CC BY
17
Вестник Томского государственного университета. 2022. № 483. С. 16-23 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2022. 483. рр. 16-23
Научная статья УДК 82-312.1
аог 10.17223/15617793/483/2
Буддийские аспекты образа барона Р.Ф. Унгерна фон Штернберга в повести «Песчаные всадники» Л.А. Юзефовича
Леонид Викторович Дубаков1 1Университет МГУ-ППИ в Шэньчжэне, Шэньчжэнь, КНР, dubakov_leonid@mail.ru
Аннотация. Анализируются буддийские составляющие образа барона Р.Ф. Унгерна фон Штернберга в повести Л.А. Юзефовича «Песчаные всадники» и шире - в его творчестве. Сделан вывод о том, что в связи с образом барона Унгерна в повести «Песчаные всадники» писатель задействует укорененную в буддийской философии проблематику, в частности поднимает вопросы иллюзорности бытия, кармы и ненасилия. Кроме того, образ барона Унгерна у Л.А. Юзефовича сопряжен с большим количеством буддийской метафизики.
Ключевые слова: Л.А. Юзефович, Р.Ф. Унгерн фон Штернберг, буддизм, религия, Гражданская война
Для цитирования: Дубаков Л.В. Буддийские аспекты образа барона Р.Ф. Унгерна фон Штернберга в повести «Песчаные всадники» Л.А. Юзефовича // Вестник Томского государственного университета. 2022. № 483. С. 16-23. (М: 10.17223/15617793/483/2
Original article
doi: 10.17223/15617793/483/2
Buddhist aspects of the image of Baron Ungern von Sternberg in the story Horsemen of the Sands by Leonid Yuzefovich
Leonid V. Dubakov1
1 Shenzhen MSU-BIT University, Shenzhen, People s Republic of China, dubakov_leonid@mail.ru
Abstract. The article explores the Buddhist components of the image of Baron Roman Ungern von Sternberg in the works of Leonid Yuzefovich. The analysis is carried out within the framework of the concept of the "Buddhist text" in modern Russian literature. The author of the article discovers and comprehends Buddhist ideas and motifs present in the story Horsemen of the Sands and the documentary novel The Autocrat of the Desert. Indirectly, the article also uses the essay "The Six-Armed God and His 'Sons' " from Yuzefovich's The Most Famous Impostors. The story and the novel were reprinted several times, and each time the writer made significant edits to them, which fixed significant changes in the image of the main character and reflected the writer's deepening knowledge about Buddhism. The image of Baron Ungern in the story and in the novel is a complex and synthetic image, it combines the signs of a positive hero and of an infernal being, each of which is rooted in Buddhist metaphysics. The image of the baron as a character in Yuzefovich's fiction correlates with the image of the real Roman Ungern von Sternberg. The real Baron Ungern looks no less exotic than his literary reflection. He is a participant in the White Movement, a religiously motivated warrior for the Buddhist faith, who comes into conflict with the West. He realizes himself inspired by Buddhist hierarchies and exists in the space of the approaching apocalypse. At the same time, in connection with the image of Baron Ungern in the story Horsemen of the Sands, the writer turns to the problems rooted in Buddhist philosophy, in particular, he raises questions of the illusory nature of being, karma and nonviolence. The image of horsemen of the sands fixed in the title of the story is a metaphor of time absorbing people and events, of the illusory space, of the unreliable human ontology, and of the unseemly vanity. Another idea of the story is the impossibility of avoiding the consequences of what has been done both at the level of the history of nations and of the fate of an individual due to karma, that is, the Buddhist law of created causes and matured consequences. The writer interprets both the appearance of Ungern in Mongolia and his passing away as a manifestation of bad karma. Finally, another important idea of the story is the idea of the essential discrepancy between the ethics of Buddhism and the idea of its violent, military propagation. The convergence of Buddhism and war in Horsemen of the Sands looks wrong and inappropriate, and leads people who have embarked on such a road to collapse at the level of their own destiny and to a historical defeat.
Keywords: Leonid Yuzefovich, Roman Ungern von Sternberg, Buddhism, religion, Civil War
For citation: Dubakov, L.V. (2022) Buddhist aspects of the image of Baron Ungern von Sternberg in the story Horsemen of the Sands by Leonid Yuzefovich. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 483. рр. 16-23. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/483/2
© Дубаков Л.В., 2022
Присутствие буддизма в русской литературе -факт, относящийся уже к периоду древнерусской словесности, когда в пространство русской культуры вошла «Повесть о Варлааме и Иоасафе», героем которой является индийский царевич, чей образ генетически восходит к Будде Шакьямуни. Буддийские идеи и мотивы присутствуют в русской литературе XIX в., в значительной степени в литературе рубежа веков, также в литературе 20-х гг. XX в., советской и эмигрантской. Особенно много буддизма в современной русской литературе. Опираясь на классическую работу В.Н. Топорова, который ввел в научный оборот понятие «петербургский текст» [1], и на работы его последователей, по аналогии заговоривших о «венецианском», «московском», «парижском» и других текстах русской литературы, П.В. Алексеев обозначил существование «мусульманского текста» русской литературы в поэтике романтизма 1820-1830-х гг. [2]. Перевод структурно-семиотического подхода из урбанистически-культурной в религиозную сферу очевидно позволяет применить его и к литературоведческому исследованию присутствия в литературе элементов и других религий, в частности буддизма. Одним из таких элементов является буддийский герой, т. е. литературный персонаж, тесным образом связанный с буддизмом. В русской литературе в этой связи в первую очередь речь может идти о Романе Фёдоровиче Унгерне фон Штернберге.
