CC BY
47
УДК 81'373: 81'282
ЧЕЛОВЕК И ЖИВОТНЫЕ В КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ УСТЬ-ЦИЛЬМЫ (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКИХ ГОВОРОВ НИЗОВОЙ ПЕЧОРЫ)
Т.Н. БУНЧУК
Сыктывкарский государственный университет, г. Сыктывкар tnbunchuk@mail.ru
В статье отражены результаты семантического и этнолингвистического анализа диалектных лексем-зооморфизмов (производных от наименований животных, птиц и рыб). Было выявлено, что данная группа слов отражает ментальность представителей усть-цилемской народной культуры, их отношение к миру животных.
Ключевые слова: диалектная лексика, зооморфизм, семантический анализ, народная культура, концепт
T.N. BUNCHUK. MAN AND ANIMALS IN UST-TSILMA CULTURAL SPACE (BASING ON RUSSIAN DIALECTS OF LOWER PECHORA)
The results of the semantic and ethnolinguistic analysis of dialect lexical units -zoomorphisms (derived from names of animals, birds and fishes) are shown. It was found that this group of words reflects the mentality of the Ust-Tsilma folk culture representatives, their attitude to the animal world.
Key words: dialect words, zoomorphism, semantic analysis, folk culture, concept
Изучение лексики отдельных говоров в проекции на ментальность их носителей способствует выявлению локальных, по выражению Н.И. Толстого «диалектных» [1], вариантов славянской народной культуры. Одной из таких севернорусских локальных культур является народная культура Усть-Цильмы (общее название русских поселений в бассейне низовой Печоры и ее притоков Цильмы и Пижмы, которые возникают здесь, начиная с XVI в. и особенно в XVII в. после раскола русской православной церкви). Формирование своеобразия усть-цилемской народной культуры было обусловлено двумя факторами: во-первых, старообрядческой идеологией, а во-вторых, иноэтническим окружением (коми, ненцев). Оба этих фактора способствовали «консервации» архаических представлений о мире, сохранившихся в фольклоре и языке устьци-лемов, что делает исследование усть-цилемской культуры особенно актуальным.
При исследовании своеобразия той или иной локальной культуры важно обратить внимание на лексику, образованную в результате вторичной номинации, так как семантика таких слов отражает движение человеческой мысли в духовном освоении действительности посредством соотношения с реалиями предметного мира. Зооморфизмы, которые в контексте данной статьи понимаются в широком смысле, - производные от наименований животных, птиц, рыб, насекомых, - это одна из самых выразительных и многочисленных групп слов с пе-
реносным значением в русском национальном языке в целом и печорских говорах в частности. Вследствие этого их изучение, безусловно, является необходимым для выявления специфики народного мировидения.
Усть-цилемская народная культура, имея в своей основе общую для славян мифологическую модель мира, разработала своеобразные средства ее экспликации, ее образного воплощения, сделала акцент на ее определенных концептуальных составляющих. Известно, что древнейшие представления о мире основываются на идее единства и гармонии всего сущего - людей, животных, растений и т.д. Отголоски такого видения мира обнаруживаются в лексике русского языка, особенно ярко - в диалектной лексике. В печорских говорах фиксируется употребление слов, имеющих диффузную семантику, которая отражает синкретизм обозначаемого понятия. Среди них в первую очередь нужно назвать глагол, имеющий бытийное значение, жить ‘о людях, животных, неодушевленных предметах, природных явлениях', например: Не выломай у бабушки чашку, она уж много лет у меня живет; Осень протяжливо живет; Когда суха погода, дорога-то суха живет; по Светлой рецьке хариус живет; Ковды морозы не падают, дак хорошо живет картошка и т.д. [СРГНП 1: 210-212]. Как следствие, семантический объем глаголов родить(ся), зарождаться также оказывается весьма обширным: данные слова употребляются не только по
отношению к людям, животным и растениям, но и к неживым предметам, явлениям природы и т.