Слышу легкий театральный шорох / И девическое «ах»” <[Мандельштам, 2009, с. 111]>), но зато весьма употребительное в стихах Гумилева <...>» [Шиндин, 1992].
Действительно, это любимое Гумилевым междометие6 гораздо реже появляется в мандельштамовской поэзии. Приведенное же выше стихотворение Мандельштама не только начинается с «ах» (так же, как гумилевский «Судан»), но и ставит рекорд для автора по концентрации: здесь оно звучит четырежды (если не считать варианта, спрятавшегося в сочетании «да хриплая»), причем отнюдь не в чужой речи. Гумилевский аналог подобной концентрации обнаружить не сложно, имея в виду, что изображаемые места вызывают у двух авторов позитивные эмоции и что названия этих мест, периодически возникая в тексте, всякий раз удваиваются и всякий раз сопровождаются междометием «ах»: в стихотворении «На далекой звезде Венере.» (1921) трижды повторяется строка «На Венере, ах, на Венере» [Гумилев 1991, т. 1, с. 424-425] - Мандельштам симметрично трижды повторяет обращение «Ах, Эривань, Эривань... ». Дополняется симметрия тем, что эти восклицания являются параграммами (на Венере / Эривань). Н.Я. Мандельштам свидетельствует: «Как и при всяком чтении поэтов, Мандельштам искал у Гумилева удач. Такой удачей он считал “На Венере, ах, на Венере”...» [Мандельштам, 1990, с. 47].
Любовь Мандельштама к этой маленькой космической утопии Гумилева объясняется отчасти, вероятно, тем, что похожую утопию нарисовал ранее он сам - в шутливом стихотворении 1914 года «Приглашение на луну» [Мандельштам, 2009, с. 73, 443].
О.А. Лекманов намекнул на предположительную связь между двумя поэтическими утопиями, взяв к своей статье «О луне, “милой ца-
6 Ср. «Ах» в стихотворении Георгия Иванова «Бродячие актеры» (1912), посвященном Гумилеву [Иванов, 2009, с. 177]. Воспроизводили «ах» и другие стихотворцы, писавшие о Гумилеве позже: Николай Лернер, Даниил Андреев, Вадим Гарднер, Вадим Делоне, Ирина Одоевцева, Валентина Синкевич [Образ Гумилева, 2004, с. 69, 88, 92, 151, 171, 216].
ревне” и “высокой лейке”» [Лекманов, 2000, с. 514-520] эпиграфом строки Гумилева «На Венере, ах, на Венере / У деревьев синие листья». При жизни Гумилева «Приглашение на луну» не публиковалось, но все-таки мы полагаем, что оно было Гумилеву известно. Словосочетание «на луне» Мандельштам повторяет восемь раз, и столько же раз в гумилевском тексте используется сочетание «на Венере». (Если считать название стихотворения Мандельштама, то «луна» фигурирует в его тексте 9 раз; 9 раз и Гумилев называет Венеру). Теперь мы можем с уверенностью сказать, что симметрия троекратных повторений «На Венере, ах, на Венере... » - «Ах, Эривань, Эривань... » тоже совсем не случайна.
Гумилев откликался таким же «арифметическим» способом на любовно-лунное стихотворение Мандельштама и раньше - в окончательной редакции «Свидания», вошедшей в переиздание «Жемчугов» (1918). «Свидание» было задумано и начиналось в первых редакциях (опубликованных в 1909 и 1910 годах) как формальное упражнение: в первых пяти строфах Гумилев пять раз рифмует слово «луна» в пяти его падежах (луне, луна, луной, луну, луны [Гумилев,
1991, т. 1, с. 101-102]). Неудовлетворенный первоначальными вариантами последующих строф, Гумилев их отбрасывает, чтобы сделать формальный принцип неукоснительным: в итоговой редакции стихотворения каждая строфа содержит слово «луна» (то есть «лун» в стихотворении восемь - как и в тексте Мандельштама). Правильнее, пожалуй, было бы назвать это стихотворение не «Свидание», а «Лунные рифмы и арифметика». Арифметический подход Гумилева к луне, видимо, явился компромиссом между любовью поэта к ночному светилу и акмеистической точностью, трезвостью, конкретикой, которые так понравились главе нового поэтического направления в стихотворении Мандельштама «Нет, не луна, а светлый циферблат...». И если уж стихотворение Гумилева получило название «Свидание» - то это свидание светила с цифрой.
