CC BY
332ПРИЗВАННЫЕ К ТВОРЧЕСТВУ
М.А. Пекелис (Михаил Пластов)
БЕСПРИЮТНАЯ ФЛЕЙТА: О поэзии Арсения Тарковского
Аннотация. В1983 году вышла в свет книга стихов Арсения Тарковского «Стихи разных лет». Фактически это была книга избранного. Первоначально данная статья предназначалась журналу « Юность», но было решено для журнала «Юность» заказать статью более маститому критику, а эту статью напечатать в журнале « Литературное обозрение». Завершилось всё тем, что статья не прошла цензуру. Полагаю, что это решение «Главлита» было продиктовано не отношением к автору статьи, не содержанием самой статьи и даже не попыткой замалчивания поэта. Вмешался Его Величество Случай. Совпали два события: смерть Леонида Ильича Брежнева и переход в финальную, драматическую стадию трёхлетнего, своевольного проживания Андрея Тарковского (сына поэта) в Италии. Статья болталась по столам цензоров до лета 1984 года и, когда Андрей Тарковский принял твёрдое решение остаться в Италии, была окончательно похоронена советской цензурой. Это не помешало автору подарить статью Арсению Тарковскому. Статья ему понравилась, и он подарил мне на память свою книгу с очень доброй и теплой надписью. Так что эта статья выходит впервые, через 33 года после её написания.
Ключевые слова: поэзия, Арсений Тарковский, творческий путь, военная лирика, философская лирика, любовная лирика, человек, творец, вечная жизнь, мифология.
M.A. Pekelis (Michael Plastov)
Homeless flute: about Arseny Tarkovsky's poetry
Review. In 1983 the book of verses of Arseny Tarkovsky «Verses of different years» was published. Actually it was the book of the electee. Originally this article intended to the Yunost magazine, but was decided to order for the Yunost magazine article to more venerable critic, and to print this article in the Literary Review magazine. Everything came to the end with the fact that article did not pass censorship. I believe that this decision of Glavlit was dictated not by the attitude towards the author of article, not contents of the article and even not attempt of concealment of the poet. Its Majesty Case had intervened. Two events coincided: Leonid Brezhnev's death and transition to a final, drama stage of three years', willful residence of An-drey Tarkovsky (son of the poet) in Italy. Article dangled on tables of censors till summer of1984 and when Andrey Tarkovsky made the firm decision to remain in Italy, was finally buried by the Soviet censorship. It did not prevent the author to present article to Arseny Tarkovsky. Article was pleasant to it, and he gave to me as keepsake the book with very kind and warm inscription. So this article appears for the first time, in 33 years after its writing.
Keywords: poetry, Arseny Tarkovsky, career, military lyrics, philosophical lyrics, love lyrics, person, creator, eternal life, mythology.
О разум мой! Смотри, как схож я с ним: Мои же мысли, на меня бросаясь, Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь.
Джордано Бруно
Путь Арсения Тарковского в литературе начался задолго до выхода в свет первой книги его стихов, а стихи он начал писать ещё, будучи десятилетним мальчишкой:
Первое стихотворенье Сочинял я как в бреду: «Из картошки в воскресенье Мама испекла печенье!» Так познал я вдохновенье В девятнадцатом году.
Первая поэтическая публикация Арсения Тарковского относится к 1926 году. А далее переводы, переводы, переводы и устоявшаяся репутация тонкого знатока поэзии, философии и культуры Востока. Это явлено, а в самом поэте мучительная раздвоенность между собственным, суверенным голосом и многоголосием иных, чужих поэтических миров.
Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова.
Однако, и теперь это ясно со всей очевидностью, Арсений Тарковский — переводчик не только не заслонил собой Арсения Тарковского — поэта, но и обогатил его. Первая же книга стихов Арсения Тарковского поражала своим жанровым и тематическим разнообразием, свободным владением всемирной историей и мифологией. Называлась эта книга «Гость и звезда», и появилась она более чем через тридцать лет после начала творческого пути.
Своеобразен и многолик был поэтический мир Арсения Тарковского. Исторические персонажи свободно соседствовали рядом с нашими современниками, библейские легенды переплетались с былями Великой Отечественной.
