CC BY
109
«Что есть самое трудное, самое страшное в человеческой жизни?»: Правильность и Случайность в жизни и работе И.П. Павлова1
Длниэль Тодес1 Перевод Э.Н. Филипповой2
1 Институт истории медицины, Университет Джонса Хопкинса, Балтимор, Мэриленд, США; dtodes@jhmi.edu 2 независимый исследователь
Речь Ивана Петровича Павлова о науке, политике и жизни в целом объединяют два ключевых момента: неприемлемость «случайности» (непредвиденного события, несчастного случая) и поиски «правильности» (законности, закономерности). В статье кратко излагаются результаты многолетних исследований жизни Павлова, а также его работы в свете отношения к этим ключевым словам, с особым вниманием к основным заботам последних десятилетий его жизни: «судьбе моей родины» под советской властью и его исследованиям условных рефлексов, через которые он попытался объяснить психику в рамках фактов механистического закона. Динамика трех десятилетий исследований в области условных рефлексов проанализирована как результат противоречий, присущих этому поиску механистической определенности. Тема «случайности» и «правильности» также исследуется с точки зрения развития отношения Павлова к религии. Статья завершается обсуждением двух рукописей, над которыми он работал в течение последних месяцев своей жизни. В одной рукописи, под названием «Психология как наука», он обдумывал свои недавние эксперименты и существенно изменил своё представление о роли условных рефлексов. В другой рукописи, являющейся незаконченным эссе, он собирался убедить Вячеслава Михайловича Молотова прекратить притеснение религии и исследовал отношение между наукой, христианством и большевизмом, а также анализировал религию и науку как источники уверенности человека.
Ключевые слова: И.П. Павлов, наука, политика, мировоззрение, образ жизни.
Новый 1936 год Иван Петрович Павлов встречал в любимом месте — своём научном городке под Ленинградом, в Колтушах.
Скорбящий, эмоционально истощённый и вместе с тем взволнованный новыми научными перспективами, он старался прийти в себя после экстраординарного года, своего 86-го. Год начался с грандиозных официальных празднований его дня рождения. Затем он лично контролировал окончание строительства Колтушей, пережил почти смертельный приступ пневмонии, совершил триумфальную поездку в Лондон и вернулся в начале августа в Ленинград, чтобы играть ведущую роль на Международном конгрессе физиологов2.
1 Посвятив более 20 лет работе над биографией И.П. Павлова, я написал этот очерк о теме, пронизывающей его жизнь, личность и научную работу, для доклада перед различными аудиториями историков и учёных в Johns Hopkins University, University of Maryland, The Wellcome Institute, Европейском университете Санкт-Петербурга, Институте физиологии им. И.П. Павлова РАН, и Санкт-Петербургском филиале Института истории естествознания и техники РАН. В таком эссе краткость освещения сложных предметов необходима. Поэтому, в дополнение к примечаниям к фактам и цитатам, в настоящей статье я также обращаю внимание читателей на соответствующие страницы моей биографии Павлова, где я подробно обсуждаю эти темы.
2 Todes D.P. Ivan Pavlov: A Russian Life in Science. New York: Oxford University Press, 2014, p. 671—692.
После этого он отправился в ностальгическую поездку на свою родину, в Рязань, и наконец, скрылся в Колтушах, чтобы немного передохнуть. Там знаменитый художник Нестеров написал этот портрет своего прославленного друга, с характерным для него жестом сжатых в кулаки рук на фоне научного городка, символа исторических масштабов его достижений.
Рис. 1. Павлов глазами М.В. Нестерова (Санкт-Петербургский филиал Архива Российской академии наук)
Fig. 1. Pavlov in the eyes of M.V. Nesterov (St.Petersburg branch of the Archive of the Russian Academy of Sciences)
Месяц спустя, в октябре, сын Павлова, Всеволод, внезапно умер от рака. Павлов винил себя за переданные сыну по наследству дефектные гены и в своём надгробном слове эмоционально говорил о необходимости развития генетики и евгеники3. Затем он вернулся к своему напряжённому рабочему ритму — шесть дней в неделю в своих трёх лабораториях — и Павловским средам с сотрудниками. В конце декабря, в ежегодном проявлении политнекорректности, он объявил о начале рождественских праздников и уехал в Колтуши.
Портрет Бродского, написанный в это время, запечатлел горе и физическую слабость Павлова. «Проклятый грипп всё ещё не оставляет меня, — жаловался он, — и пошатнул мою уверенность дожить до ста лет». По его словам, ему нужны были, по крайней мере, ещё пять лет, чтобы «увидеть победу нашего научного дела и судьбу моей родины»4.
3 Санкт-Петербургский филиал Архива Российской Академии Наук (СПФ АРАН). Ф. 259. Оп. 1. Д. 133; там же. Д.169. Л. 155; Известия. 1935. 31 октября.
4 СПФ АРАН. Ф. 259. Оп.7. Д. 217. Л. 15; Интервью Ю.А. Виноградова с А.В. Виннитским. СПФ АРАН. Разряд XVI.
Под научным делом он имел в виду свои тридцатилетние исследования о психике. Размышляя о недавних экспериментах, он решился на смелое новое направление. Теперь он обдумывал доклад об этом для апрельского конгресса в Мадриде.
Что касалось судьбы родины, Павлов очень надеялся, что всё изменяется к лучшему. Последние два года были противоречивыми. С одной стороны, «тихий террор» — арест и ссылка многих так называемых «бывших» (бывших аристократов, духовных лиц и других). С другой стороны, более умеренная вторая пятилетка, отмена пайков и обещание Сталиным новой, более демократичной, Конституции — «первой ласточки», по словам Павлова.
В городе десятки «бывших», привлечённые его репутацией диссидента, каждый день осаждали его квартиру визитами и тайными письмами, умоляя о помощи. Он делал всё, что мог, но тронутый их страданием, в ужасе от него, испытывая чувство вины за своё благополучное положение, Павлов страдал от бессонницы и сердцебиения. Здесь, в Колтушах, признавался он своей жене, он отстра-
Рис. 2. Павлов глазами И.И. Бродского (Мемориальный музей ак. И.П. Павлова, Колтуши) Fig. 2. Pavlov in the eyes of I.I. Brodskii (The Memorial Museum of Academician I.P. Pavlov, Koltushi)
нился от политики и его сердце нормализовалось5.
Он остался в Колтушах дольше обычного в ту зиму — на большую часть января, работая над двумя рукописями. В одной, под названием «Психология как наука», радикально пересматривался его взгляд на место «условного рефлекса» в психологии. В другой, адресованной Молотову, он обсуждал науку, христианство и большевизм.
