CC BY
19Что дает нам для понимания экономики художественная литература
Клер Пиньоль
Клер Пиньоль. Университет Париж-1, Париж, Франция, [email protected].
В центре рассмотрения автора — два параллельных процесса, имевших место в XVIII веке. С одной стороны, это утверждение литературного жанра романа, в котором важное место отводится фундаментальным экономическим понятиям: труду, потребностям, финансовому или реальному богатству. С другой стороны, это рождение экономических теорий, в которых рассуждение об экономике принимает форму политической экономии или направленной на законодателя позитивной науки, когда богатство становится политическим вопросом, а государства ставят своей целью увеличение, и даже максимизацию, богатств народов и суверенов. Опираясь на конкретные литературные произведения Жоржа Перека, Светланы Алексиевич и Эдуара Луи, автор ставит своей задачей показать, что литературные произведения, раз уж они возбуждают или воскрешают читательские эмоции, обладают определенной силой, которой недостает экономической мысли, чтобы осведомить читателя относительно своих собственных ожиданий или тревог в отношении экономических процессов и продемонстрировать, насколько она интересна. В результате проделанного анализа автор приходит к двум следующим тезисам. Во-первых, экономическая наука стремится показать организационные условия общества, при которых экономические акторы наилучшим образом удовлетворяют свои потребности. Во-вторых, занимаясь исключительно этим, наука отходит от тех представлений, которые имеют о богатстве сами экономические акторы, от счастья, на которое они надеются, и от болезненных переживаний, с которыми они сталкиваются. Литература ведет своего читателя к его собственному внутреннему состоянию и показывает то, что стоит на кону в этом стремлении к богатству.
Ключевые слова: литература; экономика; ценности; субъективные экономические представления; Жорж Перек; Светлана Алексиевич; Эдуар Луи.
Перевод с французского Сергея Рындина. Эта и последующие статьи блока «Поэтика денег: литература vX экономика» подготовлены на основе выступлений на Международной научной конференции «Экономика. Литература. Язык», организованной Центром исследования экономической культуры СПбГУ и кафедрой романо-германской филологии и перевода СПбГЭУ и проходившей в Санкт-Петербурге с 4 по 6 июня 2018 года.
Введение
Отталкиваясь от художественных текстов об экономической жизни, то есть той части нашего существования, которая посвящена отождествлению потребностей, их удовлетворению, усилиям по приобретению материальных или нематериальных благ, как предполагается, способных привести нас к благосостоянию и счастью, мы зададимся следующим вопросом: может ли основанная на повествовательном принципе литература сказать нам что-то такое, о чем умалчивает экономическая мысль? Когда литература говорит об экономике, сводится ли она, как это происходит у Тома Пикетти, изучавшего романы Оноре де Бальзака и Джейн Остин1, к простому иллюстрированию общих и абстрактных понятий экономической жизни, к демонстрации — через повествование и систему персонажей — их интуитивного характера, к их подтверждению или опровержению? Или все же, помимо этой иллюстративной и почти декоративной функции, которую ей приписывают, можно сделать предположение о том, что описываемые в романе сингулярности имеют свою собственную теоретическую ценность?
Прежде всего, нам нужно будет идентифицировать точки схождения и расхождения между экономическим и романным дискурсом, что не потребует привлечения отдель-
Од О
ных литературных произведении. А затем, уже с опорой на конкретные литературные произведения Жоржа Перека, Светланы Алексиевич и Эдуара Луи, мы постараемся показать, что литературные произведения, раз уж они возбуждают или воскрешают читательские эмоции, обладают некоей силой, которой недостает экономической мысли, оказывающейся не способной донести до читателя свои собственные ожидания или тревоги в отношении экономических процессов, и показать, насколько она интересна.
1. ПикеттиТ. Капитал в XXI веке/ Пер. с фр. А.Дунаева. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.
Литературный текст и экономический дискурс. Историческая характеристика
Под нарративной литературой мы будем понимать главным образом художественные произведения европейской литературы в исторический период, берущий свое начало в XVIII веке, когда миф и эпопея уступают место роману, увлеченно описывающему фундаментальные экономические понятия: труд, потребности, финансовое богатство и земельные владения. Конечно, литература говорила об этом и до XVIII века. Но именно с появлением реалистического романа, как об этом пишет Эрих Ауэрбах2 или Жак Рансьер3, литература возводит обычного, занятого экономической деятельностью человека до статуса героя серьезного художественного вымысла, эмблематичным примером которого является «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо.
Под экономической мыслью мы будем понимать экономические теории, возникшие в том же XVIII веке, когда дискурс об экономике принимает форму политической экономии или направленной на законодателя позитивной науки, когда богатство становится политическим вопросом, а государства ставят своей целью увеличение, и даже максимизацию, богатств народов и суверенов.
