CC BY
23
УДК 94 йй! 10.18522/2500-3224-2021-2-180-189
БУНТ ИЛИ НЕ БУНТ И ДРУГИЕ ВОПРОСЫ ИЗУЧЕНИЯ ТЕМЫ (РАЗМЫШЛЕНИЯ О НАРОДНЫХ ДВИЖЕНИЯХ XVII-XVIII вв.)
В.Я. Мауль
Аннотация. Идея создания универсальной типологии явлений народного протеста не нова и зачастую следует традиции универсализации научного знания. В советское время была разработана система оценки народных выступлений, вполне применимая и сегодня, поскольку она не носила характера моральной оценки. Но создание сегодня единой типологии народных движений представляется невозможным из-за специфики оценок социального протеста в знаках и образах синхронной культуры. Для формирования целостного знания о народном процессе представляет важное значение изучение субъективного восприятия окружающих событий их участниками или очевидцами. Аккумуляция различных оценок событий может стать основой целостного знания о социальном протесте. Необходимо учитывать специфику восприятия событий различными группами населения и ее реальное отражение в источнике, меру его субъективности - от тенденциозности мемуариста до специфики отражения исторических событий в фольклорных формах. Характеристика типа «человека восставшего» имеет в большей степени историософское значение, поскольку «идеальный тип» зачастую не соответствует облику конкретного участника событий, ощущавшего себя частью определенного социума (крестьянского «мира») с присущими ему социокультурными нормами и моделями поведения. В значительной мере это объясняет тот факт, что в народном сознании укрепился определенный образ предводителя народного выступления, чья личная судьба или индивидуальные черты нивелируются масштабностью борьбы за народную свободу.
Ключевые слова: типология народного протеста, принципы и категории исторического познания, «человек восставший», самоописание бунта, «рутина мятежа», художественная литература.
Мауль Виктор Яковлевич, доктор исторических наук, профессор, филиал Тюменского индустриального университета в городе Нижневартовске, 628600, Россия, Тюменская обл., г. Нижневартовск, ул. Ленина, 2п, стр. 9, VYMaul@mail.ru.
REBEL OR NOT REBEL AND OTHER QUESTIONS OF STUDYING THE TOPIC (REFLECTIONS ON THE POPULAR MOVEMENTS OF THE 17TH-18TH CENTURIES)
V.Ya. Maul'
Abstract. The idea of creating a universal typology of mass protest phenomena is not new and often follows the tradition of universalizing scientific knowledge. In Soviet times, a system was developed for assessing popular uprisings, which is still quite applicable today, since it did not have a moral assessment. But the creation of a unified typology of popular movements today seems impossible, due to the specifics of assessments of social protest in the signs and images of synchronous culture. In order to form a holistic system of knowledge about the popular processes, it is important to study the subjective perception of the surrounding events by their participants or eyewitnesses. The accumulation of various assessments of events can form the basis of a holistic system of knowledge of social protest. It is necessary to take into account the specifics of the perception of events by various groups of the population and its reflection in the sources, the degree of its subjectivity - from the bias of the memoirists to the peculiarities of the reflection of historical events in folklore forms. The characterization of the "Man in Revolt" has more of a historiosophical significance, since the ideal type often does not correspond to the appearance of a particular participant in the events, who felt that he was a part of a certain society (part of a peasant world) with its inherent socio-cultural norms and models of behavior. To a large extent, this explains the fact that a certain image of the leader of a popular uprising has been firmly established in the mass consciousness, whose personal fate or individual traits are faded away because of the scale of the struggle.
Keywords: typology of popular protest, principles and categories of historical knowledge, "the man who rebelled", self-description of the rebel, "routine of the rebellion", fiction.
I Maul' Viktor Ya., Doctor of Science (History), Professor, Nizhnevartovsk Affiliate, Industrial University of Tyumen, 9 bld., 2p, Lenin St., Nizhnevartovsk, Tyumen Region, 628600, Russia, VYMaul@mail.ru.