К фигуре этого белого генерала, завоевателя Монголии, отечественная литература испытывает интерес с 20-х гг. прошлого века. И практически все авторы так или иначе не обходят вниманием то, что он принял буддизм. Так, например, в 1928 г. участник Белого движения, поэт-эмигрант А. И. Несмелов написал «Балладу о Даурском бароне», в которой соединяется романтическая готическая атмосфера и азиатский религиозный колорит, а в 1929 г. об Унгерне написали романы советский поэт С.Н. Марков (роман «Рыжий Будда») и писатель-эмигрант В.С. Познер (роман «Кровавый барон»). Однако особенно активно обращается к образу Р. Ф. Унгерна современная отечественная литература. Наряду с большим блоком мас-скульта в России появились и по-настоящему значимые произведения, в которых в центре повествования оказывается барон Унгерн. Это, в частности, роман Ф.Н. Горенштейна 1995 г. «Под знаком тибетской свастики» и роман В.О. Пелевина 1996 г. «Чапаев и Пустота».
При этом одним из современных русских писателей, кто долгие годы исследует жизнь Р. Ф. Унгерна фон Штернберга, является Л. А. Юзефович. Он написал о нем эссе, повесть и документальную книгу (или роман), которые неоднократно переиздавались. Юзе-фович - историк по образованию, и характер его художественного интереса к Унгерну определяется стремлением к объективности, а также глубиной и длительностью погружения в биографию и в исторический контекст (ориентированный как в прошлое, так и в будущее). Унгерн оказался универсальным, калейдоскопическим образом, который позволяет смотреть на Октябрьскую революцию и Гражданскую
войну практически под любым углом зрения. А учитывая, что эти исторические события до сих пор не ушли из общественной дискуссии, фигура барона Ун-герна в какой-то степени отражает и наше время. Ун-герн - герой (или антигерой) одновременно для «правых» и «левых», политических прагматиков и религиозных мистиков, представителей титульной нации и национальных меньшинств, западников и евразийцев и т. д. Согласно замечанию Юзефовича, «фигура Ун-герна окружена мифами и кажется загадочной, но его тайна скрыта не в нем, а в нас самих, мечущихся между желанием восхищаться героем и чувством вины перед его жертвами; между надеждой на то, что добро приходит в мир путями зла, и нашим опытом, говорящим о тщетности этой надежды; между утраченной верой в человека и преклонением перед величием его дел; наконец, между неприятием нового мирового порядка и страхом перед близостью архаических стихий, в любой момент готовых прорвать тонкий слой современной цивилизации» [3. С. 22]. Таким образом, барон Унгерн в изображении писателя -сложная и неоднозначная фигура, он пытается смотреть на него с разных сторон, постоянно корректируя свой взгляд.
Одной из составляющих мифа, связанного с образом барона Унгерна, является буддизм. Неслучайно в качестве одного из эпиграфов к книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович берет цитату из буддийского учителя Гунтана Данби Донме, автора известной книги «Обучение методу исследования текстов сутр и тантр»: «Смысла железные двери величиной в пядь / Открываются ключами примеров величиной в локоть» [3. С. 15].
Повесть «Песчаные всадники» - первое проявление интереса Л. А. Юзефовича к фигуре барона Р. Ф. Унгерна фон Штернберга. Эта отчасти автобиографическая (история про встречу с Больжи, поведавшим автору про амулет барона Унгерна, приводится в документальной книге Л.А. Юзефовича «Самодержец пустыни») повесть была впервые опубликована в 1984 г. в журнале «Уральский следопыт». По словам самого Л. А. Юзефовича, «в урезанном виде» [5]. В 2001 и 2012 гг. состоялись ее книжные переиздания, и эти «Песчаные всадники» оказались не только расширены, но и в значительной степени переработаны, уточнены - в главном и в деталях. Например, в издании 1984 г. Больжи дарит рассказчику бурхан -это метонимическое наименование амулета с изображением будд: бурхан значит «будда». В поздних изданиях это называется «гау» - амулетница для ношения на груди священных предметов, и изображен на ней может быть не только будда (что точнее, в книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович пишет, что, согласно легенде, барон Унгерн носил в гау охранную мантру Белозонтичной Тары, буддийского божества, защитницы от демонов [3. С. 321]. Или, например, в издании 1984 г. Цырен-Доржи (в последующих изданиях он именуется Найданом-Доржи) во время погребального обряда ждет ответа просто от Будды, в изданиях 2011 и 2012 гг. - от Будды Амитабы, владыки Западного рая, или Сукхавати, той священной сферы,
где перерождаются те, кто не полностью освободился из сансары, иллюзорной реальности. Это уточнение или изменение адресата молитв Найдана-Доржи проясняет его отношение к барону Унгерну: тот для него - духовный ученик, о посмертной судьбе которого он промышлял изначально. В издании 2001 г. в этом эпизоде, в отличие от издания 1984 г., появляется образ собак, которые «разрывают землю над мертвецами» [5. С. 93]. Найдан-Доржи отбивается от них осиновым колом. В издании 2012 г. Найдан-Доржи, видя собак, радуется, «что после смерти джян-джин послужит на благо других живых существ» [6]. Позже выяснится, что надежды Найдан-Доржи потерпят крах, и собаки, которые будут разрывать могилу барона Унгерна, задним числом вызовут не мысль о высоком сострадании буддизма, а воспоминание о репрессиях в завоеванной реальным Унгерном Урге, где будет много жертв, которых будут поедать местные псы, и где «Буддийский погребальный обычай превратился в шабаш» [3. С. 311].
Повести 2001 г. издания предпослан эпиграф, взятый из буддийской сказки «Дайни-Кюрюль». Л. Юзе-фович сократил и немного изменил монголо-ойратскую конкретику текстового фрагмента и вывел на первый план его символическую составляющую, которая прочитывается в том числе в контексте Гражданской войны 1920-х и судьбы барона Унгерна. Этот эпиграф задает модус восприятия главного героя: в его личности имеется нечто магическое и инфернальное. Он подобен мангысу, т. е. демону, который не просто (как сказано в сказке) «живет на северо-западе от наших кочевий», но пришел (как изменил писатель) с северо-запада. Кроме того, внешний вид сказочного мангыса - «черно-лысый» [7. С. 478] - символически соотносится с условным местом действия повести - улусом Хара-Шулун, или Чернокаменный. Также эпиграф, предваряющий вторую главу, содержит метафору, говорящую о «черных глубинах моря» [5. С. 21], со дна которого как бы «вынырнул» Ун-герн. Эта метафора подкрепляется также образом «выходов черного базальта» [5. С. 13] в сопках неподалеку от Хара-Шулуна.