Временное совпадение между зарождением романа и возникновением политической экономии далеко не случайно: если современный роман обретает себя одновременно с политической экономией, это указывает нам на то, что и роман, и экономическая теория выражают и производят на свет некую новую концепцию общества. Используя различные средства, они представляют социум как сообщество обычных людей, отделенных друг от друга свободой своих желаний и, в частности, своим стремлением к богатству
2. В работе «Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе» Эрих Ауэрбах посвящает одну из глав пиру Трималхиона в «Сатириконе» Петрония, чтобы показать, что в античном реализме «все проблемы, — психологические или социальные, — все, что напоминает серьезные и тем более трагические коллизии, должно отпасть» (Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М.: Прогресс, 1976. С. 51) и что «действующие лица не выходят за пределы комического» (Там же. С. 52).
3. См.: RancièreJ. Les Bords de la fiction. P.: Seuil, 2017.
и потреблению, стремлению решать, что может составить их индивидуальное счастье.
В «Мимесисе» Ауэрбах указывает на то, что «основы современного реализма» отчасти коренятся в «проблемно-экзистенциальном изображении широких социальных слоев»4. Персонажи в романах Бальзака и Достоевского, будь то отец Горио или Федор Павлович Карамазов, столь же причудливы, как и персонажи комедии Петрония, но они не являются грубыми карикатурами на реальность, они и есть—«сама ужасающая нас действительность, относиться к ним следует с полной серьезностью, они вовлечены в трагические конфликты»5.
Схожим образом в работе «Роман происхождения и происхождение романа» подходит к персонажу Робинзона Крузо и Марта Робер, видя в нем воплощение желания, которое может существовать в любом обществе, но именно в возникающем буржуазном обществе обретает идеологические условия своей обоснованности и политические условия своего завершения:
«Робинзон Крузо» мог быть написан только в обществе, которое находилось в движении, в котором человек без роду и племени, человек без качеств имел хоть какую-то надежду на восхождение по социальной лестнице своими собственными силами, даже если ему приходилось бороться за выживание, мешающее ему подниматься наверх. <...> Гений Дефо почувствовал, что жанр романа по своей сути очень тесно связан с идеологией свободного предпринимательства6.
Роман современен и реалистичен не потому, что он говорит об экономике, а потому, что ставит ряд наиболее общих для жанра комедии экономических вопросов. Экономические вопросы, будучи простонародными по своей природе, касаются всех и каждого, и прежде всего — бедных, крепостных, рабов, то есть людей, занятых собственным пропитанием и производительностью труда. Экономическая мысль — это также простонародная мысль, находящаяся в тесной связи с подготавливающей ее политической философией: характерная для нее социальная связь основывается не на разу-
4. Ауэрбах Э. Указ. соч. С. 484.
5. Там же. С. 51.
6. Robert M. Roman des origines et origines du roman. P.: Gallimard, 1977. P. 140.
ме и знании законов, а на экономическом опыте, общем для всех, а значит, этот опыт заранее отметает всякую социальную иерархию. Об этом говорил Адам Смит, согласно которому при обмене люди измеряют ценность товаров по количеству затраченного труда, то есть по времени, которое является частью их повседневного опыта7. Труд в своей современной концепции делает людей равными. Роман, будучи литературной формой, благодаря которой обычные люди, занятые экономикой, приобретают статус трагических персонажей, является средством выражения политической современности. Стремление романа и экономической мысли поставить в центр своего повествования или дискурса обычного и даже посредственного человека приводит к рождению романного персонажа и одновременно экономического актора. Роман «Робинзон Крузо» прекрасно иллюстрирует эту конвергенцию.
Но помимо этого общего для романа и экономической мысли аспекта, в истории представлений человека и общества, конечно же, существуют различия, связанные с их формами, с читателем, к которому они обращаются, а также с преследуемыми в этих текстах и дискурсах задачами.
Художественный и экономический дискурс: форма и читатель
Вопрос об отношении между нарративной литературой и экономической мыслью может быть поставлен следующим образом: что в силу своего нарративного искусства говорят и могут сказать нам Чарльз Диккенс или Бальзак, Жорж Пе-рек, Светлана Алексиевич или Эдуар Луи и что не говорят нам и не могут сказать Давид Рикардо, Леон Вальрас или Джон Мейнард Кейнс в силу той формы, которую принимает их наука? Если поставить вопрос таким образом, то речь пойдет о границах экономической мысли как «науки» или
7. Smith A. Recherches sur la nature et les causes da la richesse des nations. P.: Garnier-Flammarion, 1999. P. 102. Нужно сказать, вслед за Арно Берту, что, предпочитая денежной ценности товаров ценность затраченного труда, Смит «обеспечивает универсализацию человеческих условий труда» и выдвигает «идею, согласно которой человек в качестве труженика равен любому другому человеку. А вот земля и количество орудий труда и денег делают людей неравными друг другу. Только труд делает их равными» (BerthoudA. Essais de philosophie économique. P.: Presses universitaires du Septentrion, 1999. P. 167).
как философии и о силе, возможно даже куда более обширной, искусства романа.
