CC BY
15
Евгения Фроловна Астафьева Дина Евгеньевна Корепанова
г.Ижевск
От публикатора:
После кончины моей мамы, Евгении Фроловны Корепановой, в девичестве Астафьевой (1930-2005 гг.), осталось несколько тетрадок, в которых она записывала свои воспоминания и стихи. Также сохранились её альбомы с фотографиями, открытками и рисунками. Эти альбомы она вела в детские годы в г. Горьком. Здесь публикуется рассказ о событиях периода Великой Отечественной войны.
БРАТ МОЙ ДОРОГОЙ
В нашей семье было семеро детей. Из братьев моих он был средним. Длинноногий и единственный светловолосый среди нашей тёмно-русой оравы.
Старший брат служил в Сибири, так что именно средний брат стал для нас, сестёр и младшего брата, за старшего. Он любил нас поддразнивать. Спал он на полу; как он говорил, «на царском месте»: просторно и никто не тычет тебя в бок. Когда вечером младшие укладывались спать, он, читавший на своём «царском месте» книгу, задумчиво говорил, как будто про себя: «Надо же, какая интересная книга. Людоед хочет украсть у маленькой девочки её любимого щенка... Так-так-так...», - бормотал он, листая страницы. Мы такой сказки не слыхали, поэтому, заинтересованные, приподнимались в постелях. А брат не обращал на нас, казалось, никакого внимания. «О! Вот и картинка: бедный щенок», - с соболезнованием произносил он. - «А девочка-то, а девочка-то». Как тут удержаться? Ведь так нам хотелось узнать, что же случилось
с девочкой и её щенком. Мы сползали с кроватей и спешили к брату. Самая маленькая из нас, боясь не успеть, вставала на четвереньки - так быстрее было бежать. Но брат честно дожидался, когда мы все соберёмся около него... Мы замирали от предвкушения узнать новую интересную сказку, а он неторопливо листал книгу. Наконец кто-то не выдерживал: «Ну, где же картинка интересная?» Брат открывал книгу, и что же мы видели? Может, людоеда, девочку или щенка? Как бы не так! Мы видели какие-то непонятные и неинтересные для нас рисунки.
- А что это? - плаксивым голосом спрашивала одна сестрёнка.
- Это? Чертёж, - произносил он непонятное для нас слово.
- Почитай нам сказку, - просили мы.
- Нет сказки здесь, - вздыхает брат.
Мы начинаем дружно реветь. Из кухни показывается мама с полотенцем в руках.
- Опять довёл их до слёз?
- Марш спать! - это нам.
Мы понуро идём. А за нами слышится «Шлёп! Шлёп!» Это брат с головой спрятался под одеяло, а мама шлёпает его полотенцем.
Но так бывало не всегда. Иногда перед сном мы забирались на его постель, и он нам читал книжки, чаще всего сказки с хорошим концом. Мы без конца могли слушать о Золушке, мальчике-с-пальчике, о мёртвой царевне.
Иногда мы, перебивая друг друга, сочиняли и свою собственную сказку. В ней были герои уже слышанных нами сказок, но приключения у них были совсем другие.
А днём мы с нетерпением ждали во дворе, когда он придёт из школы. Они с друзьями построили турник у нас во дворе. Вот он и поднимал нас по очереди. С замирающим сердцем мы хватались за перекладину; наши маленькие пальцы не могли обхватить её полностью, но брат держал нас и подбадривал:
- Не трусь, держись крепче.
И на какую-то секунду отпускал. Сердце уходило в пятки, раздавался вопль: «Мама!», и мы падали ему в руки. Потом он и его друзья крутились на турнике, а мы с восхищением и завистью поглядывали на них.
Все мальчишки нашего двора, как и наши братья, были старше нас, но они не пренебрегали нами. Они делали нам игрушечные перископы. чижика и лапту. Мальчишки брали нас и на стадион, который находился напротив нашего дома. У брата среди футболистов были друзья, и мы, ничего не понимая в футболе, дружно болели за его любимую команду.
