CC BY
163
Tjupa V.l., Bak D.Р. Jevoljucija hudozhestvennoj refleksii как problema istoricheskoj pojetiki. Kemerovo, 1988. S. 5.
3 Там же.
Tam zhe.
4 Там же.
Tam zhe.
5 Венедиктова Т.Д. О пользе литературной истории для жизни // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 12-20.
Venediktova T.D. О pol’ze literatumoj istorii dija zhizni // Novoe literatumoe obozrenie.
2003. № 59. S. 12-20.
6 Бочаров C.Г. О композиции «Дон Кихота» // Сервантес и всемирная литература. М., 1969. С. 111.
Bocharov S.G. О kompozicii «Don Kihota» i i Servantes i vsemimaja literatura. М., 1969.
S. 111.
7 Там же. C. 105.
Tam zhe. S. 105.
8 Там же. C. 104.
Tam zhe. S. 104.
9 Липовецкий М. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) // Вопросы литературы. 1994. Вып. III. С. 72-95.
Lipoveckij М. Jepilog russkogo modemizma (Hudozhestvennaja filosofija tvorchestva v «Dare» Nabokova) // Voprosy literatury. 1994. Vyp. III. S. 72-95.
10 Бак Д.П. История и теория литературного самосознания: Творческая рефлексия в литературном произведении. Кемерово, 1992. С. 38.
BakD.P. Istorija i teorija literatumogo samosoznanija: Tvorcheskaja refleksija v literatumom proizvedenii. Kemerovo, 1992. S. 38.
11 Там же.
Tam zhe.
12 Там же. C. 19.
Tam zhe. S. 19.
13 Там же. C. 19-20.
Tam zhe. S. 19-20.
14 Тюпа В.И. Парадигмы художественности // Дискурс. Новосибирск, 1997. № 3-4. С. 175-180; Тюпа В.И. Литература и ментальность. М., 2009.
Tjupa V.l. Paradigmy hudozhestvennosti // Diskurs. Novosibirsk, 1997. № 3—4. S. 175-180; Tjupa VI. Literatura i mental’nost’. M., 2009.
15 ТюпаВ.И. Культура художественного восприятия и литературное образование. URL: http://setilab.ru/troi/wp-content/uploads/2008/10/tyupa.pdf (дата обращения 10.04.2011).
Tjupa V.l. Kul’tura hudozhestvennogo vosprijatija i literatumoe obrazovanie. URL: http:// setilab.ru/troi/wp-content/uploads/2008/10/tyupa.pdf (data obrashhenija 10.04.2011).
16 Шелогурова Г., Пешков И. Хор ratio в «Гамлете» // Новое литературное обозрение. 2008. №94 (6). С. 61-84.
Shelogurova G., Peshkov I. Ног ratio v «Gamlete» I I Novoe literatumoe obozrenie. 2008. №94 (6). S. 61-84.
17 Микеладзе Н.Э. Шекспир и Макиавелли: Тема «макиавеллизма» в шекспировской драме. М., 2006.
Mikeladze NJe. Shekspir i Makiavelli: Tema «makiavellizma» v shekspirovskoj drame. M.,
2006.
18 Изер В. Изменение функций литературы // Современная литературная теория: Антология / Сост. И.В. Кабанова. М., 2004.
Izer V Izmenenie funkcij literatury // Sovremennaja literaturnaja teorija: Antologija / Sost. I.V. Kabanova. M., 2004.
ПРОЧТЕНИЯ
В.Ш. Кривонос (Самара)
«АВТОР» КАК СИМВОЛИЧЕСКОЕ ИМЯ В «МЕРТВЫХ ДУШАХ» ГОГОЛЯ
В статье рассматриваются функции и семантика символического имени «автор», играющего важную роль в метаповествовании в «Мертвых душах». Рассматриваются функционально различающиеся формы изображения автора и выявляется соотношение между ними в гоголевской поэме. Показана взаимосвязь символизирующей тенденции в поэтике «Мертвых душ» и символического потенциала, заложенного Гоголем в образе автора.
Ключевые слова: автор; имя; символический; метаповествование; Гоголь.