С пристрастной точки зрения историка-«бунтоведа» нет сомнений, что народные движения XVII-XVIII вв. - это одно из колоритных украшений и едва ли не самый интригующий феномен отечественной истории. Неслучайно повстанческие сюжеты частенько вдохновляли поэтов и прозаиков на творческие свершения, а ряд перлов изящной словесности золотым фондом вошел в культурную память народа. Среди них хрестоматийная пушкинская мысль о русском бунте - бессмысленном и беспощадном. За тем же авторством признание «о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» [Пушкин, 1978, с. 370; Пушкин, 1979, с. 86]. Не отставали и другие достойные представители художественной лиры, подтверждая исконную «страсть всякого поэта к мятежу» [Цветаева, 1994, с. 509]. Так, трудно даже предположить, кто другой, помимо атамана понизовой вольницы, мог бы быть избран в герои первого российского кинофильма. К сказанному естественно прибавляется длинная череда российских самозванцев, лишавших покоя не только тысячи современников, но и многочисленных потомков, и мн. др. Да и в науке у народных движений богатая историографическая традиция, имеющая продолжение в наши дни.
Однако, при всех достигнутых успехах, не на все важные вопросы были получены соответствующие им адекватные ответы. В частности, одной из назойливых проблем является неразработанность типологии народных движений, которая, несомненно, сродни неизбывной тяге подвижников науки к изобретению perpetuum mobile. Такие вопросы постоянно тревожат взыскующую мысль, но по определению не имеют шансов на успех. Сравнительно недавний опыт «триумфального шествия» концепции «крестьянских войн в России» служит наглядным тому подтверждением, хотя ее отголоски заметны по сей день. За этим единственным исключением неоднократные попытки упорядочить «творческую лабораторию» историка разработкой типологии народного протеста, как правило, не получали поддержки со стороны коллег и оставались втуне, даже если вбирали в себя бун-ташный опыт всемирной истории.
К примеру, мало кто сегодня вспомнит классификацию политических и социальных движений XVI-XVII вв., созданную Р. Форстером и Дж. Грином, хотя в 1970-е гг. она активно обсуждалась научным сообществом. Из того же забытого запасника теоретической мысли - вполне продуктивная «иерархия оппозиционности», выстроенная А. Фейерверкером на китайском материале. Одним словом, история исторической науки насчитывает немало вариантов оригинальных или примитивных классификаций социального протеста; не избежал искушения опробовать свои силы на этой стезе и автор данных строк [Мауль, 2003, с. 40-43]. Из последних по времени примеров вспоминаются усилия О.Г. Усенко, Д.А. Ляпина и некоторых других историков, но вожделенное единство мнений и подходов все равно не было достигнуто.
Предположим немыслимое: служителям Клио удалось заключить конвенцию о содержательном разграничении понятий «бунт», «мятеж», «восстание», «волнение» и иже с ними. Однако, достигнув корпоративного консенсуса, мы все равно не избежим необходимости реконструировать прошлое с помощью языка его
собственной культуры, которая подобных семантических границ не предусматривала. По-другому говоря, создать качественный нарратив народного бунта с помощью современных научных технологий - в принципе посильная задача, но герменевтическое проникновение в прошлое возможно лишь в системе его собственных координат. Попробуем рассмотреть названные трудности на примере событий 1772 г. на Яике в канун появления там самозваного императора Петра III - Пугачева. В известной монографии советского историка для их обозначения используется следующая классифицирующая терминология: «открытое выступление», «антифеодальное движение», но чаще всего - «восстание» [Рознер, 1966, с. 110, 131, 122 и др.]. Эти в целом допустимые маркеры, однако, существенно отличаются от дореволюционных аксиологических эпитетов: «предосудительное и злое неустройство», «бунт», «бунтовщики», «полная анархия» [Анучин, 1862, с. 586, 592, 593, 597]. Между тем, участники событий вспоминали о них словами «междуусобная брань» и «мятеж» [РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 506, л. 125], а расследовавший дело капитан-поручик С.И. Маврин - «в Яицком войске несогласия», «бунт», «ослушания», «неповиновения», «упрямства», «дерзкие противности», «разврат и замешательство» [Волнения на Яике, 1872, с. 251, 274, 289, 293, 294].
При неизбежной разноголосице в процедуре согласования дефиниций историкам остается стоически смириться с невозможностью общепризнанной типологии, которая удовлетворяла бы всем необходимым требованиям многомерного познавательного процесса. Любая, даже самая универсальная из них, всегда будет «не слишком удобна для анализа конкретных, реальных форм социального протеста» [Усенко, 1994, с. 6], в том числе из-за выбора критериев построения. Но тогда напрашивается очевидная дилемма: трата времени на нерешаемые в принципе задачи vs концентрация усилий на тех вопросах, на которые можно найти полноценные ответы. В силу чего призываю коллег взять на вооружение «бритву Оккама» и не множить сущности без нужды. Благо вместо прежних «детерминизмов» сегодняшние методологии позволяют сменить познавательную «оптику», дополнив историю событий, как они «происходили на самом деле», изучением их субъективного восприятия участниками и наблюдателями. Представляется, что из суммативной пестроты таких эмоциональных реакций будет складываться вполне целостное знание о социальном протесте, в том числе удовлетворяющее критериям научной строгости.