Мария, Алексей и Евгения Астафьевы, г. Горький, 1938 г.
С удовольствием смотрели мы и разные спортивные соревнования. Однажды мы пришли на стадион, преисполненные гордости: наш брат должен был бегать. Правда, перед этим мы его спрашивали: а за кем он собирается бегать? Ловить что ли кого надо? - Ни за кем, просто так, - ответил он.
«Просто так» мы никогда не бегали; мы всегда бегали со смыслом: то бежали, чтобы спрятаться побыстрее в игре, то разбегались от кого-то. Мы всегда знали, зачем мы бежим. А тут - «просто так».
Бегунов было много, и все они после старта почему-то убежали со стадиона. А на арене начались разные спортивные соревнования. Через некоторое время бегуны стали появляться на стадионе под дружные аплодисменты и крики болельщиков. Диктор по радио называл их имена, но имени брата мы так и не услышали и не увидели его самого. Дома мы допрашивали его: куда же он убежал, если его на стадионе не было? Брат посмеивался и говорил:
- Вы, наверное, смотрели только на первых спортсменов, а я был среди последних.
- Почему? - поразились мы.
- Силёнок не хватило, - сказал он.
Ну, уж этому мы никак не могли поверить! Мы считали его самым сильным, самым умелым и добрым. И, конечно, нам хотелось, чтобы он был и в беге «первее всех».
Весной 1940 года, когда я училась в первом классе, брат ушёл в армию. Мы радовались: самый старший наш брат был лётчиком, участвовал в войне с белофиннами, прыгал с горевшего истребителя и в то время лежал ещё в госпитале. Значит, наш Лёня должен был его заменить. Поэтому никак не могли понять, отчего мама плакала в такой радостный для нас момент.
Я отпросилась у учительницы, чтобы проводить брата в армию. Меня обидели его слова, сказанные в том духе, что, мол, только такой мелочи там и недоставало. И утешилась я лишь когда узнала, что он и маме не разрешил провожать его до вокзала.
- Простимся дома, - твёрдо сказал он - нечего там сырость разводить. Не навек ухожу, скоро вернусь.
Мама с соседкой всё-таки тайком от него пошли на вокзал. Видел ли он их? Теперь не узнаешь об этом. Но мама до самой смерти корила себя в том, что не осмелилась тогда подойти к сыну, попрощаться ещё раз.
Да она и не поверила, что его нет в живых. До последних дней своих она ждала его. Её надежда жила и потому ещё, что в полученном ей извещении о смерти было указано другое имя: не Алексей, как звали моего брата, а Александр.
Да ещё тот странный сон. Надо сказать, что наша мама была верующей. Наш старший брат-лётчик был коммунистом, а все мы -
комсомольцами и пионерами. Старшие дети не пытались вести антирелигиозную работу с мамой, но вот пионеры старались вовсю. А мама только посмеивалась и говорила, что ей уже поздно переходить в пионерскую веру, что у неё своя дорога, а у нас - своя. От своих детей она научилась читать и писать, но не признавала ни точек, ни запятых и некоторые слова писала слитно. Когда мы посмеивались над её каракулями, она нам говорила: «Ладно-ладно, зато на поклон ни к кому не пойду, когда вы разлетитесь из дома. Ещё как радоваться будете моим каракулям.»
А сон ей приснился после того, как она стала молиться в церкви за упокой души нашего погибшего брата. Она рассказала, что ей приснился Лёня1, бледный, худой, с тоскливым выражением глаз. Подошёл он к ней: «Мама, зачем ты молишься за упокой моей души? Мне так тяжело бывает после твоей молитвы, так и гнёт меня к земле». Мама говорила, что эти слова её как будто молнией ударили. И вот после этого сна она совсем поверила, что наш Лёня остался жив. Так эту веру и сохранила до своего последнего часа.
