CC BY-NC-ND
62
Е.Н. Басовская
«ЧИСТОТА ЯЗЫКА» КАК ПРОПАГАНДИСТСКИЙ ПОВОД
Статья посвящена одному из малоизученных пропагандистских приемов - использованию культурного концепта в роли средства для внедрения в сознание аудитории мировоззренческих идей, выходящих далеко за пределы обсуждаемого вопроса. На примере материалов, опубликованных в СССР и в эмигрантской прессе, показана маскировочная функция лингвистической проблематики, вскрыт идеологический подтекст дискуссий о «чистоте языка». Автором предложен термин «пропагандистский повод» для обозначения неполитических концептов, обслуживающих цели пропагандистского дискурса.
Ключевые слова: пропаганда, чистота языка, заимствованная лексика, речевые ошибки, реформа орфографии.
Целенаправленное распространение информации для воздействия на общественное сознание, или пропаганда, представляет собой, по выражению П. Рикера, «языковую форму насилия»1. Уже философы эпохи Просвещения, не употребляя собственно термин «пропаганда», неоднократно обращали внимание на зависимость представлений человека о мире от той информации, которую он получает из различных текстов, и от того, в какой форме эта информация преподносится. Дж. Локк, размышляя над истоками человеческих заблуждений, писал:
Я не могу не отметить одного: как мало тревожит и занимает человечество сохранение и усовершенствование истины и познания, с тех пор как поощряется и предпочитается искусство обмана! Как сильно, очевидно, люди любят обманывать и быть обманутыми, если риторика, это могущественное орудие заблуждения и обмана,
© Басовская Е.Н., 2011
имеет своих штатных профессоров, преподается публично и всегда была в большом почете! <...> И напрасно жаловаться на искусство обмана, если люди находят удовольствие в том, чтобы быть обманутыми2.
Один из основоположников современного учения о пропаганде, Л. Доуб, определил ее как «систематические попытки заинтересованного индивида (или индивидов) с помощью внушения контролировать отношение к чему-либо групп других индивидов и, следовательно, контролировать их действия»3. В работах английского психиатра Дж. Брауна объясняется отличие пропаганды от других форм воздействия на сознание. Сравнивая пропаганду и педагогическую деятельность, исследователь указывает, что учитель вовлекает ученика в диалог и подталкивает к решению различных вопросов; методы пропагандиста преимущественно нерациональны; все ответы известны ему заранее - он внедряет в сознание аудитории определенные представления или просто вызывает коллективные чувства, но никогда не оставляет адресату простора для выбора. По словам Дж. Брауна, «преподаватель добивается медленного процесса развития, пропагандист - быстрых результатов; первый говорит людям, как думать; второй говорит им, что думать; один старается сформировать индивидуальную ответственность и открытый ум; другой, используя эффект толпы, старается сформировать ум закрытый»4.
Подробный анализ феномена пропаганды содержится также в трудах Ж. Элюля. Отталкиваясь от утверждений своих предшественников относительно иррационального характера пропаганды, он уточняет: пропаганда ХХ в. обращена к требовательной аудитории, поэтому она не может позволить себе полного отсутствия достоверных аргументов и редко допускает грубую ложь. Она действует значительно тоньше и искуснее, обрушивая на адресата огромный поток сложной информации. По мнению Ж. Элюля, «пропаганда сама по себе становится честной, прямой, точной, но эффекты ее остаются иррациональными из-за спонтанных трансформаций всего ее содержания индивидом»5.
Одна из наиболее оригинальных и парадоксальных идей Ж. Элю-ля состоит в том, что повышение уровня грамотности населения не только не обеспечивает свободы, но, напротив, содействует успеху пропаганды. Абсолютное большинство людей верит тому, что читает. Когда читают миллионы, их становится значительно легче в чем-либо убедить6. Данное соображение особенно актуально для изучения пропагандистских кампаний ХХ в., проводившихся в странах с высоким уровнем образования. Так, всеобщая грамот-
ность - задача, поставленная большевиками в начале 20-х годов, может рассматриваться не только как успешно достигнутая благая цель, но и как обеспеченный властью фундамент для массированного пропагандистского воздействия на общественное сознание.
Советская партийная печать на протяжении всего времени своего существования была инструментом пропаганды (об этом всегда говорилось открыто, начиная с известного афоризма В.И. Ленина 1901 г. «Газета - не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор»7). При этом она имела действительно массовый характер, пользовалась в обществе большим авторитетом, нередко служила эффективным средством решения отдельных социальных проблем. Для советского человека «написать в газету» означало обратиться за пониманием и помощью, мобилизовать на борьбу с трудностями крупные силы. Абсолютное большинство населения в 20-60-х и значительная его часть в 70-80-х годах ХХ в. относились к прессе с уважением и доверием.