В контексте рефлексий современников, народные движения - это всегда минимум две точки отсчета. Их участники и те, кто подавлял бунты, по большому счету соотносятся с одним и тем же событийным рядом, только находятся и глядят на него с разных сторон баррикад. Понятно, что общая картина протестных действий и частные фрагменты ее мозаики в этом случае тоже различаются, зачастую до полной противоположности, причем в смысле расхождения не только в оценках, но и в конкретных деталях. Среди сохранившихся самоописаний «русского бунта» абсолютное большинство создано людьми, боровшимися с бунтовщиками или находившимися в лагере их противников. Скажем, применительно к пугачевскому
восстанию было немало «самовидцев» из числа помещиков, которые «разсказыва-ют страшные ужасы об этих, так сказать, предсмертных судорогах мятежа» [Мордовцев, 1901, с. 93]. Имеются среди них полноценные мемуары, допустим, Г.Р. Державина, А.Т. Болотова и других авторов, есть более лаконичные воспоминания о временах смут и разорений или совсем коротенькие зарисовки. В любом случае, являясь ценными историческими источниками, они несут в себе все классические черты такого рода сочинений - от крайней тенденциозности до неумолимого влияния времени на память мемуаристов.
Собственно же для бунтовщиков самоописания, мягко говоря, не очень характерны. Допустим, для пугачевской истории имеются «единственные из известных в настоящее время воспоминаний непосредственного участника восстания - Дементия Васильевича Верхоланцева». Однако правомочность отнесения их к названному жанру не совсем очевидна, так как они были записаны только в 1829 г. посторонним человеком со слов 73-летнего рассказчика, вспомнившего свою неспокойную молодость полувековой давности. Сделанные записи подвергались редактуре, и их списки ходили «в литературных и научных кругах Петербурга и Москвы», отличаясь объемом и содержанием [Светенко, 1986, с. 224-225]. Можно ли, с учетом уникальности ситуации, руководствоваться принципом «за неимением гербовой пишем на простой» - немаловажный источниковедческий нюанс.
В целом же одна из главных причин тотального отсутствия таких самоописаний заключена в специфике устной культуры простолюдинов, формировавших «протестующую толпу», когда «вся система общественных отношений» исключала их «из круга творцов письменных источников» [Могильницкий, 1978, с. 61]. Даже грамотеи, не имея регулярной практики, главным образом демонстрировали свои навыки, подписывая приговоры войскового круга, мирские челобитные, владенные записи или иные подобные бумаги. Иначе говоря, среди них не было, так сказать, писателей, в народной среде память о героической борьбе и ее оценках закреплялась на уровне различных фольклорных форм - в песнях, сказаниях, преданиях и пр. Гипотетически нельзя исключать и такой сдерживающий фактор, как инстинкт самосохранения, смирявший, возможно, порывы тех немногих бунтовщиков, кто в принципе мог бы составить письменные рассказы о протестных акциях и их деятелях. Даже спустя годы, попадая в руки властей, такие рассказы неизбежно превращались в доносы на самого себя и товарищей по борьбе, которым прежде, не исключено, удавалось избежать наказания.
Не будем также забывать об особенностях циклического восприятия времени, характерного для традиционной культуры и ее носителей, принципиально отличавшегося от линейного понимания хода истории и не требовавшего письменной фиксации достопамятного. Производя неизгладимое впечатление на народное сознание, яркие события и их герои становились достоянием фольклора, в котором неразрывно переплетались времена и люди, благодаря чему, например, легендарный Ермак Тимофеевич порой действовал рука об руку со столь же легендарным Степаном Тимофеевичем.
В свете вышеизложенного дополню мнение, что бесценным источником, дающим «представление о коллективном сознании и эмоциональной жизни простолюдинов», является сам бунт как таковой, когда «текстом» для изучения служит «событийная ткань, которую можно попытаться восстановить на основе этих свидетельств» [Чеканцева, 1996, с. 5], сохранивших впечатления современников и участников.
