CC BY
14А.П.Струве) и, кстати, автором единственного в зарубежье некролога на смерть Ч.: "Корней Чуковский получил всероссийскую славу благодаря детским сказкам, написанным между 1917 ("Крокодил") и 1929 ("Айболит") годами. На "Мойдодыре", "Бармалее", "Айболите" воспитывалось уже не одно поколение детей" (ВРСХД. 1969. № 94. С. 194).
В 1918 З.Н.Гиппиус записала в своем дневнике мнение о Ч., которое она не изменила и позже: "Чуковский, Корней — литер. критик, довольно даровитый, но не серьезный, вечно невзрослый, он не "пот<ерянное> дитя", скорее из породы "милых, но погибших созданий", в сущности невинный, никаких убеждений органически иметь не может" (Гиппиус З.Н. Дневники. М., 1999. Т. 2. С. 61). На рубеже 1960-1970-х литературовед В.В.Вейдле, эмигрировавший из России в 1924, работая над "Воспоминаниями", делал признание: "Могу его считать... в литераторстве крестным моим отцом" (Диаспора: Новые материалы. Париж; СПб., 2002. Вып. 3. С. 105). В 1964 Р.Н.Гринберг затеял мистификацию Ч., вступив с ним в переписку под именем американки Сони Г. Этот содержательный с литературоведческой точки зрения эпистолярный материал, в котором Ч. предстает приятным и эрудированным собеседником, был опубликован Л.Ржевским ("Загадочная корреспондентка К.Чуковского" // НЖ. 1976. № 123). В 1959 Д.Бурлюк с женой приезжали в СССР и были в гостях у Ч. в Переделкино. Воспоминания об этой встрече были опубликованы в газете "Color and Rhyme" (1959. № 40), вырезка из статьи была послана автором Ч., который вклеил ее в рукописный альманах "Чукоккала". Слова Д.Бурлюка о Чу-коккале как "известном журнале тех лет" является, пожалуй, единственным отзывом на рукописный вариант альманаха, изданного в 1999 (М.).
О.В.Быстрова
ЧУЛКОВ Георгий Иванович (1879-1939)
В начале 1920-х Ч., оставшемуся в советской России, удалось издать три небольших сборника: "Посрамленные бесы" (1921), "Стихотворения" (1922), "Вечерние зори" (1924). Только один из них был оценен критикой русского зарубежья. Р.Гуль откликнулся на сборник стихов, изданный московским издательством "Задруга": "Книжка отражает живую душу автора, пережившего наши трагические дни. Немного в ней радостного. Душа изнемогла от тяжести, в ней не остается ни сил, ни надежды на этот мир" (Новая Русская Книга. 1922. № 7. С. 11). Не зная о постигшей семью Ч. трагедии (в 1920 умер от менингита единственный
сын), критик чутко реагирует на внутреннее состояние поэта: "Если ослабели руки и нет привязанности в этом мире, рождается светлая религиозность, дающая вечное успокоение. Она слышится у Георгия Чулко-ва" (там же).
За внешним благополучием жизни Ч. в СССР скрывалась трагедия: арест жены Надежды Григорьевны (выпущенной по ходатайству Горького), невостребованность и, по сути, изгнание из литературного процесса, тяжелая болезнь. А.Белый в своих мемуарах отметил эту разницу между "тем" Чулковым и "теперешним": "Ставлю я образ молодого Чулкова: "Чулкова" в бороде, - еще не "врага"; когда же он сбрил бороду, из парикмахерской вышел страдающий молодой человек с синевой под глазами и с заостренным очень бледным ликом больного Пьерро; в эти годы ему я приписывал множество злодеяний; от этого приписания поздний хватался за голову, восклицая по адресу себя самого: "С больной головы да на здоровую"; я имел основание быть недовольным Ивановым, Блоком; откуда ж следует, что Чулков - "виноват"? Еще позднее: Георгий Иваныч - уже седогривый, уравновесившийся, почтенный, умный, талантливый литературовед, труды которого чту; и этот Георгий Иваныч прекрасно простил мне мои окаянства" (Белый А. Между двух революций. М., 1990. С. 60-61). Однако литературоведа Ч. тоже не пускали к читателю; биографическое исследование "Жизнь Достоевского" (1932-1934) не было опубликовано, несмотря на высокую оценку специалистов.