А тот страшный день, когда мама получила похоронку, я помню до сих пор. Мама стирала во дворе, а мы играли у ворот. Вошла почтальонша, отдала мне письмо и молча ушла. Я посмотрела на письмо -воинская часть брата - и поспешила с радостной вестью к маме.
- Прочитай, а то у меня руки мокрые, - попросила она.
Я быстро взглянула на бумажку и похолодела.
- Мама, - еле выговорила я дрогнувшим голосом - Лёню убили.
-Что ты, что ты, дочка, не может быть, - сказала побледневшая мама
каким-то чужим голосом. Она медленно вытерла руки, взяла у меня извещение и стала читать, шевеля губами. И вдруг со страшным криком упала на землю. Я бросилась к ней: «Мама! Мама!» Но она долго лежала без движения, не говоря ни слова. Наконец она встала. Я увидела её постаревшее лицо, а левая половина её черноволосой головы враз побелела. Не глядя ни на кого, она отстранила меня рукой и пошла в дом. Я двинулась за ней, но она закрыла за собой дверь. Через некоторое время я услышала мамин плач, вернее, это был не плач, мама причитала во весь
1 Алексея в семье уменьшительно звали Лёней.
голос. Я приоткрыла дверь и увидела, что мама стоит на коленях перед иконой и бьётся головой об пол. В её отчаянных криках было всё: она припомнила, что не простилась с сыном, ненаглядным сыночком, не обняла его буйную головушку, что сложил он далеко от дома, что осиротил он свою мать, и как ей жить теперь без сыночка дорогого. Упрекала она и Бога, что не внял Он её молитвам, что не остановил Он эту кровавую войну, не пожалел её сыночка, и лучше б её забрал Он, а не сыночка дорогого.
Я не могла это слышать и пошла, куда глаза глядят. А глаза мои ничего не видели, и как будто издалека доносились до меня голоса встречных людей:
- Девочка, что с тобой случилось?
- Маленькая, какая беда у тебя?
- Куда ты идешь в таком состоянии?
А какое у меня было состояние? Очнулась я, когда подошла к милицейскому оцеплению. Ночью была бомбёжка, и около Дворца Культуры, в котором находился госпиталь, упала бомба и не взорвалась. Ещё утром в тот день мы прибегали посмотреть на огромную вмятину в земле, а саму бомбу на её дне не увидели, так как вокруг уже было ограждение из верёвки, и милиционеры отгоняли любопытных. Потом мы слышали, что в той бомбе нашли записку на немецком—языке с пожеланием победы над фашизмом. Надо признаться, что тогда это было мне не понятно: как это так - немцы хотят, чтобы их победили? Уму непостижимо!
Когда я вернулась домой, меня встретили перепуганные сестрёнки:
- Мама плачет.
А мама продолжала стирать, и слёзы текли по её лицу; она вытирала их кончиком платка, и они снова лились из её опухших покрасневших глаз.
Я подошла к ней, прижалась и заплакала тоже. Как я плакала! А мама приговаривала: «Поплачь, дочка, поплачь, легче станет». А потом она сказала:
- Ну, что же. Горе-горем, а жить-то всё равно надо, вон вас сколько, кто вас без матери поставит на ноги.
И воскликнула:
- Господи, не допусти ещё одного горя!
И я поняла, что она это о своём старшем сыне - лётчике. В финскую войну он был сбит, сильно обгорел и не мог летать на истребителе. Потому в Великую Отечественную он летал на ночном бомбардировщике. Его тоже сбивали, но он, с помощью партизан, добрался до своей части и снова летал. Теперь все думы мамы и молитвы были о нём.
Подруга Жени в костюме, надетом, видимо, для концерта в госпитале?
15 июля 1941 г.