Вопрос о «человеке восставшем» как «социо-антропологическом типе» и его сущностных характеристиках носит скорее историософское, нежели сугубо историческое наполнение, а потому в памяти незамедлительно всплывают имена А. Камю, Х. Ортеги-и-Гассета, Т.Р. Гарра, множества специалистов в области психологии масс и др. К размышлениям и выводам авторитетных классиков сложно добавить что-то принципиально иное, способное перевернуть сложившиеся представления о «бунтующем человеке». При этом надо понимать, что они выстроили генерализующие модели в качестве «идеального типа», не тождественного живому облику конкретного индивида, чья «картина мира» фундировалась привязанностью к домашнему очагу, членам семьи, близкому кругу общения. Но она же имманентна социокультурным реалиям общественной и окружающей среды. Человек прошлого не был изолирован от культурного локуса, вписанного в социальную структуру и историческую память более масштабного сообщества. Его ценности воспроизводились практической имитацией, житейским прагматизмом, трудовым опытом и передавались через фольклор. Идет ли речь о российском крестьянине внутренних областей страны, или насельниках окраин, например, донском казаке, рядовом украинском простолюдине и т.п., - эта аксиома в главных чертах оставалась незыблемой. Даже для «бунтующего человека» XIX столетия, - казалось бы, далеко отстоявшего от героев былых времен, но не забывавшего их подвиги во благо народа. Во всех случаях для него чрезвычайно важным было понятие личной, групповой и социальной идентичности, в рамках которых он привычно ощущал себя органичной частицей большого общественного целого, встроенным в утвердившийся исстари гармоничный лад жизненных стратегий и поведенческих практик. В том смысле, что для «среднего» человека прошлого «жизнь была синонимом тяжелой судьбы как в экономическом, так и в физическом смысле», он ощущал «свое существование как давящий груз запретов, который надо нести на своих плечах, для него не было другого выбора, как приспособиться к своей ноше, устроив ее поудобнее на спине» [Ортега-и-Гассет, 1991, с. 82].
При всем том, в результате принудительной вестернизации, менявшей традиционную систему ценностей, обычный простолюдин XVII-XVIII вв. - это человек, неудовлетворенный неустроенностью привычного, но на глазах менявшегося status quo, имевший веские основания мечтать о лучшей доле, ориентир для которой указывала мифологема «золотого века» в прошлом. Такая неравновесная ситуация провоцировала народный протест, пугавший и манивший одновременно, но обязательно ведущий к разрыву привычной повседневности и противопоставлению идеализируемой старины неправде сегодняшнего дня. Исходя из такой умозрительной основы,
«бунтующий человек» на фоне «рутины мятежа» пытался организовать социокультурное пространство своего существования как части «протестующей толпы», в котором расплывчатые раздумья о «воле» играли доминантную роль, а сама она в качестве «желания» приобретала социальный смысл и обеспечивала целеполага-ние совместной борьбы [Арутюнова, 2003, с. 75].
В свое время С.О. Шмидт, размышляя над историографическими источниками и литературными памятниками, справедливо заметил, что литература и история -это две «формы самоосмысления и самовыражения общества. Главная их тема, в конечном счете, - обществознание, человекознание, что предопределяет "смежность", сопряжение этих сфер культуры» [Шмидт, 1997, с. 92]. Они, по меткому выражению, существуют на разных этажах, но одного культурного ансамбля. Однако не будем вдаваться в компаративные тонкости теоретически верного тезиса, вокруг которого и без того сломано немало копий.
Взвешивание роли историка и художника в формировании исторического сознания общества показывает уверенный перевес мастеров художественного жанра, в том числе на примере бунташной проблематики. Не открою секрета, что в массовом восприятии пугачевский бунт соотносится скорее с сюжетами и персонажами «Капитанской дочки», нежели с монографическими трактатами А.И. Дмитриева-Мамонова, Н.Ф. Дубровина, В.В. Мавродина, Р.В. Овчинникова и других маститых авторитетов. В другом случае искушенную публику, конечно, привлекают художественные образы Стеньки Разина, нарисованные легким пером С.П. Злобина, А.П. Чапыгина, В.М. Шукшина, а не научные биографии, где личности великого бунтаря отведено скромное место на фоне стратегии и тактики противоборствующих сторон. Достаточно сказать, что одно из самых знаковых душеспасительных для донского атамана событий - паломничество к Соловецким святым - историками, по сути, обойдено глухим молчанием. Исторический Хлопуша, несомненно, уступает Хлопу-ше есенинскому из монолога В.С. Высоцкого, да и первого самозванца российский интеллектуал лучше запомнил по опере «Борис Годунов», а не по специальным штудиям Р.Г. Скрынникова или других ученых. Так что конкуренции академических и художественных образов в общественном сознании, увы, не получилось.