д., например: Из этих консервов суп, говорят, хороший рожается; Туманит, дождь ли рожается [СРГНП 2: 228]; Ты уж как хошь делай, у тебя ло-доцька не родится [СРГНП 2: 227]. Характерной является и семантика слова покрыться в печорских говорах: ‘оплодотвориться' о женщине и о животных, например: Батюшка Покров, покрой землю снежком, а девушку женишком; Телицьки две ходят неуцейки, год пройдет, покроются, вот и не-уцейки [СРГНП 2: 87]. В этом проявляется своеобразие мировосприятия человека традиционной культуры, сохранившего черты древнейшего представления о единстве всего материального мира и, соответственно, о сходной модели появления всех живых и неживых существ: людей, животных, растений, предметов и даже природных явлений. Соответственно, в печорских говорах обнаруживаются общие номинации для человека и животных в аспекте их связи с появлением на свет: матка ‘мать; самка птицы, рыбы, лягушки' [СРГНП 1: 409], самка ‘жена, хозяйка' [СРГНП 2: 247], живулька ‘ребенок; насекомое, пиявка, головастик' [СРГНП 1: 207], немко ‘младенец в утробе; дикий гусь' [СРГНП 1: 475], нагыш ‘младенец; рыба беломорская корюшка' [СРГНП 1: 441], детник ‘дети; гусиный выводок' [СРГНП 1: 173], малко ‘младший ребенок в семье; маленькое животное' [СРГНП 1: 404], кормыш ‘детеныш животного, вскормленный людьми; ребенок' [СРГНП 1: 335], найдыш ‘внебрачный или усыновленный ребенок; подобранное животное' [СРГНП 1: 447]. Общие номинации обнаруживают части и некоторые особенности тела человека и животного, птицы, например: махало ‘предплечье, рука; крыло птицы' [СРГНП 1: 411], лытка ‘часть ноги животного от колена до копыта; берцовая кость человека' [СРГНП 1: 398], тачка ‘веснушка; пятно на шкуре животного' [СРГНП 2: 341] и т.д. Отмечаются в печорских говорах и лексемы, называющие поведенческие свойства одновременно человека и животных, птиц, насекомых, например: играть ‘гулять (о девушках и парнях); быть в брачной поре, случаться (о животных)': Медведи играть осенью будут, а векши в марте играют, в апреле приносит [СРГНП 1: 287]; отказать ‘объявить брачный союз расторгнутым; перестать ловиться' [СРГНП 1: 541], отходить ‘гибнуть (о скоте); уходить от мужа' [СРГНП 1: 548], говоря ‘речь; звуки, издаваемые животными, птицами' [СРГНП 1: 138-139] и т.д. Такие общие номинации позволяют предположить, что в лексическом значении данных слов отражен не процесс метафоризации, т.е. поиск сходства между реалиями, когда свойства одного предмета или действия переносятся на другой, а древнейшая мысль о единстве всего сущего, имеющего общую экспликацию.
В группе зооморфизмов в качестве «доноров» для образования лексико-семантических и словообразовательных производных в говорах низовой Печоры выступают наименования млекопитающих, птиц, рыб, пресмыкающихся и насекомых. Зооморфизмы, употребляемые в печорских гово-
рах, представляют собой, во-первых, лексикосемантические варианты слова,например: баран ‘часть саней: гибкий прут, стягивающий головки полозьев' [СРГНП 1: 18], кабан ‘глыба льда, которую клали в погреб для сохранения холода' [СРГНП 1: 206], коза ‘таган для разведения огня на носу лодки; светец для лучины' [СРГНП 1: 322], коровушка ‘горбыль, образуемый при тесании досок из бревен' [СРГНП 1: 336], медведко ‘охапка мха, уложенная вокруг ствола и между ветвями небольшого дерева; вырванное с корнем дерево для переноски мха' [сРгНП 1: 412], собачки ‘рисунок в вязании' [СРГНП 2: 289], турпан ‘утка, ‘камень белемнит' [СРГНП 2:
364], канюк ‘назойливо, плаксиво плачущий человек' [СРГНП 1: 302], карыш ‘коршун; ворон; человек небольшого роста' [СРГНП 1: 304], ерш ‘мифическое существо, вселяемое колдуном в человека' [СРГНП 1: 200] и др.
Во-вторых, зоонимы обнаруживают себя в качестве производящих основ слов, значение которых не связано напрямую с животными, например: запетушить ‘забросить, спрятать' [СРГНП 1: 255], оттетерить ‘избить' [СРГНП 1: 547], рябовать ‘в игре в лапту: ловить мяч и пятнать им игроков противоположной партии' [СРГНП 2: 240] и др.; кары-шинный ‘алчный, корыстолюбивый' [СРГНП 1: 305], олениной ‘о платке: кашемировый, цветастый' [СРГНП 1: 520], собачной ‘тяжелый; неблагодарный' [СРГНП 2: 290] и др.
В-третьих, зоонимы в говорах низовой Печоры могут использоваться в качестве компонентов устойчивых сочетаний слов и выражений - составных наименований, идиом, паремий и т.п., например: котками бегать ‘о любовных похождениях' [СРГНП 1: 343]; котькиных родов (времен) ‘давно, много лет назад' [ФСРГНП 1: 360]; кошкой в глаза бросаться ‘о вспыльчивом, скандальном человеке' [ФСРГНП 1: 361]; собачий генерал ‘младший брат девушки, постоянно ходящий вслед за ней' [ФСРГНП 2: 300]; ходить как слепой баран ‘о человеке невнимательном, не замечающем чего-то' [ФСРГНП 1: 331]; баран да овца - опять с конца [ФУЦ: 146]; как овец на масленке собирать ‘с большим трудом находить, собирать в одном месте' [ФСРГНП 1: 322]; видно золото в грязи, а свинью на мази [ФУЦ: 146]; до моржова заговня ‘долго; никогда' [ФУЦ: 17]; не было бы упади - не садились бы вороны [ФУЦ: 129]; теща - щучья голова [ФУЦ: 128]; щука востра, да не ест ерша с хвоста [ФУЦ: 177]; мужик без топора хуже комара [ФСРГНП 1: 412]; муха не без брюха, а комар не без кишки [ФУЦ: 149]; тараканья матка ‘плодовитая женщина' [МСД: 168] и др.