Странник, бредущий по бескрайней степи, довольствующийся малой краюхой чёрного хлеба да глотком родниковой воды, и Комитас, для которого «стоит в багровых звёздах Кривда Страшного суда». Блудный сын, для которого итогом всех исканий станет возвращение к «родным могилам», и «седой, полуслепой, полуживой» Анжело Секки, сходящий «по ступеням обветшалым» «...к небытию, во прах...», и тут же, рядом, на расстоянии одного поэтического выдоха — колхозник, прощающийся с родными перед уходом на фронт, беженец, замерзающий на обочине зимней военной дороги, и боец, дремлющий в теплушке.
Творчество Арсения Тарковского тотчас же стало объектом острой критической полемики. Рядом с его именем зазвучали имена крупнейших поэтов 20-х годов — Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой. И дело здесь было не в том, что Арсений Тарковский посвятил А. А. Ахматовой свои стихотворения — «Рукопись», «Жизнь меня к похоронам.», а М.И. Цветаевой — «Стирка белья», «Как двадцать два года тому назад», «Через двадцать два года». И не в том, что Арсений Тарковский написал поэтический портрет О. Э. Мандельштама — «Поэт», — а в том, и исключительно в том, что Тарковский из этой генерации поэтов, он чувствует глубокое родство с ними. Можно привести ряд примеров поэтической переклички. Скажем, строфа из стихотворения «Коми-тас»: «И опять Айя-Софии камень ходит предо мной, и земля ступни босые обжигает мне золой.». Она не только по звуку и рисунку близка поэтике Мандельштама, но и родственна ей. Случайно ли это внутреннее родство? Мне представляется, что нет. Степень этого родства, выявление путей преемственности и границ суверенности поэзии Арсения Тарковского до такой степени стали «яблоком критического раздора», что в существовании самого «яблока» сомневаться не приходится.
Формирование Тарковского как личности и его творческой индивидуальности совпало с эпохой великого перелома миропорядка, коренного изменения судеб не только отдельных людей, но и народов, государств, всего человечества. Естественно, этот видимый невооружённым глазом перелом повлёк за собой и другой, менее заметный, но для художника не менее существенный, перелом в сознании. Без понимания того, что Тарковский был свидетелем рождения Нового Мира, что называется, «посетил сей мир в его минуты роковые»», любое исследование его творчества представляется неполным. Роды такого рода (прошу прощения за невольную тавтологию) не могут не быть крайне болезненными, не могут не оставить свой след в мировоззрении и миропонимании каждого значительного художника:
За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Чёрный хлеб двадцать первого года. Значит, шёл я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня ещё сгинул со света. Босиком, но в будённовском шлеме, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане.
Мифические персонажи в стихах Тарковского, как и всякое внедрение мифологической ткани в полотно исторической и бытовой конкретики, служат мостиком, перекинутым из быта в Бытие, из исторической зарисовки в пространства Истории. В таких стихах, как «Новоселье», «Ахилл», «Телец», «Орион», «Большой пёс», «Эсхил», этот приём используется особенно полно и явно.
С другой стороны, в творчестве Арсения Тарковского достаточно произведений, в которых его гражданская позиция выражена предельно чётко, без каких-либо мифических иносказаний. Строка «.после чего отжимки можно отдать на кухню людям» из поваренной книги Е. Молоховец «Подарок молодым хозяйкам», вышедшей в 1911 году, вызывает у поэта чувство настоящей ярости, классовой ненависти к буржуазному миру слуг и господ:
Где ты, писательница малосольная, Молоховец, холуйка малахольная, Блаженство десятипудовых туш Владетелей десяти тысяч душ? В каком раю? Чистилище? Мучилище? Костедробилище? А где твои лещи Со спаржей в зеве? Раки бордолез? Омары крез? Имперский майонез? Кому ты с институтскими ужимками Советуешь стерляжьими отжимками Парадный опрозрачивать бульон, Чтоб золотом он стал, как миллион, Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали, Чем нынче наниматели обедали?
Так и только так может реагировать на кодекс буржуазного мещанства, на молоховецкие выверты поэт Арсений Тарковский — сын народовольца, сосланного царской охранкой в Елизаветград.
И несомненно, что именно это же чувство, наряду с глубочайшим патриотизмом, вновь появляется в стихах Арсения Тарковского, когда он, боец Великой Отечественной, пишет о ненавистном враге:
Вы нашей земли не считаете раем, А краем пшеничным, чужим караваем. Штыком вы отрезали лучшую треть, Мы намертво знаем, за что умираем, — Мы землю родную у вас отбираем, А вам — за ворованный хлеб — умереть.