В «Мертвых душах» изображенный здесь автор постепенно вырастает в символическую фигуру; это происходит по мере развертывания повествования, когда нарастающая символизация «должна была прорваться и прорвалась в “открытый” текст»1, когда не просто заметно усиливается, но и резко обнажается «“сквозное” действие символизирующей тенденции»2. Если в «Евгении Онегине» можно видеть, «как роман растет и зреет вместе с личностью самого поэта»3, то в «Мертвых душах» рост и вызревание символизации тесно связаны с раскрытием символического потенциала, изначально заложенного Гоголем в образе автора.
При этом меняется соотношение между функционально различающимися формами изображенного автора, то есть между субъектом повествования и субъектом творчества; стратегия метаповествования выстраивается Гоголем так, что, начиная с шестой главы (и вплоть до финала), когда перестраивается сама система смыслообразования4, акцентируется направленность авторской саморефлексии как на акт творчества, так и на личность условного творца пишущегося произведения.
В начале первой главы автор описывает въезд в город NN брички, «в какой ездят холостяки» и в какой сидел «господин»5, обладавший неопределенной наружностью, а еще и носивший на шее «шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым, наверное не могу сказать, кто делает. Бог их знает: я никогда не носил таких косынок» (VI, 9). Автор говорит о себе, используя местоимение в форме первого лица единственного числа; возникает иллюзия включенности «я» в сюжетный план, общий с героем, где оба они «холостяки», отличающиеся друг от друга бытовыми привычками. Из повествования в первой главе трудно понять, выступает ли автор только в роли повествователя или же
является одновременно и действующим лицом, свидетелем и непосредственным очевидцем описываемых событий, на что намекает его исключительная осведомленность в происходящем, чем занимался «приезжий господин» (VI, 8), куда он «отправился» (VI, 11), кому нанес «визиты» (VI, 13), с кем «познакомился» (VI, 17) и какое мнение «составилось о нем в городе» (VI, 18).
К перволичной форме повествования автор прибегнет и в третьей главе, направляя внимание читателя на оттеши и тонкости обращения Чичикова с разными персонажами: «Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился» (VI, 49). Или, еще ранее, во второй главе, объясняя, почему он обрывает описание Маниловой: «...но признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям...» (VI, 26). Но в этих его высказываниях план повествования четко отграничен от сюжетного плана; автор говорит о себе для того, чтобы отделить свой, авторский, мир от мира героев. Ср. далее, в главе VIII: «Дамы города N. были... нет, никаким образом не могу; чувствуется точно робость. В дамах города N. больше всего замечательно было то... Даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем» (VI, 157-158). Симметричные, казалось бы, повествовательные ситуации выполняют, однако, разные функции: отказ от подробной характеристики дам не просто вновь фиксирует границу между планами «я» и изображаемых персонажей, но служит еще и автодемонстрацией метаповествования6.
Между тем, со второй главы перволичная форма повествования постепенно уступает место форме повествования от третьего лица, от лица «автора»; именно так, говоря о себе в третьем лице, автор и будет теперь себя называть. Что касается перволичной формы, то она сохранится в лирических отступлениях7, где «я» служит персонификацией изображенного автора; мир «я», который здесь раскрывается, и есть мир изображенного автора, не только уже успевшего заявить о себе как об «авторе», но всякий раз идентифицирующего себя с «автором».
В метаповествовании самопрезентация субъекта творчества, именующего себя «автором», и обозначает его самоидентификацию. Ср.:
«Для читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными людьми нашего героя. Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют, второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, - но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем, и с этой стороны, несмотря на то, что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец» (VI, 19).
Так осуществляется субъектом творчества словесная самообъектива-ция и самоактуализация: он предстает как обладающий индивидуальными
- ^{,1^---«¡=*5- -
признаками и чертами «автор», то есть персонифицированный создатель произведения, демонстрирующий читателю, которого он вовлекает в процесс творчества, специфику литературной условности8.