Этот вопрос, схожий с тем, которым задавался в «Познании писателя» Жак Буверес, не связан ни с использованием писателем экономических понятий, ни с какими-либо заимствованиями экономистов из художественной литературы. Он касается того типа истины, которую может перед нами раскрыть литература. Буверес задается вопросом:
Почему мы нуждаемся в литературе в дополнение к науке и философии, чтобы помочь нам разобраться в некоторых проблемах? И в чем тогда заключается специфичность литературы, рассматриваемой как доступ к познанию и истине, который невозможно заменить никаким другим?8
Именно этим вопросом, сначала поставленным в философии, мы и зададимся здесь, сузив его до сферы экономических проблем и знаний.
В обоих случаях — художественной литературы и экономической науки — у нас есть читатель. Но читатель этот у Рикардо и Диккенса будет разным. Художественное повествование, в силу аффективной направленности метафоры и искусства рассказа, иначе влияет на своего читателя, нежели экономический дискурс.
У экономических текстов есть два типа читателя: во-первых, это человек науки (или обычный человек, стремящийся к научному познанию), который хочет понять экономические законы, представляющие собой механизмы, управляющие экономическим миром. Понятие механизма— понятие, которое начиная с XVIII века импортируется экономической мыслью из мира физического в мир социальный. Порядок социального мира, то есть порядок экономический, понимается как равновесие сил, равновесие, не являющееся результатом какой-либо индивидуальной или коллективной воли. Этот выявленный экономической теорией механизм определяет ценность вещей, ценность, которая варьируется, не подчиняясь какой-либо интенции, но достигая желаемого коллективом положения. Этот механизм называют «гармонией интересов» и выражают его через понятие равновесия. Понимание действующего механизма в определении ценностей обмена позволяет выявить естественные законы эконо-
8. BouveresseJ. La connaissance de l'écrivain: Sur la littérature, la vérité et la vie. P.: Agone, 2008.
мики, которые управляют этим порядком и устанавливают его независимо от чьей-либо воли. Безусловно, эти законы обманчивы, поскольку это не физические законы и их трансгрессия вполне допустима. Но трансгрессия естественных законов социального мира может привести лишь к беспорядку и несчастьям. Поэтому, чтобы соблюдать эти законы, их необходимо знать9. Эта идея витает в воздухе экономической мысли со времен физиократов, присутствует в классической экономике (вспомним хотя бы о железном законе заработной платы), а также у неоклассических экономистов.
Второй тип читателя политической экономии — это монарх или законодатель (а также гражданин, желающий принимать участие в законодательных решениях), думающий об использовании познания механизмов для реализации общественного интереса, предотвращения беспорядков или экономических бедствий. Ведь описываемые экономикой механизмы могут привести к желаемому порядку, который называют гармонией интересов, а могут и не привести, потому что могут существовать силы или решения, мешающие реализации гармоничного порядка. А значит, законодатель должен знать и соблюдать принципы этих механизмов, чтобы устранять их потенциально негативные последствия.
Художественное же повествование обращается не к законодателю, а к обычным людям, принимающим экономические решения, то есть решения, связанные с использованием их собственного времени (между трудом и досугом) и их дохода (между потреблением и сбережением), с теми отношениями, которыми они связаны с другими людьми (при производстве и обмене), с использованием денег (как средства передвижения богатств или как ценностного резерва). Обычные люди задаются вопросом об обоснованности своих решений: их обоснованности с точки зрения их собственного интереса или желания—и тогда речь идет о вопросах об индивидуальной рациональности или ее отсутствии; их обоснованности с точки зрения интереса другого — и тогда речь идет о вопросах социально или морально преемственного характера индивидуальных действий, когда они оказывают влияние на жизнь другого человека. Последнее является самым распространенным случаем в экономике, прежде всего потому, что большинство богатств потребляется частным образом, а это значит, что потребле-
9. См., например: Larrère C. L'invention de l'économie au XVIIIe siècle. P.: Presses Universitaires de France, 1992.
ние одних влияет на потребление других; а также потому, что получающаяся в результате индивидуальных решений одних организация не только влияет на уровень потребляемых другими богатств, но и устанавливает те рамки, в которых другие принимают свои решения.
Обычный читатель обнаруживает в художественном повествовании представления о последствиях поведения экономических игроков, влияющих как на них самих, так
и Г\ «-»
и на других людей. Эти представления носят частный характер, у них есть конкретное время и место и они вписываются в личную историю субъекта. Читатель видит персонажи, которые сталкиваются с тем же выбором, что и он сам, задается теми же вопросами об уместности (с точки зрения их собственного интереса) или обоснованности (с точки зрения интересов другого) своих решений. Читатель наблюдает преображение персонажей в различных ситуациях, которые встают перед ними и являются результатом сделанного ими выбора, а также результатом выбора других людей и окружающих обстоятельств.
Если обычный человек находит интересным чтение романов, где обсуждаются экономические вопросы, значит, можно предположить, что он обнаруживает там для себя некоторые истины. Истины, которые, с одной стороны, не возникают перед ним спонтанно и остаются для него достаточно неясными в его обыденном отношении к экономике; а с другой стороны — это истины, не выражающиеся (или не касающиеся его тем же самым образом) в аргументаци-онных построениях политической экономии.