Среди зооморфизмов значительное место в печорских говорах занимают производные от наименований птиц далее по степени убывания - диких и домашних животных, и затем - насекомых и пресмыкающихся, которые имеют в говорах низовой Печоры обобщенное название - гнусина [СРГНП 1: 137], меньше всего среди вторичных наименований названий рыб. Названия птиц, участвующие во вторичной номинации, в основном представлены (по данным словарей) названиями диких
птиц - ворона, сорока, кукушка, глухарь, тетерев, куропатка, кукша ‘сойка' [СРГНП 1: 360; МСД: 181], гагара, гусь, рябчик и т.д. Обнаруживаются названия диких животных - медведь, волк, лиса, векша / белка, горностай, заяц, орда ‘бурундук' [СРГНП 1: 529], крот; названия домашних животных - бык, корова, конь, лошадь, баран, овца, свинья, коза, козел, кошка, собака; названия насекомых - комар, таракан, вошь, муха, лочак ‘жук' [СРГНП 1: 394], стюн ‘муравей' [СРГНП 2: 394]; названия пресмыкающихся - змея, лягушка, жаба; рыб - пикша, щука, ерш, лох ‘семга после нереста' [СРГНП 1: 394].
К лексике зооморфного происхождения можно отнести и ряд слов, являющихся производными от наименований характерных действий птиц, животных и насекомых, например: граять ‘каркать; оскорблять' [СРГНП 1:153], зобать ‘клевать; есть что-то мелкое, сыпучее' [СРГНП 1: 283], нявкать ‘мяукать; плакать, хныкать' [СРГНП 1: 486], рыкать ‘о ребенке: кряхтеть' [СРГНП 2: 239], стюнуть ‘брызнуть, выдавив жидкость' [СРГНП 2: 327] и др.
Функционально зооморфизмы в печорских говорах представляют собой три группы: терминологические, эвфемистические и экспрессивнооценочные. Под зооморфизмами с терминологической функцией понимаются наименования животных, используемые как, условно говоря, нейтральные обозначения специальных понятий. В говорах низовой Печоры это названия растений и ягод -волчья ягода ‘растение семейство трилистниковых' [ФСРГНП 1: 140], медвежья ягода ‘плод можжевельника' [ФСРГНп 1: 398]; кобыличья ягода ‘ягода жимолости' [СРГНП 1: 320], воронья ягода ‘ягода жимолости' [СРГНП 1: 88], курья ягода ‘красная смородина' [СРГНП 1: 365], тетерья ягода ‘лесная ягода' [СРГНП 2: 347]; гусиная трава ‘хвощ полевой' [ФСРГНП 1: 193], змеева трава ‘лекарственное растение, вероника' [СРГНП 1: 283], конская трава ‘растение семейства гречишных' [ФСРГНП 1: 354], лягушачий цветок ‘калужница болотная' [ФСРГНП 1: 391], коровий гриб ‘несъедобный гриб' [СРГНП 1: 336], медвежьи ушки ‘толокнянка обыкновенная' [ФСРГНП 1: 397], гусиная лапка ‘растение семейства шиповниковых' [ФСРГНП 1: 193], собачья лапа ‘красный клевер' [СРГНП 2: 289], кошачья лапка ‘травянистое лекарственное растение' [СРГНП 1: 344], костяная змея ‘полевая ромашка' [СРГНП 1: 342] и др.; астрономические названия - Уточье гнездо ‘созвездие Плеяды' [СРГНП 2: 386]; Гусиная дорога ‘Млечный Путь' [СРГНП 1: 163]; Большой / Малый лось ‘созвездия Большой и Малой Медведицы' [СРГНП 1: 394]; природных явлений - коровья катушка ‘гололед' [ФСРГНП 1: 358], щучьи зубы ‘трещина в бревне' [ФСРГНП 2: 412]; названия бытовых и хозяйственных предметов и приспособлений - утицы высокие легкие санки' [СРГНП 2: 385], козел ‘колодка, на которую натягивают заготовки для сапог' [СРГНП 1: 322], свинья ‘свод русской печи' [СРГНП 2: 254], сука ‘часть рыболовной снасти - жердь, на которую привязывают лески с крючками' [СРГНП 1: 329], мышечка ‘нитка с бисером' [СРГНП 1: 433], мушка
‘узор из двух разных ниток на вязаных чулках, рукавицах' [СРГНП 1: 432] и т.д.
Зооморфизмы с эвфемистической функцией - это косвенные именования гениталий, а также продуктов физиологических отправлений, грязи, т.е. того, что народному сознанию представляется неприличным или табуированным для прямой номинации и публичного употребления: курица ‘женский половой орган' [ФА СыктГУ 03235-89], куна ‘женский половой орган' [СРГНП 1: 363], медведко ‘засохшая сопля в носу' [СРГНП 1: 412], горностаи ‘сопли' [МСД: 175], с воронами клевался - большой пай достался ‘об испачканном лице' [ФСРГНП 2: 253], лисицы вышли ‘о процессе испражнения' [МСД: 174], рябчики ‘естественные газы' [ФА СыктГУ РФ 0321-1] и приговор выпустившему газы ребенку - Лови рябчиков! [там же].
