CC BY
16
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕРИЯ 7. ФИЛОСОФИЯ. 2023. Т. 47. № 5. С. 15-24 LOMONOSOV PHILOSOPHY JOURNAL. 2023. Vol. 47. No. 5. P. 15-24
ао1: 10.55959/М8и0201-7385-7-2023-5-15-24
БОЖЕСТВЕННАЯ ВОЛЯ КАК ИСТОЧНИК СУЩЕСТВУЮЩЕГО ДВИЖЕНИЯ ВО ВСЕЛЕННОЙ
С.А. Рачинский*
Она. Ты долго водил меня по лесам и болотам. Ты долго толковал мне их тайные сокровища. Сквозь зыблемый покров густолиственной тени мелькали лучи светозарного солнца и обливали летучим блеском то нежный цветок, взлелеянный лесною прохладою, то таинственные хороводы неведомых тварей, витающих в полумраке лесной глубины. Так и перед моим умственным оком мелькали в твоих речах яркие проблески истины, дразня мое воображение, бессильное схватить одним взглядом их подавляющий итог. Довольно. Уже солнце склоняется к западу. Рядом на этом пригорке здесь светло и просторно, и ветер перестал колебать вершины деревьев.
Он. Согласен, пора отдохнуть. Взгляни, каким потоком спокойного света солнце обливает долины, пройденные нами! В этом золотистом сиянии утопает пестрота беспокойного дня. Все видно, все слышно: и краски, и звуки, но все согласно и стройно. Замолк тревожный шелест листов. Неподвижны у наших ног позлащенные вершины лесов, неподвижны зеркальные воды; и все, и воды, и леса, и горы, и долы, и всякая былинка, рдеющая в лучах заходящего солнца, и каждая из мошек, сияющих в его сиянии, и эти ласточки, с криками несущиеся над нами, — все это отдельные звуки одной общей гармонии, охватывающей, убаюкивающей душу. Не так ли
© П.А. Пантуев, 2023
Публикация рукописи Сергея Александровича Рачинского и примечания к ней подготовлены П.А. Пантуевым.
Авторская рукопись хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Текст расшифрован с микрофильма рукописи (РГАЛИ, фонд 427, опись 1, единица хранения 743). Рукопись не датирована, она не была озаглавлена автором — архивное название присвоено тексту в Российском государственном архиве литературы и искусства. Поскольку темы диалога близки к темам предисловия С.А. Рачинского к «Происхождению видов», написанного в 1882 г., публикуемый текст также можно отнести к началу 1880-х гг. Для удобства чтения текст приведен в соответствие с нормами современной орфографии и пунктуации. Исправлены некоторые ошибки, не нарушающие смысла оригинального текста.
при закате нашей пестрой, встревоженной жизни будет нам дано охватить одним взглядом ее треволнения, сомнения и приобретения при свете вечернем1, все примиряющем, все согласующем? Не так ли, и еще более, предстоит человечеству тихий вечер, в который ему будет дано охватить одною согласною душою все сокровища веде-ния22, все порывы чаяния, все откровения любви?
Она. Увы! Твое воображение увлекает тебя. Не обманывай себя обольстительными подобиями. Ты менее всякого другого имеешь право услаждать себя ими. Погруженный в изучение мира явлений, ты скован пространством и временем, ты замкнут в тесноте тобою же на себя возложенных пределов. Не ты ли пугал мое воображение бесконечностью времен, в которой утопают наши горделивые летосчисления? Бесконечностью пространства, в котором сокращается в одну точку и земля, и наше видимое небо? Тебе ли, мгновенному жителю пылинки, тебе ли, бессильному охватить это мгновение, тебе ли, бессильному изведать эту пылинку, мечтать о созерцании вечного строя бытия? Тебе ли, обязанному смотреть на мир, как на машину, обязанному признаться, что тебе известно в половину лишь одно, незначительное колесо ее, предаваться этим горделивым фантазиям? Предоставь это нам, руководимым иным светом, который мы не выдаем за свой, на который ты можешь полагаться, не ослепляясь гордынею.