Допустим, что эти выраженные в литературе истины важны, потому что экономические игроки не обладают ясным сознанием того, что разыгрывается в их экономических решениях, и что экономическая аргументация не может полностью прояснить эти цели. Это затемненное сознание особенно касается индивидуального интереса: литература предлагает нам представление о возможной множественности интересов одного и того же экономического игрока и его сочленении с интересами других. Эффективные (с точки зрения интереса каждого человека) и оправданные (с точки зрения интереса другого) экономические действия не всегда можно четко и ясно идентифицировать и описать с помощью экономической аргументации. Понятие интереса, конечно же, определяется по-разному в зависимости от экономической теории и изучающих ее экономических игроков, но помимо этих различий, это общее и абстрактное поняло VERSUS ТОМ 2 №1 2 022 ПОЭТИКА ДЕНЕГ
тие интереса предполагает собой возможность объединения оправданности действия со стороны экономического игрока, то есть того, чего он ожидает от экономики. И наоборот, литература описывает нам, как в определенных обстоятельствах, зависящих от индивидуальной и коллективной истории, один и тот же субъект может иметь множество интересов и порой конфликтующих друг с другом пристрастий, и показывает, как эти противоречия встают перед ним в ходе повествования.
Не следует ли предположить, что читатель ищет и обретает в романе свой собственный путеводитель экономического действия, некую нормативную теорию принятия решений, иллюстрацией которой и являются те персонажи и ситуации, которые позволяют ее понять и увидеть ее применение. Роман — это не предписание и не теория. Помимо представления, призванного дать экономическому игроку средства принятия оптимального решения, нужно еще понять, может ли роман, — показывая конфликты экономических игроков, охваченных каждый своими собственными страстями и интересами, и выводя эти конфликты не в начале повествования, а по мере развития событий и субъективных последствий этих событий, — просветить экономического игрока о причинах и природе экономического бедствия, от которого тот страдает.
Эта проблема выходит за рамки вопроса о том, что может обрести в чтении романов обычный человек. Но она также связана с вопросом о том, что в них может обрести специалист по экономике. Позволяет ли нарративная литература экономисту увидеть то, что не может показать научная или философская аргументация? Если ответ — да, это означает, что литература позволяет увидеть то, что умалчивается в экономической мысли, возможно просто потому, что у нее иные свойства.
В науке, философии или политической экономии текст обращается к способности суждения и стремится к наглядной истине, непосредственно открывающейся перед нами, доступной любому уму, а значит—универсальной10. Умозаключение, будь оно дедуктивным, гипотетико-дедуктивным или индуктивным, не опирается на отдельно взятые примеры. Конечно, иллюстрирующие примеры могут иметь место: у Адама Смита такую роль выполняет булавочная мануфактура. Примеры заставляют нас размышлять, наводят на путь
10. ]иШвп ¥г. ипе эесошЗе у1е. Р.: Огаээе^ 2017.
теоретических умозаключений, свидетельствуют о справедливости выдвинутых предположений или же, наоборот, опровергают их. Но для умозаключения они не существенны. Сделанное умозаключение имеет ценность само по себе. Безусловно, экономисты используют риторические приемы, прибегают к басням и выдумкам. Но экономическое умозаключение должно достигаться логическим путем и стремиться установить некоторые рамки коллективной дискуссии, чтобы можно было прийти к согласию относительно определенной программы действия. Экономическая теория обращается к законодателю, чтобы показать ему те условия, при которых политическое действие может учитывать всеобщий интерес, то есть эффективно удовлетворять общественные нужды и справедливо распределять богатства.
В литературе все обстоит иначе. Литература поставила бы себя в затруднительное положение, если бы опиралась исключительно на отдельные примеры. Она обращается не к способности суждения читателя, а к его воображению. Тем самым она открывает перед ним целую гамму иногда противоречивых, а зачастую и темных страстей. Литературные истины не демонстрируются и не аргументируются. Они, как пишет Франсуа Жюльен, «высвечиваются» нам через историю отдельного персонажа: эти «истины достигаются не разумом, они являются результатом длительного пути нашего сознания, они не выводятся, мы к ним приходим через само развертывание жизни»11. Это не истины способности суждения, это истины распознавания. Тем самым литература приходит к тому, к чему не могут прийти ни философия, ни экономическая наука: к истинам жизненного опыта, которые можно увидеть только через призму жизненного пути отдельного человека.
Желание богатства и конфликты ценностей
Теперь нам хотелось бы проследить в романном повествовании жизненный путь некоторых персонажей в качестве экономических субъектов. Жорж Перек, Светлана Алексие-вич или Эдуар Луи описывают различные жизненные опыты, связанные со стремлением к богатству, и страдания, которые порождаются трудностью или невозможностью это же-
11. Jullien Fr. Une seconde vie. P. 33.
лание удовлетворить. Экономическая мысль отдает себе отчет в том, что отсутствие богатства и неудовлетворенность человеческих потребностей являются причиной несчастий, и со времени своего возникновения стремится найти средства для увеличения богатств и оптимального их использования. А литература задается вопросом не об объективных причинах богатства, а о внутренних потрясениях, производимых желанием богатства, в тот момент, когда оно начинает преображаться и разворачиваться.