Случайность и Правильность
Ключевые слова в этой второй рукописи выражают существенную эмоциональную и интеллектуальную тематику Павлова, занимавшую учёного в течение всей его жизни. «Что есть самое трудное, действительно страшное в человеческой жизни?». На этот вопрос для Павлова был возможен только один ответ: «Случайности и случайности: случайности рождения (наследственные гены, в прежнее время классы, среда, первоначальные условия, случайности смерти)... случайности болезни, случайности всяких невзгод и препятствий»6.
Случайности для Павлова были всегда негативными, пугающими последствиями случая и непредсказуемости. Как механистический детерминист, он верил, что каждое явление имеет свою причину. Но с точки зрения любого индивидуума явление является «случайным», когда оно происходит вне его понимания и контроля. Случайности,
5 Об отношении Павлова к этим политическим событиям и условиям, см. Todes, 2014, p. 674—692; о бессоннице и Колтушах — письмо И.П. Павлова С.В. Павловой, 15 июня [1935], СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 2. Д. 1300/2.
6 СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 39. Л. 28.
продолжал Павлов, делают невозможным «спокойно и трезво рассчитывать и исполнять моё жизненное дело», для которого «нужно ровное, ненарушаемое течение жизни и уверенность в нём»7.
Здесь он использует другое важное для него ключевое слово, противоположное по значению слову «Случайность», — Правильность: регулярность, законность и предсказуемость и в организме, в форме научного закона, и в жизни. Случайность была областью хаоса и незащищённости. Правильность — областью закона, уверенности и контроля — и для Павлова — областью науки.
Жизненный путь Павлова к той зиме в Колтушах нельзя, конечно, свести просто к его стремлению к Правильности. Люди и наука намного сложнее, чем какая-либо формула. Но это стремление проявлялось в каждом аспекте жизни Павлова: в его реакциях на события, людей и политику; в его подходе к работе и к свободному времени, в его размышлениях о себе и страстных письмах о любви к своей невесте; и, конечно, в его научной работе.
Здесь я хочу обсудить эту тему — как эмоционально-интеллектуальная одержимость Павлова Случайностью и Правильностью пронизывала, оживляла и соединяла разные стороны его жизни и, особенно, его путь к этим двум рукописям, над которыми он работал в Колтушах.
Уже в ранней жизни Павлов столкнулся со случайностью в форме свойственных ему неуправляемых вспышек гнева — с теми, по его словам, «болезненными стихийными пароксизмами», которыми он был известен всю свою жизнь8. В молодости он страдал и от других случайностей. В восемь лет Иван упал с высокого забора и оставался недееспособным почти целый год, любимый младший брат неожиданно умер, друг детства был избит до смерти в домашней ссоре. И (простите за клише) в его жизни играла роль и нервозность матери. Павлов любил её, но те биографы, которые слышали его рассказы о ней, пришли к заключению, что она была «чрезвычайно неустойчива». И в Иване в этом отношении, по мнению отца, было много от его матери9.
В тяжёлые годы студенчества и аспирантуры и ещё раз позднее, в 40 лет, Павлову был поставлен диагноз «истерия». Он всегда признавал в себе врождённую тенденцию к перевозбуждаемости, отсутствию самоконтроля и депрессии. Изучая в 30-х годах психиатрию, он поставил себе диагноз «циклоид» — «циклически неуравновешенный сильный тип». Так что была и психологическая сторона его стремления в течение всей жизни к порядку, дисциплине, самоконтролю — и к исследованиям психики. Даже много лет спустя после получения Нобелевской премии он постоянно задавался вопросом: как произошло, что такой неуравновешенный от рождения человек, как он, сам стал успешным учёным? (Он разрешил этот вопрос только на восьмом десятке своей жизни, во время опытов над двумя такими же, как и он, «парадоксикальными» собаками)10.
7 Там же.
8 Письмо И.П. Павлова С.В. Карчевской, 3 [Октября] [1880]. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 2. Д. 1300/1.
9 О падении с забора см.: Todes, 2014, р. 17—18; о матери см.: Дмитриев-Крымский. Биография Ивана Петровича Павлова (1849-1936). СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1. Д. 146. Л. 24; Анохин, 1949, с. 27-29.
10 О себе как о циклоиде см.: Павловские среды, 1949, с. 533; как о неуравновешенном, возбудимом типе: Павловские среды, 1949, с. 125;. об опытах над парадоксикальными собаками Гарсиком и Мампусом, см.: Todes, 2014, р. 536-537, 539-540.
Так же, как и все мы, Павлов испытал много неприятных сюрпризов в жизни. В студенческие годы его брат умер в результате несчастного случая во время охоты, и в совсем непредсказуемой, по его словам, «дикой истории», его любимый руководитель по физиологии, профессор Санкт-Петербургского университета Илья Цион, был вынужден выйти в отставку11. Драматическое крушение Циона шокировало и изолировало его протеже — планы Павлова стать ассистентом Циона в лаборатории и на лекциях испарились. В последующие 15 лет профессионально он был почти одинок.
Тяжёлые годы закончились, когда ему был сорок один год. В 1890 году он стал и экстраординарным профессором фармакологии в Военно-медицинской академии, и заведующим отделом физиологии в новом Императорском Институте экспериментальной медицины в Петербурге. И то и другое назначение было результатом серии крайне невероятных событий. Но для Павлова они не были случайностями. Похожий на многих из нас, он был склонен считать успехи плодами своей усердной работы и способностей, а неудачи — результатами неблагоприятных внешних факторов.
Жёсткий правильный ежедневный режим, которого Павлов придерживался всю свою жизнь, с совмещением физической и умственной деятельности, имел свои корни в религиозной среде его юности. После падения с забора восьмилетний Павлов оставался физически слабым многие месяцы, пока его крёстный отец не увёз мальчика в монастырь, где заставил регулярно заниматься физическими упражнениями днём и чтением и письмом по вечерам. Лечебное средство игумена стало любимым рассказом Павлова о своей жизни — уроком о победе баланса, самодисциплины и целесообразной интеграции ума и тела против разрушительных последствий случайностей.
Тот же самый подход к жизни был основной частью культуры Рязанской духовной школы и семинарии, где проповедовалась соответствующая теологическая доктрина о взаимоотношении духа и тела, Человека и Бога. Эта доктрина являлась и источником «Правильности» в форме незыблемости религиозной веры и нравственно достойной личности, которая управляет собой и приближается к Богу путём воспитания своей совести и стремления к нравственному идеалу. «Достоинство» стало ключевым словом Павлова на всю жизнь, означая душевный покой и целесообразность, достигнутые выполнением нравственных обязанностей12.