В издании 1984 г. эпиграф отсутствует, и время действия отнесено к 1970 г. Издания 2001 и 2012 гг. отсчитывают время действия уже от 1971 г. То есть символизация времени - ровно сто лет назад от расстрела Унгерна - появляется в повести не сразу. Как и сама сложность образа барона. В издании 1984 г. он просто «тот самый» [8. С. 34], и лишь в книгах нулевых годов будут сразу обозначены все прихотливые пути его судьбы.
Также сложность образа барона Унгерна обусловлена динамикой его изменений - от издания к изданию. В издании 1984 г. и его внешний вид, и поступки, и цели изображены зачастую так или иначе «сниженными». Например, фраза «Грубо обрезанные ногти и бугристые пальцы с мозолями от поводьев» [8. С. 38], относящаяся к барону, исчезает из изданий 2001 и 2012 гг. или уходит на второй план. В книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович, восстанавливая по многочисленным воспоминаниям портрет реального
Унгерна, говорит о его неопрятности: «Здесь же берет начало его странная для аристократа неопрятность -нестриженные усы и волосы, грязная, а то и рваная одежда» [3. С. 76]. В издании 1984 г. глаза барона Унгерна - колючие, зеленые, «с желтыми просверка-ми» [8. С. 40]. Эти глаза в контексте повести вызывают романтические ассоциации с хищником и, возможно, с «желтой религией». В изданиях 2001 и 2012 гг. у Унгерна «белые глаза мангыса» и «стеклянные глаза маньяка» [6]. (Это определение ближе к действительности и восходит к словам одного из тех людей, которые видели реального Унгерна: у него были «выцветшие, застывшие глаза маньяка». Л. А. Юзефович предполагает, что это было связано с «недоразвитием эмоциональной сферы» [3. С. 76].) Во время аудиенции у Богдо-гэгэна VIII, духовного главы Халхи, Унгерн изданий 2001 и 2012 гг. ведет себя сдержанно, как опытный дипломат, в отличие от грубоватого и эмоционального Унгерна 1984 г. В 1984 г. его русская свита способна на дерзость, которую барон не пресекает. Подобная дерзость немыслима для Унгерна последующих изданий [4]. Незримый Саган-Убугун, берегущий барона, в издании 1984 г. восседает на кобыле по кличке Манька. В последующих изданиях это «снижающее» имя лошади снято. У реального барона Унгерна была кобыла, которую он назвал Машкой в честь любовницы атамана Семёнова [3. С. 116]. В ответ на отказ бывшего члена городской Думы города Кяхта поставить в зале собраний статую Будды барон напивается и плачет и стреляет в статую. В изданиях 2001 и 2012 гг. его все боятся, потому что он стреляет в людей [12]. Унгерн издания 1984 г. бьет отца Жоргала книгой по щеке, а после стреляет ему в затылок. В издании 2001 г. барон пытается найти решение, но после непослушания и оскорбления в свой адрес стреляет старику в грудь. При этом в издании 2012 г. Унгерн стреляет в старика, покачав перед этим головой, что, вероятно, является жестом сожаления. Убийство остается убийством, но мотивация меняется: от эмоциональной реакции к вынужденной мере. Унгерн постепенно становится героем, которого ничто не должно однозначно «ронять» в глазах читателя, даже жестокость и безумие.
Позже, по ходу действия рассказчик увидит фонетическую близость фамилии барона и буддийских реалий («...с их "у", "г", "р" или "н"» [9. С. 42]): «В немецкой фамилии странно отзывалось название монгольской столицы и имя буддийского отшельника, словно некто, дающий имена и через имена определяющий судьбы, предвидел, что когда-нибудь их будут произносить вместе» [5. С. 73]. В книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович обозначает еще одну похожую фонетическую параллель: Унгерн -Даурия [3. С. 113]. Л. Юзефович здесь имеет в виду созвучие «Унгерн - Саган-Убугун», но любопытно также совпадение немецкой фамилии и названия тюркского племени «хунгират», что по-монгольски -«хонгират», а по-китайски - «унгир». Считается, что мать Чингисхана происходила из этого племени. Если эта ономастическая версия верна, то в фамилии барона Унгерна с еще большей отчетливостью зву-
чит фонетическое символическое сближение с чингизидами, предположенное Найданом-Доржи (в книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович приводит цитату из разговора писателя Ф. Оссендовского с бароном Унгерном. Унгерн говорит о том, что «в жилах его предков течет кровь гуннов, германцев и венгров» [3. С. 37]).
Другой аспект в оценке барона - это обусловленность его появления в Азии кармой (т.е. буддийским законом созданных причин и созревших следствий) всех народов, вовлеченных в геополитические трансформации конца XIX - начала XX в. И вновь он не просто «родился» [7. С. 478] (как сказано в сказке), но «явился в силу воздаяния грехов всех живых существ» [5. С. 9].
Однако у образа барона Унгерна есть и иное, по сути противоположное, измерение в «Песчаных всадниках»: он выступает в качестве батора, т.е. богатыря, воина буддизма, того, кто собирается его защищать и распространять. По мнению Л.А. Юзефовича, в случае с реальным Унгерном «титул "бог войны" не был только лестной метафорой. Возможно, Унгерн сравнивался с богом войны и лошадей Джамсараном (по-тибетски - Бег-Дзе) или даже признавался его воплощением» [3. С. 225]. «Одновременно предпринимались попытки объявить Унгерна перерождением Богдо-гэгэна V» [3. С. 229]. Найдан-Доржи, бывший ширетуй, т.е. настоятель, петербургского буддийского храма, буддийский наставник барона, предполагает, что Богдо-гэгэн VIII считает того «хубилганом самого Чингисхана» [5. С. 32]. И этот образ в повести парадоксален: Унгерну дарован ханский титул в Халхе, при этом он остзейский барон; он, кажется, принял буддизм (в книге «Самодержец пустыни» Л.А. Юзефович, перефразируя А. Камю, предполагает, что религия Унгерна - это соединение обоготворенной судьбы с божествами буддийского пантеона но вместе с тем не расстался с христианством [3. С. 34]). Так, в издании 2001 г. Унгерн на вопрос Ивановского о кресте многозначительно молчит, а позднее излагает концепцию, в которой связываются апокалиптические концепции буддизма и христианства. В издании 2012 г. Унгерн на тот же вопрос прямо отвечает, что крест на нем есть, так как «Учение Будды не противоречит Евангелию» [6].