Внутренние потрясения, порождаемые желанием богатства
В книге Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд» слышатся голоса обычных людей, через которые до нас доносятся их жизненные потрясения и представления о счастье в экономической ситуации перестройки. Она рассказывает «историю „домашнего"... „внутреннего" социализма», о том,
О 12
«как он жил в человеческой душе», и о том, как эти души были потрясены переменами материальной жизни и переменами представлений о счастье, связанными с использованием богатств.
Изобилие потребительских товаров, открытие власти денег с их способностью приобретать эти блага стало, как говорит один из персонажей, словно взрывом атомной бом-бы13. Этот взрыв является взрывом желаний, в которых прежде люди не отдавали себе отчета. Желанной жизнью стала не борьба за некий политический идеал или интеллектуальная трудовая жизнь или развлечения, а стремление к потреблению.
А началась «чеховская» жизнь. Без истории. Рухнули все ценности, кроме ценности жизни. Жизни вообще. Новые мечты: построить дом, купить хорошую машину, посадить крыжовник. Свобода оказалась реабилитацией мещанства, обычно замордованного в русской жизни. Свободой Его Величества Потребления".
Свидетельства, на основе которых написана книга «Время секонд хэнд», выражают конфликты ценностей, которые
12. Алексиевич С. Время секонд хэнд. М.: Время, 2015. С. 8.
13. См.: Там же. С. 22.
14. Там же. С. 12.
иногда переживаются с удивлением, а иногда с болью. Подъем потребления становился обещанием счастья, но предполагал и отречение от прежних стремлений, от того, что было желаемым и оправданным раньше. Обещание счастья, исполненное отчасти, описывается через восхищение преображением обыденной жизни, раскрашенной во все цвета радуги и наполненной новыми изобретениями:
Страна покрылась банками и торговыми палатками. <...> Все цветное, красивое. Наши советские вещи были серые, аскетичные, они были похожи на военные.
Тем не менее это счастье сопровождалось разочарованием, связанным с отказом от ценностей советского общества:
Библиотеки и театры опустели. Их заменили базары и коммерческие магазины. Все захотели быть счастливыми, получить счастье сейчас. Как дети, открывали для себя новый мир...".
Детский энтузиазм перед богатством смешон, особенно когда описывается в деталях. Одна женщина говорит о неистовстве потребления и передает слова своей соседки:
«Стыдно радоваться немецкой кофемолке. А я счастлива!» Она же только. вот только. ночь стояла в очереди за томиком Ахматовой, теперь с ума сходит от кофемолки. От какой-то ерунды..Л6
Счастье подрывается разочарованием в самом себе и во всем обществе, поскольку рушатся ценности, связанные с ранее ценимыми товарами и деятельностью, среди которых была и литература.
Я заходила по привычке в букинистический <...> Лежали горы книг! Интеллигенты распродавали свои библиотеки. Публика, конечно, обеднела, но не из-за этого книги выносили из дома, не только из-за денег — книги разочаровали. Полное разочарование. Стало уже неприлично задавать вопрос: «А что ты сейчас читаешь?» В жизни слишком многое изменилось, а в книгах этого нет".
15. Алексиевич С. Время секонд хэнд. C. 29-30.
16. Там же. C. 67-68.
17. Там же. C. 31.
Непризнание интереса
Внезапное установление рыночной экономики в Советском Союзе начала 1990-х годов делает хорошо заметными конфликты ценностей, уже возникавшие в Западной Европе XVIII века или в период экономической реконструкции после окончания Второй мировой войны. В период возникновения современных торговых обществ Жан-Жак Руссо и Адам Смит анализируют это желание богатства и производимые им мутации интереса. Руссо пишет об удовольствии от излишеств, лежащих в основе новых потребностей, и порождаемой ими фрустрации. Во второй части «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми», говоря о генезисе общества, он показывает людей этого зарождающегося общества, несказанно радующихся тому, что им удается заполучить «жизненные удобства, которые отцам их были неизвестны». И если сначала эти удобства кажутся счастьем, то очень скоро, в силу привыкания к ним, они теряют всю свою прелесть и вырождаются в подлинные потребности, и
.не столь приятно было обладать этими удобствами, сколь мучительно—их лишиться; и люди чувствовали себя несчастными, потеряв их, хотя они и не чувствовали себя счастливыми, обладая ими^.
По мере того как развивается производство и неравное распределение богатств, бедные начинают все больше страдать, пресмыкаясь «в безвестности и нищете»", а богатые перестают радоваться своим богатствам. В «Юлии, или Новой Элоизе» Руссо настаивает на порождаемой богатством фрустрации, потому что богатство больше тешит собственное самолюбие, то есть — тщеславие, нежели любовь к себе, то есть — истинное наслаждение. Вопреки окружающей их роскоши богатые плохо обслуживаются, живут в неважных условиях и даже плохо едят:
Шум, производимый многочисленной челядью, непрестанно нарушает покой хозяина дома <...> у него толпа почитателей, но его осаждает толпа кредито-
18. Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми// Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 76.