К концу 1860-х Павлов отверг религиозное учение и принял новую, светскую, веру в науку и сциентизм (т. е. веру в то, что наука является главным двигателем прогресса человечества и что она способна решить самые существенные общественные, философские и даже личные проблемы). В этом Павлов не был уникален. Дети русского духовенства составляли большую часть новой научной интеллигенции, которая родилась в это время. Так называемые шестидесятники приняли натурализм Дарвина и механистический материализм Ивана Сеченова, который в своём очерке «Рефлексы головного мозга» объяснил психику как цепь рефлексов. Любимый писатель молодого Павлова Дмитрий Писарев интегрировал современную науку в критику церкви и царя и проповедовал впечатляющее видение о новой России, возглавляемой мыслящим пролетариатом. Вдохновлённый Павлов покинул семинарию и, горько поссорившись с отцом, отправился в цитадель науки — Санкт-Петербургский университет13.
11 Павлов, 1951, ППС, т. VI, с. 442; Todes, 2014, р. 55-58.
12 О культуре Рязанской Семинарии, см.: Todes, 2014, р. 23-29.
13 Там же, р. 29-38.
С этого времени он искал Правильность в механистическом мировоззрении, в детерминизме научного закона, в грандиозной миссии науки и собственной научной работе. Чтобы целиком заменить свою религиозную веру, он также пытался найти светские критерии личной нравственности.
Этот поиск проявляется в его письмах к невесте Серафиме Карчевской, искренне религиозной женщине, на которой он женился в 1881 году. Она была страстной поклонницей Достоевского, и молодая пара в своей переписке долго и серьёзно обсуждала его новый роман «Братья Карамазовы». В романе выражались убеждения писателя в том, что нравственность без религиозной веры принципиально невозможна. В своих письмах Павлов беспокоился о том, что он похож на Ивана Карамазова, чей хладнокровный разум лишил его нравственных основ. Павлов в своих письмах эмоционально описал поиск основ своей собственной светской нравственности. Веря в сциентизм, он объяснил Серафиме, что его личный научный труд из-за общественной пользы науки является глубоко гуманным и, таким образом, защищает его от нигилизма Ивана Карамазова14.
Павлов оставался всю свою жизнь атеистом, но его отношение к религии со временем изменилось. Его атеизм был самым воинствующим с 1860-х до начала ХХ века. В эти годы он часто высмеивал религиозную веру как ненаучное, примитивное суеверие. В последние годы царской России, когда ему было за шестьдесят, он стал более терпимым, часто вспоминая с теплотой и ностальгией религиозную обстановку своей юности. Как он объяснял: если одним людям нужны религиозные иллюзии — чем это вредно? Более того, к этому времени Павлов считал, что правильное объяснение религиозной веры — и основы её физиологической целесообразности — кроется в опытах над собаками в его лаборатории.
Правильность и условные рефлексы
Павлов был замечательным экспериментатором и учёным, и, как у Ньютона, Пастера и Дарвина, цель, подход и содержание его научной работы были глубоко связаны с его личностью, ценностями, и контекстом. Для него тридцатилетние исследования над условными рефлексами были интенсивным и всеобъемлющим Поиском (Quest). Поиском заключить кажущуюся стихийной психику в рамки утешительной правильности механистического закона.
«В сущности нас интересует в жизни только одно, — объяснил Павлов, начиная эту работу, — наше психическое содержание». И тогда же: «Полученные объективные данные... наука перенесёт рано или поздно и на наш субъективный мир и тем сразу и ярко осветит нашу столь таинственную природу, уяснит механизм и жизненный смысл того, что занимает человека всего более — его сознание, муки его сознания»15.
Здесь Павлов излагает суть своего подхода и цели, которые заключались в «слитии», по его словам, в единое целое объективных данных физиологических опытов, с одной стороны, и содержания «нашего субъективного мира», с другой. Неудиви-
14 См. письма Павлова Карчевской сентября и октября 1880 г. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 2. Д. 1300/1, 1300/2; о науке и нравственности: его письма «Среда 17 [сентября] [1880]» и «Пятница 3 [октября] [1880]». СПФ АРАН. Ф. 259. ОП. 2. Д. 1300/1;. о Павлове, его невесте и Достоевском см.: Todes, 2016, р. 97-107.
15 Павлов, 1951, т. III, кн. 1, с. 39.
тельно тогда, что (несмотря на миф о нём как о «чистом объективисте») Павлов и его сотрудники часто использовали «субъективные» характеристики для лабораторных собак. Например, об одной из них, Пингеле, в лабораторной тетради Павлов написал следующее:
Наполеоновский тип. Когда свободен [т.е. не привязан к экспериментальному станку] — чрезвычайно подвижен и жаден. На станке — очень спокойный, не двигается, слабо выделяет слюну на еду. Приближается к еде демонстративно очень медленно. Потом ест жадно, облизывается очень долго, даже облизывает свои лапы16.
Павлов в основном хотел узнать: какие высшие нервные процессы производят это жадное, агрессивное и коварное наполеоновское животное — и, в конечном счете, самого Наполеона?
В ходе опытов Павлов и его сотрудники собирали с их точки зрения объективные данные (в виде количества слюны и закономерностей слюноотделения) и делали заметки по поведению, настроению и характеру собак. Например, собаки «вздыхали», «стонали», «рычали», «жаловались» и «наслаждались». Личности собак, которые годами жили в лаборатории, описывались как сильные и слабые, храбрые и трусливые, агрессивные, общительные и замкнутые, жадные, подавленные, и радостные. Одна «работала» в станке с пролетарским постоянством; другая была «учёного типа», то есть быстро усваивала опытные задачи, а потом скучала или отвлекалась. Такие «субъективные» антропоморфные описания были неизбежны, так как они определяли цель научных (физиологических) объяснений17.
Можно сказать, что «расстояние» между этими объективными данными (количеством слюны, выделяемым во время опытов) и интерпретативными целями (т. е. проявлениями психики) было огромное. Как Ньютон, Пастер и Дарвин, Павлов пользовался разными моделями и метафорами, чтобы преодолеть это расстояние.
Чтобы понять этот исследовательский процесс, обратимся к основным павловским концепциям. Для Павлова безусловные рефлексы возникают в подкорке. Они являются врождёнными, неизменными реакциями на основные потребности: еду, самозащиту и секс. Если кормишь голодную собаку, она выделяет слюну, чтобы её проглотить. Безусловно. Условные рефлексы образуются в коре. Они также являются определёнными реакциями, но на временные сигналы. Если много раз звонишь в звонок и кормишь собаку, она станет выделять слюну на звонок. Подкорковый нерв возбуждается едой и одновременно корковый нерв возбуждается звонком — между ними создаётся временная связь. Если затем несколько раз позвонить в звонок и не накормить собаку, она через время перестанет выделять слюну. Условия изменились, и поэтому значение сигнала тоже изменилось.