Данная антиномия, по-видимому, разрешается не только хаосом военной и политической ситуации: «...события на Востоке складываются таким образом, что при удаче и определенной ловкости любой человек может стать императором Китая» [5. С. 81], - но также родовой памятью Унгерна, наследственностью (по словам реального барона Унгерна, его прапрадед стал в Индии буддистом, хотя Л.А. Юзефович считает это не более чем семейной легендой и возводит буддизм его отца к влиянию А. Шопенгауэра, а буддизм сына - к влиянию Г. фон Кайзерлинга [3. С. 40, 353]). Не зря в издании 2002 г. его воины сравниваются с крестоносцами, которые стояли под стенами Константинополя [5. С. 22]. В издании 2012 г. это будет сказано еще прямее, уже не через сравнение «потомок крестоносцев» [6]. В книге «Самодержец пустыни»
Л.А. Юзефович пишет, что реальный Унгерн вынашивал «планы создания ордена рыцарей-буддистов для борьбы с революцией» [3. С. 48]. Для него Гражданская война - не сражение Белой армии с Красной, а война религиозная. Т. Е. Сорокина в монографии «Художественное становление национально-исторического архетипа "Русский мир" в современной прозе» пишет об этой идее следующее: «С другой стороны, Унгерн своим присутствием ставит вопрос о тайной природе революции - о борьбе за ту или иную религию, которой предстоит определить контуры и смысл национального мировоззрения. В конце концов буддийский вектор русской революции выглядит не менее странно, чем вектор большевистский. Более того, он - в более тесных отношениях с природой русского отношения к действительности» [10. С. 101]. И если в издании 1984 г. Цырен-Доржи с Унгерном во сне первого по одному из доступных им миров - земле - просто «убегают от красных» [8. С. 47], то в издании 2001 г. Найдан-Доржи надеется, что на земле «скоро от моря до моря воцарится желтая религия» [5. С. 57]. Бурят Хара-Шулуна Унгерн пугает «красной верой», которую большевики насадят вместо «веры желтой», пугает, используя образы буддийской космологии, касающиеся ада. Ужасы «седьмого ада» в повести: «. после смерти такие люди попадут в седьмой ад, будут мучиться на меч-горе, поросшей нож-деревом. Сорок девять ножей войдут отступнику в печень и по трижды семь - в каждый глаз» [5. С. 45], -это отсылка к «Абхидхарма-коше», или «Компендиуму Абхидхармы», индо-буддийского автора Васубан-дху: «Бу-ди-лам. Когда живые существа при ходьбе в нем ставят ноги, кожа, мясо и кровь разрушаются, как было выше сказано. В месте (лесу), где листья подобны острому мечу, эти листья-мечи падают, и у живых существ разрезаются на части тела и их члены. Собаки Срэ-во съедают их. В лесу Чжаг-чжи-шал-ма-ли -острые шипы в 16 пальцев длиной. Когда живые существа влезают [на дерево] вверх, то эти шипы, направленные вниз, пронзают тело, а когда слезают, эти шипы направляются вверх. Вороны с железными клювами вырывают у живых существ глаза и съедают» [11. С. 66].
Однако, в отличие от крестоносцев, Унгерн несет не Крест, а катит Колесо: «Унгерн считал себя буддистом, поклонялся местным святыням, жертвовал деньги ургинским монастырям» [5. С. 24], он мечтал «распространить желтую религию вплоть до Урала и, может быть, еще дальше. Она казалась ему единственным противоядием от гибельной культуры Запада» [5. С. 24]. В издании 2012 г. в этом пассаже Л. Юзефович пишет как раз про Колесо Учения, которое Унгерн собирается покатить на Запад. Там же, в издании 2012 г., писатель обозначает и причины того, почему западная культура стала «гибельной», с точки зрения Унгерна: «Христианство не сумело ни сохранить монархии в Европе, ни противостоять революции, гибельная культура белой расы проникла в Японию и даже в Китай, где республиканцы-гамины свергли маньчжурскую династию» [6]. Мотивы борьбы реального барона Унгерна с западной цивилизаци-
ей описываются в книге Л.А. Юзефовича «Самодержец пустыни» в главе «Стрела в колчане божьем». По мнению автора, Унгерн - первый из представителей западной и отечественной интеллигенции - собрался нести буддизм в Европу на «острие монгольской сабли» [3. С. 23-36], чтобы бороться с социализмом и либерализмом. Т. Е. Сорокина пишет об этой идее следующее: «Центральная мысль "Песчаных всадников" - соединение "революционного" и "буддийского". Буддизм, столь востребованный современной литературой, в том числе и русской, оказывается здесь не философией нравственного самопостижения, не практикой медитации, которая очевидна в романе Иванченко, а идеей антизападного выбора, стремления героя выбрать Восток в качестве этики и метафизики для подлинной революции. Революция видимая в сражениях и повседневных усилиях по борьбе с "красными". Революция внутренняя - в избрании восточной пустотности, восточных чудес и восточной стабильности для спасения от Запада, чья история подходит к концу. По мнению Унгерна, главного героя романа, России надлежит стать буддийской империей. Гражданская война изображена Юзефовичем как битва за буддизм, который должен избавить от страстей, приведших западную цивилизацию к кризису» [10. С. 100].