Со временем это отношение модифицировалось, возрастала доля скептицизма, связанного со все более очевидными несообразностями пропагандистских заявлений (например, об успешном выполнении продовольственной программы). Однако следует повторить, что советская пропаганда ни в коем случае не может пониматься как однонаправленный процесс информационного давления власти на идейно и нравственно «чистый» народ. Сформированные ею на ранних этапах представления (например, убежденность в порочном характере частной собственности, понимание получения прибыли как спекуляции, уверенность в том, что на Западе люди ведут аморальный образ жизни, и др.) утверждались в сознании следующих поколений и становились концептуальной основой для дальнейшего воздействия.
Советская пропагандистская машина подробно описана в трудах историков, социологов и теоретиков журналистики. Исследователи, как зарубежные, так и российские в постсоветский период, не раз отмечали, что при социализме средства массовой информации (именовавшиеся в СССР «средствами массовой информации и пропаганды») являются органической частью партийно-государственной системы и ориентированы на пропаганду в большей степени, чем на распространение информации8. В рамках официальной доктрины коммунистическая пропаганда рассматривалась как необходимый и весьма достойный вид деятельности. Не случайно советские теоретики выделяли не только политическую, но и «культурно-просветительскую» пропаганду (пропаганду здорового образа жизни, пропаганду чтения и т. д.)9.
Пропаганда коммунистических ценностей велась непрерывно и с большой интенсивностью. Отдельные ее аспекты периодически активизировались в ходе пропагандистских кампаний, включавших в себя не только энергичную деятельность средств массовой информации, но и проведение лекций, бесед, собраний, митингов, подписание трудящимися писем одобрения или протеста. Крупнейшие пропагандистские кампании (разоблачение «врагов народа» в 30-х годах, борьба с «космополитизмом» в конце 40 - начале 50-х годов, кампания против Б.Л. Пастернака, развернутая в 1958 г., и др.) разворачивались в связи с происходившими в стране и мире событиями, т. е. имели очевидные событийные поводы.
Но пропагандистская практика требовала регулярной активизации в сознании аудитории важнейших идеологем, таких как величие Октябрьской революции и советского строя, враждебность капиталистического окружения, и многих других. Историческая реальность не всегда давала основания для активизации обсуждения подобных вопросов. Поэтому пропагандистская машина использовала и несобытийные пропагандистские поводы из числа явлений, традиционно значимых для российского общественного сознания. Речь идет о феноменах, само упоминание которых гарантированно вызывало общественный резонанс и провоцировало дискуссию.
К числу подобных явлений, несомненно, относится так называемая чистота русского языка. Данный концепт сформировался на рубеже ХУШ-Х1Х вв. и с тех пор не терял актуальности в российском общественном сознании. Причем если в дореволюционный период проблема «чистоты языка» волновала исключительно образованную часть населения, то в дальнейшем чувство сопричастности судьбе языка было сформировано и у многих представителей «простого народа». Средняя школа и средства массовой информации внушали советским людям представление о том, что каждый трудящийся может с полным правом оценивать качество текста (в том числе и художественного) и давать рекомендации автору.
Судьба русского языка искренне волновала многих его носителей. Пресса, поднимая этот вопрос, уверенно рассчитывала на общественный резонанс. При этом организованная СМИ кампания могла быть в действительности направлена вовсе не на защиту языка, а на решение иных пропагандистских задач.
Цель данной статьи - выявление пропагандистского подтекста дискуссии о «чистоте языка». В исследовании используется материал не только советской, но и откровенно антисоветской периодики. Опубликованные в одно время в СССР и в эмигрантской печати статьи о «чистоте языка» обнаруживают типологическое сход-
ство: лингвистическая тематика оказывается в обоих случаях лишь пропагандистским поводом, средством внедрения в сознание читателей тех или иных идеологических постулатов.
Избранные хронологические рамки - 1958-1963 гг. - определяются временем существования русскоязычного журнала «Русская речь. La parole russe», который выходил в Париже под эгидой «Союза для защиты чистоты русского языка». Издателем и автором значительной части текстов был юрист и литератор Никита Васильевич Майер10. «Русская речь» появилась в период заметного повышения общественного интереса к вопросам культуры речи в СССР и неоднократно вступала в заочную дискуссию с авторами публикаций в советских изданиях. Такое столкновение мнений дает основания для сопоставительного анализа и выявления общих черт советского и антисоветского пропагандистского дискурса.
Духовная ситуация «оттепели», сформировавшаяся в СССР после смерти И.В. Сталина, способствовала значительному оживлению в гуманитарных науках. Такие явления, как относительная либерализация, снятие запрета с ряда отечественных и зарубежных научных имен, трудов и концепций, активизация международных контактов, привели к интенсификации исследований, в том числе и в некоторых областях лингвистики.