Для Павлова даже такой простой условный рефлекс был очень поучительным, потому что слюноотделение и следовало предсказуемым правильным курсом физиологического процесса, и отражало то, что мы считаем психологическим процессом. Собака выделяет слюну потому, что «ожидает» еду, а потом перестаёт её выделять потому, что она перестала «надеяться» на неё. Условный рефлекс тогда является
16 СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1. Д. 4. Л. 27.
17 Следующий ниже анализ исследовательского подхода Павлова более подробно изложен в Todes, 2014, р. 287-302.
физиологическим эквивалентом психологической ассоциации. Путём исследования динамики условных рефлексов, следовательно, Павлов надеялся открыть динамику обучения, ожидания, эмоций и всех других качеств, которые психологи школы ассо-цианизма приписывали ассоциациям.
В течение тридцати с лишним лет Павлов пытался это сделать по методологии, которая по существу состояла из трёх шагов (которые в практике осуществлялись одновременно, постоянно влияя друг на друга): первый шаг — в сотнях тысяч опытов по образованию, колебанию и угасанию условных рефлексов при разных условиях установить закономерности слюноотделения. Второй шаг: на основании этих закономерностей создать модель невидимых процессов, происходящих в мозгу, то есть, иными словами, создать «абстрактную нервную систему». Как механистический детерминист, Павлов верил, что каждая капля слюны имела свою причину. Поэтому если, скажем, количество слюны увеличивалось во время опыта с пяти до восьми капель — модель должна была объяснить это.
И наконец, третий шаг: использовать эту модель, чтобы объяснить поведение, аффект, субъективные состояния и личность экспериментальных собак и людей. Павлов верил в то, что данные, в конце концов, сами объяснят природу взаимоотношения объективных и субъективных процессов. Но в практике он объяснял психологические явления как прямой результат физиологических процессов. Так, трусливость, по Павлову, является результатом слабой нервной системы или хронического торможения, а агрессивность является результатом крепкой нервной системы и сильного возбуждения. Негативизм — и в ежедневной жизни, и как признак шизофрении — являлся психологическим выражением патологического «ультрапарадоксального» состояния высших нервных процессов, при котором возбудители вызывали торможение, а тормозы вызывали возбуждение18.
Важную роль в этих объяснениях играла метафора. Через метафоры жизненный опыт и идеи людей в пределах одной отрасли жизненной деятельности переходят в представления другой, включая сферу науки. Павлов, конечно, не мог буквально видеть саму высшую нервную деятельность, и ещё меньше — её отношение к психологическим процессам. Поэтому он был вынужден истолковывать свои данные с помощью метафор. Например, он представлял себе «притяжение и столкновение» нервных импульсов (из физики) и ассоциировал возбуждение со свободой и торможение с дисциплиной, привнося свои политические взгляды в близкий контакт со своим научным анализом. Подходя к собаке как к упрощённому человеку, он постоянно истолковывал лабораторных животных на основании жизненного опыта (и субъективной жизни) знакомых и самого себя. И обратно — анализировал себя, знакомых, русскую революцию и политику большевиков на основе опытов над собаками.
Со своими сотрудниками Павлов нашёл много ценного в процессе этого тридцатилетнего поиска: факты, методологии, озарения, но его конечная цель — заключить психику в рамки строгих правильных законов — всё время скрывалась за горизонтом из-за новых озадачивающих сложностей.
Пытаясь объяснить всегда противоречивые экспериментальные данные, Павлов постоянно расширял границы своих объяснений. Его «абстрактная нервная система» включила с годами новые виды возбуждения и торможения, отдельные факторы врож-
18 О трусливости, см. Павлов, 1951, т. III, ч. 2, с. 64—65, 68—69; там же, т. IV, с. 430—432; о негативизме, см.: там же, т. III, ч. 2, с. 232—239; там же, т. IV, с. 251—267.
дённых и приобретённых качеств, фазы гипноза и сна, и так далее. В 1920-х годах он надеялся, что схема разных нервных типов собаки восполнит отсутствующее звено и согласует противоречивые результаты. Но спустя десятилетие число нервных типов возросло с трёх до более чем двадцати пяти. И данные опытов всё ещё оставались неуправляемыми, так же как закономерности слюноотделения не вписывались в созданные им «личности» собак19.
В этом заключается сила, парадокс и пафос павловского поиска: он всегда верил в то, что больше экспериментальных собак, больше опытов и больше данных помогут в конце концов выявить отсутствующие звенья и обратят его данные в правильные. Но они вместо этого только усложняли проблему, погребая каждую его попытку их систематизации под лавиной новых результатов.
Особенно его мучила одна основная проблема, которую он будет обдумывать во время той последней зимы в Колтушах. Для психолога-ассоцианиста сложные восприятия и эмоции образуются цепями ассоциаций (ещё одна метафора). Поэтому Павлов ожидал, что образовать цепи условных рефлексов в лаборатории будет легко. Если простой условный рефлекс соединяет еду и звонок, тогда условный рефлекс второго порядка должен соединить, скажем, этот звонок и свет — и, следовательно, свет возбудит слюноотделение. Но каждая такая попытка, не говоря уже о более длинных цепях, провалилась. В последующие десятилетия он несколько раз возвращался к этой проблеме, терпел поражение за поражением, и наконец, отложил её.
Павлов был искренним и страстным искателем правды, и, вопреки его известной самоуверенности в публичных выступлениях, наедине с собой, он был мыслящим, сомневающимся учёным. И он хорошо понимал проблемы своего поиска.
По этой причине ему было очень тяжело закончить обобщающую монографию. Когда же он был вынужден опубликовать её в 1927 году, он закончил её не на триумфальной ноте, а следующим признанием: «Теперь мы окружены, нет, раздавлены — массой деталей, требующих объяснения». Когда его сотрудники собрались на празднование выхода в свет его книги, он ещё раз признался: «Меня постоянно преследует зверь сомнения. Ныне, спустя двадцать пять лет исследования, я надеюсь, что этот зверь отступится от меня». Но зверь никогда не отступил, и Павлов никогда больше не пытался синтезировать свои данные в книге20.
Жизнь при большевиках
Павлову было 68 лет, с десятилетним поиском за плечами, когда мировая война, революция и Гражданская война прервали его исследования, уничтожили круг его друзей и подвергли тяжёлым испытаниям его семью. Один сын, Виктор, погиб в пути, намереваясь присоединиться к Белой армии. Другой сын, Всеволод, служил офицером
19 О нервных типах, см.: Todes, 2014, р. 495-498, 508-509, 529-540, 624-628. Трудности его типологии и полное осознание Павловым этих трудностей ярко отражается в его попытке составить список «возможных типов центральной нервной системы» (их было уже 25, когда он перестал считать) и включить своих лабораторных собак в эту типологию. См. СПФ АРАН. Ф. 259. Д. 1. Оп. 43.