В школе нашей был госпиталь. Старшие классы распределили по другим школам, а мы, второклассники, учились пока во Дворце Культуры. Мы считали, что нам повезло, так как для раненых давали концерты, и мы забирались на балкон и тоже смотрели. А однажды учительница сказала, что мы пойдём в нашу школу тоже с концертом для раненых. Мы репетировали с усердием: кто-то читал стихи, кто-то танцевал, кто-то пел в хоре.
И вот этот день наступил. Нас предупредили, чтобы мы не бегали, не шумели, что мы идём в палату для тяжелораненых. Они попросили, чтобы к ним пришли дети. Мы чуть ли не на цыпочках вошли туда, ожидая увидеть унылые лица, услышать стоны. Но, к нашему удивлению, нас встретили весёлыми возгласами, хотя большинство больных, как называла их нянечка, лежали на кроватях. Они доброжелательно встречали все наши неумелые номера, деликатно ждали, если происходили заминки и запинки при чтении стихов или в танцах - ведь плясали-то под собственное «тра-ля-ля». Когда мы стали уходить, то у меня с ноги слетела тапочка, и я чуть задержалась в палате. Вдруг послышался тихий голос: «Сестрёнка». Я недоумённо огляделась по сторонам. Один раненый подсказал: «Вон там, у двери». Я взглянула туда, и сердце моё ёкнуло. Не может быть! Брат мой, брат мой дорогой, ты жив! Я бросилась к нему, не чувствуя ног, прижимая тапочку к груди. Но нет, не мой это брат. Такой же светловолосый, упрямый рот и серые глаза. Но не мой брат. Я сразу потускнела. Он это заметил. Он был обвязан бинтами, начиная с горла. На правой руке не забинтованы были только 2 пальца. А левую руку я не видела, она была прикрыта одеялом.
- Что, сестрёнка, - сказал он, увидя моё расстроенное лицо, -ожидала кого-то другого увидеть?
У меня из глаз полились слёзы, я молча кивнула головой.
- Ну-ка, присядь ко мне, - пригласил он.
Я с опаской, боясь причинить ему боль, присела на краешек кровати.
Он это заметил и сказал:
- Не бойся, я как в броне, даже кувалдой меня не прошибёшь теперь.
Я, конечно, усомнилась в этом, но всё же почувствовала себя
увереннее. Но в это время подошла женщина в белом халате и велела мне уходить. А он сказал упрямо:
- Она посидит со мной.
Женщина, ничего больше не сказав, ушла, пришёл пожилой мужчина.
- Это кто же такая сидит здесь? - поинтересовался он весёлым голосом.
- Сестрёнка, - представил меня названный брат.
Тот очень удивился, поглядел на него, на меня, но ничего не сказал.
- Степан Андреевич, - сказал раненый, - пусть она приходит ко мне по субботам. Это недолго будет. Вы же знаете.
Степан Андреевич рассердился и повышенным тоном оказал:
- Это что ещё за панические разговоры? Надо бороться, а не ныть.
- Видно, уже и отборолся, и отвоевался, - сказал раненый и добавил:
- Ну, вот, появилась нечаянная радость - сестрёнка - поживём, значит.
- Ладно, - сказал Степан Андреевич, - я скажу вахтёру. Как тебя звать, девочка?
Я сказала, и он ушёл.
- Ну, вот, я теперь знаю, как тебя зовут. А меня зовут Иваном.
- Иванушка-дурачок! - радостно воскликнула я.
- Ну, почему же дурачок, - обиделся он, - а не Иван-царевич?
- Нет, - я помотала головой. - Знаешь, какой Иванушка-дурачок умный! Он всех умнее, умнее и Ивана-царевича. Он всех всегда побеждает, его все любят.