Зооморфизмы с эмоционально-экспрессивным значением представляют собой наибольшую группу. Эта группа вызывает особый интерес, так как в ней наиболее выразительно нашло отражение народное мировидение. Значение лексических единиц, входящих в данную группу, не только аккумулирует знание о денотатах, которые названы этими единицами, а также о тех явлениях действительности, посредством которых происходит осмысление этих денотатов, но и отражает их ценностную характеристику. В этой группе зооморфизмов можно выделить слова с оценочным, образным и квантитативным элементами экспрессивности. Зооморфизмы с оценочным элементом экспрессивности в основном выражают негативное отношение к называемому предмету - плохое, опасное, презираемое, осуждаемое и т.п. Например: лягуша ‘сдержанный в проявлении своих чувств человек' [СРГНП 1: 400], раха ‘нерасторопная женщина' [СРГНП 2: 216], как варена меева ‘о неповоротливом, неуклюжем человеке' [ФСРГНП 1: 302], козуха ‘распутная, разбитная женщина' [СРГНП 1: 322], канюк ‘плаксивый, ноющий человек' [СРГНП 1: 302], дичалая собака ‘скандальный человек' [ФСРГНП 1: 208], собачья ересь ‘глупость' [ФСРГНП 2: 301], об-лемай ‘морской зверь; некрасивый человек' [СРГНП 1: 491], медведем грёхать ‘грязно ругаться' [ФСРГНП 1: 397], волчьи глаза ‘злое выражение лица' [ФСРГНП 1: 140], жить петушьей головой ‘жить в доме жены, ничего не делая' [ФСРГНП 2: 166], барашечная утолока ‘беспорядок в доме' [ФСРГНП 1: 27], память овечья ‘плохая память' [ФСРГНП 2: 156], комарьи ножки ‘о чем-то плохом, негодном' [СРГНП 1: 328]; вверх орда, вниз орда и поверх одна ‘бестолково, неслаженно' [ФСРГНП 1: 120] и др.; лексемы карыш, векша, а также змея подпазушная, змеиная голова, кислая росомаха используются в печорских говорах как инвективы.
Другая группа зооморфизмов представляет собой наименования, в которых оценочный элемент ослаблен, а на первый план выдвигается образ, позволяющий наглядно, через соотношение с известным предметом, представить денотат. Здесь можно привести такие примеры: табунный конь ‘человек, поступающий так же, как и все' [ФСРГНП
2: 323], в ушах свиньи ночевали ‘о грязных ушах' [ФСРГНП 1: 115], ходить как подоенная корова ‘ходить с поникшей головой, вяло' [ФСРГНП 1: 325], ворон ‘крепко заваренный чай' [СРГНП 1: 88], как белой куропоть ‘седой человек' [СРГНП 1: 366], пальцы глядят, как воробьи из гнезда ‘о рваной обуви' [ФСРГНП 2: 156], лягушье платье ‘ряска на воде' [ФСРГНП 1: 391], огненный змей ‘пароход' [СРГНП 1: 505], сухая пикша ‘худая, костлявая женщина' [ФСРГНП 1: 333]; белая мошка ‘ первый снег' [ФСРГНП 1: 37], в носу мухи чепутся или мухи во рту блудятся ‘о невнятно бормочущем человеке' [ФСргНп 1: 413], вошь перехожая ‘о ребенке, который переходит с рук на руки' [МСД: 174] и т.д.
Третья группа - это зооморфизмы с квантитативным элементом экспрессивности, выражающим большую или меньшую степень интенсивности проявления признака, например: с конино повали-ще ‘о маленьком участке луга' [СРГНП 2: 53], как конь на ногу наступил ‘о немедленном разрешении чего-либо, срочно, быстро' [ФУЦ: 147], лошадиная выть ‘об очень хорошем аппетите' [ФСРГНП 1: 388], негде корове хвоста отбросить ‘об очень маленьком пространстве' [ФСРГНП 2: 103], язык как овечий хвост ‘об очень болтливом человеке' [ФСРГНП 2: 415], собакам на драку ‘очень мало' [ФСРГНП 2: 300], за чистую белку ‘подчистую, без остатка' [СРГНП 1: 27], кажным углом сороки летают ‘о полном разорении и запустении' [СРГНП 2: 294], муха мухой ‘очень быстро' [ФСРГНП 1: 413], на комарах жить ‘очень бедно жить' [ФСРГНП 2: 22] и т.д.