Для изображенного автора назвать себя «автором» и говорить о себе как об «авторе» - значит не отождествлять себя с тем же самым «я», оставшимся в границах повествования и не распознавшим в «господине» созданного им же самим героя9, но утвердить свой статус в метаповествовании - статус «автора». В этом именно качестве он и обращается к читателю, превращая того в сотворца пишущегося произведения, на что указывает номинация героя посредством местоимения «наш»: «...промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели» (VI, 44-45); «Герой наш по обыкновению сейчас вступил с нею в разговор...» (VI, 62); «Герой наш трухнул однако ж порядком» (VI, 89); «.. .герой наш очутился наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее» (VI, 113); «Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально» (VI, 116); «Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше...» (VI, 166); «Эго вздорное, по-видимому, происшествие заметно расстроило нашего героя» (VI, 173) и т.д. Читатель должен воспринять героя как «героя», для чего в авторе он должен увидеть «автора».
В формуле «наш герой» скрыто непрямое указание на читателя; будучи речевым порождением изображенного автора и элементом авторского мира, где творится вымысел, читатель занимает ту же позицию по отношению к герою, что и субъект творчества, словно удваивающий с помощью обозначенной формулы свое прямое присутствие в метаповествовании. И эта формула, и открытые обращения к читателю, служащие знаками читательского участия в акте творчества, призваны мотивировать избранное субъектом творчества самоименование.
В структуре метаповествования значимыми становятся следы, оставляемые в памяти условного читателя; отсюда ссылки на читательскую память, служащие «напоминанием о самом напоминании»10. Ср.: «На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю» (VI, 126); «Уже известный читателям Иван Антонович кувшинное рыло показался в зале присутствия и почтительно поклонился» (VI, 145); «Там, в этой комнатке, так знакомой читателю, с дверью, заставленной комодом, и выглядывавшими иногда из углов тараканами...» (VI, 174); «Для всего этого предположено было собраться нарочно у полицеймейстера, уже известного читателям отца и благодетеля города» (VI, 196) и т.д. В приведенных примерах читатель - это носитель читательской функции, атрибут субъекта творчества, который всякий раз напоминает не только об известных и знакомых читателю персонажах или предметах, но прежде всего о границе, разделяющей действительность персонажей и мир акта творчества. Активизация читательской памяти является симптомом прорывов постепенно нарастающей символизации: читатель оказывается
подготовлен к ним не только ставшими «привычными для него скачками повествования»11, но и скачками метаповествования, резко выталкивающими на первый план символическую фигуру «автора».
В открывающем главу VI лирическом отступлении изображенный автор, предаваясь воспоминаниям о своем детстве и о своей юности, рассказывает о том, как многое его «поражало», когда подъезжал он «в первый раз к незнакомому месту», и что «ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья», как он «уносился мысленно» за встретившимися ему пехотным офицером, купцом или уездным чиновником «в бедную жизнь их», задумываясь над их возможными занятиями и разговорами, или, побуждаемый любопытством, старался «угадать» при виде помещичьего дома, каковы облик и характеры его обитателей и «кто таков сам помещик» (VI, 110-111). И сетует на овладевшее им «теперь» равнодушие к внешним впечатлениям, что «теперь» его «охлажденному взору неприютно», печалясь, что безвозвратно, как ему кажется, утрачена им «теперь» детская восприимчивость к явлениям бытия и юношеская «свежесть» (VI, 111).
Лирическое отступление носит подчеркнуто автобиографический характер; изображенный автор, запечатлевая себя в разные периоды и в разных возрастах жизни, излагает свою внутреннюю историю, важную для его писательской судьбы12. Интерпретируя факты своей жизни в духе просветительски понимаемого жизнеописания13 и наделяя сюжет собственного взросления универсальными смыслами, он применяет существенные для его самооценки и для стратегии метаповествования «возрастные категории»14 в соответствии с традицией построения писательских биографий, появившихся на рубеже XVIII и XIX вв. В этих биографических текстах получали «“пиитическую” окраску» факты и свидетельства «об особой остроте чувств, “восприимчивости” души ребенка» и его «склонности к мечтательности и фантазированию»15, и играл особую роль мотив пробуждения дара, осознания «своего призвания» и «своего пути»16.