Середина 50-х - 60-е годы ХХ в. - время беспрецедентного подъема как научного, так и общественного интереса к вопросам культуры речи. Это вполне закономерно: огромному количеству людей было дано слово для относительно свободного самовыражения. Интенсифицировалась общественная жизнь. Разворачивались дискуссии на партийных и комсомольских собраниях, допускались неподготовленные выступления с мест на поэтических вечерах в Политехническом музее, широким потоком шли письма читателей в редакции газет, журналов, радиопрограмм. Умение говорить и писать правильно и выразительно оказалось востребованным после большого исторического перерыва.
В годы «оттепели» появилось несколько значительных научных работ, посвященных вопросам культуры речи, а также были опубликованы популярные книги, обращенные к массовому читателю: «Правильно ли мы говорим?» Б.Н. Тимофеева (1960), «Живой как жизнь» К.И. Чуковского, «Судьбы родного слова» А.К. Югова (обе - 1962) и некоторые другие.
Существенное внимание уделяла лингвистическим проблемам и периодика. Так, журнал «Звезда» печатал заметки Б.Н. Тимофеева «Почему мы так говорим?» (1957, 1958); «Новый мир» - большой материал К.И. Чуковского «О соразмерности и сообразности» (1961) (в обоих случаях журнальные публикации составили в даль-
нейшем часть книжного текста). Максимальную активность проявляла в данном вопросе «Литературная газета»: на ее страницах в конце 50 - начале 60-х годов появилось более 30 статей и заметок, касавшихся культуры русской речи.
Одним из самых ярких было выступление А.К. Югова, поместившего в двух номерах «Литературной газеты» эссе под названием «Эпоха и языковой "пятачок"»11. Писатель высказался против обезличивания языка, лишения его национальной специфики. Сравнивая два высказывания: «Слово к человеку примеряйте!» и «Ориентируйтесь на интеллектуальный горизонт, на сферу интересов аудитории», Югов так оценил второе: «<...> Ведь ни одного же русского словечушка!»
По мысли автора, «и житейская наша речь, и художественная русская литература невероятно засорены иностранными словами и синтаксическими оборотами, при этом без всякой надобности, а просто в силу некой умственной лени, небрежения к родному языку, чем кичились в былые времена "гулящие" по заграницам дворянчики <... > Именно от дворянского сословия исходила зараза безнародности, сиречь космополитизма <...>» [ЛГ. 1959. № 7. С. 3].
Осудив Толковый словарь русского языка под редакцией Д.Н. Ушакова за сокращение словника по сравнению со словарем В.И. Даля, а также за «неодобрительные» стилистические пометы «разг.», «прост.», «обл.», «спец.», «уст.», Югов потребовал, чтобы редакторы перестали мешать ему и другим литераторам писать «народным языком», т. е. свободно использовать просторечие и диалектизмы.
В те же годы против избытка иностранных слов боролся и парижский журнал «Русская речь». Одним из первых объектов критики с его стороны стали заимствованные слова, «которые не нужны русскому языку, так как в нем для соответствующего понятия имеются свои собственные <...>» [РР. № 2. С. 3].
В статье, так и называвшейся - «Засорение иностранными словами», был предложен список заимствований, подлежащих замене: абстрактный - отвлеченный легально - законно персонально - лично генерация - поколение дегенерация - вырождение фундаментально - основательно анонс - объявление грандиозный - огромный мемуары - воспоминания купюра - сокращение, пропуск
претендовать - притязать позитивный - положительный негативный - отрицательный интернациональный - международный экстренно - срочно детально - подробно экспорт - вывоз импорт - ввоз
индустрия - промышленность манускрипт - рукопись моментально - мгновенно, тотчас эксперимент - опыт абориген - туземец, старожил лига - союз [РР. № 2. С. 3].
В отсутствие полноценной коммуникации, когда «Русская речь», как и любое другое эмигрантское издание, не могла распространяться в СССР, а «Литературная газета» попадала к представителям русской диаспоры во Франции нерегулярно и с большим опозданием, диалог между оппонентами был невозможен. Обе стороны высказывались «в пустоту» и закономерно не замечали сложившейся парадоксальной ситуации: с точки зрения А.К. Югова и его сторонников, чуждые элементы привносились в язык космополитическим дворянским сословием, а продолжение этого процесса при социализме должно было рассматриваться как пережиток дореволюционного прошлого. По мнению же Н.В. Майера и его единомышленников, порча русского языка иностранными словами активизировалась именно при антинародной, космополитической советской власти.
Радикализм «Русской речи» может быть объяснен отстраненностью Н.В. Майера и других авторов от советской речевой практики. Думается, по прошествии более 30 лет со времени отъезда из России эти люди подсознательно воспринимали советскую реальность как нечто отвлеченное, условное, а потому подлежащее самым решительным изменениям и исправлениям. Все, что вошло в речевой обиход после революции, редакция «Русской речи» воспринимала как наносное, чуждое духу русского языка и, значит, легко устранимое. Безусловно, важен и тот факт, что среди парижских защитников русского языка не было лингвистов. Многие публикации журнала отражают обывательское представление о том, что язык зависит от воли отдельных людей и поддается целенаправленной корректировке. Но в наибольшей степени на точку зрения авторов «Русской речи» относительно тех или иных лингвистических явлений влияла пропагандистская установка на формирование в читателях ненависти к советскому режиму.
