CC BY
76
Новый филологический вестник. 2020. №1(52). ----
ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ Theory of Literature
В.Г. Колчин (Москва)
БОРЬБА СОЗНАНИЙ ПЕРСОНАЖЕЙ КАК ОСНОВА КАРНАВАЛЬНОСТИ РАННЕЙ ПРОЗЫ ДОСТОЕВСКОГО
(наследие Бахтина в цифровую эпоху)
Аннотация. В статье дан анализ концепции М.М. Бахтина о сознаниях героев Достоевского, а именно противоречивого единства их диалогической и карнавальной жизни. Чтобы показать целостность замысла Бахтина, автор статьи обращается к работам А.Ф. Лосева и С.А. Аскольдова 1920-х гг. Личностные аномалии героев Достоевского («двойники», «слушатели» «маски», «голоса») рассмотрены как проявления феномена «совести», являющейся историческим предшественником понятия «сознание» во всех европейских языках, включая русский (Г.М. Прохоров). Совесть, как эстетическая категория у Достоевского, объясняет превращения диалога в карнавал и обратно, а также определяет динамику групп персонажей, названных Бахтиным «карнавальным коллективом». В качестве иллюстрации проведен анализ борьбы за «свободу совести» между «положительно прекрасным человеком» и «героем-идеологом» в повести «Село Степанчиково». Тема противостояния данной «карнавальной пары» будет развита Достоевским в его великих романах. Сюжет «карнавализованной литературы» (глава о мениппее у Бахтина) посвящен преодолению героями «внешних оболочек образа самого себя», привычных для автора и читателей в конкретную историческую эпоху. При этом Бахтин диахронически противопоставил «реальный» карнавал Достоевского «утопическому» карнавалу Рабле. Противоречия сознания в «диалогической сфере его бытия» дают возможность исследовать карнавальные аспекты жизни обществ «свободы совести» как начала XX в., так и цифровой эпохи.
Ключевые слова. «Село Степанчиково»; сознание; маски; свобода совести; диалог; карнавал Достоевского; карнавал Рабле; карнавальный король; Серебряный век; Бахтин; Лосев; Аскольдов.
V.G. Kolchin (Moscow)
The Fight of Heros' Consciousnesses as Ground of Carnivality of Dostoevsky's Early Prose. (Bakhtin's Legacy in the Digital Age)
Abstract. The article analyses M.M. Bakhtin's concept of the mentality of Dostoevsky's characters, namely, the unity of theirs dialogic and carnival life (which
are considered controversial for many researchers). To highlight the wholeness of Bakhtin's intention, the author of the article refers to the 1920s works by A.F. Losev and S.A. Askoldov. Dostoevsky's abnormalities of mind, such as "doubles", "listeners", "masks" and "voices", were shown as phenomena of "conscience". Moreover, "conscience" is the earliest historical equivalent of "consciousness" in all European languages (G.M. Prokhorov) and in the mid-19th-century Russia. As an aesthetical concept, "conscience" explains Dostoevsky's transition from dialogue to carnival and vice versa, and determines the group dynamics of "carnival collective". To illustrate such suggestions, the paper conducts the analysis of struggle for "freedom of conscience" between "positively beautiful gentleman" and "ideologist hero" in Dostoevsky's early work "Stepanchikovo Village". Dostoevsky expanded inner conflicts of such "carnival couple" in his great novels. The so-called "carnival literature" plot (as it was selected in Bakhtin's "Menippean" chapter) is based on characters overcoming "outer shells of selves", customary for the characters, the author, and the readers of that particular historical period. Furthermore, Bakhtin diachronically contrasted the concept of utopian carnival by Rabelais with the realistic one by Dostoevsky. The contradictions inside the "dialogic life" of consciousness gives prospects to investigate "carnival" paradoxes of "conscience freedom society" as it was in the beginning of 20th century and in modern "digital age".
Key words: "Stepanchikovo village"; consciousness; masks; freedom of conscience; dialogue; Dostoevsky's carnival; Rabelais' carnival; carnival king; Silver Age; Bakhtin; Losev; Askoldov.