19. Там же. С. 94.
ров. Апартаменты его до того роскошны, что он вынужден спать в каком-нибудь закоулке, где может чувствовать себя непринужденно, — у иного богача ручная обезьяна имеет лучшее жилье, чем ее хозяин. Захочется ему пообедать—он зависит от своего повара и никогда не поест вдосталь; захочет выйти
" 20
из дому — он во власти своих лошадей.
Эти «глупые богачи, мученики своей роскоши», эти «тщеславные сластолюбцы, которые всю жизнь свою отдают скуке из-за того, чтобы казаться наслаждающимися»2!, пользуются своими богатствами, принося в жертву истинное довольство и счастье:
Я уверен, что всякий здравомыслящий человек, пробыв один час в княжеском дворце и видя вокруг блистательную пышность, не может не впасть в меланхолию и не оплакивать судьбу человечества22.
Смит, пусть и умеренно, но все же воспевает богатство, которое дает развитие обмена и увеличение размеров рынка. В торговом обществе стремление к богатству мотивируется «желанием улучшить наше положение <...>, присущее нам, однако, с рождения и не покидающее нас до могилы»2, которое является некоей формой любви к себе. Поскольку богатство, с точки зрения коммерсанта, является тем, что позволяет ему приобретать то, что обменивают другие, желание улучшить свое положение напрямую связано с желанием богатства:
Большинство людей предполагает и желает улучшить свое положение посредством увеличения своего имущества. Это — самое обыкновенное
24
и самое простое средство2\
Это желание, как и остальные описываемые Смитом страсти, должно быть умеренным, чтобы не впадать в крайно-
20. Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза. М.: Худ. лит., 1968. С. 508-509.
21. Rousseau J.-J. Emile ou de l'Education // Œuvres complètes. T. 4. P.: Gallimard, 1969. P. 536.
22. Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза. С. 509. Или еще: «Разве самые большие богачи являются самыми счастливыми людьми? Служит ли изобилие благ счастью?» (Там же. С. 431).
23. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Соц-экгиз, 1962. С. 252.
24. Там же.
сти, которые управляют честолюбцами и приводят их к неудовлетворенности. «Сын бедняка»25, о котором идет речь в «Теории нравственных чувств», поскольку его желание богатства не ограничивается осторожностью и справедливостью, плохо оценивает свои собственные интересы. Своим упованием на будущее богатство он приносит в жертву свое настоящее душевное спокойствие, потому что затрачивает на все это неимоверные усилия и страстно стремится к тому, что не приносит ему настоящей пользы. Чрезмерное тщеславие поджидает того, кто не умеряет свое желание богатства и в конечном счете лишь отдаляет его от осторожного и умеренного удовлетворения своей любви к себе26. Для Смита, как и для Руссо, желание денег и тщеславие показного потребления угрожают тому счастью, которое он мог бы извлечь из использования своих богатств.
А применим ли такой анализ к душевным потрясениям, описанным у Алексиевич? Не совсем. Ее персонажи выражают собой не столько оппозицию между самолюбием и любовью к себе, между тщеславием и благосостоянием, сколько между восхищением вещами и разочарованием в себе от возникновения этого повышенного стремления к потреблению. Испытываемые ими чувства отсылают нас к тем, что описывал Перек в романе «Вещи» (1965). Он рассказывает о молодой паре, восхищающейся материальным богатством, обилием новых вещей, которые появились во Франции 60-х годов. В обладании «вещами» и их потреблении его персонажи тоже видят возможность свободы и счастья, и Перек не упрекает их в этом. Во многих интервью он подчеркивает, что «те, кто воображает, что [он] осуждает общество потребления, ничего не поняли в [его] книге»^ и что ожидаемое от богатства счастье не является для него какой-то иллюзией:
Между вещами современного мира и счастьем существует очень тесная взаимосвязь. Определенный тип цивилизации делает возможным определенный тип счастья28.
25. Smith A. Théorie des sentiments moraux. P.: PUF, 1999. P. 253.
26. См. более подробный анализ желания богатства у Смита в работе: Bizi-ouM. Le désir de richesse selon Adam Smith// Les cahiers philosophiques. 2005. № 104. P. 49-69.
27. PerecG. Entretiens et conférences. T. 1. P.: Joseph K., 2003. P. 45.
28. Ibidem.
Тем не менее это счастье ускользает от них, потому что приобретение вещей влечет за собой фрустрацию, замкнутость «в странном, неустойчивом мире, бывшем отражением меркантильной цивилизации, повсюду расставившей тюрьмы изобилия и заманчивые ловушки счастья»29. И совсем не случайно, что мир вещей — это мир сверкающий и переливающийся всеми цветами радуги, похожий на разноцветный мир Алексиевич, где перестройка является тем временем, в котором
.мир рассыпался на десятки разноцветных кусочков. Как нам хотелось, чтобы серые советские будни скорее превратились в сладкие картинки из американского кино!30
Тем не менее эта кажущаяся инфантильность весьма существенна: вещи желанны не столько ради удовлетворения потребностей, даже если это потребности эстетические, сколько потому, что они несут в себе образ желанной жизни. Вещи тем больше символизируют собой желанную жизнь, чем меньше делают ее возможной, и именно поэтому они ценны.