В изданиях 2001 и 2012 гг. Унгерн исповедует мессианскую концепцию монгольского буддизма, которая состоит в том, что после войны «буддистов с неверными. наступит царство Майдари» [5. С. 61], царство Шамбалы. О воззрениях реального барона Унгерна относительно Шамбалы, о влиянии на него «Молитвы о рождении в Шамбале», написанной Панчен-ламой III, Л.А. Юзефович говорит в «Самодержце пустыни» [3. С. 422]. В целом можно сказать, что реальный барон Унгерн видит «северную войну» - войной мистической и себя частью ее: « - До завершения семисотлетнего срока, / После которого время свершится, / Ты станешь Ригдэном Дагпо - / "Грозным Наследником Рода". // Тогда, сокрушив окончательно религиозных фанатиков орды, / Не изменяя принятым прежде обетам своим, / Сделай так, чтобы и я / последовал во главе Твоего окружения! // Сам же Ты, досточтимый благодатный высший Учитель, Воджрного Коня оседлав, что с силою ветра (летит), / Коротким мечом поразишь (вожака) по имени «Скудоумный», / - Пусть в час бесспорной победы последую я за Тобой!» [13. С. 15].
При этом барон соотносит Майдари, или Бод-хисаттву Майтрейю, с архангелом Михаилом. Тот же мотив можно увидеть в романе «Князь ветра»: «. это архангел Михаил, а Майдари - его монгольское имя» [14]. Унгерн верит в воцарение Майдари после победы желтой расы и в то, что «везде будет буддизм, буддизм, буддизм» [5. С. 61]. Эта фраза - переделанная, но сохранившая синтаксический строй и ритм цитата из протокола допроса реального барона Ун-герна в Новониколаевске в 1921 г.: «.и повсюду будет монархия, монархия, монархия» [3. С. 323]. Генезис паназиатских взглядов реального барона Унгерна исследуется в книге «Самодержец пустыни» в главе
«Стрела в колчане божьем». Л. А. Юзефович возводит их к европейской публицистике середины XIX в., книгам В. С. Соловьёва и российской публицистике конца десятых годов XX в. [3. С. 23-36]. Однако в целом в буддизме его интересует не философская и этическая сторона, не Четыре Благородные Истины, а отдельные мрачные аспекты его космологии и его магическая составляющая (при этом, по словам Л.А. Юзефовича, реальный Унгерн «компетентно рассуждал о буддизме» [3. С. 45]: буддизм для него -«всего лишь инструмент для овладения тайными силами» [5. С. 56]). Вместе с тем пассаж в книге «Самодержец пустыни», в котором Л. А. Юзефович приводит слова Унгерна о том, что он никому не может больше верить, что все имена фальшивы, звания присвоены, прочитывается не только как констатация реальности Гражданской войны и не только как предположение о психической аномалии барона, но и как высказывание, основывающееся на буддийской философии: действительность иллюзорна, имена - не более чем концепты, присоединенные к конвенциональной реальности. И не исключено, что реальный барон Унгерн знал буддизм лучше, чем кажется [3. С. 129]. Также Л. А. Юзефович обращает внимание на существование в буддизме тантрической традиции, которая ориентирует верующего на установление связи с буддами и бодхисаттвами посредством особых символических практик и ритуалов ради быстрого достижения Освобождения и на то, что, вероятно, Унгерн знал об этой традиции, хоть и низводил ее до магизма. Кроме того, Юзефович пишет, что в Монголии в религиозной практике буддийское Учение оказалось смешано с добуддийскими верованиями, в которые корнями уходит, например, культ докшитов, или защитников, что привлекал Унгерна и, по его незнанию и неразборчивости, релятивизировал его этические установки в связи с буддизмом [3. С. 364-365].
Унгерн 1984 г. если и проводит подобные параллели, то выглядят они не более чем попыткой объяснить себе самому буддизм через христианство, а не пусть и неоднозначной, но мистической интерпретацией или осознанным политическим решением: Са-ган-Убугун (Белый Старец) для него кто-то «Вроде святого Георгия». И понятно, почему на это Цырен-Доржи из издания 1984 г. замечает про себя, что барон «по-прежнему все меряет на свой православный аршин» [10. С. 39].
Барон Унгерн 1984 г. - мечтатель, представляющий посреди монгольских пространств «новый город - чистый, с прямыми улицами и уютными кафе, где торгуют мороженым и прохладительными напитками, с искусственным озером» [10. С. 40]. Унгерн изданий 2001 и 2012 гг. если и мечтает о том, чтобы стать императором Китая или соединить судьбы Востока и Запада, то делает это вскользь: он, скорее, не мечтатель, он деятель. В книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович отмечает, что вряд ли Унгерн через женитьбу на маньчжурской принцессе (а реальный Унгерн действительно женился на «принцессе Цзи») собирался претендовать на императорский трон, но неопределенная мысль о причастности к спа-
сению мира через приближение к Китаю, возможно, у него была [3. С. 64].
Унгерн представляет себя совершенным существом [5. С. 62], по сути, бодхисаттвой, но на самом деле не является таковым, так как лишен подлинного сострадания, которое укоренено в мудрости. Приводя в книге «Самодержец пустыни» ответ Джа-ламы на вопрос о том, не считает ли он, что его террор противоречит Учению Будды: «Эта истина ("щади все живое". - Л.Ю.) для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. <...> Если совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячу себе подобных и причинить бедствие народу, такого человека он может убить...» [3. С. 366], - Л. А. Юзефович обращает внимание, что так же мог бы, вероятно, ответить и реальный барон Унгерн. Найдан-Доржи, проводя погребальный ритуал над местом его захоронения, напоминая о тщете земного бытия и надеясь на благой исход для сознания своего ученика, становится свидетелем гибели этой надежды: «Он ждал, что <.> из сердца будды Амитабы, владыки Западного рая, исторгнется белый луч, ослепительно сияющий и полый внутри. Божественный тростник, растущий вершиной вниз, пронижет могильную глину, и душа джян-джина, покинув мертвое тело через правую ноздрю, с тихим свистом, который слышат лишь посвященные, втянется в сердцевину этого луча, умчится по нему к звездам, как пуля по ружейному стволу. Найдан-Доржи смотрел вверх, но пусто было в небесах» [5. С. 94].