Еще одной (на этот раз не формально-арифметической, а содержательной) гумилевской параллелью к «Приглашению на луну» стала строфа первоначальной редакции стихотворения «Перед ночью северной, короткой.»: «Я скажу ей: "Хочешь, мы уедем / К небесам не к белым - к голубым. /Ничего не скажем мы соседям, - / Ни твоим, царевна, ни моим?"» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 560].
Н.А. Богомолов высказал предположение, что обращение к героине «царевна» «связано с рядом стихотворений Вл. Ходасевича из книги “Счастливый домик” (М., 1914), которую Гумилев рецензи-
ровал, также обращенных к “царевне”» [Богомолов, 1991, с. 560]. Однако именно в стихотворении Мандельштама мы видим сочетание (которого нет у Ходасевича) элементов, перешедших в текст Гумилева: не только обращение к героине «царевна», но и приглашение ее в путешествие (на луну либо «к небесам»). Особо подчеркивает Гумилев, что небеса эти не белые, а голубые - сравним описание луны Мандельштамом: «Голубые дома», «На луне голубой» [Мандельштам, 2009, с. 73, 443].
Чтобы достичь луны, нужно, согласно шутливому приглашению Мандельштама, просто ехать: «У меня на луне / Вафли ежедневно, / Приезжайте ко мне, / Милая царевна» [Мандельштам, 2009, с. 443]. Гумилев с «Приглашением на луну», скорее, полемизирует, потому что его лирический герой приглашает возлюбленную не столько «к небесам», сколько на юг, к Черному морю (куда, действительно, можно просто уехать), но если бы все стихи Гумилева были подобны этим (имеем в виду полный текст первоначальной редакции), его могли бы назвать, как Мандельштама, «вирту о-зом противочувствия».
К «Приглашению на луну» отсылает и начало стихотворения «Сомалийский полуостров» в сборнике «Шатер» (первые 10 стихов, а также стихи 21-22). Ср., например: «Убежим на часок /От земли-злодейки!» [Мандельштам, 2009, с. 443] - «И до боли я думал, что там, на луне, / Враг не мог бы подкрасться ко мне» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 276].
Цитируя в «Ах, ничего я не вижу.» стихотворения Гумилева «На далекой звезде Венере.» и «Судан», Мандельштам, помимо всего прочего, фиксирует их тесную смысловую связь между собой: «И ушел на далекие звезды - / Может быть, их раскрашивать тоже» («Судан») - «На далекой звезде Венере / Сердце пламенней и золотистей. / На Венере, ах, на Венере / У деревьев синие листья» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 424].
Судан и Венера для Гумилева - отражения рая. Но принципиальное значение имеют их различия. На Венере «Всюду вольные звонкие воды, / Реки, гейзеры, водопады / Распевают в полдень песнь свободы, / Ночью пламенеют, как лампады. // На Венере, ах, на Венере / Нету слов обидных или властных» [Гумилев 1991, т. 1, с. 424]. А в африканской стране «<... > Восседают, как древние бреды, /Короли и владыки Судана <... > /Рядом с каждым играет секирой / Толстогубый, с лоснящейся кожей, / Черный, словно душа властелина, / В ярко-красной рубашке палач» [Гумилев, 1991, т. 1, с. 269, 270]. Мандельштам к Армении обращается (в третьем стихо-
творении цикла): «<... > Ты видела всех жизнелюбцев, /Всех казнелюбивых владык» [Мандельштам, 2009, с. 147].