Желанное богатство
Во Франции начала XXI века Эдуар Луи показывает нам, что вещи становятся желанны не столько с силу их использования или ради маркировки своего социального статуса (что выражается в показном потреблении), сколько потому, что они выражают собой желание жизни, другой жизни, нежели та, что была раньше, или та, которой продолжаешь жить. Он пишет о восхищении своего отца разнообразными технологическими инновациями, наводя нас на мысль о том, что все эти новшества являются средством
...внести в [свою] жизнь какое-то обновление, на которое до этого у него не было права: «Ты комментировал с завистью и восхищением в голосе рекламу новых телефонов, планшетов или компьютеров. Ты их не покупал. Они стоили слишком дорого. Ты довольствовался теми гаджетами, кото-
29. Perec G. Les choses // Idem. Romans et récits. P.: La Pochothèque, 2002. P. 95.
30. Алексиевич С. Время секонд хэнд. С. 29.
рые можно было найти на блошином рынке в деревне: часы, стрелки которых вращались в другую сторону; аппарат для изготовления домашней кока-колы; лазер, который с расстояния сотни метров отбрасывал на стену картинку обнаженной женщины. В наших воспоминаниях больше предметов, чем людей. Ты проживал свою молодость через молодость этих вещей»31.
Желание вещей — это прежде всего желание заново обрести однажды украденную жизнь:
Поскольку у тебя возникло впечатление, что ты не прожил свою молодость до конца, ты пытался проживать ее всю свою жизнь. Эта проблема украденной молодости напоминает проблему краденых вещей: невозможно представить, что они действительно принадлежат нам, и нужно продолжать красть их у вечности, это кража, которой нет конца. Тебе хотелось ее настичь, присвоить себе, повторно ее украсть. Чувство обладания доступно только тем, кому все дано изначально. У других его нет. И это чувство обладания невозможно купить32.
В романах Алексиевич, Перека и Луи можно увидеть, что анализ происхождения и мотивировки желания вещей, которое ведет к богатству, не ограничивается альтернативой между желанием обладания полезными вещами и желанием вещей ради показного обладания ими. Конечно же, вещи желанны потому, что они являются носителями чего-то большего, нежели благосостояние или тщеславие, которые они могут удовлетворить. Более того, разделение между потребностями, удовлетворение которых необходимо для поддержания жизни, и желаниями, которые можно рассматривать как избыточные, в данном случае не работает. Вещи, которые мы желаем, являются прежде всего символами той жизни, которая, как мы считаем, была бы для нас возможной и наиболее подходящей. Поэтому лишение этой жизни проходит гораздо болезненнее, нежели страдание от ран тщеславия или отсутствия излишков. Поэтому персонажи, как это происходит с отцом в романе Луи, могут осознанно лишать себя богатств, которые на взгляд со стороны могут показаться куда более необходимыми. А ведь они просто-
31. Louis E. Qui a tué mon père? P.: Seuil, 2018. P. 45-46.
32. Ibid. P. 43.
напросто соответствуют какому-то более глубокому жизненному желанию, нежели наслаждение достатком. Наконец, именно поэтому в голосах персонажей Алексиевич страдание зарождается из подозрения в том, что возможная благополучная жизнь заключается не только в счастливых мечтах о «посадках крыжовника».
Заключение
Экономическая наука или политическая экономия, как наука о богатствах, питающих деятельность государства ради обогащения не самого суверена, а целого народа, стремится показать организационные условия общества, при которых экономические актеры наилучшим образом удовлетворяют свои потребности. Но занимаясь исключительно этим, она отошла от тех представлений, которые имеют о богатстве сами экономические акторы, от счастья, на которое они надеются, и от фрустрации, с которой они сталкиваются. Литература ведет своего читателя к его собственному внутреннему состоянию и показывает то, что стоит на кону в этом желании богатства. Поступая таким образом, она открывает перед ними ту проблематику, которая преломляет абстрактные сущности «интереса», «богатства», «желания» или «потребности», погружая читателя в сингулярность его желаний: их непостоянство, несвязность, неясность и сумятицу. Это и есть истины опыта, о которых пишет Франсуа Жюльен и к пониманию которых остается глуха политическая экономия, но которые все же необходимы для осознания постоянства экономических несчастий.
Библиография
Алексиевич С. Время секонд хэнд. М.: Время, 2015.
Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской
литературе. М.: Прогресс, 1976. Пикетти Т. Капитал в XXI веке / Пер. с фр. А. Дунаева. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.
Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между
людьми // Трактаты. М.: Наука, 1969. Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза. М.: Худ. лит., 1968.
Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Соцэк-гиз, 1962.
Berthoud A. Essais de philosophie économique. P.: Presses universitaires du Septentrion, 1999.
BiziouM. Le désir de richesse selon Adam Smith // Les cahiers philosophiques. 2005. № 104. P. 49-69.
BouveresseJ. La connaissance de l'écrivain: Sur la littérature, la vérité et la vie.
P.: Agone, 2008. Jullien Fr.Une seconde vie. P.: Grasset, 2017.
Larrère C. L'invention de l'économie au XVIIIe siècle. P.: Presses Universitaires
de France, 1992. Louis E. Qui a tué mon père? P.: Seuil, 2018. Perec G. Entretiens et conférences. T. I. P.: Joseph K., 2003. Perec G. Les choses // Idem. Romans et récits. P.: La Pochothèque, 2002. RancièreJ. Les Bords de la fiction. P.: Seuil, 2017.
Robert M. Roman des origines et origines du roman. P.: Gallimard, 1977. Rousseau J.-J. Emile ou de l'Education // Œuvres complètes. T. IV. P.: Gallimard, 1969. Smith A. Recherches sur la nature et les causes da la richesse des nations. P.: Gar-
nier-Flammarion, 1999. Smith A. Théorie des sentiments moraux. P.: PUF, 1999.
What Does Literature Give Us for Understanding Economics
Claire Pignol. University of Paris-1, Paris, France, [email protected].
At the center of the current work are two parallel processes that took place in the 18th century. On the one hand, this is a statement of the literary genre of a novel in which an important place is given to fundamental economic concepts: labor, needs, and financial or real wealth. On the other hand, this is the birth of economic theories, in which reasoning about economics takes the form of political economy or positive science aimed at the legislator when wealth becomes a political issue and states aim to increase, even maximize, people's and sovereigns' wealth. Based on specific works by Georges Perec, Svetlana Aleksievich, and Edouard Louis, the author attempts to show that literary works, since they excite or revive readers' emotions, possess a certain power that lacks economic thinking in order to inform the reader about their own expectations or anxiety in regard to economic processes and demonstrate how interesting it is. As a result of the analysis, the author arrives at the following two theses. Firstly, economics strives to show the organizational conditions of society in which economic actors best meet their own needs. Secondly, by being involved specifically with this, science moves away from the ideas that economic actors have about wealth, from happiness which they hope for, and from painful experiences they encounter. Literature leads its reader to his own inner state and illustrates what is at stake in this endeavor for wealth.
Keywords: literature; economics; values; subjective economic views; Georges Perec; Svetlana Alexievitch; Edouard Louis.
References
Aleksievich S. Vremya Secondhand [Secondhand Time], Moscow, Vremya, 2015. Auerbach E. Mimesis. Izobrazhenie deistvitel'nosti v zapadnoevropeiskoi literature [Mimesis: The Representation of Reality in Western Literature], Moscow, Progress, 1976.
Berthoud A. Essais de philosophie économique, Paris, Presses universitaires du Septentrion, 1999.
Biziou M. Le désir de richesse selon Adam Smith. Les cahiers philosophiques, 2005, no. 104, pp. 49-69.
BouveresseJ. La connaissance de l'écrivain: Sur la littérature, la vérité et la vie, Paris, Agone, 2008.
Jullien Fr. Une seconde vie, Paris, Grasset, 2017.
Larrère C. L'invention de l'économie au XVIIIe siècle, Paris, PUF, 1992.
Louis E. Qui a tué mon père?, Paris, Seuil, 2018.
Perec G. Entretiens et conferences, Paris, Joseph K., 2003, t. I.
Perec G. Les choses. In: Perec G. Romans et récits, Paris, La Pochothèque, 2002.
Piketty Th. Piketty Th. Kapital v XXI veke [Le Capital au XXIe siècle] (trans. A.Dunaev), Moscow, Ad Marginem Press, 2016.
RancièreJ. Les Bords de la fiction, Paris, Seuil, 2017.
Robert M. Roman des origines et origines du roman, Paris, Gallimard, 1977.
Rousseau J.-J. Emile ou de l'Education. Œuvres completes, Paris, Gallimard, 1969, t. IV.
Rousseau J.-J. Iuliia, ili Novaia Eloiza [Julia Or the New Eloisa], Moscow, Khu-dozhestvennaya literatura, 1968.
Rousseau J.-J. Rassuzhdenie o proiskhozhdenii i osnovaniiakh neravenstva mezh-du liud'mi [Discourse on the Origin and Basis of Inequality Among Me]. Traktaty [Treatises], Moscow, Nauka, 1969, pp. 31-108.
Smith A. Issledovanie o prirode i prichinakh bogatstva narodov [An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations], Moscow, Izdatel'stvo sotsi-al'no-ehkonomicheskoi literatury, 1962.
Smith A. Recherches sur la nature et les causes da la richesse des nations, Paris, Gar-nier-Flammarion, 1999.
Smith A. Théorie des sentiments moraux, Paris, PUF, 1999.