М.М. Бахтин первым отметил, что реальным героем произведений Достоевского является самосознание персонажа - «особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности» [Бахтин 2002, 56]. В отличие от своего ближайшего предшественника Гоголя, «Достоевский изображает не "бедного чиновника", а самосознание бедного чиновника» [Бахтин 2002, 57].
Позже «смысловую» и «оценивающую» функции сознания Бахтин сожмет до краткого «свидетель и судия» [Бахтин 2002, 396, 264].
Однако без учета представлений о сознании XIX - начала XX вв. художественное мышление сознаниями персонажей (открытое Достоевским и Бахтиным) воспринимается искаженно и теряет свою ценность в глазах современных исследователей. Что такое человеческое сознание, о котором писали Достоевский и Бахтин?
Для читателя с гуманистически-пантеистическим мировоззрением слова Бахтина о персонаже-сознании, вобравшем в себя «не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт» [Бахтин 2002, 59], могут значить беспредельную сущность. А чтобы осмыслить сказанное в продолжении: «В кругозоре же автора как предмет видения и изображения остается это чистое самосознание в его целом» [Бахтин 2002, 59], читатель вынужден выйти за пределы беспредельного.
Применяя к феноменам сознания выводы и методы «когнитивных»
и «нейронаук», современные филологи все дальше уходят от целостного взгляда, который в середине ХХ в. был доступен Бахтину. Слова о карнавале Достоевского как «исповеди без покаяния» [Бахтин 2002, 162] кажутся тавтологией, а «классическая мениппея» «Бобок» - литературой абсурда.
Забывая контекст 1920-х и 1960-х гг., исследователи недоумевают о причинах, побудивших Бахтина дополнить книгу о Достоевском большим «мениппейным» и «карнавальным» разделом, а также о значимости этих выводов для истории жанров [Попова 2010].
Более того, Н.К. Бонецкая, справедливо считая мыслителя наследником «Серебряного века», трактует «карнавализацию» Достоевского как «снижение» и «вырождение» ранних «высоких» представлений Бахтина о диалоге [Бонецкая 2016, 525]. Но мог ли человек, пережив лишение свободы и единомышленников, изменить себе после обретения мирового признания?
Почему «диалог сознаний» в позднем творчестве Бахтина сменился «карнавалом»? Может, диалог Достоевского никогда не был «высоким» и «мультикультурным» в духе Бубера, а всегда оставался борьбой «персонажей-сознаний», хаосом голосов, структурирующимся в «карнавал»?
В данной работе мы постараемся уточнить контекст, связанный с сознанием-совестью, в эпоху Бахтина, а также рассмотреть борьбу сознаний как основу карнавальности ранней прозы Достоевского.
1. Сознание и совесть
Г.М. Прохоров отметил, что слово «сознание» пришло в русский язык дважды: сначала в X в. как «совесть» из славянского перевода Нового Завета; во второй раз в XIX в. в современном звучании, от немецкого Ье-wuBtsem (пришедшего туда из латинского со^аепйа). Однако первоисточником славянского и латинского влияний являлось греческое auvsí5non («со-весть / со-знание»). И изменение восприятия понятия совесть-сознание связано с эволюцией европейского гуманизма в ХП-Х1Х вв. [Прохоров 2004].
Первоначально совесть ассоциировалась с голосом высшей природы в человеке, заложенной в него при творении, который способен подсказывать и судить поступки. В эпоху нового времени «сознание» (самосознание, сознание себя) стало казаться суверенной способностью отвечать на вопрос «кто я», зависящей лишь от самого человека.
Замена «совести» «сознанием» косвенно подтверждается термином «свобода совести». Совесть, зависящая только от самого автономного (греч. «самозаконного») человека - это сознание.
В русской науке XIX в. слова «сознание» и «совесть» свободно использовались как синонимы [Карпов, 1840, 156]. Бахтинская формула сознания «свидетель и судия» является калькой с определения совести Свт. Феофаном Затворником (Говоровым) начала 1890-х: «свидетель и судия, законодатель и мздовоздаятель» [Затворник 2010, 236]. Выпускник Марбурга,
Б. Пастернак также использует понятия как синонимы: «целый мир заключен в его [человека. - В.К.] совести» [Пастернак 1991, 671].