Во втором же стихотворении цикла «Армения» Мандельштам, вспоминая друга, который имел мужество уйти «на далекие звезды», сокрушается, что «<в>ремя свое заморозил и крови горячей не пролил». Отказ от «замороженного винограда» Эривани равнозначен отказу от «орехового пирога» в стихотворении «Куда как страшно нам с тобой.» или от второго «добавочного дня» (см. финал «Путешествия в Армению», где упоминается виноград). «Ничего мне больше не надо» означает готовность умереть, которую позже Мандельштам еще раз подтвердит, цитируя поэму Гумилева «Гондла», в разговоре с Ахматовой.
Показателен тот факт, что после долгого периода «молчания» поэтическое вдохновение вернулось к Мандельштаму вместе с гумилевскими реминисценциями в «Ах, ничего я не вижу.» (1930) -вместе с внутренним освобождением. Это стихотворение родилось первым после пятилетнего перерыва: «Вновь стихи “пришли” в Армении (см. примечание “Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло.”), а не в Тифлисе, как считалось раньше. Темами и образным строем стихов 1930-1934 годов поэт, как было предрешено в “Четвертой прозе”, резко порывал с официальной литературой» [Мец, 2009, с. 589].
Свое состояние пятилетней поэтической немоты (до встречи в Ереване с Б.С. Кузиным) Мандельштам описывает так же, как Гумилев описывал его мироощущение доакмеистического периода -некое сонное полуслепое безвременье. Мандельштам: «Время свое заморозил... ». Гумилев о раннем Мандельштаме: «Поэт стремится к периферии сознания, к довременному хаосу <... >» [Гумилев, 1991, т. 3, с. 158]; акмеистическим стихотворением «Нет, не луна, а светлый циферблат.» Мандельштам, согласно Гумилеву, «открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении» [Гумилев, 1991, т. 3, с. 132]. Мандельштам: «Ах, ничего я не вижу <... > //И почему-то мне начало утро армянское сниться...»; «Когда я спал без облика и склада, / Я дружбой был, как выстрелом, разбужен» [Мандельштам, 2009, с. 180]. Гумилев: «Однако он еще не зоркий, он живет точно в полусне1 и так верно сам определяет свое состояние восклицанием:
7Рефлекс строки «Полу-явь и полу-сон» из стихотворения 1911 года «Скудный луч холодной мерою.» [Мандельштам, 1990, с. 21].
Неужели я настоящий И действительно смерть придет?»
[Гумилев, 1991, т. 3, с. 159]. Таким образом, согласно Мандельштаму получается, что пятилетний период его жизни до встречи и дружбы с Кузиным аналогичен периоду до дружбы с Гумилевым. Вновь осознав себя «настоящим», Мандельштам готов пролить свою кровь.
В период противостояния диктатуре Сталина Мандельштам вел себя, словно подражая казненному другу. О контрреволюционной деятельности расстрелянного Гумилева в газете «Петроградская Правда» (1921, № 181) сообщалось: «Участник П.Б.О., активно содействовал составлению прокламаций к.-револ. содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности» [Лукниц-кая, 1990, вклейка между с. 256 и 257]. Сравним протокол допроса Мандельштама 1934 года:
«Вопрос. Выражает ли ваш контрреволюционный пасквиль „Мы живем... ” только ваше, Мандельштама, восприятие и отношение или он выражает восприятие и отношение определенной какой-либо социальной группы?
Ответ. Написанный мною пасквиль «Мы живем... » — документ не личного восприятия и отношения, а документ восприятия и отношения определенной социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур. <... >
Вопрос. Значит ли это, что ваш пасквиль является оружием контрреволюционной борьбы только для характеризованной вами группы или он может быть использован для целей контрреволюционной борьбы иных социальных групп?