Стихи, посвящённые военной поре, занимают в книгах Тарковского немалое место. Война в его стихах предстаёт не картинами боя, атаки, обороны или фронтового быта, а как бы чуть со стороны, чуть смещённо в пространстве и во времени. В пространстве — это всегда немного или чуть в стороне
от переднего края, во времени — или незадолго до войны, или в промежутке между боями, но всегда с неизгладимой метой войны — беды, несчастья.
Стихотворение «Проводы»: «Вытрет губы, наденет шинель и, не глядя, жену поцелует»; описание дороги на фронт в теплушке: «Мне б из этого рая никуда не глядеть, с темнотой засыпая, ничего не хотеть — ни дороги попятной, разорённой войной, ни туда, ни обратно, ни на фронт, ни домой, — но торопит, рыдая, песня стольких разлук»; разорённые войной деревни: «На чёрной трубе погорелого дома орёл отдыхает в безлюдной степи»; фронтовая дорога к новому бою: «Под этим снегом трупы ещё лежат вокруг, и в воздухе морозном застыли взмахи рук»; это беженцы на зимних, тыловых дорогах войны: «Я ноги отморожу на ветру, я беженец, я никому не нужен»; это полевой госпиталь и картина операции, показанная со скупой точностью, кинематографически крупным планом: «Стол повернули к свету. Я лежал вниз головой, как мясо на весах, душа моя на нитке колотилась, и видел я себя со стороны». Во времени — это всегда тягучее, изматывающее ожидание грозных событий.
Лирический герой Тарковского военной поры — это человек в пору своего духовного расцвета, выхваченный из мирной, устоявшейся жизни, зрелый, если так можно выразиться, сформировавшийся, оставивший в тылу глубокие корни и ощущающий с ними постоянное родство, наделённый немалым жизненным опытом, осознающий сердцем и умом, за что он воюет и с кем.
Одна из особенностей стихов Тарковского о войне в том, что он выводит на дороги войны как бы целый ряд персонажей — беженца, слепого, бойца, раненого, проживает вместе с ними самые страшные моменты их жизни. Тарковскому свойственно не часто встречающееся в поэзии умение полного перевоплощения в описываемого человека, восприятие его характера, психологии, поведения, речи. Стихи «Беженец», «Охота» написаны от первого лица, но присутствие собственно лирического героя Арсения Тарковского проявляется в интонации стиха, сострадании горю, желании разделить беду. Тарковский всей силой веры в преображающее чудо поэзии хочет «вернуть в до-войны, предупредить, кого убить должны!», и невозможность свершения такого чуда наяву воспринимается им как трагедия: «Я говорю — не слушают, не слышат».
Такое мироощущение вообще очень характерно для Арсения Тарковского.
Особое место в творчестве Тарковского занимает философская и любовная лирика. Её понимание и осмысление возможны только в рамках выявления структурно-типологических черт в духовной истории человечества, выявлении как единого, непрерывного целого мирового историко-литературного процесса. Причём «при сопоставлении далёких (хронологически и этнически) литературных явлений филологические черты будут более обнажены, чем при сопоставлении близких» (Ю.М. Лотман).
Видимо, следуя этому принципу, в статье, посвящённой творчеству Арсения Тарковского, один из критиков метафорически назвал отношения поэта и мира средневековыми, отношениями «сюзерена и вассала, владыки и прихожанина, Прекрасной дамой рыцарских признаний и странствующего стихослагателя», то есть отношениями раз и навсегда закреплённой иерархии сфер (такие отношения соответствуют только официальной средневековой философской концепции. Хотелось бы отметить, что кроме неё существует и ряд других концепций средневековой традиции, средневекового мира, например, «карнавальная» М.М. Бахтина, «изнаночного мира» Д.С. Лихачева). Сам посыл к средневековой традиции представляется плодотворным, но его интерпретация по отношению к лирическому творчеству Арсения Тарковского нуждается в уточнении.
Если уж рассматривать исторические аналоги и параллели, то наибольший интерес, как мне представляется, имеет эпоха перелома официального средневекового видения мира, эпоха позднего Ренессанса. Именно тогда человек осмелился увидеть себя, а не Бога, в центре мироздания. Именно тогда он осознал, что мир приблизился к нему предельно. Вместо хрустальных звёзд на небесной сфере — Вселенная. И вся бесконечность мироздания, которая открывается прямо за порогом его дома. К этому Космосу, открываемому эпохой Возрождения, прибавился на пороге ХХ века и Космос Атома, и Космос Социума. Человек осознал себя не только творцом Вселенной, но и творцом Всемирной Истории и творцом своей личности.