Рост интереса к «совести» накануне эпохи Бахтина связан с движением «нового религиозного сознания» [Воронцова 2008, 65], а также с попыткой поэтов-символистов найти в «дионисийском хаосе» голос совести «нового мира».
Исследовать феномены жизни сознания в «новом мире» довелось советским наследникам Серебряного века.
Э. Гуссерль показал способность сознаний искажать реальность и жить в мире своих «интенциональных предметов» (в 1960-х Бахтин удалил из переиздания «Поэтики» более семидесяти гуссерлевских терминов). А.Ф. Лосев определил такие миры как «относительные мифологии», ловушки для «интенционального сознания» на пути к мифологии «абсолютной», при достижении которой сознание снова превратится в совесть.
Карнавал Бахтина прекрасно описывает способность героя-идеолога вовлекать другие сознания в свой «мир наизнанку» (лосевскую «относительную мифологию»), при этом «интенциональным предметом» становится не только личность другого, но даже его слово, включая слово о себе самом.
Понятие совести показывает связь между непохожими Лосевым и Бахтиным (в интервью последних лет жизни оба мыслителя высоко отзывались о трудах друг друга). Корнем отгаб^оп является 81,5^ (мн.л. от sí5oQ). Лосев переводил «эйдос» как «лик», отличающий человека от других по сравнению с общей «идеей» о человеке [ср. Лосев 1993, 194]. Таким образом, древнерусская «совесть» могла бы передаваться на современном русском языке как «со-личие» («со-эйдосность», «сочетание ликов»).
«Подчинив» себе совесть, автономный человек должен как-то «сличать» себя с самим собой. Порождать суррогаты другого «лика»: «двойников», «слушателей» (Достоевский), «голоса» и «маски» (Серебряный век)
и терять самого себя в окружении «состояний» своего сознания.
* * *
С.А. Аскольдов-Алексеев, с которым Бахтин был знаком по религиозно-философскому обществу «Хельфернак» [Лихачев 2014, 135], издает работу «Сознание как целое», посвященную представлениям «Серебряного века» о множестве состояний сознания.
По Аскольдову, человек способен отождествлять себя с переживаемыми состояниями сознания. И поэтому ответ на вопрос «Кто я?» (ключевая функция сознания) каждый раз звучит по-новому (ср. принципиальная незавершенность «я» у Бахтина) [Аскольдов 2012, 118].
При этом ядром личности становятся не устойчивые состояния сознания (формы сознания, маски, которыми человек себя «олицетворяет»), а способность их переживать и сознательно выбирать. В черновиках Бахтин вторит Аскольдову, дистанцируясь от Фрейда, что глубина сознания - не подсознание, а сознание в его чистом виде (без масок): «Глубины сознания есть одновременно и его вершины» [Бахтин 1997, 345].
Аскольдов первым отметил реалистичность персонажа-сознания, открытого Достоевским. Бахтин берет у Аскольдова степени освобождения персонажей от «масок», налагаемых жанровыми и сюжетными рамками (темперамент-тип-характер-личность (сознание)).
Именно способность героя преодолевать «внешние оболочки образа себя самого, существующие для других людей» [Бахтин 2002, 135] (в том числе «нормальные» для автора и читателей конкретной эпохи) становится основным мотивом «карнавализованной литературы», генезис которой Бахтин описывает в четвертой главе «Поэтики»
Освобождаясь от оков, «незавершенное ядро личности» [Бахтин 2002, 92] требует внешнего взгляда на себя, чтобы увидеть себя в целом, а не с точки зрения доминирующей формы сознания (маски), с помощью которой личность в данный момент себя «олицетворяет» (прячется за маску).
В дальнейшем мы будем использовать слово «сознание» (самосознание) как представление о себе («точка зрения на мир и на себя самого» [Бахтин 2002, 56]) изнутри «я», а слово «совесть» - для тех же феноменов, но для взгляда, который человек ощущает внешним, не зависящим от собственной воли.