Параллельно с советской прессой обратилась парижская «Русская речь» и к проблеме бюрократизации языка в условиях социализма. Поводом для рассмотрения этой проблемы стала опубликованная в 1959 г. «Литературной газетой» статья К.Г. Паустовского «Бесспорные и спорные мысли». Этот материал, как и упоминавшаяся ранее статья А.К. Югова, был частью газетной кампании, проводившейся после Первого съезда писателей РСФСР и в ходе Третьего съезда писателей СССР. Начало организованной дискуссии положило выступление М.В. Исаковского и О.Д. Форш в «Правде». Писатели говорили о значимости литературного мастерства, в том числе об уровне владения языком. Развивая данное положение, К.А. Федин выступил с предложением провести широкую дискуссию на тему «Язык и народ» [ЛГ. 1958. № 147. С. 3].
Все эти обстоятельства не были приняты во внимание публицистом «Русской речи», сообщившим читателям, что «советская "Литературная газета" напечатала крамольную статью советского автора К. Паустовского» [РР. 1959. № 6. С. 1].
Совершенно очевидно, что подцензурная «Литературная газета» не могла поместить на своих страницах ничего «крамольного». Кроме того, высказывание Паустовского воспринималось читателями внутри страны в контексте официально одобренной дискуссии о языке, пафосом которой было воспевание великого русского языка и огромных достижений советской литературы.
«Литературная газета» не случайно опубликовала статью Паустовского под названием «Бесспорные и спорные мысли», подчеркивавшим субъективность сделанных писателем относительно резких критических замечаний. Глубоко продуманным было и завершение статьи, «не замеченное» «Русской речью». Паустовский подчеркивал: «<... > я благодарен жизни <... > прежде всего за то, что я родился и живу в России в замечательную эпоху ее существования» - и говорил о своем страстном желании «совершенствования и великолепнейшего расцвета нашей культуры» [ЛГ. 1959. № 61. С. 4].
Таким образом, в статье преобладало позитивное начало и она не была ни «крамольной», ни просто нетипично смелой для советской публицистики конца 50-х годов.
Тем не менее, с учетом сделанных уточнений, материал действительно содержал негативную оценку современного состояния русского языка. Журналист «Русской речи» привел обширные цитаты из статьи Паустовского, где, в частности, говорилось: «Бережем ли мы <...> язык? Нет, не бережем! Наоборот, язык все больше загрязняется, переламывается и сводится к косноязычию. Нам угрожает опасность замены чистейшего русского языка скудоумным и мертвым языком бюрократическим <... >
Почему мы миримся со скудостью бюрократического и обывательского языка, с его нищетой, серятиной и фонетическим безобразием? Мы, считающие себя самыми передовыми людьми, создателями новой жизни?!» [ЛГ. 1959. № 61. С. 4].
Заданные вопросы Паустовский оставил без ответа. Для автора публикации в «Русской речи» ответ был очевиден: русский язык не мог не оскудеть при антинародной большевистской власти. Само упоминание о неблагополучии, царящем в русском языке, было воспринято как значительный и показательный шаг: «Важно то, что на поверхности советских текущих дней стали появляться темы, о которых и советские граждане и русские эмигранты говорят одним и тем же языком <...>» [РР. 1959. № 6. С. 2].
Надо сказать, что «один и тот же язык» русских эмигрантов и статьи Паустовского - это язык в первую очередь не обличения, а прославления. Единодушие публицистов, находившихся по разные стороны идеологических баррикад, особенно остро ощущается, когда советский писатель прославляет русский язык:
Русский язык - одно из величайших чудес на земле. В течение многих веков Россия была нищей, сирой, бесправной и темной. Но, несмотря на это, вопреки этому, наш народ создал язык поистине гениальный - сверкающий, певучий, живописный и богатейший в мире.
Советский прозаик выступает здесь со славянофильских позиций, столь близких значительной части эмиграции, включая и редакцию «Русской речи».
Что же касается существа вопроса - экспансии лексических и грамматических канцеляризмов в разговорную речь, СМИ и художественную литературу, то «Русская речь» не посвятила ему ни одной специальной публикации и вообще не придала должного значения. Причину этого следует, вероятно, искать в недостатке фактического материала, а также в некоторой стереотипности мышления авторов эмигрантского издания, которые, как указывалось, не были лингвистами и избирали для рассмотрения общеизвестные, традиционно упоминавшиеся в популярной литературе языковые «болезни».