Важность изучения зооморфизмов определяется и тем, что анализ всех номинаций, являющихся производными от названий одного из животных, птиц, насекомых, рыб, может позволить выявить его концептуальный образ в картине мира носителя данной локальной традиции, выявить доминирующие признаки в его восприятии. Приведу лишь небольшой, но выразительный пример. В результате наблюдения над семантическими производными слова корова в говорах низовой Печоры предстает образ животного, который характерен данной народной культуре. В образе коровы доминирующим оказывается женское в том числе сексуальное начало. Это нашло выражение в таких лексических единицах, как: гульная / похотливая корова ‘о женщине, ведущей распутный образ жизни' [ФСРГНП 1: 192; 2: 210], как межудворная / проход-ливая корова ‘о женщине, которая любит ходить по гостям' [ФСРГНП 1: 316], базарная корова ‘о болтливой женщине' [ФСРГНП 1: 26], коровий пастух ‘парень, который волочится за девушками' [ФСРГНП 1: 358], в семантической структуре слова поплавуха ‘о плохой хозяйке; о корове, отбившейся от стада' [СРГНП 2: 107], а также в паремиях, например: Насилу и быка на корову не подымешь [ФСРГНП 2: 71], в загадке: Стоит корова - дыра готова. Пришел бык, Корову тык, Корова: «Мык» [Загадки: 89, № 336]. Косвенно этот образ коровы отразился в выражении ходить быком ‘быть готовым к женитьбе, но еще ходить неженатым, холостым' [ФСРГНП 1: 60]. Безусловно, этим не исчерпывает-
ся концептуальное содержание образа коровы в народной культуре Усть-Цильмы. Однако то, что женская символика очень выразительна, это очевидно.
Более того, изучение зооморфизмов не только позволяет выявить концептуальный образ отдельного животного в народной картине мира, но и способствует определению значимости того или иного класса животных в культурном кодировании (символизации) окружающей действительности.
В системе символических средств народной культуры устьцилемов особое место занимают птицы. Возможно, актуализация орнитоморфного кода имеет свои истоки в финно-угорской и ненецкой мифологии, где такие образы очевидно выразительны и значимы. В этой связи любопытно отметить семантическую структуру слова самодин в печорских говорах: 1. Ненец. 2. Дугообразная грудная кость у птицы: Вот самодин у птички, самодин да олень да сани [СРГНП 2: 247] (олень ‘грудная кость у птицы' [СРГНП 1: 520], сани ‘кость в хвостовой части тела птицы' [СРГНП 2: 248]). Внутренности птицы, таким образом, как будто «скрывают» ненца на санях, запряженных оленем. Другой пример -наименования ворона и вороны, а также семантические производные от этих наименований в печорских говорах - раха ‘ворона; грудной младенец женского пола; нерасторопная, забывчивая женщина' [СРГНП 2: 216] и карыш ‘коршун, ворон; бранн. ребенок; человек небольшого роста' [СРГНП 1: 304]. Есть основания предположить, что это заимствования из коми языка. Думается, что раха - слово, фонетически преобразованное от коми рака ‘ворона; неопрятная женщина', а лексема карыш в значении ‘коршун, ворон' соотносится с коми словом кырныш с тем же значением. Русское слово карыш, возможно, возникло вследствие преобразования звукового облика слова, обусловленного стремлением к прозрачности его внутренней формы (такая языковая тенденция характерна диалектной речи): карыш сближается со звукоподражательными кар и каркать. Эта этимологическая версия поддерживается и символической связью вороны (рахи, карыша) в усть-цилемской культуре с рождением ребенка [2]. Менее очевидной кажется этимологическая связь слова карыш со значениями ‘ворон' и ‘ребенок' с другим диалектным словом -карыш ‘мелкая стерлядь, неполовозрелый осетр' (оно фиксируется в некоторых сибирских говорах). Несмотря на наличие семантико-понятийной параллели ребенок - малек рыбы, утверждать связь усть-цилемского и сибирского слов сложно, так как значение ‘ворон, коршун' в печорских говорах выступает как основное значение, а ‘ребенок' или ‘человек небольшого роста' как переносные (и это осознается самими носителями говора). Следовательно, установить мотивационную связь между карыш ‘коршун, ворон' и карыш ‘мелкая стерлядь, неполовозрелый осетр' представляется невозможным. Маловероятным является и происхождение слова карыш от кара. Таким образом, на лексическом уровне обнаруживаются, условно говоря, «следы» инославянского влияния на усть-цилем-скую народную культуру.
Тем не менее, семантика орнитоморфных образов в усть-цилемской народной культуре, скорее, является производной славянского мифологического мировидения, так как символика птиц имеет здесь славянскую основу, обнаруживая параллели с другими локальными культурами. Своеобразие усть-цилемской народной культуры выразилось в особом внимании к этой сфере, условно говоря, символической активности орнитомофных образов, что нашло отражение в лексике говоров низовой Печоры, а также в фольклоре устьцилемов.
Актуализация орнитоморфного кода обнаруживается в следующем.