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий.
Передо мною мириады звёзд.
Я между ними лёг во весь свой рост —
Два берега связующее море, Два космоса соединивший мост. Я Нестор, летописец мезозоя, Времён грядущих я Иеремия, Держа в руках часы и календарь, Я в будущее втянут, как Россия, И прошлое кляну, как нищий царь. Я больше мертвецов о смерти знаю, Я из живого самое живое. И — боже мой! — какой-то мотылёк, Как девочка, смеётся надо мною, Как золотого шёлка лоскуток.
Интересно, как неожиданно сближается в этом стихотворении Арсений Тарковский с таким, казалось бы, противоположным ему по поэтике художником, как Эдуардас Межелайтис, который в одном из программных своих стихов восклицает: «В шар земной упираясь ногами, солнца шар я несу на плечах.» Настоящая поэзия не может, не имеет права пройти мимо того исторического факта, что человек нашего времени, в отличие от человека Возрождения, перешагнул порог, отделяющий его от Вселенной, вышел в Космос. И лирический герой Тарковского составная, неотъемлемая часть Вселенной и Истории, он — «связующее море», «соединивший» микро- и макрокосмос, прошлое и будущее. Это очевидно, но гораздо важнее, что уже внутри этой гармонии, в сосуществовании с ней, показана трагическая коллизия, намечена драма лирического героя: «мотылёк, как девочка, смеётся надо мною» (то есть над ним). В поэзии Тарковского слова не только скреплены, плотно спрессованы своим глубинным светом, но и сопряжены своим глубоким смыслом. Попытаемся разобраться в смысле этого столь простого по внешнему рисунку перечисления: мотылёк, девочка, смех. Здесь ничто не случайно: ни мотылёк, ни девочка, ни смех. Вспомним ещё одно признание лирического героя Тарковского. Непосредственно перед стихотворением «Посредине мира» идёт стихотворение «Малютка жизнь» (имеется в виду сборник «Стихи разных лет»), в котором герой Тарковского говорит: «И я из обитателей углов, похожий на Раскольникова с виду. Как скрипку, я держу свою обиду». А герой Достоевского «не просто ощущает свою причастность к мирозданию, по мысли и воле автора он, этот герой, ответственен за вселенский порядок вещей». Судьба мироздания составляет его личную боль и муку. Это любимая мысль Достоевского — мысль о всемирном болении. Тарковский сознательно пользуется одним из приёмов Достоевского, с помощью которого тот воплощает образ мироздания — соотносит бесконечно большое абстрактное понятие с бесконечно малой бытовой деталью. Достоевский превратил это сопоставление в свою знаменитую антитезу «Вселенская гармония» — «слезинка ребёнка». Тарковский развивает и реконструирует её: «Вселенская гармония» — «Смех ребёнка», но более того, в этой реконструкции Тарковский делает ещё один шаг — «Вселенская гармония» — «Смех букашки», ибо, «как девочка, смеётся мотылёк», то есть ничтожная былинка мироздания, хрупкая и недолговечная. Она часть гармонии мира, смертная, как сам человек! В сопряжении «Бессмертие — Мотылёк» гармония мира рушится и возникает мотив вселенской дисгармонии и отношения к ней. Только Человек гармонизирует Вселенную. Только в его сознании, усилием его воли, разума и чувства, она возникает. Но как сохранить эту гармонию, этот «сгусток воли», эту песню «бесприютной флейты» в бесконечности Времени? Как противостоять Времени и Небытию? Как обрести бессмертие? И если противостоять им возможно, то какой ценой? Случается, что лирический герой просто констатирует неизбежность расплаты за любую попытку создания индивидуальной, личной гармонии, по созданию замкнутого, «домашнего» рая. Так происходит в знаменитом стихотворении Тарковского «Первые свидания». Гармонический мир, преображённый любовью: «Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявление, одни на целом свете»; «Сама ложилась мята нам под ноги, и птицам было с нами по дороге, и рыбы поднимались по реке, и небо развернулось пред глазами.» — рушится: «.Судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». Чего только не находят критики в этой концовке! И «тоскливую пошлость», и «высшую ноту, поднимающую стихотворение на новый уровень», забывая, что такая концовка заложена заранее и намеренно уже в самом начале стиха. «Одни на свете», но ведь влюблённые не одни! Более того, как верно кем-то сказано: «Жизнь — трагедия, конец известен». У «сумасшедшей
судьбы» не может быть цели. Она не выбирает, она слепа. Кстати, в своей любовной лирике Тарковский постоянно выводит на авансцену лирического героя, который взывает к образу, навеки утраченной, отнятой смертью возлюбленной.