В конце 50 - начале 60-х годов советская печать регулярно разъясняла читателям, почему необходимо искоренять лексически и грамматически неверные выражения. В частности, Б.Н. Тимофеев характеризовал как ошибочные конструкции для проформы, свободная вакансия, смотреть кино, столько много, на Москва-реке [Звезда. 1958. № 2. С. 250-251].
Вскоре после этого «Литературная газета» поместила статью Л. Раковского «Чувство языка», где грубой речевой ошибкой называлось использование глагола суметь в значении «смочь» (Вы сумеете ко мне подъехать? вместо Вы сможете ко мне приехать?). В том же ряду оказались и многие другие лексико-семантические новации: запросто (в значении просто), подбросить (подвезти), подкинуть (дать), подойти (прийти) [ЛГ. 1959. С. 3-4]. Признавая, что новому в языке противостоять бесполезно, Л. Раковский все равно требовал борьбы с лексическими сорняками.
Аналогичная установка, только в ином идеологическом обрамлении, не раз отражалась и в публикациях зарубежных ревнителей «чистоты языка». При сопоставлении материалов, опубликованных в советской «Литературной газете» и эмигрантской «Русской речи», постоянно обращают на себя внимание почти точные совпадения высказываний непримиримых идеологических противников.
Парижский журнал оценивал как неправильные и недопустимые выражения благодаря пожару, займите мне, одевать на себя, согласно чего-либо и другие [РР. 1959. № 4. С. 7; № 5. С. 6; № 6. С. 7]. Были в числе осуждаемых конструкций и не столь бесспорно неправильные: я вас туда проведу (вместо провожу), вести работу (вместо выполнять), проработать (вместо изучить) и все то же не сумею прийти (вместо не смогу). В оценке этих слов и словосочетаний проявлялось характерное для эмиграции первой волны неприятие нового, объяснявшееся отождествлением нового и советского. При этом защитникам русского языка было свойственно равно неприязненное и бескомпромиссное отношение как к действительно грубым и немотивированным нарушениям литературных норм, так и к неизбежным лексико-семантическим сдвигам.
Единственный лингвистический вопрос, в решении которого советские авторы и публицисты-эмигранты расходились совершенно, касался развития русской орфографии. В СССР в начале 60-х годов шло обсуждение орфографической реформы, направленной на то, чтобы облегчить изучение русского языка, прежде всего в средней школе.
Пафос статьи профессора А.И. Ефимова «Красноречие и орфография» [Известия. 1962. № 71. С. 3] заключался в обосновании необходимости унифицировать и упростить правила русской орфографии. Доказывая важность подобных мер, А.И. Ефимов предлагал читателю представить себе старшеклассника, вдохновенно описывающего природу и внезапно спотыкающегося на простом на первый взгляд вопросе: «Как пишется это поэтическое слово: зоря или заря? Что во множественном числе зори - это ясно. А вот в единственном? Казалось бы, есть образцы: море - моря, воды - во-
да». Воображаемый школьник вспомнил, что «его друг схватил в прошлом году двойку за эту самую зарю», и вообще утратил вкус к самостоятельному письменному творчеству: «И красноречие пропало, появились штампы <...>»
По мысли А.И. Ефимова, в современной школе «орфография убила красноречие и поэзию». Однако вина за это возлагается, конечно, не на советскую систему образования, а на дореволюционную науку и учебную практику. В классических традициях советской пропаганды негативное явление трактуется как «пережиток» предшествующей эпохи. Интересно также, что Ефимов дистанцируется от русской орфографии, характеризуя ее как порождение не только царской России, но и чуждой немецкой ментальности:
Невероятно и без надобности перегруженная русская орфография в основном сохранилась со времен профессора Я. Грота. Еще в прошлом веке он, с немецкой аккуратностью и утонченной пунктуальностью <...> собрал и систематизировал множество правил, отклонений, исключений, вариантов и т. п. <...> Его орфография предназначена не для широких масс народа <...> Такая орфография была тормозом для желающих учиться «кухаркиных детей». По инициативе В.И. Ленина Октябрьская революция еще в 1917 г. покончила с ятем, фитой, твердым знаком в конце слова, а также с некоторыми окончаниями, усложняющими грамматику.
А.И. Ефимов утверждает, что лишь тяжелые условия Гражданской войны и разрухи не позволили советской власти довести реформу до конца и сделать русское правописание простым и удобным для широких народных масс. По его словам, «освобожденные от бесплодного труда по заучиванию исключений, почувствовав красоту и великолепие родного языка, учащиеся будут с энтузиазмом изучать его».
Идея дальнейшего упрощения русского письма была абсолютно неприемлема для эмигрантской общественности. Тексты «Русской речи» набирались в соответствии с дореволюционными орфографическими нормами, и это не раз специально подчеркивалось. В одном из материалов отмечалось даже, что главной своей миссией редакция считает публикацию материалов, «не опоганенных советской орфографией и словотворчеством» [РР. 1961. № 14. С. 7].