Он. Странный упрек и странное противосравнение3! Потому, что я избрал точный путь для познания частных истин, ты отрицаешь во мне право стремиться к истине общей. Потому, что я следую указаниям внешнего опыта, ты хочешь, чтобы я отказался от опыта внутреннего — из которого и заимствуется тот высший свет, руководящий тобой. Разве истина не одна? Разве, подходя к ней различными путями, не скорее можем мы подняться охватить ее полноту? Сознаюсь, что мы от этой цели бесконечно далеки. Сознаюсь, что наше ведение остается и всегда останется отрывком. Но властны ли мы успокоиться на этом отрывке? Властны ли мы не дорисовывать прерывистых линий, теряющихся перед нами в мраке, не сводить
1 «Свет вечерний» — словосочетание из древней христианской молитвы «Свете Тихий» («пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний»). Молитва, вызванная появлением вечернего солнечного света, включает благодарение Богу за прожитый день. Так «свет вечерний» напоминает человеку о «Свете невечернем» — свете Божией славы. В настоящем контексте С.А. Рачинский подразумевает, что на закате жизни, в конце земного существования, человек может увидеть смысл всей свой жизни в один миг, поскольку вся история человеческой жизни будет озарена Божественным светом.
2 То есть познания.
3 Так в рукописи.
их в стройную картину? Пусть дальнейший опыт разрушит воздушное здание, воздвигнутое нашим воображением. Это случалось не раз и будет повторяться в бесконечности. Но каждый раз действительность обнаруживала черты более строгие и стройные, чем те, которые предполагала наша своевольная мечта. И каждый раз, обширное, стройное и величественное, возникало вновь волшебное здание, здание гипотез и теорий, непрестанно носящееся перед нами, блестящее видение, озаряющее наши насущные, мелочные труды, без которого у нас не хватило бы на них ни духа, ни силы. И вот, новое обстоятельство окрыляет наши надежды. Кроме черт, общих всем этим сменяющимся построениям, — объема, единства, стройности, — мы замечаем некоторые общие, положительные черты, остающиеся неизменными; несмотря на быстроту, с которою накопляются новые данные, мы замечаем дивные совпадения между предначертанным планом и результатами опыта...
Она. В том-то и беда. Будьте откровенны и оставьте скромные фразы. Ваше величественное здание, это сопоставление вещественных наблюдений и опытов, если не вполне окончено, уже возведено вчерне. Уже оно замкнуто непроходимыми стыками. Оно изящно и стройно, но тесно и темно. В нем нет места ни для воли, ни для совести, ни для Бога. И ты веришь в его прочность! И ты думаешь, что человечество им удовлетворится. И ты не видишь, что уже теперь оно предпочитает ему безобразные кумиры, в которых ему чудится присутствие Божества?
Он. Ты решительно предубеждена. Или ты принимаешь за истинный храм науки ничтожные лачуги, воздвигнутые под его сенью жалкими поденщиками, трудящимися над зданием, но неспособными понять его плана.
Она. Оставим общие фразы, оставим иносказания. Ты вызвал предо мною, в мечтательном будущем, картину стройного согласия между областью точного ведения и областью духовных потребностей человека. Но возможно ли такое соглашение? Не переступила ли давно ваша наука ту грань, за которою оно немыслимо? Что такое для вас мир? Бесконечное сцепление явлений, вытекающих одно из другого с безусловною необходимостью; вечный ряд преобразований вечного движения, то колеблющего, то передвигающего частицы всякого вещества; perpetum mobile без двигателя, существование которого должны были бы вовсе отвергнуть ваши академии, если бы они были последовательны. В таком мире, конечно, Бога не нужно, разве только для того, чтобы дать первый толчок этому водовороту; поэтому вы о нем скромно умалчиваете. В таком мире, конечно, и человек должен отказаться от своей воли, ибо все его действия, все
его мысли, суть лишь необходимые преобразования того же вечного движения вещества. Этого мало: самая его личность, самое его «я» становится лишь извинительным, но безусловным самообольщением. Оно только ряд явлений извне истекающих, во внешний мир отдающихся, без внутреннего фокуса, без вечного, духовного ядра. Что же мы станем делать во столь прекрасно устроенном мире? Любить, но что? Я не могу любить преобразования движений, в каких изящных формулах вы бы их не выражали. Надеяться? Но вы не оставляете иной надежды, кроме надежды на разложение. Молиться тому Богу, который, быть может, где-то существует, вне этого неудержимого водоворота? Но он над ним не властен, и просить его о чем бы то ни было, не долженствующем само собою, значило бы молиться о том, чтобы дважды два было пять, а не четыре.