Образ барона Р.Ф. Унгерна фон Штернберга в «Песчаных всадниках» и в целом в творчестве Л. А. Юзефовича - это сложный, противоречивый образ, меняющийся от издания этой повести к изданию, прирастающий новыми аспектами истолкования в других произведениях, соотносящийся с реальным бароном Унгерном в «Самодержце пустыни». В этом образе на фоне Гражданской войны сошлись природный романтический авантюризм и монголо-буддийские паттерны, черты богатыря из монголо-ойратского буддийского эпоса и одновременно черты демонического существа: «Отец сказал правду, это были глаза мангыса» [5. С. 80]. В книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович, говоря о Дамби-Джамцан-ламе, или Джа-ламе, который некоторыми своими чертами схож с реальным бароном Унгерном, пишет о том, что монголы, спустя шесть лет после смерти Джа-ламы, допытывались у Юрия Рериха, кем был Джа-лама - «святым хубилганом-перерожденцем или мангысом, злым духом» [3. С. 64]. Причем восприятие барона Унгерна персонажами повести и рассказчиком также не является однозначным, оно пребывает в динамике. Иллюстрацией этого подвижного восприятия оказывается приводимый в тексте философский буддийский феномен под названием «чубаб» (chu bab), или «Рассмотрение воды», который говорит об относительности взгляда на реальность в зависимости от особенностей субъекта восприятия. Так, Больжи спрашивает расказчика о природе чая и обращает внимание на условность этого феномена: «Ты пьешь его как чай, потому что ты человек. А дашь чашку с
чаем счастливому из рая, он скажет: это гной. Дашь несчастному из ада, он скажет: это божье питье» [5. С. 105]. Что касается автора, то и его собственное отношение к барону Унгерну не является однозначным. В книге «Самодержец пустыни» Л.А. Юзефович резюмирует свое отношение к реальному барону Унгер-ну: «Одним из первых в нашем столетии Унгерн прошел тот древний путь, на котором странствующий рыцарь неизбежно становится бродячим убийцей, мечтатель - палачом, мистик - доктринёром. На этом пути человек, стремящийся вернуть на землю золотой век, возвращает даже не медный, а каменный. Но и в такую схему Унгерн тоже целиком не укладывается. В нем при желании можно увидеть кого угодно: героя борьбы с большевизмом, разбойничьего атамана, евразийца в седле, предтечу фашизма, реликт Средневековья, вестника грядущих глобальных столкновений между Востоком и Западом, создателя одной из кровавых утопий XX в. и тип тирана, вырастающего на развалинах великих империй, или маньяка, опьяненного грубыми вытяжками великих идей» [3. С. 2122]. В раннем своем стихотворении, первая строфа которого цитируется в повести, Л. А. Юзефович иронически написал: «Что ж, скачи, воплощая зло, / По изданиям Учпедгиза» [3. С. 582], - но и жестокость и безумие барона он не ретуширует.
Однако, помимо прочего, образ Унгерна явился для Л. А. Юзефовича той возможностью, что позволяет рассмотреть проблему власти. Как сказал Найдан-Доржи, «если власть опирается на обман, она будет свергнута не мудростью познавших, а простотой одураченных. Если власть заставляет людей верить в то, во что не верит сама, ее раздавит тяжестью этой веры» [5. С. 105]. И эта максима применима к любой власти - и 20-х гг., и 70-х (начала этих десятилетий XX в. являются подзаголовком повести в издании 2001 и 2012 гг.), и Чингисхановой, и Унгерновой, и советской: времена и пространства стягиваются в «Песчаных всадниках» в одну историю: «Градуировка шкалы рассекала летящие из Гоби песчаные облака, и <...> казалось, что походы Чингисхана окончились только вчера» [5. С. 73]. Неслучайно также, что стихи о выткавшемся из песка и распавшемся в прах и в пыль всаднике [5. С. 74], посвященные барону Унгер-ну, рассказчик читает в повести возле Медного всадника - одного из символов российской государственности. Образ героя, связанного со стихией ветра и песка, которые обозначат его ненадежность, иллюзорность, позже будет развит в романе Л.А. Юзефо-вича «Князь ветра».
Заглавный образ «Песчаных всадников» - это метафора времени, поглощающего людей и события, а также неблагой суеты, приводящей к катастрофе. Стихийные метафоры и мотивы ухода проявляются также в поэтических произведениях Л. А. Юзефовича. Так, в стихотворении «Ветеран. 1975 г.» присутствует образ улану-динских песка и ветра, что «хлещут по глазам» и превращаются в «песчаные штандарты», что «летят над самой Селенгой, / Воды касаясь пыльными кистями» [15]. В стихотворении «Баллада» жена хана Зундуя, несмотря на крушение, которое он потерпел, от него «Не
ушла, как все, за чужим седлом / Ни травой под снег, ни водой в песок» [15], что, впрочем, опровергается заключительными строками. Эти образы напоминают герою о былых боях и вызывают внутренний вопрос о том, как он прожил жизнь. Ветром сдуваются звуки полковой рации, и «Сквозь тлен армейского эфира / Забытый голос пропоет / О красоте иного мира» [15] в стихотворении «Манёвры». Повесть «Песчаные всадники» имеет два финала, и в них обоих проявляются мотивы неожиданного сотворения и скорого наступающего распада. В конце девятой главы Найдан-Доржи снится сон: «Неисчислимые страшные всадники в сверкающих доспехах скакали по бескрайней, дикой и сумрачной равнине, но подул ветер от уст праведника, и они распались прахом, ибо все были песчаные» [5. С. 105]. В рассказе «Полковник Казагранди и его внук», продолжая разрабатывать побочные истории, связанные с историей барона Унгер-на и вновь используя эту метафору, Л. А. Юзефович пишет: «В ирреальной действительности тех лет самые фантастические проекты казались осуществимыми, а нередко и осуществлялись, если за них брались люди, умеющие проходить над бездной по острию ножа, возводить песчаные цитадели и вербовать под свои знамена призраков» [16. С. 67]. В финале десятой, последней, главы между Больжи и рассказчиком проходит «песчаная конница» и «рассеивается» [5. С. 110]. Как в начале «Песчаных всадников» «пустыня прикидывалася степью» [5. С. 14], так и воинство Унгерна прикидывалось армией, а его мечты о военном распространении буддизма на Запад - реальностью, которой не суждено было сбыться. То же можно сказать и про Найдана-Доржи, который строил «мост над бездной» [5. С. 57] из неправды ради буддизма и тех благих возможностей, что он предоставит людям, но обманывал при этом сам себя.