Свойственные автору с детских лет острая наблюдательность, свежесть чувств и развитое воображение служат проявлением художнического дара и характеризуют его как будущего творца. Проблематичное единство своего «я» он переживает как драму писателя, которого не может не тревожить состояние внутреннего охлаждения. Его поистине подвергает «теперь» испытанию жизни холод, который предстоит вытерпеть, чтобы признать, что юность с ее свежими мечтаньями не дана была ему напрасно11. Структура лирического отступления, подобно структуре авторского монолога в восьмой главе «Евгения Онегина», тоже «отличается большой сложностью»18 и «не выражает окончательного суда автора»19 - только не над героем, как в пушкинском романе, но над самим собой.
Вот Чичиков «был уже средних лет и осмотрительно-охлажденного характера» (VI, 92-93). Но охлажденный характер не служит преградой для задуманного автором возрождения и преображения героя, уже и сей-
- --«¡=*5- -
час способного, «чего он сам себе не мог объяснить», почувствовать себя «чем-то вроде молодого человека, чуть-чуть не гусаром» (VI, 169). Автор же возрождается и преображается в акте творчества, обнаруживая и доказывая, что он отнюдь не утратил юношескую свежесть мировосприятия и может вновь испытать состояние вдохновения и вновь пережить рождение «чудных замыслов» и «поэтических грез» (VI, 222).
С лирическим отступлением в главе VI перекликается лирическое отступление в следующей главе, главе VII, в структуре которого сочетаются такие формы словесной самообъективации, как исповедь и автобиография20. Изображенный автор прибегает к исповедальным интонациям и автобиографическим мотивам, рассказывая о судьбе писателя, «дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога». Он излагает не свою внутреннюю историю, связанную с перипетиями этой судьбы, но историю отношения к писателю «современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта» (VI, 134).
Лирическое отступление содержит своего рода автопортрет субъекта творчества, то есть изображение изображения21. В размышлении о судьбе писателя, оставшегося «без разделенья, без ответа, без участья» (VI, 134), затрагивается принципиально важная в русской культуре идея сохранения человеком, каковы бы ни были обстоятельства его жизни, «личной идентичности»22, то есть данного человеку образа Божьего, а в случае писателя - его писательского лица. Современный суд потому и назван лицемерно-бесчувственным, что не имеет своего лица23, но он не только и не просто меняет лица и принимает личины, но абсолютно равнодушен к добру и злу и потому так жесток и безжалостен. А ведь «именно с личной идентичностью устойчиво связывались этические нормы русской культуры»24.
Характеризуя современный су о. мешающий «непризнанному писателю» (VI, 134) осуществить его миссию, автор находит «выраженья, огни, а не слова», которые поистине излетают от него, «как от древних пророков» (VIII, 281)25. Образ же писателя, которому суд этот «всё обратит в упрек и поношенье» (VI, 134), закономерно вызывает значимые ассоциации с образом гонимого пророка - как вестника отвергаемого современниками откровения. Напомним, что уже в русской культуре XVIII в., культуре секуляризованной, «откровенное знание поэта отождествляется с откровениями библейских пророков»26; «в поэте, в высоком вдохновен-
ном писателе», верном своему призванию, видят «пророка, служителя истины, подкрепляющего слово готовностью к гонениям, лишениям и даже гибели»27. В «Мертвых душах» и автопортретный образ писателя, и образ изображенного автора приобретают символическую значимость в соотнесенности с универсальными для русской культуры XVIII - начала XIX вв. концептами «поэт» и «пророк»28.
Символически значимым оказывается и имя «автор», выбранное для себя изображенным автором, наследующим функции «поэта» и «пророка» в той же мере, в какой создаваемое им произведение наследует функцию сакральных текстов29. В том числе и текстов пророческих, в которых откровение принимает форму картин, возникающих перед внутренним взором пророка; так в Библии «возвещаемое пророком получено им в состоянии видения или особенного восторга»30.
Ср.: «Но... может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения» (VI, 223).
Авторское предположение касается возможного и вероятного и в этом смысле гипотетично, то есть не подтверждено непосредственным наблюдением и описанием, но видение и не претендует на достоверность рисуемой картины и ее буквальное понимание. Ср. недоумение критика-современника: «Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете...»31. Однако автор не обещает, но предсказывает и пророчески провидит, воспринимая пишущееся произведение «не только как творимое, создаваемое, но и как внушаемое свыше»32. Как будто свыше насылается на автора и родственное пророческому восторгу вдохновение: вот «неестественной властью осветились» его «очи», а «главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями» (VI, 221).