О том, что лето миновало, Что жизнь тревожна и светла, И как ты ни мила, но мало, Так мало на земле жила.
Об этом стихи «Перед листопадом» и «Мне в чёрный день приснился...», «Отнятая у меня ночами» и др.
Образ в поэзии не нов. О гибели любимого человека писали крупнейшие мировые лирики. И характерно, что эти стихи, тоже написанные в годы социальных потрясений, всегда выходили за рамки чистой лирики, ибо «time is out of jouint» — «Век вывихнул сустав» (Шекспир) — и это очевидно, а потому лирический герой не констатирует дисгармоничность мироздания, но пытается поэтически осмыслить пути к гармонии, то есть к бессмертию. Вот, например, как сплетаются идеи бессмертия человека, как части человечества:
Не надо мне числа: Я был, и есмь, и буду. Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду Один, как сирота, я сам себя кладу, Один, среди зеркал — в ограде отражений Морей и городов, лучащихся в чаду. И мать в слезах берёт ребёнка на колени.
Но бессмертие возможно и как «вечная жизнь» в благодарной памяти человечества:
Я бессмертен, пока я не умер, И для тех, кто ещё не рождён, Разрываю пространство, как зуммер Телефона грядущих времен.
Наконец, речь идёт и о бессмертии души:
Начинается новая жизнь для меня, И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня. Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей, И уже, наконец, над собою стою, Отделяю постылую душу мою.
Уже само обилие различных проговариваемых лирическим героем вариантов бессмертия настораживает. Более того, лирический герой к некоторым путям преодоления смертного порога возвращается многократно: «Мне моего бессмертия довольно, чтоб кровь моя из века в век текла», «Смерть позорна, как страсть», «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти.» Столь же интенсивно лирический герой высказывается о неизбежности смерти: «Я жить хочу, и умереть боюсь», «Малютка жизнь, дыши, ... Не отпускай меня вниз головою в пространство мировое, шаровое!», «.судьба моя и за могилой днём творенья, как почва, прогрета», «Как веселья последнюю треть раздарить и легко умереть», и так далее. На протяжении всего сборника лирический герой Арсения Тарковского постоянно задаёт сам себе и окружающим вопросы, из которых явствует, что он не уверен, есть бессмертие или нет: «А если это ложь, а если это сказка, и если не лицо, а гипсовая маска глядит из-под земли на каждого из нас.» или «А сколько мне в чаше обид и труда и после сладчайшей из чаш — никуда?» и т.д. Мало этого, он смеётся над самим собой: «Душе грешно без тела, как телу без сорочки, — ни помысла, ни дела, ни замысла, ни строчки». Что же это такое?
У лирического героя Арсения Тарковского происходит напряжённый страстный диалог с самим собой. Ему свойственна непрерывная попытка взгляда на самого себя со стороны, попытка самосознания. И такая попытка проявляется через поэтическую рефлексию. Эта рефлексия способствует размыванию контуров личности лирического героя. Он как бы расслаивается и, наконец, расщепляется в собственном самосознании. Проявляется несколько лирических героев? Или рождается столь присущий опять же эпохе «великих переломов» неоднозначный, полифонический лирический герой?
Такой лирический герой последнее время появляется не у одного Арсения Тарковского, но это требует специального исследования и выходит за рамки данных заметок.
Путь Арсения Тарковского в литературе начался не сегодня и закончится не завтра. Настоящий художник всегда «вечности заложник у времени в плену». У нашего сложного, богатого величайшими событиями времени поэт, по его собственным словам: «должник, а не истец». Такие мужественные слова свойство тех, кто возвращает свой долг сторицей. «Слово поэта — его дело», — говорил Блок. Светится и пульсирует, переливается красками радуги слово Арсения Тарковского — сгусток воли, разума и чувства.