20 Павлов, 1951, т. IV, с. 433; СПФ АРАН. Ф. 259. Д. 1. Оп. 203 (стенограмма речи сотрудникам); об истории и содержании этой книги, см.: Todes, 2014, р. 510-528.
Рис. 3. Страница рукописи «Лекции о работе больших полушарий головного мозга» (СПФ АРАН) Fig. 3. The manuscript page of Lectures on the work of the cerebral hemispheres (SPb ARAN)
в Белой армии и уехал в ссылку после победы Красной армии. Друзья и коллеги погибали и эмигрировали, в том числе в 1918 году умер его самый близкий друг — художник Николай Дубовской. Павлов сам чуть не умер от пневмонии; экспериментальные собаки голодали, работа в его лабораториях почти остановилась, и его семейная комфортабельная жизнь превратилась в изнурительную борьбу за выживание21.
Павлов объяснял революцию отсутствием равновесия и недостаточным торможением «русского типа», который (как и соответствующие экспериментальные собаки) поэтому был неспособен «к правильному соотношению с окружающим миром». По его мнению, русские довели основную правильную идею социальной демократии — что государство должно защищать рабочих от капиталистов — до «диких крайностей и абсурда». Только с помощью науки, сказал он своим студентам в 1923 году, «человечество разберётся не только в своих состязаниях с природою, но и в состязании с своей собственной натурою. На пролетарском или капиталистическом основании — всё равно!». Но сейчас, благодаря большевизму, по его словам, «русская наука умирает и, вероятно, погибнет»22.
Он серьёзно задумался об эмиграции, но, в конце концов, решил остаться в России. Начался сложный пятнадцатилетний период переговоров, борьбы и кооперации с большевиками. Для них Павлов был политическим реакционером, но международной признанной фигурой со связями и пропагандистской ценностью и блестящим учёным, чьи исследования поддерживали их собственное материалистическое мировоззрение. Пока готовилось новое поколение истинно советских учёных, они предприняли попытки одновременно привлечь его на свою сторону и подчинить своему контролю. Давая буквально карт-бланш его лабораториям и терпя его постоянную критику, они направили к нему партийного лидера Николая Бухарина с поручением «сблизиться» с учёным, создали вокруг него сеть стукачей и оказывали давление на окружающих Павлова сотрудников, близких друзей и семью.
В двадцатые годы Павлов был редким публичным критиком большевистского режима как догматического, некомпетентного, репрессивного и глубоко криминального. В тридцатых годах его отношение к советской власти стало более сложным. Павлов продолжал атаковать «безжалостный по жестокости и насилию» режим, догматизм, слепое преклонение перед Сталиным и преследование религии.
Он протестовал против гонений на религию так страстно, что широко распространённый слух утверждал (ошибочно), что он сам был верующим. В 1924 году, протестуя против исключения из Военно-медицинской академии студентов из семей духовенства, он вышел из её состава. Когда в 1929 году антирелигиозная кампания усилилась, он заклеймил разрушение церквей, демонстративно праздновал Пасху и Рождество и оказал материальную поддержку церкви и её служителям в Колтушах23.
К этому времени Павлов развил свой научный анализ религии. В лаборатории, в собаке со слабой нервной системой, подверженной такому сильному возбудителю или выполнению задачи настолько тяжёлой, что это грозило повредить кору её головного мозга, образовывался целесообразный защитный нервный процесс в виде сна или гипнотического состояния. Так же и человек так называемого «слабого типа»,
21 См.: Todes, 2014, р. 386-404.
22 Павлов, речи 1918. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 3, 4, 54; Todes, 2014, р. 405-418; Павлов, Лекция на втором курсе студентов Военно-медицинской академии (25 сентября 1923 г.). СПФ АРАН Ф. 259. Оп. 1а. Д. 12. Л. 5-6.
23 Todes, 2014, р. 416-439, 464-471, 575-595.
по мнению Павлова, защищался от потенциально разрушительной реальности с помощью религиозной веры, которую он стал называть «защитным рефлексом». Эта формулировка (какой бы оскорбительной она ни была для Серафимы Васильевны) имела важное значение для Павлова-физиолога: и у собак, и у человека это был целесообразный рефлекс — и он всё больше думал об этом в таком свете.
С другой стороны, к 1935 году Павлов признал, что большевики, наряду с преступлениями и провалами, добились «действительно огромных положительных достижений», включая их шаги к уничтожению «дикой пропасти между богатыми и бедными» и самое важное — беспрецедентную поддержку и престиж науки в советском обществе24.
В своём первом известном положительном комментарии о режиме (кажется, в 1926 году) он саркастически заметил: «Вы должны отдать должное нашим варварам в одном — они понимают ценность науки». Верный своему сциентизму, он был убеждён, что бурное развитие и престиж советской науки помогут цивилизовать самих варваров. Если советские лидеры и советская молодёжь действительно отнесутся к науке серьёзно, они расстанутся со всем догматизмом, потому что «наука и догматизм совершенно несовместимые вещи»25.
На Физиологическом конгрессе 1935 года это чувство усилилось. Эмоциональное воздействие конгресса на Павлова было глубоким. Было бы невероятным представить в его юности и пределом мечты в 1914 году, что его родина будет с гордостью принимать участников международного научного сообщества, на которое государство потратит огромные деньги, а ведущие западные учёные будут восхищаться состоянием русской науки. Для стареющего «шестидесятника» мечта превратилась в реальность. И, как он провозгласил в тосте на Конгрессе, преуспевающая физиология «научит, как правильно думать, чувствовать и желать», и таким образом обеспечит «истинное человеческое счастье». В этой опьяняющей атмосфере он произнёс свою первую публичную похвалу большевикам, говоря об «исключительно благоприятном положении науки в нашей стране» и о большевиках как «великих экспериментаторах» — метафора, которой он также хотел напомнить им, что результаты советского опыта остаются неизвестными26.
Но письма жертв режима продолжали приходить. Спустя несколько месяцев после Конгресса Павлов был глубоко тронут двумя просьбами о помощи от священников, высланных в ссылку, дети которых были лишены права на высшее образование. Он с возмущением выразил свой протест в письме к Молотову и сказал своим близким: «Я хочу перед смертью сделать что-то для религии». Пообещав Молотову «принципиальную» критику «нашего государственного атеизма», он отправился в Колтуши.