В печорских говорах отмечаются многочисленные детально разработанные наименования птиц, преимущественно диких, что свидетельствует о пристальном внимании к этой сфере: например, бугуй ‘филин' [СРГНП 1: 46], долбык ‘дятел' [СрГНП 1: 182], жилинок ‘птица' [СРГНП 1: 208], зуй ‘кулик' [СРГНП 1: 284], иванчик ‘зимородок' [СрГНП 1: 286], клеть ‘снегирь' [СРГНП 1: 317], косарь ‘тетерев-косач' [СРГНП 1: 338], кряжевик ‘береговая ласточка' [СРГНП 1: 358], лутяш ‘дикая утка-нырок' [СРГНП 1: 397], маракуш ‘тетерев-косач' [СРГНП 1: 406], моевна ‘чайка' [СРГНП 1: 423], неровей ‘дикий гусь' [СРГНП 1: 478], острохвост ‘утка шилохвост' [СРГНП 1: 535], пеструха ‘самка тетерева-косача' [СРГНП 2: 34], плищечка ‘трясогузка' [СРГНП 2: 48], польник ‘тетерев-косач'' [СРГНП 2: 98], рячка ‘птица' [СРГНП 2: 242], савка ‘дикая утка' [СРГНП 2:
245], сактун ‘дикая утка широконоска' [СРГНП 2:
246], свизь ‘дикая утка' [СРГНП 2: 254], семендуха ‘кулик ржанка' [СрГНП 2: 264], чухарь ‘тетерев-глухарь' [СРГНП 2: 431] и еще около 40 наименований. Наибольшую номинативную разработанность имеют птицы семейства утиных: в говорах устьци-лемов отмечаются гипонимы для обозначения видов этого семейства - сухая утка ‘порода уток, которые мало ныряют и питаются травой' [СРГНП 2: 385], сырая / водяная утка ‘порода уток, живущих в основном на воде и добывающих корм из воды' [там же], черная утка ‘утка чернеть' [там же].
Символическая соотнесенность и даже, может быть, генетическая общность человека и птицы, по мысли носителей усть-цилемской народной культуры, выразилась в общих номинациях птиц и людей (частей тела, действий, свойств, отношений и т.д.): например, кустик ‘хохолок на голове птицы; торчащий конец завязанного узлом платка' [СРГНП 1: 367]; махало ‘крыло; рука, предплечье' [СРГНП 1: 411]; лексемы жёнка и самка выступают как абсолютные синонимы ‘супруга; самка птицы' [СРГНП 1: 206; 2: 247]; немко ‘немой человек; младенец в утробе; дикий гусь' [СРГНП 1: 475]; зобать ‘клевать; есть что-то мелкое' [СРГНП 1: 283]; реветь ‘исполнять причитания; петь (о птицах)' [СРГНП 2: 217218]; тринкать ‘(об утках-чиркунах) издавать характерные звуки; хихикать' [СРГНП 1: 360]; неметь ‘терять способность говорить; переставать петь (о птицах)' [СРГНП 1: 475] и др. Любопытно здесь привести такой комментарий характерных черт птицы бугуй (филина) самими диалектоносителя-ми: Бугуй - по тундры-то есть, целовек говорит,
и он говорит, мужик матерится, и он матерится. Бугуй пузатой оцень, как целовек [СРГНП 1: 46]. Или: рассказ о разговоре воробьев, чей язык доступен всем людям, не только колдунам; рассказчица нечаянно подслушала беседу воробьев: Ты по-
што, манда, избу спихнула? Низенько было, низенько было. Так и было, так и было! [ФА СыктГУ 03209-18]. Все это свидетельствует о том, что в народной картине мира устьцилемов люди и птицы имеют много общего и даже «родственного».
Также в печорских говорах широко употреби-мы семантические и словообразовательные производные от наименований птиц: ворон ‘крепко заваренный чай'; турпан / турупан ‘утка; камень белемнит (чёртов палец)'; курица ‘женский половой орган; ручка деревянной посуды; элемент строения дома'; карышинный ‘алчный, корыстолюбивый'; оттетерить ‘избить'; запетушить ‘забросить, спрятать' и др.; сюда же можно отнести индивидуальные и коллективные прозвища - Рябок, Сова, Бугуй, Рябы, Чухари и др. Вот лишь один показательный комментарий коллективного прозвища Рябы, которое дано жителям села Рочево: Рочевские круто говорят, порховаты, скороспелы, как рябчики, круто летают [ФА СыктГУ 03232-2].
Зафиксировано и большое количество составных наименований терминологического характера, фразеологических сочетаний и фразеологических выражений (пословиц и поговорок), в состав которых входят орнитонимы: токовать как токари ‘собираться вместе, танцевать, веселиться' [СРГНП 2: 352]; смотреть гагарой ‘быть пологим, прямым' [СРГНП 1: 131]; курицей в дом придти ‘поселиться в доме, не вложив ничего в его строительство и обустройство' [ФСРГНП 1: 375]; куры загребут ‘о тихом, робком человеке, которого может обидеть любой' [ФСРГНП 1: 375]; курица безухая ‘глухой человек' [ФСРГНП 1: 375]; петушья голова ‘о гордом, заносчивом; о легкомысленном, бестолковом' [ФСРГНП 1: 324]; в куропачьем чуму ночевать ‘о заблудившемся, не нашедшем дорогу человеке' [СРГНП 1: 366]; как белой куропоть ‘о седом человеке' [СРГНП 1: 366]; цепаться как линной гусь ‘хвататься, цепляться, причиняя боль' [СРГНП 1: 384]; гусь лапистой ‘скупой, жадный человек' [ФСРГНП 1: 193]; высохнуть как чиренец ‘исхудать' < чиренец ‘птенец утки чирка' [СРГНП 2: 424]; в ласточкин хвост рубить ‘рубить угол дома так, что концы бревен затесываются сложным способом' [ФСРГНП 1: 81]; кажным углом сороки летают ‘о полном разорении' [СРГНП 2: 294]; зовут зовуткой, а кличут уткой [ФУЦ: 32]; когда ворон побелеет ‘неизвестно когда, в неопределенном будущем' [СРГНП 1: 88]; в печи вороны вымылись ‘об остывшей печи' [ФСРГНП 1: 97]; Стреляй сороку да ворону - доберешься до белого лебедя [ФУЦ: 84]; Вороны везде черные ‘об однотипности чего-л.' [ФУЦ: 146]; Ворона над вороной дивуется, а сами обе на одной улице [ФУЦ: 136]; Не было бы упади, не садились бы вороны ‘без причины ссор не бывает' [ФУЦ: 129] и др. Нужно отметить, что ворона, пожалуй, самая популярная птица, отраженная в лексике и фольклоре устьцилемов. Кстати сказать,
ворона, как отмечают исследователи, и самый популярный персонаж ненецкого фольклора [3].