Прошедшая в 1918 г. реформа орфографии была для белой эмиграции ярким символом антирусской деятельности большевиков. В действительности ленинское правительство сыграло в реформе правописания лишь организационную роль, воплотив в жизнь идеи Орфографической комиссии Российской академии наук12. Тем не
менее советская пропаганда включила упрощение правописания, его приближение к интересам народа в число культурных достижений новой власти. Антисоветская же пропаганда, симметрично искажая действительность, придала старой орфографии сакральный характер и обвинила большевиков в ее разрушении.
Статью Ефимова «Русская речь» комментировала с типичным для нее пропагандистским пафосом: «Как внушить этому профессору, что язык каждого народа создается больше всего душою этого народа, таящей в себе тончайшие оттенки его чувств и понимания им окружающего мира, что тем совершеннее язык, чем многограннее душа создавшего его народа, чем больше в нем этих тончайших оттенков его чувств и мыслей и чем точнее выражены они его языком. Вот эти тончайшие оттенки <... > ускользают от топорного мировосприятия советского профессора, отлученного советчиной от души русского народа и потому неспособного понять также и душу родного языка» [РР. 1962. № 18. С. 2].
Весьма показательна манера публицистов «Русской речи» использовать исключительно эмоционально-образную аргументацию. Текст Ефимова дает все основания для предметной дискуссии (в нем говорится, в частности, о необходимости «приблизить написание слов к их произношению, устранить такие искусственные усложнения, как сдвоенные буквы, выбросить различные исключения, принять единый принцип написания сложных слов, единый разделительный знак... сделать более простыми правила переноса, убрать мягкий знак в словах типа "рожь"... упорядочить написание суффиксов, предлогов, употребление тире, кавычек и т. д., и т. п.»). Но в статье «Новая реформа» нет анализа конкретных языковых фактов, а ошибочность взглядов А.И. Ефимова доказывается лишь тем, что его мировосприятие искажено «советчиной».
В 1960 г. «Русская речь» напечатала статью жившего в США эмигранта Б.Л. Бразоля «Родной язык», целиком посвященную разоблачению пагубного влияния советской власти на русский язык. «Что говорить про Совдепию? - писал публицист. - Там чуждая и враждебная русской народности власть как будто задалась целью <... > убить красоту, гармонию, невыразимую прелесть родной нашей речи, подменить ее воровским диалектом или интернациональным жаргоном - эсперанто <... > Жутко вслушиваться в эту <... > барабанную дробь, в эту хулиганскую бестолочь всех этих "ширпотребов", "осоавиахимов", "наркомпросов", "вузов", "нар-комфинов" и "селькоров", "гумов", "политруков" и "нарсудов"... » [РР. 1960. № 10. С. 6].
Текст Б.Л. Бразоля обладает рядом признаков, в целом характерных для эмигрантской публицистики, поднимавшей вопросы
развития языка. В ней чаще всего преобладает эмоциональное начало, широко используются резкие негативизмы и экспрессивные метафоры, в то время как рациональная критика перечисляемых языковых фактов очень слаба или вообще отсутствует. Кроме того, авторы-эмигранты, глубоко убежденные в собственной правоте (идейной, а следовательно, и лингвистической), во многих случаях делают широкие обобщения, одинаково интерпретируя языковые явления разного порядка. Так, Б.Л. Бразоль ставит в один ряд сложносокращенные слова, возникшие в советский период, не выделяя среди них устаревшие (осоавиахим, наркомпрос) и актуальные.
Вызывавший гнев Б.Л. Бразоля советский бюрократический жаргон, вне всякого сомнения, существовал и оказывал деструктивное воздействие на русский язык. Об этом писала и «Литературная газета», опуская, разумеется, в данном словосочетании слово «советский». Тяжелый и маловразумительный казенный язык цензура позволяла именовать «канцелярским»: такое определение порождало желаемые ассоциации с царской бюрократией и вписывало критикуемые речевые факты в ряд так называемых пережитков.
Важно при этом, что в СССР филологи и журналисты, погруженные в реальную речевую среду, выступали в конце 50 - начале 60-х годов не против забытых осоавиахима и наркомпроса и вообще не против звуковых и слоговых сокращений как таковых, а против активно употреблявшихся в устных и письменных текстах слов и конструкций, порожденных чиновничьей речью: приплюсовать (прибавить), свиноматка, рыбопродукт, букинистическая книга, посадочное место, пошив [ЛГ. 1959. № 61. С. 3; № 134. С. 3; 1961. № 108. С. 4].
В этих и подобных материалах затрагивались, хоть и робко, с оглядкой на цензуру, действительно болезненные проблемы эволюции русского языка при социализме.