Ответ. В моем пасквиле я пошел по пути, ставшему традиционным в старой русской литературе, использовав способы упрощенного показа исторической ситуации, сведя ее к противопоставлению: „страна и властелин”. Несомненно, что этим снижен уровень исторического понимания характеризованной выше группы, к которой принадлежу и я, но именно поэтому достигнута та плакатная выразительность пасквиля, которая делает его широко примени<мым> орудием контрреволюционной борьбы, которое может быть использовано любой социальной группой» [Нерлер, 2009, с. 165-166].
Как видим, Мандельштам не отрицает, что старался сочинить нечто вроде контрреволюционной прокламации - по примеру, вероятно, Николая Гумилева. Общение с сыном Гумилева служило во время ареста дополнительным отягчающим обстоятельством: «Надя сказала мне отдельно, что один из обыскивающих пошел в домоуправление, вернулся с документом о временной прописке Льва Гумилева у Мандельштамов, показал его Осипу, грозно спросив: “А это что?”» [Герштейн, 1989, с. 118].
В отличие от Николая Гумилева, Мандельштам не был участником антибольшевистского заговора, но слухи такие возникли: «Вскоре в писательском доме заговорили про Мандельштамов: “У них собирались”. Хуже обвинения быть не могло. Если “собирались”, значит “группа” или “заговорщики”» [Герштейн, 1989, с. 118]. Сам Мандельштам считал акмеистов чуть ли не «партией» -разумеется, оппозиционной сталинскому режиму. Эмме Герштейн он однажды сказал об Ахматовой: «В конце концов, мы - акмеисты, члены одной партии. Ее товарищ по партии в беде, она обязана приехать!» [Герштейн, 1989, с. 118]. Происходило это как раз в период чтения Мандельштамом направо и налево «широко применимого орудия контрреволюционной борьбы».
Литература
Богомолов Н.А. Батюшков, Мандельштам, Гумилев. Заметки к теме // Богомолов Н.А. От Пушкина до Кибирова : Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004.
Богомолов Н.А. Примечания // Гумилев Н. Сочинения в 3 тт. М., 1991. Т. 1.
Гаспаров М.Л. Примечания // Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М.,
2002.
Герштейн Э. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. 1989. № 5.
Гумилев Н. Сочинения в трех томах. М., 1991. Т. 1, 2, 3.
Иванов Г. Стихотворения. (Серия «Новая библиотека поэта»). СПб., М., 2009.
Казанцева А. О рифмах // Казанцева А. Анна Ахматова и Николай Гумилев. Диалог двух поэтов. СПб., 2004.
Левинтон Г.А. Опять от Пушкина... // От Кибирова до Пушкина : Сборник в честь 60-летия Н.А. Богомолова. М., 2011.
Лекманов О.А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000.
Лукницкая В.К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990.
Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилева. СПб., 2010.
Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990.
Мандельштам О.Э. Камень. Л., 1990.
Мандельштам О.Э Полное собрание сочинений и писем. М., 2009. Т. 1.
Мандельштам О.Э Полное собрание сочинений и писем. М., 2010. Т. 2.
Матич О. Покровы Саломеи: Эрос, смерть и история // Эротизм без границ. М., 2004.
Матич О. Эротическая утопия: Новое религиозное сознание и fin de siecle в России. М., 2008.
Мец А.Г. Комментарии // Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. М., 2009. Т. 1.
Мец А.Г., Василенко С.В., Фрейдин Ю.Л. Комментарии // Мандельштам О. Камень. Л., 1990.
Нерлер П. Сталинская премия за 1934 год. Следственное дело Осипа Мандельштама // Новый мир. 2009. N° 10.
Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М., 2004.
Шиндин С.Г. Мандельштам и Гумилев: О некоторых аспектах темы [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumilev.ru/about/25/
Шиндин С.Г. Фрагмент поэтического диалога Мандельштама и Гумилева: К рецепции образа Айя-Софии в культуре «Серебряного века» // В.Я. Брюсов и русский модернизм. М., 2004.