Совесть в работе рассматривается в своем экзистенциальном значении как синоним слова «сознание», но с акцентом на неспособность человека присвоить себе сознание-совесть, «объективируя и опредмечивая» [Бахтин 2002, 18] его. Нравственный аспект совести (ключевой для Достоевского в описании попыток людей «творить» человека) отдельно не используется.
Феномен совести в рамках данной работы может быть проиллюстрирован словами Бахтина: «в самосознание героя проникло чужое сознание о нем, в самовысказывание героя брошено чужое слово о нем; чужое сознание и чужое слово вызывает специфические явления, определяющие тематическое развитие самосознания» [Бахтин 2002, 233].
Можно выделить цикл бесконечной борьбы сознаний за «свободу совести»:
1. В диалоге сознание другого может «стать» совестью собеседни-
2. Карнавал представляет собой попытки закабаленного сознания освободиться от стесняющей его «совести».
3. «Освободившись», сознание вступает в новый диалог.
Мы покажем три этапа борьбы на примере повести «Село Степанчи-ково».
2. Совесть, расширяющая самосознание, и совесть, сужающая его
«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» [Достоевский 1972-1990, XIV, 102]. Любое сознание, намереваясь стать совестью другого, неизбежно задастся подобным вопросом. И тут же ответит опровержением: «Во всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется» [Достоевский 1972-1990, III, 163], где уж сузишь?
Какая из двух «совестей» права? Сужающая сознание другого или безмерно расширяющая его, вплоть до утраты?
Полковник Ростанев, «ребенок в сорок лет <...>, предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть не могло, <.> готовый любому человеку помочь стать лучше, достичь совершенства» [Достоевский 1972-1990, III, 13].
Несмотря на попытки пробудить в людях лучшие качества, в «кругозоре» сознаний подопечных «добрейшей старушки» и «редкой девицы» полковник-кормилец продолжал оставаться «неблагодарным сыном» и «эгоистом».
Масштабы, которые Ростанев (как «совесть») придавал сознанию другого, вызывали отторжение даже благожелательных людей, теряющихся от неожиданно «безразмерной» маски:
«- Занимался науками, - заметил, приосанившись, дядя.
- Ах, дядюшка, вы всё с своими науками!..» [Достоевский 1972-1990, III,
47].
Более того, восторженные характеристики полковника имели обратный эффект и превратили «человека науки. в столетии» Коровкина в шута, развеселившего «степанчиковцев» своим долгожданным прибытием.
Наибольшие выгоды от услуг «широкой совести», предлагаемых Ро-станевым, получил его антипод, использующий тактику «узкой совести».
Фома Фомич умел подобрать для окружающих краткие емкие прозвища: «пехтерь», «астроном, пошехонец, поэт, каптенармус», «голландская рожа», «статья», «ученый», сужая сознание другого в четко отмеренные и им самим дозволенные рамки.
Интересно, что в дальнейшем персонажей с таким набором готовых кличек Достоевский не создаст, передав навыки каторжной «диалектики» Фоме Фомичу.
Перед людьми, смущавшимися любым унижением человеческого достоинства, Опискин поддерживал свою «вненаходимость» иначе:
«С дядей разговоры были другого рода.
- Прежде кто вы были? ... На кого похожи вы были до меня? ... Отвечайте: заронил я в вас искру иль нет? ...» [Достоевский 1972-1990, III, 16]
Попытки Ростанева раскрыть другим широкие пути к «безликому» совершенству провалились. Степанчиковцы попали во власть Фомы Фомича, ставшем их «тесной совестью», которая придала сознаниям отличительные, четкие и комфортные рамки, гарантирующие содружество с «королем» и надежное «личное» место в его «свите».
При этом Ростанев служит главной опорой Опискина в сохранении
безразмерности «самолюбия самого безграничного». А Фома Фомич становится главной надеждой Ростанева найти «благороднейшее лицо» в эпоху, когда «где их возьмешь, благородных-то» [Достоевский 1972-1990, III,
II,12, 109].