Так мы и помирились. Я пообещала ему, что больше не буду звать его дурачком, а стану называть Ванюшей. Потом он попросил спеть ему тихонько какую-нибудь песенку. На счёт «тихонько» он мог не беспокоиться; голос у меня был слабенький, а вот песня? Не петь же ему детские песни. И я запела:
«Когда б имел я златые горы. »
Он слушал, закрыв глаза. Я уж подумала, что он уснул, и замолчала. Но он открыл глаза, похвалил меня за песню, а потом сказал:
- Возьми-ка у меня в тумбочке конфеты.
Я, было, потянулась к тумбочке: конфеты! Мы теперь их не видели, - но отдёрнула руку, вспомнив, что говорила мне мама, когда узнала, что мы в госпиталь пойдём.
- Дочка, смотри, ничего не бери у раненых, когда будут угощать. Время сейчас трудное, и их, поди, не больно сладко кормят.
- Нет, - сказала я с тяжёлым вздохом, - мне не надо, я не хочу.
Он не поверил.
- Я сам не могу встать, так ты уж уважь мою просьбу.
- Мне мама не велела ничего брать. А если возьму, она меня сюда больше не пустит.
- Так она же не увидит. Ты съешь их здесь.
Я была поражена: мне и в голову это не пришло. Представила себе, как я объедаюсь конфетами, а дома мама, сёстры, брат, которые тоже давно не ели их.
Он, видимо, заметил по моему лицу, что сказал что-то неладное и упавшим голосом произнёс:
- Ну, не обижайся, я, видно, не просто дурачок, а самый настоящий дурак. Мне так хотелось тебя угостить чем-нибудь.
Я только вздохнула, погладила его по щеке.
- Так ты придёшь ко мне в следующую субботу? - спросил он.
Я кивнула головой.
Неделя показалась мне длинной. Я часто брала в руки маленькую фотокарточку брата (он сделал её, когда получал паспорт) и сравнивала его черты лица с лицом Иванушки. И мне уже стало казаться, что они чем-то похожи.
В следующую субботу с бьющимся сердцем я вошла в здание госпиталя. Вахтёр узнала меня:
- Как же, как же, - сказала она, глядя поверх очков, - ну, иди-иди, заждались, наверное, тебя.
Насчёт «заждались» я нисколько не обольщалась: ждать меня мог только один человек.
Однажды в субботу нянечка встретила меня в дверях и сказала, чтобы я недолго сидела в палате - моему страдальцу опять сделали операцию. Ваня, увидев меня, улыбнулся. Был он очень бледным, губы посинели, ввалившиеся глаза обведены чёрными кругами. На лбу и над верхней губой капельки пота. Я вытерла их марлей, а потом положила свою холодную руку на его лоб. Я рассказала о том, что пишет мне брат с фронта, о нашей учёбе и новых прочитанных книгах. Потом я вынула бумажку и спросила:
- А хочешь, я прочитаю стихи про тебя?
- Ну-ка, ну-ка.
Я старалась читать с выражением:
Не сказочный Иванушка -Советский богатырь -
Спешит на бой с захватчиком, Конём вздымая пыль. И не копьё в руках его, А русский автомат. Как буря налетел он, И враг бежит назад.
- Знаешь, - сказал он, чуть улыбнувшись, - У меня тоже новость. Скоро я поеду домой долечиваться. Вот, не знаю только, когда точно.
Он задумчиво смотрел на меня, а потом сказал:
- Сестрёнка напиши-ка мне на этой бумажке свой адрес, я буду писать тебе. Ну, конечно, когда подживёт моя рука. Придётся потерпеть немного и мне, и тебе. Но обязательно напишу, не сомневайся, сестрёнка. А потом кончится война, ты подрастёшь и, глядишь, приедешь ко мне.
Я повеселела - как-никак теперь у меня будет четыре брата.
Я написала ему свой адрес.
- Положи за бинт, - попросил он.
- А ты где живёшь?
После недолгого молчания он сказал:
- Ишь, какая нетерпеливая. Потерпи немного, узнаешь, - и добавил: - Спой мне какую-нибудь свою любимую детскую песенку.