Он. Как я рад тому, что ты выразилась столь резко и страстно! Ты коснулась именно тех пунктов, которые служат камнем преткновения в бесчисленных спорах, и коснулась их открыто и прямо, так что нам не нужно будет блуждать в лабиринтах недоразумений, и сами предметы, на которые ты намекнула, таковы, что если мы согласимся на их счет, уже будет выиграно многое. Я с особенным удовольствием вошел бы в более подробное их рассмотрение.
Она. Согласна, но помни одно. Не вздумай отделываться от меня этим приемом, которым уже не раз выводили меня из терпения. Не вздумай утверждать, что такая-то истина веры не есть истина с точки зрения опыта; что такая-то научная аксиома должна быть оставлена в стороне в делах веры, и что мы должны на этом успокоиться. Мой ум не вмещает двух равноправных и противоположных истин.
Он. Ты можешь быть спокойна. Такие компромиссы — дело умственной лени, или, еще хуже, дело лицемерия перед другими и перед самим собою. Ты должна меня знать достаточно, чтобы не опасаться от меня ни того, ни другого. Но прошу тебя, с моей стороны, не быть слишком требовательною. Вам, женщинам, всегда подавай полную, безусловную истину. Вы забываете, что обладание ею сделало бы из нас Богов. Итак, не жди от меня окончательных, всеобъемлющих соглашений. Я буду счастлив, если мне удастся указать тебе на со-гласимость тех истин, коих совместный напор на твой ум тревожит твое воображение. Не забывай, что нам дано лишь видеть, как в зеркале, в гадании...4
4 Отсылка к словам ап. Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13:12). С.А. Рачинский вслед за апостолом Павлом говорит о том, что человеческое познание в земной жизни несовершенно и полнота истины откроется людям только после воскресения из мертвых.
Она. Я буду скромна и терпелива, и удовольствуюсь тем, что ты захочешь мне дать. Ты нападаешь на женщин и, как мне кажется, ты не прав. Вы не балуете нас излияниями вашей высшей мудрости.
Он. Оставим шутки и возьмемся за дело. Я помню нить твоих нападок и ни одну из них не оставлю без ответа.
Она. Я слушаю.