Зимой в Колтушах: две рукописи
В Колтушах, во время той последней зимы, он вернулся к долголетней проблеме о невозможности образовать цепи условных рефлексов. Он обдумывал решение, которое возникло из крайне невероятного источника — сталинского «Великого перелома» и «культурной революции».
24 Например, письмо Павлова Г.Н. Каминскому от 5 октября 1934. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 4. Д. 209. Л. 9; рукопись о большевизме и христианстве (1936). СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 39
25 Райт-Ковалева Р. Воспоминания об академике И.П. Павлове (1946, 1970,), Л. 24, Мемориальный музей-усадьба академика И.П. Павлова (Рязань); Павлов, Лекция на втором курсе, Л. 11.
26 О Физиологическом конгрессе, см. Todes, 2014, р. 693—708.
В ходе культурной революции началась кампания против так называемой «буржуазной науки» и «механистического материализма». Официальная идеология, конечно, осталась материалистической, но теперь подчёркивался диалектический момент, то есть качественная разница между, например, машиной и животным, физиологией и психологией и психикой собаки и человека.
Однако самый известный русский механицист пользовался особым статусом. Павлов приравнивал собак и людей, открыто высмеивал диалектический материализм, и, когда сталинский аппаратчик пришёл в лабораторию, чтобы провести там чистку «антисоветских элементов», Павлов, с криком «Вон, подонок!», выкинул его за дверь27. В отличие от других «реакционных» учёных, Павлову нельзя было даже угрожать, тем паче уволить его или арестовать. Но всё же коммунистам — сотрудникам Павлова удалось повлиять на его научную работу в духе «Великого перелома».
Эти коммунисты-сотрудники являлись членами нового поколения советских учёных, о котором мечтал Ленин. Павлов постоянно ругал их за политику партии, но он всегда оценивал сотрудников по качеству и усердности их работы, и они заслужили его уважение как трудолюбивые, компетентные и часто мыслящие молодые учёные.
Рис. 4. Слева: С.Н. Выржиковский, И.П. Павлов, Ф.П. Майоров и Л.Н. Фёдоров в лаборатории в Колтушах (СПб АРАН) Fig. 4. Left: S.N. Vyrzhikovskii, I.P. Pavlov, F.P. Maiorov, and L.N. Fedorov in the laboratory in Koltushi (SPb ARAN)
27 Анекдот рассказал Л.Н. Фёдоров, см.: Рассказы разных лиц об Иване Петровиче Павлове, собранныеА.А. Сергеевым. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 46. Л. 7-10.
Один из них, Фёдор Майоров, разделял своё время между работой у Павлова, партийными задачами и учёбой в Коммунистической академии, где он проницательно проанализировал павловскую теорию и практику в свете диалектического материализма. Спорить с Павловым о философии, как Майоров правильно заметил, было бесполезно, надо было говорить с ним на «языке фактов». Чтобы изменить его механистические взгляды, он предложил привлечь Павлова к изучению приматов и надеялся, что, столкнувшись с различиями между приматами и собаками, Павлов будет вынужден изменить свою точку зрения. Он поймёт, что наряду с узко аналитическим изучением отдельных рефлексов ему нужен будет более синтетический подход к динамике высшей нервной деятельности в коре как целому28.
Так летом 1933 года другой коммунист, Станислав Денисов, приехал в Колтуши с подарком: двумя шимпанзе — Розой и Рафаэлем. Павлов в это время постоянно критиковал модное течение в психологии — гештальт. Его главный представитель, Вольфганг Кёлер, проповедовал эту теорию на основе опытов с шимпанзе. Чтобы опровергнуть Кёлера, а также увлёкшись самими шимпанзе, Павлов решил повторить эти опыты и начал сотрудничать с Денисовым29.
Рис. 5. С.Н. Денисов работает с Розой и Рафаэлем в Колтушах (СПб АРАН) Fig. 5. S.N. Denisov works with Rosa and Raphael in Koltushi (SPb ARAN)
28 Майоров Ф.П. Критика методологических основ Павловской школы. СПФ АРАН. Ф. 225. Оп. 4а. Д. 24. Л. 25-50.
29 О Майорове, Денисове, коммунистах и начале исследований Павлова над приматами см.: Todes, 2014, р. 596-605, 656-661.
Тактика коммунистов оказалась успешной. Павлов скоро признал принципиальные различия между интеллектом собаки и шимпанзе. «Своими четырьмя руками шимпанзе вступают в очень сложные отношения с объектами, — заметил он, — и образуют массу ассоциаций», которая «не существует у других животных». В конце концов он пришёл к заключению, что не все эти ассоциации были условными рефлексами. В своих записях Павлов проанализировал «элементарные ассоциации, или знание, или идеи», имеющие место, когда Роза и Рафаэль складывали коробки, чтобы достигнуть высоко висящего фрукта. Например: «Шимпанзе приносит вторую коробку и помещает её на первую коробку; пробует их стабильность. Это — кинестетическая ассоциация. Когда много коробок накопилось, он смотрит на них, проверяя на стабильность; это — визуальная ассоциация»30.
Суть дела, как Павлов написал на полях, заключалась в следующем: «Что соединяется с чем?» Кинестетические и визуальные ассоциации «связываются друг с другом очень по-разному». Когда Рафаэль ассоциировал запах фрукта с чем-то хорошим, чтобы поесть — это точно так же, как когда собака слышит звонок и выделяет слюну. Эти явления соответствовали давней модели условного рефлекса. Но когда Рафаэль ассоциировал этот запах с ощущением фрукта в его руке или ассоциировал вид стабильно сложенных коробок с ощущением этих коробок под своим ногами, это не соответствовало этой модели. Потому что здесь не было никаких временных сигналов, никаких связей между корой и подкоркой. Давняя аксиома Павлова — что его условный рефлекс и ассоциация психологов — одно и то же — была, заключил он, неправильной.
В Колтушах зимой 1936 года Павлов написал об этом в рукописи «Психология как наука». Условный рефлекс, признал он, являлся только одним типом ассоциации. Такими временными сигналами животное приобретает знание об «отношении объектов в окружающем мире к себе». Например, что звонок означает наступающую возможность получить еду. Другими ассоциациями — не включая условных рефлексов — животное приобретает знание об «отношении внешних объектов между собой». Например, специфичный образ сложенных коробок соответствует стабильной структуре. Такое знание представляется «эмбрионом науки». И Павлову казалось, что законы таких ассоциаций, может быть, принципиально отличаются от законов условных рефлексов31.
Для Павлова это было радикальным шагом. С одной стороны, значение условного рефлекса драматично уменьшалось (и поэтому многие прежние предположения Павлова молчаливо признавались неправильными). С другой стороны, он собирался проанализировать все типы ассоциаций (и ассоциации ассоциаций) и, таким образом, расширить масштаб его методики и исследований. Постаревший нобелевский лауреат здесь проявил и верность своему основному мировоззрению и замечательную способность передумать и признаться в ошибке.