Орнитоморфные образы широко представлены в усть-цилемских поэтических фольклорных произведениях различной жанровой природы (причитаниях, лирических и игровых песнях, былинах, заговорах): девки-перепелки, сорока загуменная, ворона пустоярая / пустопёрая, ворона нежереб-лёная, сорока-ворона, лебедь белая, сера утица, кукушица-горюшица, птица-устрица, птица-ерет-ница, соловейко и др. Попутно нужно отметить, что некоторые из поэтических формул стали употребляться в говорах с иной функциональной нагрузкой - разговорной, напр. Ясный сокол (Мальчик родитсе, дэк отец уж радой, гордитсе; ему приговаривают: ««Ясного сокола ростишь») [МСД: 191]; или Соловеюшко (бывает, люди худо поют, а петь хотят. Дэк, чтобы не обидеть, кто ле добрый человек скажет: Соловеюшко, не пой) [ФУЦ: 142]. Известны усть-цилемские народные игры с орнитоморфной символикой: куркамка - игра, в которой водящий ловит каркающих игроков [СРГНП 1:
365] < куркать ‘каркать' [СРГНП 1: 366]; рябовать ‘в игре в лапту ловить мяч' [СРГНП 2: 240] и др.
Образы птиц широко используются и в усть-цилемских загадках: Полны корабли белых лебедей - рот и зубы [Загадки: 86, № 284]; Птичка нырва, Хвостик вырван. Никуда не ходит, Много людей приводит - умывальник [там же: 89, № 341]; Летит кулик, Стоит Софья. Кулик говорит: Софья, дай мне стоя. Софья говорит: Кулик, у меня велик Со старого болит - Ступа и пест [там же: 90, № 366]; Летели 33 ворона, Несли 33 камня, Садилися под елку, Под лиственницу - баня с каменкой [там же: 91, № 381]; Двенадцать орлов, пятьдесят две галки одно яйцо снесли - 12 месяцев, 52 недели, год [там же: 94, № 432] и др.
Кроме того, разработанность орнитомофных образов находит отражение в легендах, быличках и бывальщинах, персонажами которых являются птицы или орнитоморфные существа: напр. зафиксированная в народной культуре Усть-Цильмы легенда о рябчике, испугавшего Господа и за это наказанном [ФА СыктГУ 03235-64], былички о колдунах и колдуньях, превращавшихся в ворона [ФА Сыкт-ГУ 03238-6] и в сороку [ФА СыктГУ 0377-62]; на Печоре были записаны рассказы о колдуне, у которого после совершения колдовского действия появлялись на плече разноцветные птички [4] и др.
В усть-цилемской народной культуре известны приметы, связанные с птицами: напр. приметы на погодные условия (кукши ревут - к хорошей охоте [ФА СыктГУ 03153-57]; по кости убитой и разделанной утки определяют погодные свойства грядущего лета [ФА СыктГУ 03184-36]), примета на смерть - ворона стукнет в окно [ФА СыктГУ 03234-24] и др.
Анализ лингвистического и фольклорноэтнографического материала показал, что в усть-цилемской народной культуре орнитоморфные символы в основном концентрируются в нескольких связанных между собой знаковых сферах - небо,
иная сторона мира (чужая, опасная, нечистая) и рождение (роды, дети).
«Населенность» неба птицами (небо - пространство прежде всего птиц) отражена в составных наименованиях Уточье гнездо ‘созвездие Плеяды': Это звезды в кучке, охотники узнают дорогу, как тарелки там обозначают, семь или восемь звезд [СРГНП 2: 386]; Гусиная дорога ‘Млечный Путь': гусиная дорога по всему небу с полуношника на шелоник, по ей гуси летят [СРГНП 1: 163] и др.
Потусторонняя природа птиц и, как следствие, их символическая нечистота выражается в народной культуре устьцилемов в представлениях о связи птиц с колдунами (птички - спутники колдунов, колдуны оборачиваются в ворон и сорок), в запрете на поедание мяса некоторых птиц - ворон, чаек, сов, в представлениях о мифической птице-устрице / еретнице, символизирующей смерть; например, зафиксирован такой фольклорный текст: Живет на море, на окияне птица-устрица. Она славится и восхваляется: Везде я бывала, много всего видала: Видала я царя в колыбели, Видала я и князя в кресле, А меня, птицу-устрицу, никому не поймать! [ФА СыктГУ 03235-28а]. Опосредованно нечистота и опасность птиц выражаются в семантической структуре таких лексем, как граять ‘петь (о птицах); оскорблять, издеваться' [СРГНП 1: 153], заграить ‘запеть (о птицах); запачкать' [СРГНП 1: 229] и фразеологизме с воронами клевался - большой пай достался ‘об испачканном лице' [ФСРГНП 2: 253].