Он. Во-первых, тебя смущает теория вечности движения, теория его бесконечных превращений. Действительно, внешний опыт не раскрывает нам в мире ничего иного, кроме беспрестанных строго причинных преобразований одного вечного, непрестанного движения, не имеющего ни начала, ни конца. Свет, тепло, электричество, эти бесконечно тонкие, бесконечно могучие колебания незримого, неосязаемого эфира сообщаются грубым частицам вещества, заставляют, сопоставляясь и расчленяясь, слагаться и разлагаться во все разнообразие нам известных веществ, беспрестанно видоизменяя и обуславливая степень и свойство их взаимных притяжений. Встречает ли эта внутренняя работа препятствие и оно побеждается, или эта победа обнаруживается внешним, видимым движением, — но это движение опять передается, дробясь или слагаясь с иными движениями, и, рано или поздно, снова разбивается на мелкие колебания, передающиеся невидимым частицам тел, затем частицам эфира, и так далее, до бесконечности. И в этой игре заключается весь мир явлений. Вот что гласит внешний опыт. Но он молчит о двигателе, давшем первый толчок этому водовороту. Он даже отнимает у нас всякую надежду отыскать в мире вещества хоть какой-либо первичный источник движения. Тем самым заставляет он нас обращаться к опыту внутреннему. А в этой области мы встречаем такой источник, единственный, несомненный, если мы не хотим закрыть своего внутреннего ока. Этот источник — воля. Итак, воля, и только воля, может объяснить нам существование движения во вселенной. Но кто говорит воля, говорит сознание. Какое же это сознание? Попытайся одеть в живые образы ту отвлеченную картину движений, которую я только что набросал перед тобою, и только для этой ничтожной пылинки, которую ты называешь землею. Простые, математически правильные движения, посылаемые нам солнцем через бездны эфира, слагают простые вещества нашей планеты не только в бесконечное разнообразие веществ сложных, они заставляют эти вещества строиться во все разнообразие форм, живых и безжизненных, которых малейшая доля прошла сегодня перед нашими глазами. Простая передача этих колебаний от частицы к частице выражается в последовательности мириад живых форм, постоянно совершенствующихся до появле-
ния на земле человека; и в каждый момент эти живые формы составляют между собою стройное, необходимое целое, неисчерпаемо многообразное, строго единое. Такова картина, которую неудержимо навязывает естествоиспытателю современное естествознание, хотя он совершенно бессилен вырисовать ее перед собою во всех ее частностях. Итак, он видит перед собою сознательную деятельность, разумную во степени несоизмеримой со своим разумом, ибо большая простота средств, большее богатство средств для него пока немыслимо; говорю пока, потому что многое указывает на то, что эти средства еще проще, чем они нам кажутся. Не забывай, что дело идет лишь о нашей маленькой земле и что наши сведения только что достаточны, чтобы убедить нас в существовании такого порядка, но отнюдь не для того, чтобы постичь все пружины его действия. Вот заключение, к которому приводят меня созерцание вещественного мира с точки зрения вечной сохранности движения.
Она. Прекрасно. Я с удовольствием вижу, что над твоим миросозерцанием носится далекий и туманный призрак Божества.
Он. Почему же далекий и туманный? Всмотришься ближе и, быть может, этот образ выступит перед тобою ближе и ярче.
Она. Едва ли. Если я хорошо поняла тебя, твой Бог дал вселенной первый толчок, чрезвычайно разумный и сильный, и затем дело его кончилось. Этого мало. Он не может к нему возвратиться. В этом мгновенном излиянии его воли заключался весь план вселенной. Всякая дальнейшая его деятельность была бы лишь нарушением этого плана, ибо вся его мудрость, по-твоему, именно и заключается в этом логическом необходимом сцеплении последующего с предыдущим, сцеплении дивно разнообразных последствий с дивно простыми причинами. Твой Бог велик и разумен, но он не всемогущ. Он даже не свободен. Он олицетворение необходимости — не более того. Ты должен это признать, иначе рушится все горделивое здание всей твоей восхищающей, объясняющей, предсказывающей науки.