Другая идея повести - невозможность избежать последствий содеянного как на уровне истории народов, так и судьбы отдельного человека вследствие кармы: «мангыс» Унгерн явился «в силу воздаяния грехов всех живых существ» [5. С. 9], Унгерново «перерождение будет исполнено ужаса» [5. С. 93], по словам Найдан-Доржи, так как он стремился «к лишенному сути» [5. С. 93], т.е. не видел и не хотел видеть, согласно буддизму, иллюзорной природы мира, а гнался за властью и поклонением. В книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович пишет, что тайна скрыта не в Унгерне, «а в нас самих, мечущихся между <...> надеждой на то, что добро приходит в мир путями зла, и нашим опытом, говорящим от тщетности этой надежды» [3. С. 22].
Наконец, еще одной важной идеей повести является мысль о сущностном несовпадении этики буддизма с идеей его насильственного, военного распространения. Тема сближения буддизма и войны в истории барона Унгерна проходит через весь текст «Песчаных всадников». Отец Жоргала при попытке уйти от Ун-герна говорит, что вера того не «желтая вера», а ружье, и, вероятно, это также одна из ключевых фраз повести, которая раскрывает неоднозначную суть барона. Субурган, культовое сооружение буддизма, ре-ликварий, используется как ориентир военными то-
пографами. В издании 1984 г. это вычитывается из контекста истории рассказчика, того, что он военный, в 2001 г. это сказано прямо, в 2012 г. автор неопределенное наречие «издавна» конкретизирует до времен генерал-майора Н.М. Пржевальского: «.топографы со времен Пржевальского предусмотрели для них специальный значок» [6]. В связи с этим субурганом интересно, как автор обозначает отношение местного населения к буддизму. В 1984 г. субурган оказался на окраине как бы случайно, потому что «за пятьдесят лет дома постепенно стеклись к дороге» [6. С. 34], в издании 2001 г. о нем сказано как о последнем обломке цивилизации, «процветавшей в этих местах много веков назад» [5. С. 12] и символику которого буряты перестали понимать, в издании 2012 г. «буряты» стали «колхозниками» и никто из них «не знал, какие драгоценности желтой веры в нем хранятся» [6]. То, что вначале могло показаться обычной случайностью, постепенно обретает причину и признаки исторической драмы. В издании 1984 г. на крыше дацана Узун-Хурэ «рядом с колесом учения Будды, похожим на корабельный штурвал, китайские гами-ны <...> устанавливали пулемет» [9. С. 42]. То же - в издании 2001 г. Но несообразность соединения того и другого особенно становится заметна в издании 2012 г., где рядом с пулеметом проявляются образы ланей - символов буддийской кротости: «Справа и слева от колеса лежали выкрашенные в красный цвет деревянные лани - память о том, что они были первыми слушательницами бенаресской проповеди Будды Шакьямуни. Между ними китайцы устанавливали пулемет» [6]. И это сближение буддизма и войны в «Песчаных всадниках» чем дальше, тем больше выглядит неправильным, недолжным и приводящим людей, которые встали на такую дорогу, к краху на уровне собственной судьбы и к историческому поражению.
В предисловии к изданию книги «Самодержец пустыни» 2019 г. Л. А. Юзефович отмечает, что старается быть объективным, но его убеждения с течением времени меняются, что-то кажется ему ошибочным, что-то наивным, что-то лишним [3. С. 7-8]. То же самое можно сказать и о журнальных и книжных изданиях повести «Песчаные всадники». Писатель постепенно больше узнает о бароне Унгерне и о его современниках, больше узнает о буддизме, и это приводит к переписыванию исходного текста. Образ барона Унгерна становится у Юзефовича все сложнее и все глубже, Унгерн меняется, проходя путь от человека к мифу, от яркой фигуры Гражданской войны к метафорическому образу человеческого сознания, что ищет свое духовное призвание, и универсальному образу власти, которая переходит границу осмысленного насилия. Барон Унгерн у Юзефовича произвольно относится к буддизму, пытаясь переделать его под свои устремления, но религия оказывается больше, чем культурный и политический опыт, и в результате писатель в повести «Песчаные всадники» оценивает жизнь и поступки Унгерна с буддийской точки зрения и фактически выносит ему посмертный приговор.
Список источников
1. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы : Избранные труды. СПб. : Искусство-СПБ. 2003. 616 с.
2. Алексеев П.В. Формирование мусульманского текста русской литературы в поэтике русского романтизма 1820-1830-х гг. : дис. ... канд.
филол. наук. Томск, 2006. 188 с.
3. Юзефович Л.А. Самодержец пустыни. Барон Р.Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил. М. : АСТ ; Редакция Елены Шубиной,
2019. 588 с.
4. Березин В.С. От Унгерна до Путилина // Независимая газета. URL: http://www.ng.ru/izdat/2001-05-24/1_ungern.html (дата обращения:
10.04.2020).
5. Юзефович Л.А. Песчаные всадники. М. : Зебра Е ; ЭКСМО ; Деконт +, 2002. 220 с.