Любопытно, что понятия роды, рождение и ребенок в усть-цилемской народной культуре включают в себя «птичью» символику, формирующую, как можно предположить, образ рождения как появления сверху, с небес, пространства птиц и сверхъестественных существ (Бога, ангелов, предков), вниз, на землю. В печорских говорах процесс рождения ребенка называется в том числе - вывалиться, выпасть, т.е. совершить движение сверху вниз: У меня коренной род там уж, в Замежном, мы там-от выпадывали [СРГНП 1: 113], а также - У меня осемнадцать вывалилось, да четыре осталось [СРГНП 1: 98]. Сами роды имеют название воронья мука, о нерожавших женщинах, соответственно, говорят: Новым бабам Бог не дал детей, прожили, воронью муку не узнали. Тетка Катя в девицях прожила, набожна была: детей беда любила, а воронью муку не узнала [МСД: 168]. Здесь, как кажется, просматриваются параллели со славянскими представлениями о вороне как птице, приносящей младенцев, и, вообще, вороне как о птице, связанной с иным миром и выступающей в качестве посредника между мирами [5].
В печорских говорах многочисленны именования маленьких детей, особенно девочек, являющиеся производными от наименований птиц: кукша ‘лесная птица, сойка; маленькая девочка от года до трех': У Гани мала девка растет, така кукша мала, так уж ей-ка жалеем [МСД: 181]; раха ‘ворона; грудной младенец женского пола': Раха тут; девку
родила, дак раху; девки будто нелюди, рахи дак [СРГНП 2: 216]; космарь ‘утка чернеть хохлатая; мальчик до шести лет': Космаренок, иди к деду, на кукарешках покатаю [МСД: 181]; карыш ‘коршун, ворон; ‘бранн. ребенок': Ребятов-то ругали всяко, вот и карыши говорим [СРГНП 1: 304], сокол ‘мальчик, сын' [МСД: 191] и т.д. Показательно, что в печорских говорах большое количество детей может иметь название уточье гнездо [ФСРГНП 2: 356] (ср. уточье гнездо как название созвездия).
Итак, в говорах низовой Печоры зооморфизмы представлены весьма широко, что свидетельствует об актуальности зооморфных образов в культурном пространстве устьцилемов. Зооморфный код в усть-цилемской народной культуре важен не столько для социальной и даже культурной коммуникации, сколько для осмысления окружающей действительности невербальными средствами; лексика лишь отражает мировосприятие, в котором гармонично соседствуют, а точнее живут в одном мире люди, птицы, животные, насекомые и рыбы.
Работа выполнена в рамках Государственного задания Министерства образования и науки РФ, НИР «Духовная культура европейского Севера: системное описание и исследование источников по традициям Печоры», рег. № 6.2281.2011.
Список сокращений
Загадки Загадки // Дети и детство в народ-
ной культуре Усть-Цильмы: исследования и материалы / Сост. Т.И.Дро-нова, Т.С.Канева. Сыктывкар, 2008. С. 83-95.
СРГНП Словарь русских говоров низовой Пе-
чоры: В 2 т. / Под ред. Л.А. Иваш-ко. СПб., 2003-2005.
МСД Бунчук Т.Н., Дронова Т.И. Материа-
лы к словарю этнокультурной лексики семантического поля «Детство» // Дети и детство в народной культуре Усть-Цильмы: исследования и материалы / Сост. Т.И. Дронова, Т.С.Канева. Сыктывкар, 2008. С.166-198.
ФА СыктГУ Фольклорный архив Сыктывкарского государственного университета.
ФСРГНП Фразеологический словарь русских
говоров Нижней Печоры: в 2-х томах / Сост. Н.А. Ставшина. СПб., 2008.
ФУЦ Фольклор Усть-Цильмы: послови-
цы, поговорки, присловья... / Сост. Т.И. Дронова. Сыктывкар, 2004.
Литература
1. Толстой Н.И. Язык и культура // Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М., 1995. С. 15-26.
2. Бунчук Т.Н. Языковое выражение представлений о рождении ребенка в усть-цилемской народной культуре // Дети и детство в народной культуре Усть-Цильмы: исследования и материалы / Сост. Т.И. Дронова, Т.С. Ка-нева. Сыктывкар, 2008. С. 27-36.
3. Мифы и предания ненцев Ямала / Авт.-сост. Л.А. Лар. Тюмень, 2001.
4. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера / Авт.-сост. О.А. Черепанова. СПб., 1996. С. 90. № 343.
5. Виноградова Л.Н. Народная фразеология, объясняющая, откуда берутся дети // Фразеология в контексте культуры. М., 1999. С. 235-239.
Статья поступила в редакцию 24.04.2012.