Он. Я ждал тебя на этом возражении, и готов говорить о нем много. Не знаю только, удастся ли мне выразиться достаточно ясно. Во-первых, не настаивая на кантовском отрицании действительного существования времени и пространства, ты, кажется, не можешь не допустить, что для Божества они не существуют и что для него, следовательно, не существует различия между мгновенным актом и деятельностью, разложенной на бесконечность веков. Но не это главное. Ты отрицаешь в божественной деятельности свободу, потому что нам она представляется со всеми признаками безусловной, железной необходимости. Но может ли представляться нам в
ином свете деятельность существа, безусловно свободного? Или тебе кажутся признаками свободы эти жалкие колебания воли, на которые мы обречены борьбой противоположных хотений? Позволь мне прибегнуть к подобию. В мире нравственном, в той области, где способна к наибольшему расширению наша неполная, вечно спотыкающаяся свобода, ты позволяешь себе предсказания. Ты говоришь: при таких обстоятельствах такой-то человек поступит так-то. Он не может действовать иначе. И уверенность, с которою ты говоришь, возрастает с нравственным совершенством этого человека, и только присущие человеческому совершенству границы полагают предел безусловности твоего предсказания. На чем основано твое предсказание? На какой-нибудь необходимости, связывающей действия этого человека? Нет, на завоеванной этим человеком свободе, развязывающей их. Скажу более: если ты видишь, что такой человек поступает вопреки твоим ожиданиям, если действия его не вытекают из того внутреннего строя, который ты в нем предполагала, какое будет твое первое слово? Ты не скажешь: его одолели обстоятельства, он покорился необходимости, он поступил несвободно. Ты скажешь: он захотел так поступить, потому что счел это лучшим, потому что на то есть внутренняя необходимость. Я ее пойму и тогда увижу, что он не мог поступить иначе, не в силу внешних обстоятельств, а в силу того же нравственного совершенства, той же нравственной свободы, на которой я основала свое несбывшееся предсказание. Так уже в области нашей неполной, условной свободы сближается понятие о ней с понятием о необходимости, и лишь несовершенство этой свободы, несовершенство нашего чувственного зрения, препятствует этим двум понятиям слиться. Тем паче обязаны мы предполагать и отыскивать необходимое сцепление в действиях воли, безусловно свободной, совершенно разумной; тем паче должны мы там, где мы видим такое безусловное сцепление в действиях воли — то есть в природе, где нам ведомы только движения, немыслимые без воли и безусловно между собою сцепленные, — признавать действие безграничной свободы. Раз допустивши, что миром движет воля и только воля, мы должны верить в безусловную ненарушимость его причинного строя, мы должны допустить, что насколько нам дано постигнуть направление этой воли, настолько мы вправе предсказывать ее дальнейшие проявления, и это именно потому, что эта воля безусловно свободна, что ее не колеблет ни борьба, ни препятствия.
Она. Понимаю твою мысль. Готова даже допустить, что в представлении о безусловном совершенстве можно потопить неразреши-
мое в иной сфере противоречие между свободою и необходимостью. Но что этим будет выиграно? Для нас эта безграничная свобода высшего существа все-таки остается железною, безусловною необходимостью. Твое Божество — недоступное, неприкосновенное в своем логическом совершенстве так высоко, что перестает для нас существовать. Мы можем о нем думать, но иное общение с ним невозможно. Всякое личное отношение к нему становится напрасным, всякое личное обращение к нему — бессмыслицею, кроме разве слов: да будет воля Твоя5.
Он. Подумай немного, не найдешь ли ты также в моих воззрениях и в том строе мыслей, который привел меня к их изложению, оправдания двух первых прошений той же молитвы, данной нам в образец всякого другого моления6? Но это в скобках. Ты коснулась вопроса, имеющего громадное значение, и теоретическое и практическое, и, отвечая на него, я более чем когда-либо буду нуждаться в обещанном тобою терпении и снисходительности. Итак, слушай меня и не смущайся, если я заговорю о вещах, по-видимому не относящихся к делу.
Она. Веди меня какими хочешь путями. Но помни, что все сказанное тобою останется для меня праздною игрою мысли, если ты не договоришься до практического вывода.
Он. Опять безусловное всеобъемлющее требование! Впрочем, так, может быть, лучше. Прижатый к стене, я, быть может, скорее найду ее слабую часть. Если я хорошо тебя понял, то ты желаешь узнать, как, признавая в мире единую, свободную до необходимости волю, отнесусь я ко всем случаям, в которых предполагается или желается обусловление этой воли, как отнесусь я к молитве, к чудесам, наконец, к свободной воле самого человека?
Она. Именно так. Молчу и слушаю.
Он. Начнем с последнего вопроса, самого настоятельного, самого насущного, решаемого нами на практике на каждом шагу. Какое место остается для личной воли единичного человека в мире, представляющем лишь выражения одной всеобъемлющей, непобедимой, неизменной воли? Может ли она в нем существовать? Свидетельство внутреннего опыта так непосредственно, так постоянно убеждает нас в ее существовании, что никому в голову не приходит судить о событиях ежедневной жизни, предполагая ее отсутствие; нужно логическое усилие, чтобы только представить себе это отсутствие, а между тем, всякое строго логическое миросозерцание неудержимо
5 «Да будет воля Твоя» — третье прошение молитвы «Отче наш» (Мф. 6:9-13).