Избрав однажды "Таинственное Слово, / Рожденное от Вечного Отца", Ч. остался верен избранному пути; от литературной современности он уходил в литературную историю. Исторические романы "Мятежники 1825 года" (1925), "Императоры" (1928) представляли собой психологические биографии-портреты, тяготеющие к "житийному" жанру, оцененные М.Цетлиным, как восстановление традиции русской классической литературы (СЗ. 1929. № 39. С. 536).
Как очередную попытку вернуться в гущу литературной жизни следует рассматривать книгу воспоминаний "Годы странствий" (1930). Советская критика не одобрила книгу Ч., усмотрев в ней "идеологическую диверсию", "реабилитацию символизма", "мистический взгляд" на исторические события (Сиников И. Блуждающий символист // Книга и революция. 1930. № 13-14). Отзыв на книгу Чулкова в пражской "Воле России" был не лучше. Критик Г.Д. Хохлов, констатируя, что "для нас — молодых — Г.Чулков-писатель, переживший свою славу" и что "его творчество ничем не возбуждает нашего любопытства", утверждал:
"Главным творческим импульсом Г.Чулкова было желание вспомнить не эпоху, и не людей, а свое, навсегда утраченное место в литературе" (с. 196). Не была обойдена вниманием и концепция "мистического анархизма": "Злополучная идея "мистического анархизма" является угловатым воплощением носившихся в воздухе мечтаний" (с. 197).
В 1939 Ч. не стало. Единственным некрологом можно считать статью З.Н.Гиппиус "О счастливости: (Г.И.Чулков)", опубликованную в "Современных Записках" (1939. № 68. С. 462-463). Описывая свое знакомство с Ч., с теплотой вспоминала Гиппиус о своем времени и поколении: "Он появился в Петербурге в середине, кажется, 1904 года, в тот первый предреволюционный период, когда многое кончалось, многое изменялось. Между прочим, и журнал наш, "Новый Путь", уже потерял тогда свою физиономию и свое значение: запрещены были Религиозно-Философские Собрания, затем и печатание оставшихся отчетов; запрет коснулся вообще вопросов, наиболее нас интересовавших. Вместо ушедшего Перцова, редактором стал Философов. Ушел также бессменный секретарь журнала (и собрания) Егоров. Мы не знали, будем ли, и даже хотим ли (имея другие планы) продолжать журнал. Но пока что, секретарь был нужен, и кто-то (может быть, Ремизов?) рекомендовал нам "начинающего поэта" не у дел — Чулкова. Собственно этими несколькими месяцами его секретарства наше "общение" с Чулковым и ограничивается, если не считать беглых случайных встреч в последующие годы. Но, хотя "общение", - гораздо более формальное, чем это ему казалось,
- было недолговременно, оно дало нам определенное понятие о характерных внутренних свойствах этого человека. И - самое замечательное
- что таким, каким он был тогда, в молодости, - он остался навсегда, в течение долгих лет, через все смены "эпох"" (с. 462-463). Отмечая присущий Ч. редкий дар "самомечтания" и анализируя книгу "Годы странствий", она утверждала о неизменяемости его творческой сущности: "По общим отзывам, способности Чулкова, литературные и умственные, были весьма средние, при отсутствии к тому же самостоятельности — сам он никогда этого не подозревал. С подкупающей искренностью говорит он - в книге "Годы странствий" — о себе, каким действительно себя видит, мечтая; сначала пылким революционером, потом известным писателем, критиком, драматургом, руководителем журналов, идейным новатором ("мистический анархизм"), интимным другом "знаменитых" современников. Даже передавая неверные факты, — он не лжет: он верит, что такое было" (с. 463). И в заключение, рассуждая о природе человека, "который ищет правду", и человека, "который ищет счастье",
сопоставляя таким образом Блока и Ч., Гиппиус делала однозначный вывод: Ч. был "счастливый человек, невинно и вопреки всему счастливый" (с. 463).