Мы проследим за продолжением битвы сознаний - «ведущим карнавальным действом» [Бахтин 2002, 140] с попытками «развенчания карнавального короля» и его новыми «увенчаниями».
3. Свергнуть «вненаходимого» короля
Боготворящий Фому Фомича Ростанев предпринял две попытки «развенчать короля», изгнав «карнавального напарника» [Бахтин 2002, 184] за пределы «степанчиковского» мира. Оба раза поводом для «бунта» послужило оскорбление человеческого достоинства, в той высокой мере, в какой понимал его полковник.
Интересно, что сам Фома Фомич расценил попытки освободиться от себя следующей фразой: «Он удаляет от себя в лице моем свою совесть» [Достоевский 1972-1990, III, 148].
Бахтин характеризовал процесс взаимодействия сознаний у Достоевского фразой: «Отношение героя к себе самому неразрывно связано с отношением его к другому и с отношением другого к нему. Сознание себя самого все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого, "я для себя" на фоне "я для другого". Поэтому слово о себе героя строится под непрерывным воздействием чужого слова о нем» [Бахтин 2002, 231].
В математической теории игр похожая ситуация не имеет однозначного аналитического решения. Главной задачей игрока становится, даже сделав вынужденный шаг навстречу противнику, убедить, что он не поддался. Иначе противник может потребовать новых уступок.
Интересно, что Фома Фомич отразил все нападения с математической точностью.
«Я принимаю Ваши деньги, но не потому, что они, как Вы думаете, мне нужны, а чтобы доказать Вам, что деньги ничто и, растоптав их, отдать Гавриле».
«Я требую назвать меня Превосходительством, но не потому, что, как Вы думаете, ценю это звание, а чтобы доказать Вам, что оно ничто».
«Я пришел в беседку, но не для того, чтобы опорочить Настеньку, как Вы думаете, а чтобы помешать Вам опорочить ее».
Достоевский показал способность сознания обретать «вненаходи-мость» в отношении обвинителя. Фома Фомич, «обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода» [Достоевский 1972-1990,
III, 137], шаг за шагом поднимается в «другой мир» (где деньги и титулы ничего не стоят, а бесприданницу защищают от богатых насмешников),
«Положительно прекрасный человек» обречен считаться с «совестью», готовой многократно менять свою маску и лгать последователям, лишь бы
сохранить доминирование.
Устойчивость «карнавального короля» при этом зависит от случайного появления у «последователей» новой «совести» (вспомним яростную борьбу степанчиковцев со всеми кандидатами «выжить» Фому Фомича).
4. Улизнуть из-под маски
Борьба Ростанева и Фомы Фомича за сознания окружающих сделала смешными («амбивалентно») обоих «партнеров». Один старается смотреть на человека широко, без маски («зри на сердце»), смущая всех встречающихся призывами к духовному росту. Другой, наоборот, готов освободить от нравственных мучений всех, кто согласится надеть маску верных последователей «великого человека».
Однако Опискин переоценил «истины, которые бы желал внушить разом всему человечеству» [Достоевский 1972-1990, III, 89] для расширения аудитории.
Телесные утехи, деньги и жажда славы легко отвлекали внимание «степанчиковцев» от «короля» (страсть Татьяны Ивановны к любовным приключениям, холодный расчет Мизинчикова, замыслы «прогрессивного мечтателя» Обноскина и даже тяга Бахчеева накормить Фому до отвала).
«Современный» карнавал Достоевского, опровергая утопию «народного» карнавала Рабле, как его понимал Бахтин, ведет не к освобождающему снятию масок, а лишь к «бесстыдной правде» [Бахтин 2002, 162]. Освободившись, персонажи Достоевского встают перед вопросом, кто они на самом деле, что их одновременно «отличает» и объединяет. И никто, кроме Фомы Фомича, не может дать им устраивающий, успокаивающий сознание ответ.
На смену радостной стихии «срывания масок» пришел мучительный карнавал «поиска лица». Грустная правда Достоевского заключается в том, что прекрасный герой, стремясь улучшить людей, делает их рабами деспотичного демагога.