Констатация неутешительной данности требует честного признания: борьбу за умы художники «русского бунта» выиграли у историков-«бунтоведов» за явным преимуществом, при том что в рядах последних было и есть немало настоящих профессионалов своего дела. Тем не менее их труды обретают известность внутри сравнительно узкой коллаборации коллег, но не широкой читательской аудитории. Ответственность за сложившуюся ситуацию лежит на совести самих историков, чьи сочинения губит, прежде всего, нарочитая сциентизация историописания. По наследству доставшаяся от классической историографии, она не в состоянии привлечь обычного читателя, с трудом продирающегося через частокол специфической лексики и с облегчением окунающегося в стилистическое изящество исторических романов и повестей. Не зря Д.Л. Мордовцев, умело сочетавший ремесло историка с творчеством писателя, упоминал об «утомительных подробностях»
бесконечного пересказа «неудач и удач русских войск» в «бесполезной гонке за самозванцем» [Мордовцев, 1901, с. 93].
Задумаемся на минутку о ценности для рядового обывателя научных дебатов о тонких семантических отличиях «бунта» от «восстания» или «мятежа», о спорах про количество крестьянских войн в родном отечестве и степени их антифеодальности, о движущей силе народных движений и т.д. В то время как за обложкой исторической книги его ждет радость и боль человеческих чувств, допустим, Петруши Гринева и Маши Мироновой. Между тем в равный по переживаниям, зато реальный эпизод встречи «красавицы и чудовища» (Емельяна Пугачева с несчастной сиротой и вдовой Татьяной Харловой) историческая наука со времен А.С. Пушкина не привнесла ничего нового. Он находится даже не на периферии научного внимания, хотя потенциально мог ошеломить читателя накалом эмоционального напряжения. На исследовательских задворках пребывает бурная страсть названного императора к казачке Устинье Кузнецовой, не говоря уже о настоящей трагедии семейных отношений Пугачева - мужа и отца. Можно также вспомнить трогательную привязанность закоренелого уголовника А.Т. Соколова-Хлопуши к простой девушке Анне Ивановой, родившей ему сына, а потом навсегда потерявшей суженого, забритого на каторгу. Их обреченная любовь - мелодрама наяву, просящаяся в какой-нибудь роман, но не заинтересовавшая историков, как нечто третьестепенное в масштабе исторического развития. Но это тоже страницы русского бунта, чрезвычайно любопытные, только неизученные. Вместо них познавательный вектор указывает на приоритетную значимость типизации образа вождя обездоленных низов, где личная судьба выступает как закономерная проекция назревших общественных потребностей, а индивидуализирующие черты меркнут перед глобальностью задач борьбы трудящихся за народную свободу. Это означает, что выбор сюжетов для трансляции исторического знания в массы - отнюдь не самый сильный наш козырь, что является еще одной значимой причиной проигранной конкуренции. Всякий раз строгие установки высокой науки предостерегают историков перед потаканием художественным вкусам широкой публики и потому не оставляют следов в массовом историческом сознании.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Анучин Д.Г. Происшествия на Яике в 1772 году // Современник. 1862. Т. 92. С. 565-600. Арутюнова Н.Д. Воля и свобода // Логический анализ языка. Космос и хаос. М.: Индрик, 2003. С. 73-99.
Волнения на Яике перед Пугачевским бунтом [документы] // Памятники новой русской истории. Сборник исторических статей и материалов. СПб.: Типогр. Майкова, 1872. Т. II. С. 250-294.
Мауль В.Я. Харизма и бунт: психологическая природа народных движений в России ХУИ-ХУШ веков. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. 218 с.
Могильницкий Б.Г. О природе исторического познания. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. 234 с.
Мордовцев Д.Л. Самозванцы и понизовская вольница. СПб.: Изд-е Н.Ф. Мертца, 1901. 278 с.
Ортега-и-ГассетХ. Дегуманизация искусства и другие работы. М.: Радуга, 1991. 638 с.
ПушкинА.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1978. Т. 6. 576 с. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1979. Т. 10. 713 с. Рознер И.Г. Яик перед бурей (Восстание 1772 года на Яике - предвестник Крестьянской войны под руководством Е. Пугачева). М.: Мысль, 1966. 207 с. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Светенко А.С. Воспоминания участника Пугачевского восстания Д.В. Верхоланцева как исторический источник // Исследования по источниковедению истории СССР XIII-XVIII вв. Сборник статей / отв. ред. В.И. Буганов. М.: Ин-т истории СССР АН СССР, 1986. С. 224-242.
Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII вв. Тверь: Изд-во Тверского ун-та, 1994. 74 с.
Цветаева М.И. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5: Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы / сост. А.А. Саакянц, Л.А. Мнухин. М.: Эллис Лак, 1994. 720 с. Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. Новосибирск: Изд-во НГПИ, 1996. 235 с. Шмидт С.О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М.: Изд-во РГГУ 1997. 612 с.
REFERENCES
Anuchin D.G. Proisshestviya na Yaike v 1772 godu [Incidents on Yaik in 1772], in Sovre-mennik. 1862. Vol. 92. Pp. 565-600 (in Russian).
Arutyunova N.D. Volya i svoboda [Volya i svoboda], in Logicheskij analiz yazy'ka. Kosmos i haos [Logical analysis of language. Space and chaos]. Moscow: Indrik, 2003. Pp. 73-99 (in Russian).
Volneniya na Yaike pered Pugachevskim buntom [Unrest on Yaik before the Pugachev rebel], in Pamyatniki novoj russkoj istorii. Sbornik istoricheskix statej i materialov. St. Petersburg: Tipogr. Maikova, 1872. Vol. 2. Pp. 250-294 (in Russian). Maul' V.Ya. Xarizma i bunt: psixologicheskaya priroda narodny'x dvizhenij v Rossii XVII-XVIII vekov [Charisma and rebellion: the psychological nature of popular movements in Russia of the 17th-18th centuries]. Tomsk: Izd-vo Tomskogo universiteta, 2003. 218 p. (in Russian).
Mogil'niczkij B.G. O prirode istoricheskogo poznaniya [On the nature of historical knowledge]. Tomsk: Izd-vo Tomskogo universiteta, 1978. 234 p. (in Russian).
Mordovcev D.L. Samozvancy iponizovskaya vol'nicza [Impostors and Ponizovskaya vol-nitsa]. St. Petersburg: Izd-e N.F. Merttsa, 1901. 278 p. (in Russian). Ortega-i-Gasset H. Degumanizaciya iskusstva i drugie raboty' [Dehumanization of art and other works]. Moscow: Raduga, 1991. 638 p. (in Russian).
Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij [Complete collection of works]. Leningrad: Nauka,
1978. Vol. 6. 576 p. (in Russian).
Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij [Complete collection of works]. Leningrad: Nauka,
1979. Vol. 10. 713 p. (in Russian).
Rozner I.G. Yaikpered burej (Vosstanie 1772 goda na Yaike - predvestnik Krest'yanskoj vojny'pod rukovodstvom E. Pugacheva) [Yaik before the storm (The uprising of 1772 on Yaik - the harbinger of the Peasant War under the leadership of E. Pugachev)]. Moscow: Mysl', 1966. 207 p. (in Russian).
Russian State Archive of Ancient Acts (RGADA). F. 6. Inv. 1. D. 506. Svetenko A.S. Vospominaniya uchastnika Pugachevskogo vosstaniya D.V. Verxolanceva kak istoricheskij istochnik [Memoirs of a participant in the Pugachev Uprising D.V. Verkholantsev as a historical source], in Issledovaniya po istochnikovedeniyu istorii SSSR XIII-XVIII vv. Sbornik statej [Research on source study of the history of the USSR in the 13th—18th centuries. Digest of articles]. Moscow: In-t istorii SSSR AN SSSR, 1986. Pp. 224242 (in Russian).
Usenko O.G. Psihologiya social'nogo protesta v Rossii XVII-XVIII vv. [Psychology of social protest in Russia of the 17th-18th centuries]. Tver: Izd-vo Tverskogo universiteta, 1994. 74 p. (in Russian).
Tsvetaeva M.I. Sobranie sochinenij [Collected works]. Moscow: Ellis Luck, 1994. Vol. 5. 720 p. (in Russian).
Chekanceva Z.A. Poryadok i besporyadok. Protestuyushhaya tolpa vo Francii mezhdu Fron-doj i Revolyuciej [Order and disorder. Protesting crowd in France between the Fronde and the Revolution]. Novosibirsk: Izd-vo NGPI, 1996. 235 p. (in Russian).
Shmidt S.O. Put' istorika: Izbranny'e trudy'po istochnikovedeniyu i istoriografii [The path of the historian: Selected works on source studies and historiography]. Moscow: Izd-vo RGGU, 1997. 612 p. (in Russian).