Я решила спеть «Колыбельную» Моцарта, которую мы разучивали в школе, только слова твёрдо не знала. Со стороны, наверное, смешно было смотреть: маленькая девочка, подняв глаза чуть не к потолку, тоненьким голоском, и иногда болтая ногами, поёт взрослому человеку «Спи, моя радость, усни.», иногда ойкает, что не те слова поёт, и начинает всё сначала. Но песню всё же я допела. Иванушка, как и в первый раз, слушал с закрытыми глазами и сказал чуть слышно:
- Поцелуй меня, сестрёнка, перед дальней дорогой, и иди домой.
- А далеко тебе ехать?
- Далеко.
- По железной дороге?
- Нет, там нет железной дороги. Ну, ничего, как-нибудь доберусь.
Я поцеловала его в лоб, щёки. Он слабо улыбнулся и прошептал:
- Иди, дорогая моя, Так не забудь: больше сюда не приходи. Жди письма.
С мамой я поделилась радостной вестью о том, что Иванушка уезжает домой, а она прижала к себе мою голову и сказала со слезами:
- Господи, за что ты казнишь детей своих, обрекаешь их на муки несусветные, за что горе несёшь матерям?
Мне это не понравилось, я освободилась от её рук.
- Какие муки, мама? Он уже почти поправился, а дома поправится совсем.
- Да-да, - со вздохом согласилась со мной мама, вытирая глаза.
Прошла неделя, другая, пора бы уж и письму быть, но его не было.
- Может, адрес мой потерял, - беспокоилась я. А потом вспомнила. Ведь он говорил, чтобы я потерпела, что он напишет, когда его рука поправится.
Как-то после уроков, когда мы стали расходиться по домам, одна девчонка окликнула меня.
- Ты знаешь, твой раненый умер.
У меня аж ноги подкосились.
- Врёшь! Он домой поехал!
- Поехал! Безногий? Умер он. Мне мама сказала, она там работает. А ты разве не заметила, что у него ног совсем не было.
Я не в силах была что-либо сказать. Опустив голову, с трудом передвигая ноги, я пошла домой. Иванушка, брат мой дорогой! Это ведь неправда, что ты умер? Как же так: Лёни нет, и тебя нет. Они врут всё. Ты поправишься, ты напишешь мне письмо.
Плача навзрыд, я побежала в госпиталь. Вахтёр меня не пустила. Один из ходячих раненых по её просьбе вызвал нянечку Тоню. С трудом выталкивая из себя слова, я спросила её: правда ли, что Ваня умер?
- Да что ты, что ты, - замахала она на меня руками. - Уехал он, как и говорил тебе, домой. Она заплакала и стала гладить меня по голове.
- Мальчишка совсем был, а уж какой добрый, какой совестливый. При таких-то ранах - ни крику, ни стона, всё в себе терпел.
И добавила:
- Пусть земля ему будет пухом. А ты, дочка, не забывай его, вспоминай его, как брата, пусть душе его будет легче.
- Почему вспоминай? Он напишет мне письмо, и я ему напишу.
Я определила для Иванушки самую длинную дорогу к дому. Вот, он тихонько бредёт с вещевым мешком за плечами, трясётся в попутной машине, вот его подвозят на телеге. Я представила, что у него разболелись фронтовые раны, и он лежит в больнице, и хорошо, что за ним ухаживает его мама. А он, светловолосый, сероглазый, рассказывает ей обо мне. Надо только потерпеть немного, и он поправится.
Когда я потом вспоминала, что нянечка Тоня говорила про пуховую землю, то представляла, как Иванушка подходит к зелёной лужайке, где много-много одуванчиков с пушистыми головками, кладёт свой мешок у берёзки и прямо в шинели ложится передохнуть. Кругом тишина и покой, и он может поспать немного под шелест листвы и щебетанье птиц...
Женя Астафьева (справа) с подругами, 1943 г.