Выступление же Б.Л. Бразоля в «Русской речи» могло звучать убедительно только для эмигрантов, не знавших советской языковой среды. Надо подчеркнуть, что отставание от эпохи, незнание и непонимание новейших тенденций в развитии языка в целом свойственно пуристам и является неизбежным следствием их консервативного мировоззрения. Те же качества характерны в целом и для эмигрантского сознания. В парижской «Русской речи» произошло органичное соединение пуристской и эмигрантской ментальностей.
Следующий крупный материал, в котором лингвистические вопросы были соединены и практически отождествлены с политиче-
скими, появился в «Русской речи» в 1962 г. В статье, опубликованной в качестве редакционной, без подписи, говорится:
Сорок четыре года и два месяца Россию продолжают скрывать под кличкой «СССР». Сорок два года церкви оскверняются, молодежь, руководимая партийцами, воспитывается на лжи, взаимном доносительстве <...> «народ безмолвствует» <...> Давно пора приняться за антисоветскую пропаганду... Русским людям должно быть внушено, во-первых, что им нужно найти способ борьбы против террора, который их порабощает <...> Во-вторых, русским людям <...> должно быть объяснено, что вступление в партию дело вовсе не простое и ясное, что принадлежность к партии <... > налагает также и ответственность за все содеянное партией <...> Только пропаганда силы, а отнюдь не увещания, поможет России вновь стать Россией, советским гражданам стать русскими людьми, советскому языку и правописанию стать русским языком и правописанием и т. д., и т. п. [РР. 1962. № 16. С. 1-2].
В данном материале со всей очевидностью проступает такое свойство языкового пуризма, как тенденция к превращению в национализм и даже шовинизм. Деятели эмиграции не могли не сознавать, что за «кличкой» СССР кроется далеко не только Россия, а граждане СССР - это люди множества различных национальностей. Но пропагандистские цели достигались более эффективно именно при апелляции к национальным чувствам противников советского режима. Это в очередной раз доказывает, что русский язык был особенно дорог публицистам белой эмиграции как символ всего того, что пыталась отнять у народа космополитическая советская власть.
В 1961 г. «Новый мир» напечатал статью К.И. Чуковского «О соразмерности и сообразности» - журнальный вариант нескольких фрагментов будущей книги «Живой как жизнь».
В главе «Старина и новизна» Чуковский рассуждал о неизбежности языковой эволюции и конфликта между речевыми предпочтениями старого и молодого поколений. В следующей главе - «Против ханжей и кликуш» - рассматривалась проблема использования иностранных слов; в третьей - «И хорошо, и плохо» - создание и применение сложносокращенных слов. В конце статьи автор заявлял, что самую серьезную опасность представляет для русского языка так называемая канцелярская немочь [Новый мир. 1961. № 5. С. 223], но этот сюжет, безусловно ключевой для книги «Живой как жизнь», остался за пределами журнального текста.
Парижский публицист, пародируя заголовок первоисточника, назвал свой материал «О несуразности и нелепости» [РР. 1962. № 19-20]. Показательно, что реальное название статьи Чуковского «Русская речь» воспроизвела неправильно - «О соразмерности и соответствии». На основании этого можно предположить, что Н.А. Потемкин был знаком с публикацией «Нового мира» не в оригинале, а в изложении или переводе. Тем не менее в рецензии достаточно точно диагностировано явление, типичное для советских публикаций, посвященных борьбе за «чистоту языка»: в соответствии с официальной точкой зрения некоторые речевые новации защищены от критики тем фактом, что они порождены революционной эпохой и новым миром социализма.
Соглашаясь с Чуковским в ряде частностей, публицист «Русской речи» заявлял не о некомпетентности, а о неискренности оппонента. По его словам, Чуковский признает, что язык болен, но умалчивает о причинах болезни. Например, засорение языка уголовным жаргоном следовало бы объяснить тем, что значительная часть населения СССР прошла через тюрьмы и лагеря; самая же опасная языковая болезнь - канцелярит - порождена коммунистическим строем и исчезнет вместе с ним.
Безусловно, К.И. Чуковский и другие авторы советских публикаций о «чистоте языка» не имели возможности открыто говорить о социальных истоках негативных лингвистических явлений (или должны были объявлять все дурное «пережитком» дореволюционной эпохи, что через полвека после революции приобрело комический оттенок).
В то же время дело обстояло не так просто, как казалось зарубежным противникам советской власти. В дальнейшем ни распад СССР, ни крушение социалистической системы в целом не привели к очищению языка и тем более не заставили его носителей вернуться ни к старой орфографии, ни к прежним значениям семантически эволюционировавших слов, ни к устаревшим грамматическим формам. В речи современного носителя русского языка не стало меньше ошибок; не изжит и бюрократический жаргон. Таким образом, справедливо связывая проблемы языка с социально-политическими процессами, Н.А. Потемкин делал ошибочные выводы. Что же касается К.И. Чуковского, то он, несомненно оглядывавшийся на цензуру, при этом точнее понимал природу лингвистической эволюции и совершенно справедливо не ждал, что однажды придет момент тотального языкового очищения.