6 Первое и второе прошение молитвы «Отче наш»: «Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё» (Мф. 6:10), о которых пишет здесь С.А. Рачинский
влечет нас к заключению, что ее нет, что она лишь самообольщение, — заключению, никого не удовлетворяющему, ибо оно противоречит ежеминутному опыту. Можем ли мы успокоиться на таком противоречии? Не есть ли это лишь один из тех случаев, в которых мы обязаны дорисовать воображением картину, которой не в силах охватить наше логическое око? Не обязаны ли мы к тому тем более, что мир для нас непонятен без воли, а понятие о воле почерпнуто нами из внутреннего опыта, отвлечено нами от тех самых явлений, из которых мы, возвратившись к ним, ее исключаем. Одно из двух: или мы должны признать свободную волю человека, или мы должны исключить из мира понятие о воле вообще и сделать мир немыслимым. Итак, мы обязаны искать соглашения между этими двумя понятиями, о воле всемирной, о воле человеческой: оно существует, даже если бы мы его никогда не могли найти.
Попытаемся вдуматься в ширину, в безграничный простор той необходимости, которая управляет миром. Тут в особенности помощью воображению может служить созерцание природы. Что более всего поражает в ней наше мысленное око? Безмерное разнообразие, прихотливая свобода, безграничная игра противоположностей, вытекающая, ты это знаешь, из бесконечно простых, безусловно неизменных законов. Самая необузданная игра человеческой мысли, самая капризная пляска человеческого воображения однообразна, скованна, узка в сравнении с этим миром явлений, связанных неизменной необходимостью, математически вытекающих одно из другого. Уже это зрелище подготовляет наш ум к представлению о громадном просторе, об осуществимости безграничного ряда возможностей в пределах самой безусловной необходимости. Не бойся расширять мысленно эти пределы до бесконечности. На проявлениях бесконечной воли лежит печать бесконечного разума. Не можешь ли ты дойти воображением до представления такой несоизмеримо разумной и широкой воли, в пределах которой совершенно свободно движется другая, никогда с нею не сталкиваясь в силу наложенных на нее границ? Человеческая воля имеет пределы, пределы темные, далекие, к которым, быть может, до сих пор не приближалась воля ни одного отдельного человека, — но эти пределы существуют, и этого достаточно для бесконечного разума, чтобы обеспечить, в этих пределах, полную свободу этой воли.
Она. Мысль твоя для меня не ясна. Одно из двух: или происходит постоянное совпадение воли Божественной и волей отдельных человеческих личностей, и в таком случае это совпадение предопределено, следовательно, — несвободно; или этого совпадения нет, и тогда закон, управляющий миром, перестает быть законом
необходимости и в этом мире действуют иные двигатели, кроме Божественной воли.
Он. Слишком хорошо чувствую, до какой степени несовершенно выражение, которое я дал моей мысли. Попытаюсь выяснить ее далее. Я признаю Божественную волю до такой степени всеобъемлющею, всесильною и мудрою, что никакое проявление человеческой воли, ею ограниченной, не может нарушить ее. Я признаю план мироздания до такой степени определенным и вместе широким, что он должен был бы осуществиться, какое бы употребление каждая отдельная личность не сделала бы из дарованной ей свободы. Нравственный мир, история человечества, как и мир физический, как и история земли, есть осуществление лишь одной из мириад гармонических возможностей, лежащих в плане бытия и равно выражающих Божественную волю.
Она. Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать. Но из твоих слов все-таки вытекает ограничение Божественной воли. По-твоему, оказывается необходимым только общий строй нравственного мира, отдельные же его явления ускользают от контроля единой, направляющей воли.
Рукопись обрывается