Этим шагом он разрешил старую проблему — невозможность образовать цепи условных рефлексов принятием новой метафоры, новой модели. Он стал смотреть на систему ассоциаций в головном мозгу не на как прямолинейные цепи условных рефлексов, а как на «мозаику» нервных связей в коре и подкорке. Оказывалось, можно сказать, что классический павловский опыт, при котором собака в станке реагирует в каждый данный момент только на один возбудитель, был сам метафорическим
30 Павловские среды, 1949, т. II, с. 430—431; Павлов И.П. Интеллект человекообразных обезьян [1935]. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1. Д. 52. Л. 1-4; Todes, 2014, р. 661-666.
31 Павлов И.П. Психология как наука [зима 1935/1936 г.]. СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1. Д. 66; Todes, 2014, р. 666-670.
образцом взаимоотношения между животным и окружающей его средой. Такие условия опыта соответствовали метафоре «цепь». А не привязанный к станку шимпанзе, собирающий коробки, имел возможность действовать одновременно глазами, ушами, и руками. Условия такого опыта соответствовали метафоре «мозаика».
Павлов закончил рукопись «Психология как наука» перед отъездом из Колтушей, но был недоволен своим наброском очерка о религии для Молотова. Он продолжил работать над ним в Ленинграде. Этот незаконченный очерк крайне интересен.
Рукопись начинается на положительной ноте выражением Павловым своей веры в то, что последние события, особенно обсуждения сталинской Конституции, свидетельствовали об изменениях партийной политики к лучшему:
Я должен признать, что чем больше существует Ваш режим, тем дальше он отходит от крайностей, с которых он начал, давая место действительной реальности вместо теоретических построений. Обезличивание человека в крайней форме коммунизма сменяется вместе с деспотической диктатурой намёком на постепенное признание прав индивидуальной личности — что есть реальность32.
Это толкование противоречивых тенденций времени, мне кажется, выразило и характерный для него оптимизм и, как это отражается в его словах о роли «реальности», его уверенность в цивилизующее влияние науки.
Но, пишет Павлов, продолжается «варварское» гонение на религию. Религия, настаивает он, играет важную положительную роль в культуре. Она возникла в ответ на основную психологическую потребность Человека — потребность освободиться от случайности. Подавленный «на каждом шагу случайностями природных явлений и собственной социальной среды... он должен был верить в какой-то закон природы, хотя бы в какую-то более или менее постоянную связь» между причиной и последствием. Этой потребности ответило «понятие Бога, держащего всё в своих руках и, в случае его расположения к вам, не допускающего злых случайностей». Хотя такого Бога нет, и случайности управляются «неумолимыми законами природы», религия всё-таки играет эту необходимую, утешающую роль33.
Как он часто делал при обобщении мыслей о человечестве, Павлов теперь начинает говорить о себе. Он пишет о случайностях как о «самом трудном, действительно страшном в человеческой жизни». «Главной функцией» науки является «устранение случайности», но, несмотря на великие открытия, наука осталась почти бессильной в обеспечении уверенности в жизни любого индивидуума:
Как бы я ни вёл себя сознательно по правилам науки, разве я могу быть уверенным, что на меня не налетит нежданно-негаданно тяжёлая болезнь. не обвалится настенная штукатурка? А всё моё спокойствие связано с судьбами моих близких, моих друзей, да и всех мне подобных, и такие тяжёлые случайности тоже потрясают мой внутренний мир. А судьба родины? [Здесь играет роль] даже не рассчитываемая никакой наукой громада случайностей, не говоря уже, конечно, о разумных предупреждениях34.
Здесь, может быть, Павлов размышлял о своей долгой жизни — о недавней смерти своего сына, о его постоянном глубоком беспокойстве о невинных репрессированных
32 СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 39. Л. 16.
33 Там же. Л. 12.
34 СПФ АРАН. Ф. 259. Оп. 1а. Д. 39. Л. 28-29.
и о возможной «смерти моей родины»; и, может быть, о своей смертности. Нехарактерное для него трезвое отношение к способности науки одержать победу над случайностями было, как мне кажется, молчаливым признанием того, что несмотря на все достижения в области исследований психики, психику не удалось заключить в утешающие границы механистического закона. Как Павлов написал в этом отношении о науке вообще — достигнутое «ужасающе мало, сравнительно с тем, что нужно».
Вклад религии в борьбу человека против случайности, продолжал Павлов, заключался и в установлении идеала нравственности. «Чтобы всемогущий Бог оберегал тебя от случайностей, ты должен быть ему приятен, стремиться уподобиться ему. то есть, приближаться к идеалу». Таким образом, религия заменяет «произвол слепых и жестоких случайностей. идеалом поведения»35. Таким идеалом был Иисус —
вершина человечества — осуществивший в себе величайшую из всех человеческую истину, истину о равенстве всех людей, что касается до основания прав личности, и чем всю историю человека разделил идейно на две половины: до него рабскую и после него культурную христианскую36.
Как могло любое просвещённое государство возразить против этого? На самом деле, продолжает Павлов, здесь есть многообещающая общность между христианством и коммунизмом. «Бесспорный вклад» коммунизма — в проповедовании «величайшей из всех человеческих истин — равенства всех людей», в попытке «уничтожить пропасть между богатыми и бедными», «обеспечить всех занимающихся полезным трудом уважением и благополучием в жизни». «Вы продолжатели дела Иисуса», — написал Павлов в рукописи письма к Молотову. — Если бы не гонения на религию, «были бы и у Вас горячие и талантливые покло'нники из служителей церкви»37.
Павлов не стал ни верующим христианином, ни сторонником коммунизма. Но он с надеждой нащупывал путь к внутреннему синтезу главных элементов своего жизненного поиска. В молодости он отверг религию в пользу науки и сциентизма, а теперь, быть может, наука помогает создать более реалистичный и гуманный большевизм, который станет подлинным русским вкладом в великую историческую эпоху, созданную Иисусом. Его верующая жена разделяла ту же самую надежду. А время — в этом они оба были согласны — покажет.
Эпилог
История, как мы хорошо знаем, не оправдала эту надежду. Политические противоречия в обществе последних лет жизни Павлова оказались не «ласточками весны», а признаками высокого сталинизма. После смерти Павлова в феврале 1936 года Сталин начал свой первый показательный процесс. Многие коммунисты, близкие к Павлову, включая Бухарина и Денисова, были арестованы и погибли во время «Большого террора».
35 Там же. Л. 10 об.
36 Там же.