В СССР периода «оттепели» журнальные и газетные публикации, посвященные культуре речи, нередко имели явный идеологический подтекст. В условиях жесткой цензуры, при отсутствии сво-
боды дискуссий разрешенная тема «чистоты языка» не раз становилась средством передачи имплицитного содержания: защиты русской самобытности (у А.К. Югова), критики бюрократической системы (у К.Г. Паустовского и К.И. Чуковского).
Еще более откровенно использовали борьбу за «чистоту языка» в качестве пропагандистского повода публицисты парижской «Русской речи». Журнал, издававшийся на протяжении пяти лет, обращенный к относительно узкому кругу образованной русской эмиграции и никогда не упоминавшийся в современной ему советской печати, не мог оказать никакого влияния на развитие русского языка. Воздействие его на речевое поведение читателей-эмигрантов также вряд ли было значительным, тем более что редакция не проводила последовательной просветительской и воспитательной политики, а лишь однократно упоминала те или иные негативные факты. Судя по всему, основатель издания Н.В. Майер и печатавшиеся у него литераторы и не ставили перед собой задач такого рода. Защита русского языка, «испорченного» большевиками, служила отправным пунктом для разоблачения советской системы. По мнению авторов «Русской речи», именно в русском языке периода социализма - в языке с искаженной орфографией, обилием заимствований и уродливых канцеляризмов - проявлялась антинародная сущность установленного революцией режима.
При этой исходной установке борьба «за чистоту языка» не только не могла, но и не должна была быть действенной. В то же время она эффективно обслуживала интересы антисоветской пропаганды, так как поддерживала в читателях раздражение против творимых большевиками бесчинств и боль за поруганную русскую культуру.
Проведенный сопоставительный анализ хронологически и тематически близких материалов советской периодики и издававшегося в эмиграции журнала «Русская речь» позволяет констатировать существование такого явления, как несобытийный пропагандистский повод. В этой роли может выступать любое актуализированное в общественном сознании явление, само упоминание о котором вызывает у аудитории повышенный интерес и всплеск эмоций. Традиционная словоцентричность русской культуры обеспечила выполнение этой функции вопросам развития языка, и главным образом проблеме так называемой чистоты языка - как в советской, так и в антисоветской пропаганде. Отсюда следует необходимость критически подходить к выступлениям в защиту чистоты языка в современной прессе и обращать особое внимание на идеологический подтекст подобных публикаций.
Примечания
1 Рикер П. Торжество языка над насилием: Герменевтический подход к философии права // Вопросы философии. 1996. № 4. С. 32.
2 Локк Дж. Соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1985. С. 566-567.
3 Doob L.W. Propaganda: its psychology and technique. New York: Holt and Company, 1935. P. 89.
4 Brown J.A.C. Techniques of Persuasion: From Propaganda to Brainwashing. London: Harmondsworth (Mddx.) etc.; Penguin books, 1979. P. 21.
5 Elul J. Propaganda: The Formation of Man,s Attitudes. New York: Alfred A. Knopf, 1966. P. 86-87.
6 Ibid. P. 108.
7 Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Издательство политической литературы, 1967. Т. 5. С. 11.
8 Об этом см., напр.: Bittman L. The new image-makers: Soviet Propaganda and Disinformation under Gorbachev // The new image-makers: Soviet Propaganda and Disinformation Today. Washington; New York; London; Oxford: Washington etc. Pergamon - Brassey's, 1988. P. 17.
9 См., напр.: Скуленко М.И. Журналистика и пропаганда. Киев: Вища школа, 1987. С. 44.
10 Н.В. Майер (1879-1965) - выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета; в дореволюционный период -присяжный поверенный Санкт-Петербургского окружного суда, редактор журнала «Санкт-Петербургский экономист». В 1919 г. выехал из Москвы в Батуми. Через Константинополь переехал в Берлин, затем -в Париж. См.: Незабытые могилы: Российское зарубежье: некрологи 1917-1999: В 6 т. Л.; М.: Пашков дом, 2004. Т. 4. С. 300.
11 Подробнее о дискуссии, развернувшейся в связи с публикацией статьи А. Югова, см.: Басовская Е.Н. Проблема «чистоты языка» на страницах «Литературной газеты» в годы оттепели // Вестник РГГУ. Серия «Журналистика. Литературная критика». 2008. № 11. С. 160-170.
12 Существует обширная литература, посвященная орфографической реформе 1918 г. и показывающая ее историко-культурные корни. См., напр.: Григорьева Т.М. Три века русской орфографии (XVIII-XX вв.). М.: Элпис, 2004.