Проблема вненаходимой опоры для сознания будет решаться Достоевским в позднем творчестве. Пока же Ростанев, подобно героям народных сказок, найдет покой в счастливом браке - средстве, недоступном в великих романах классика.
Заключение
Создав в «Степанчикове» «положительно прекрасного человека» и его антиподов, Достоевский продолжит следить за развитием их противостояния в своей поздней прозе.
Персонажи получат дополнительное «вооружение», чтобы победить в битве сознаний. Будет усложняться и стратегия, применяемая противниками. Кроме того, вместо одного короля, в «поздних» карнавалах Достоевского за первенство схватятся сразу несколько королей-самозванцев,
что расширяет возможности выбора и усложняет динамику карнавального коллектива.
Герои, претендующие вести за собой («герои-идеологи» по Бахтину), смогут подчинить себя «идее» вплоть до способности стать независимыми от сознаний своих последователей (в чем был крайне уязвим Фома Фомич).
Спектр идей, овладевающих ими, расширится за пределы «самолюбия самого безграничного» [Достоевский 1972-1990, III, 11]. Получат развитие темы славы, телесных удовольствий и денег как идей, берущих власть над сознанием персонажей. «Одержимые» короли смогут облачать последователей в более разнообразные и привлекательные для сознаний маски.
Даст Достоевский шанс благополучно закончить дело Фомы Фомича и герою-идеологу «старого образца» - С.Т. Верховенскому в «Бесах».
С другой стороны, «положительно-прекрасные персонажи» Князь Мышкин, Алеша Карамазов и пр., получив дар «проникающего слова», смогут вступать в диалог «под маску», без «оглядки», и влиять на сознания людей, полностью закрытых от окружающих (чего был начисто лишен беззащитный Ростанев).
Однако главным фактором, позволяющим положительно-прекрасному человеку победить в мире, созданном Достоевским, будет обретение другого сознания, на которое он сможет опереться как на свою совесть. Вненаходимое сознание, которое скажет ему «последнее слово», что он -это он.
В наше ироничное время место «управляющего масками» Фомы Фомича занял искусственный интеллект:
1. Встроенная аналитика, следя за интересами человека, мгновенно насыщает виртуальную реальность вокруг него предметами желаний. «Предметом» при этом может стать «король», воплощающий желание или зарабатывающий на нем (медиа-персона, бизнес-лидер, блогер или виртуальный персонаж).
2. Подобранный искусственным интеллектом поток событий из жизни «королей», отклики «товарищей по желанию» создают иллюзию «личного» места в большом коллективе. Человек получает новую маску и стимулируется соответствовать ей (алгоритм считает «лайки» жестче, чем совесть).
3. «Устаревание» масок заставляет искать «себя» одновременно в сотнях виртуальных «карнавалов», предлагаемых «цифровой экономикой».
Сознание, преодолев «избыток видения» («эстетическую объективность») своей единственной совести, оказывается во множестве реальностей одновременно.
Однако целостность человеческого «я» неисчерпаема даже множеством масок. Полифоничность сознания, «освобожденного» от совести, выливается в борьбу за право человека услышать голос за хором приглашающих к диалогу.
Ведь вместо встречи с исцеляющим сознанием можно «целиком» оказаться в «карнавальной свите» оборотня: «Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? Куда спрятался этот человек?» [Достоевский 1972-1990, III, 154]. Соблазниться великим: «Да, грянет и его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это сам говорил...» [Достоевский 1972-1990, III, 15].
Чтобы уберечься от подобных «стихийных» королей, общество «свободы совести» компенсирует карнавальный распад личности диктатурой.
Сам Бахтин оказался свидетелем большого карнавала, который начался в Петрограде с демонстрации работниц 8 марта 1917 г. (23 февраля ст.ст.) и вовлек в себя всю Россию с безостановочным снятием масок сначала монархических, потом буржуазных, потом левацких, а потом и человеческих.