6. Юзефович Л.А. Песчаные всадники. URL: http://indbooks.in/mirror4.ru/?p=69512 (дата обращения: 10.04.2020).
7. Владимирцов Б.Я. Работы по литературе монгольских народов. М. : Вост. лит., 2003. 608 с.
8. Юзефович Л.А. Песчаные всадники // Уральский следопыт. 1984. № 8. С. 34-48.
9. Юзефович Л.А. Песчаные всадники // Уральский следопыт. 1984. № 9. С. 34-49.
10. Сорокина Т.Е. Художественное становление национально-исторического архетипа «Русский мир» в современной прозе. Ростов н/Д : АкадемЛитТМ, 2018. 222 с.
11. Абхидхарма. Гл. III, близкий к тексту перевод с тибетского на русский язык, подготовка тибетского текста, примечаний и таблиц Б.В. Семичова и Н.Г. Брянского. Улан-Удэ : Бурят. кн. изд-во, 1980. 259 с.
12. Юзефович Л.А. Песчаные всадники // Последний звонок. М. : Астрель, 2012.
13. Лобсанг Палден Еше (Панчен-лама III). Молитва Шамбалы / пер. М. Кожевниковой // Буддизм России. 1997. № 28. С. 14-17.
14. Юзефович Л.А. Князь ветра. URL: https://e-libra.ru/read/137715-knyaz-vetra.html (дата обращения: 10.04.2020).
15. Юзефович Л.А. Кяхтинский тракт. URL: http://znamlit.ru/publication.php?id=2036 (дата обращения: 10.04.2020).
16. Юзефович Л.А. Полковник Казагранди и его внук // Маяк на Хийумаа : [рассказы] / Л. Юзефович. М. : АСТ ; Редакция Елены Шубиной, 2018. С 57-90.
References
1. Toporov, V.N. (2003) Peterburgskiy tekst russkoy literatury: Izbrannye trudy [Petersburg Text of Russian Literature: Selected Works]. Saint
Petersburg: Iskusstvo-SPB.
2. Alekseev, P.V. (2006) Formirovanie musul'manskogo teksta russkoy literatury vpoetike russkogo romantizma 1820-1830-kh gg. [Formation of the
Muslim Text of Russian Literature in the Poetics of Russian Romanticism in the 1820s-1830s]. Philology Cand. Diss. Tomsk.
3. Yuzefovich, L.A. (2019) Samoderzhets pustyni. Baron R.F. Ungern-Shternberg i mir, v kotorom on zhil [Autocrat of the Desert. Baron
R.F. Ungern-Sternberg and the world in which he lived]. Moscow: AST; Redaktsiya Eleny Shubinoy.
4. Berezin, V.S. (2001) Ot Ungerna do Putilina [From Ungern to Putilin]. Nezavisimaya gazeta. 24 May. [Online] Available from: http://www.ng.ru/izdat/2001-05-24/1_ungern.html. (Accessed: 10.04.2020).
5. Yuzefovich, L.A. (2002) Peschanye vsadniki [Sand Riders]. Moscow: Zebra E; EKSMO; Dekont +.
6. Yuzefovich, L.A. (n.d.) Peschanye vsadniki [Sand Riders]. [Online] Available from: http://indbooks.in/mirror4.ru/?p=69512. (Accessed:
10.04.2020).
7. Vladimirtsov, B.Ya. (2003) Raboty po literature mongol'skikh narodov [Works on the Literature of the Mongolian Peoples]. Moscow:
Vostochnaya literatura.
8. Yuzefovich, L.A. (1984) Peschanye vsadniki [Sand Riders]. Ural'skiy sledopyt. 8. pp. 34-48.
9. Yuzefovich, L.A. (1984) Peschanye vsadniki [Sand Riders]. Ural'skiy sledopyt. 9. pp. 34-49.
10. Sorokina, T.E. (2018) Khudozhestvennoe stanovlenie natsional'no-istoricheskogo arkhetipa "Russkiy mir" v sovremennoy proze [Artistic Formation of the National-Historical Archetype "Russian World" in Modern Prose]. Rostov-on-Don: AkademLitTM.
11. Semichov, B.V. & Bryanskiy, N.G. (eds) (1980) Abkhidkharma. Gl. III [Abhidharma. Chapter 3]. Translated from Tibetan by B.V. Semichov & N.G. Bryanskiy. Ulan-Ude: Buryat. kn. izd-vo.
12. Yuzefovich, L.A. (2012) Pozdniy zvonok [Late Call]. Moscow: Astrel'.
13. Lobsang Palden Yeshe (Panchen Lama III). (1997) Molitva Shambaly [Prayer of Shambhala]. Translated from Tibetan by M. Kozhevnikova.
Buddizm Rossii. 28. pp. 14-17.
14. Yuzefovich, L.A. (2001) Knyaz' vetra [Prince of the Wind]. [Online] Available from: https://e-libra.ru/read/137715-knyaz-vetra.html. (Accessed:
10.04.2020).
15. Yuzefovich, L.A. (2003) Kyakhtinskiy trakt [Kyakhtinsky tract]. Znamya. 6. [Online] Available from: http://znamlit.ru/publication.php?id=2036. (Accessed: 10.04.2020).
16. Yuzefovich, L.A. (2018)Mayak na Khiyumaa [Lighthouse on Hiiumaa]. Moscow: AST; Redaktsiya Eleny Shubinoy. pp. 57-90. Информация об авторе:
Дубаков Л.В. - канд. филол. наук, доцент филологического факультета Университета МГУ-ППИ в Шэньчжэне (Шэнь-чжэнь, КНР). E-mail: dubakov_leonid@mail.ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
L.V. Dubakov, Cand. Sci. (Philology), associate professor, Shenzhen MSU-BIT University (Shenzhen, People's Republic of China). E-mail: dubakov_leonid@mail.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 17.01.2022; одобрена после рецензирования 12.07.2022; принята к публикации 28.10.2022.
The article was submitted 17.01.2022; approved after reviewing 12.07.2022; accepted for publication 28.10.2022.