Для Гиппиус Ч. был не особенно "ярким воспоминанием", все последующие мемуары отмечали Ч.-писателя лишь в связи с чьим-либо именем, более важным и дорогим автору воспоминаний. М.Добужинский, вспоминая о заседаниях "Башни" Вячеслава Иванова, характеризовал Ч.-символиста: "Собрания проходили по-семейному, за чаепитием, многие бывали с женами. После же чая кроме стихов часто читались доклады на одну из животрепещущих символическим тем, и тогда возникали нередко весьма горячие прения. Больше всего горячился Чулков... По внешности он тогда походил на молодого апостола или Предтечу с бородой и большой шевелюрой, что было весьма в стиле его несколько театрального пафоса. Ни один доклад не проходил без его участия в прениях — тут он бывал порой блестящим или оппонентом, или апологетом. Помню, как он неистовствовал, вещая не тему "Демоны и художники"! Чулков носился тогда с идеей "мистического анархизма", системы, кажется, и для него самого довольно туманной, но в самом названии содержалось уже нечто многообещающее, магическое и заинтриговывающее" (НЖ. 1945. № 11. С. 284-285).
Идея мистического анархизма, предложенная Ч.-символистом, вызвала в 1906 бурную полемику, и именно тогда большинство символистов отшатнулось от провозглашенной идеи — "разрушения" во всем и всегда. Спустя годы помнилось именно осуждение этой теории, приведшей не только к расколу между московскими и петербургскими символистами, но и к распаду символизма как цельного движения в русской литературе. М.Гофман, вспоминая эпоху Серебряного века, писал: "Больше всех был слышен голос Вячеслава Иванова. Он в то время был еще под впечатлением последней книжки своих стихов "Прозрачность", манифеста, написанного им в сотрудничестве с Георгием Чулковым — "Мистический анархизм" (который вызвал почти всеобщее осуждение и который не понравился даже нам, самым ярым поклонникам Вячеслава Иванова)" (Гофман М. Петербургские воспоминания // НЖ. 1955. № 43. С. 121).
Тэффи в книге воспоминаний "Моя летопись" писала о Ч. через призму своих отношений с Вс. Мейерхольдом: "Воспоминание о нем осталось очень милое. Красивый, приятный, талантливый человек. Но главное, что характеризовало его, это непогасимый восторг перед каким-нибудь талантом. Он , не помня себя, погружался в этот восторг, только
им и бредил, только им и жил...Я его видела часто вместе с Мейерхольдом" (В. 1955. № 42. С. 126.).
Б.Зайцев упоминал своего "приятеля" Ч. в связи с воспоминанием о Вяч. Иванове: "1905 год! Вячеслава Иванова знал я тогда очень мало, где-то бегло встречались, не у Чулкова ли, моего приятеля, "мистического анархиста"? оба они принадлежали тогда к течению символизма, но и с особым подразделением — "мистического анархизма" (и оба кончили христианством: Чулков православием, Иванов принял католичество)" (Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 48). Зайцев вспоминает единственное ответное письмо 30-х Вяч. Иванова, которое "покоится теперь в Архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке" (с. 52). Это письмо от 28 марта 1939 было опубликовано современным исследователем Ж.Шероном (НЛО. 1994. № 10). В своем письме Иванов пишет о смерти Ч.: "Вы несказанно ... тронули меня письмом радостным и грустным, потому что из него я узнал о смерти дорогого и незабвенного Георгия Ивановича. Он часто мне перед этим снился; потому, быть может, Вы и меня во сне увидели и захотели написать мне, что его душа посредствовала между нами. Ведь я его очень любил, горько, бывало, обижаясь на его обидчиков и клеветников, и вот только-что испытал вновь старинную обиду за него при чтении некролога (в "Совр. Зап."), подписанного, к сожалению, Зинаидою Николаевной Гиппиус. Я знал его слабости, но умел ценить и его душу, и его духовное горение, и его порою ярко вспыхивавший литературный талант. Мне сильно хотелось с ним увидеться. Мне он был верным и прекрасным другом" (с. 290). Эти "братские" слова "о прошлом и заветном" (там же) можно считать еще одним некрологом.
О.В.Быстрова
ШЕКСПИР (Shakespeare) Уильям (1564-1616)
Ш. владел умами и сердцами людей, волей судьбы или по собственному желанию оказавшихся в русской эмиграции. В периодической печати его личности, его творениям и постановкам его пьес уделялось особое внимание. Для культуры русской эмиграции, как и для всей русской культуры, Ш. символизировал собой буквально все: "Необъятен гений Шекспира, столько столетий привлекающий и гипнотизирующий все мыслящее человечество" (Доминик Л. Шекспир в России // В. 1964. № 150. С. 55). Загадка Ш. волновала русское зарубежье не меньше, а возможно и больше, чем исследователей шекспировского творчества в