В отличие от утопии Рабле карнавал «по Достоевскому» не обрел равновесия «народной жизни» и бушевал, пока не уничтожил всех заводил. Сознание, отказавшись от «тесной» совести, не остановится, пока не найдет замену, устраивающую и себя и окружающих. И карнавальный король, выбранный после «развенчания» нескольких «смешных» претендентов, окажется неожиданно жестоким и кровавым.
ЛИТЕРАТУРА
1 Аскольдов-Алексеев С.А. Гносеология. М., 2012.
2. Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. М., 1997.
3. Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 2002.
4. Бонецкая Н.К. Бахтин глазами метафизика. М., 2016.
5. Воронцова И. Русская религиозно-философская мысль в начале ХХ века. М., 2008.
6. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972-1990.
7. Свт. Феофан Затворник. Начертание христианского нравоучения. М., 2008.
8. Карпов В.Н. Введение в философию. СПб., 1840.
9. Лихачев Д.С. Воспоминания. М., 2014.
10. Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993.
11. Пастернак Б.Л. Собрание сочинений: в 5 т. Т. 4 М.,1991.
12. Попова И.Л. Мениппова сатира как термин Бахтина // М.М. Бахтин: философия России ХХ века, М., 2010. С. 383-409.
13. Прохоров Г.М. Древнерусское слово съвЪсть и современные русские слова совесть и сознание // ТОДРЛ. Т. 55. СПб., 2004. С. 523-535.
14. Свт. Феофан Затворник. Начертание христианского нравоучения. М., 2008.
REFERENCES (Articles from Proceedings of Collection Papers)
1. Popova I.L. Menippova satira kak termin Bakhtina [Menipp's Satire as Bakhtin Term]. M.M. Bakhtin: FilosofiyaRossii 20 veka [M.M. Bakhtin: the Russian Philosophy of the 20th Century]. Moscow, 2010, pp. 383-409. (In Russian).
Новый филологический вестник. 2020. №1(52). ----
2. Prokhorov G.M. Drevnerusskoye slovo s'vest' i sovremennyye russkiye slova sovest' i soznaniye [The Old Russian Word "Conscience" and Contemporary Russian Words "Conscience" and "Consciousness"]. TODRL [The Works of Old-Russian Literature Department]. St. Petersburg, 2004, vol. 55, pp. 523-535 (In Russian).
(Monographs)
3. Askol'dov-Alekseyev S.A. Gnoseologiya [Epistemology]. Moscow, 2012. (In Russian).
4. Bakhtin M.M. Sobraniye sochineniy [Collected Works]: in 7 vols. Vol. 5. Moscow, 1997. (In Russian).
5. Bakhtin M.M. Sobraniye sochineniy [Collected Works]: in 7 vols. Vol. 6. Moscow, 2002. (In Russian).
6. Bonetskaya N.K. Bakhtin glazami metafizika [Bakhtin From the Metaphysician Viewpoint], Moscow, 2016. (In Russian).
7. Svt. Feofan Zatvornik. Nachertaniye khristianskogo nravoucheniya [Christian Moral Essays]. Moscow, 2008. (In Russian).
8. Karpov V.N. Vvedeniye vfilosofiyu [Introduction to Philosophy]. St. Petersburg, 1840. (In Russian).
9. Likhachev D.S. Vospominaniya [Recollections]. Moscow, 2014. (In Russian).
10. Losev A.F. Ocherki antichnogo simvolizma i mifologii [Essays on Antique Symbolism and Mythology]. Moscow, 1993. (In Russian).
11. Vorontsova I. Russkaya religiozno-filosofskaya mysl' v nachale 20 veka [The Russian Religious and Philosophical Thought in the Early 20th Century]. Moscow, 2008. (In Russian).
Колчин Вячеслав Геннадьевич, ОАО «СУЭК».
Кандидат экономических наук, Главный эксперт. Область научных интересов: «цифровые двойники», коллективное принятие решений в условиях неопределенности, советские наследники Серебряного века.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-2248-9009
Vyacheslav G. Kolchin, JSC "SUEC"
Candidate of Economics, Chief expert. Research interests: digital doubles, group decision making under uncertainty, Soviet heirs of the Silver Age.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-2248-9009