37 Там же Л. 22 об. В это время Павлов говорил несколько раз об общности христианства и коммунизма; см.: Todes, 2014, р. 720-722.
В советской физиологии наступил период политической борьбы за павловское наследие, в результате которого и жизнь учёного, и его учение превратились в политический символ. На Западе, даже до его смерти, бихевиористы интерпретировали и популяризировали его по-своему — как учёного, который для создания научной психологии следовал строгому объективизму и принципиально игнорировал субъективную психику. Большое зерно правды в оценке самой близкой к Павлову сотрудницы, М.К. Петровой: «На международной сцене признали его как самого великого физиолога своего времени, а всё-таки он остался в основном один»38.
Сегодня мы смотрим не на капли слюны, а на окисленные нейроны на изображении магнитно-резонансной томографии, когда человек испытывает гнев и любовь, что кажется более убедительным в наш век high-tech. И нам кажется гораздо более «научным» пользоваться такими современными метафорами, как «цикл обратной связи» и «компьютер-мозг», чем павловскими метафорами промышленной эпохи. Но проблема «перевода» физиологических процессов в психологические явления остается не менее таинственной, чем в павловское время. Необходимы, быть может, метафоры за пределами нашего теперешнего опыта.
После печального ХХ века трудно разделить веру Павлова в то, что наука решит общественные проблемы и научит нас, «как правильно думать, чувствовать и желать». И мы продолжаем, конечно, сражаться со случайностью и с «муками сознания».
Как Ньютон, Павлов не дошёл до своей цели, но по пути открыл ценные новые факты, методики и перспективы в науке. Для меня, как историка науки, его биография, наряду с биографиями Ньютона, Лавуазье, Дарвина, Пастера и Эйнштейна, служит прекрасным примером того, что наука является сугубо человеческой деятельностью, и того, как один великий учёный использовал ресурсы своей личности, культуры и времени в попытке лучше понять природу.
литература
Анохин П.К. Иван Петрович Павлов. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1949. 404 с.
Павлов И.П. Павловские среды: Протоколы и стенограммы физиологических бесед. Т. 1—3. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949. 1502 с.
Павлов И.П. Павловские клинические среды. Стенограммы заседаний в нервной и психиатрической клиниках: в 3 т. Т. I: 1931-1933. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. 644 с.
Павлов И.П. Павловские клинические среды. Стенограммы заседаний в нервной и психиатрической клиниках: в 3 т. Т. II: 1934. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1955. 580 с.
Павлов И.П. Павловские клинические среды: Стенограммы заседаний в нервной и психиатрической клиниках. T.III: 1935-1936. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. 492 с.
Павлов И.П. Полное собрание сочинений. Т. 1-9. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951-1954. 3944 с.
Todes D.P. Ivan Pavlov: A Russian Life in Science. New York: Oxford University Press, 2014.
Todes D.P. Encounters with the Prophet: Ivan Pavlov, Serafima Karchevskaia, and «Our Dosto-evsky» // Dostoevsky beyond Dostoevsky: Science, Religion, Philosophy / ed. by V. Golstein, S. Evdoki-mova. Brighton, MA: Academic Studies Press, 2016. Pp. 97-107.
38 Петрова М.К. Воспоминания. СПФ АРАН. Ф. 767. Оп. 3. Д. 3. Л. 447.
"What is the Most Difficult, the Most Terrible in Human Life?": Lawfulness and Chance in I.P. Pavlov's Life and Work
Daniel Todes1 Translated by E.N. Filippova
1 Institute of the History of Medicine, The Johns Hopkins University, Baltimore, MD, USA; dtodes@jhmi.edu
Ivan Pavlov's language about science, politics and life in general is united by two keywords: by his aversion to "sluchainost'" (chance, unforeseen events) and his quest for "pravil'nost'" (lawfulness, regularity). This article briefly explores Pavlov's life and work by reference to these keywords, with particular attention to the principal preoccupations of his last decades: the "fate of my homeland" under Soviet power and his investigations of conditional reflexes, through which he attempted to contain the psyche within the comforting certainties of mechanistic law. The dynamics of three decades of research on conditional reflexes is analyzed as the result of the contradictions implicit in this quest for mechanistic certainty. The theme of "sluchainost' and pravil'nost'" is also explored with respect to Pavlov's evolving attitude toward religion. This article concludes with a discussion of the two manuscripts upon which he was working during the last months of his life. In one, "Psychology as a Science", he pondered recent experiments and fundamentally changed his view of the role of conditional reflexes. In the other, an unfinished essay intended to convince Vyacheslav Molotov to end the oppression of religion, he explored the relationship between science, Christianity and Bolshevism, and analyzed religion and science as sources of certainty.
Keywords: Ivan Pavlov, science, politics, worldview, life.
References
Anokhin P.K. (1949) Ivan Petrovich Pavlov, Moscow-Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Pavlov I.P. (1949) Pavlovskiesredy: Protokoly i stenogrammy fiziologicheskikh besed: v 3-kh t. [Pav-lovian wednesdays: Minutes and transcripts of physiological conversations: in three volumes], Moscow, Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Pavlov I.P. (1951—1954) Polnoesobraniesochinenii. T. 1—9 [Complete set of works. Vol. 1—9], Moscow, Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Pavlov I.P. (1954) Pavlovskie klinicheskie sredy: Stenogrammy zasedanii v nervnoi ipsikhiatricheskoi klinikakh. T. 1:1931—1933 [Pavlovian clinical environments: Shorthand records of meetings in the neural and psychiatric clinics. Vol. 1: 1931-1933], Moscow, Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Pavlov I.P. (1955) Pavlovskie klinicheskie sredy: Stenogrammyzasedanii v nervnoi ipsikhiatricheskoi-klinikakh. T. 2: 1934[Pavlovian clinical environments: Shorthand records of meetings in the neural and psychiatric clinics. Vol.2: 1934], Moscow, Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Pavlov I.P. (1957) Pavlovskie klinicheskie sredy: Stenogrammy zasedanii v nervnoi ipsikhiatricheskoi klinikakh. T. 3:1935—1936 [Pavlovian clinical environments: Shorthand records of meetings in the neural and psychiatric clinics. Vol. 3: 1935-1936], Moscow, Leningrad: Izd-vo AN SSSR.
Todes D.P. (2014) Ivan Pavlov: A Russian Life in Science. New York: Oxford University Press.
Todes D.P. (2016) Encounters with the Prophet: Ivan Pavlov, Serafima Karchevskaia, and «Our Dostoevsky», in: Golstein V., Evdokimova S. (eds.) Dostoevsky beyond Dostoevsky: Science, Religion, Philosophy, Brighton, MA: Academic Studies Press, pp. 97-107.