В основе авторского опыта пророчества лежит опыт творчества. Так, говоря о трудностях изображения характера Манилова, автор признается, что «вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд» (VI, 24). А в последней главе, определяя характер приобретателя, в котором «есть уже что-то отталкивающее», объяснит читателю: «Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин» (VI, 242).
С.Г. Бочаров замечает о «позиции выведывания человека» у Гоголя и о слове «выпытывание», которым «писатель определяет свое отношение к предмету», что в «достигающем крайней степени усилии художника есть момент насилия над предметом»33. Между тем, авторская саморефлексия
- ^{,1^---«¡=*5- -
направлена в приведенных высказываниях не столько на предмет, сколько на самого субъекта творчества; в них содержится его самохарактеристика, где акцент сделан на взгляде, изощренном в науке выпытывания, взгляде испытующем и изведывающем, который есть свойство дара. Автор, наделенный особым художническим даром, так же избран для своей миссии, как и пророк для своей; как пророк получает откровение в состоянии видения, так автор получает сокровенное знание посредством взгляда, устремленного «поглубже» герою «в душу» (VI, 242).
Ведь что такое этот изощренный в науке выпытывания взгляд? Что такое этот испытующий взгляд, который изведывает характер до первоначальных причин? Это и есть взгляд «автора», то есть, согласно происхождению слова «автор» и его этимологической характеристике, «субъекта действия», присущего «в первую очередь богам как источникам космической инициативы»34. А кем выступает этот субъект действия в акте творчества? Создателем произведения, его творцом. Стало быть, статус «автора», как он обозначен и как он раскрывается в метаповествовании, есть статус творца.
Ср.: «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме» (VI, 242).
Речь идет о незавершенности творения, конечный смысл которого не разъяснится до тех пор, пока будет длиться акт творчества.
Взгляд «автора» направлен как на предмет творчества, так и на самого себя. Если ‘выпытать’ означает ‘узнать’, ‘выяснить’, ‘выведать’, то ‘изведать’ обладает значением ‘испытать на себе’, ‘узнать на собственном опыте’.
Ср.: «Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежитель-ной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время!» (VI, 223).
В этом признании раскрывается другая сторона внутренней истории изображенного автора, вновь прибегнувшего к характеристике возраста, но на этот раз для того, чтобы подчеркнуть специфику зрелости. Возраст зрелости, в который вступил автор, требует от него, прежде всего, мудрости, о чем он напомнит читателю далее, когда станет объяснять выбор героя (Но мудр тот...), мудрость же дается опытом самопознания и самовоспитания.
Символическому имени «автор» соответствует символическое поведение, ориентированное на значимый для Гоголя «образ уединенной мона-
шеской жизни» и «религиозного подвижничества», который послужил для него самого в 1840-е гг. «школой его самовоспитания»35. Для архаической мысли, не тематизировавшей «неповторимое», имя как «эквивалент именуемого лица», «имя “автора”», служило знаком не «индивидуальности», но «авторитета»36. В «Мертвых душах» с именем «автор» ассоциируются представления об «авторитете» персонифицированного субъекта творчества, приобретающего такой «авторитет» в результате подвижнической жизни и осознанного как подвижничество творчества.
Имя «автор» потому и становится в «Мертвых душах» символически значимым, что несет в себе «сверхличное и общезначимое содержание»37.
Ср.: «К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь глубокоустремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами» (VI, 245).
Было отмечено, что уже в литературе XVIII в. эпитет «святая» применительно к «правде» представлялся тривиальным: «В контексте русской поэзии это было общее место»38. Используемое автором выражение «святая правда» связано с традицией сакрализации поэта в русской культуре XVIII - начала XIX вв., то есть с феноменом и идеей «светской святости»39. С этой идеей прямо соотносится в «Мертвых душах» как изображение автора, так и наделение его именем «автор», семантику которого определяет культурная этимология40. При этом Гоголь воскрешает изначальный смысл слова «святая».
Изображенный автор, подобно самому Гоголю41, не является воплощением святости. В его взгляде (глубокоустремленном взоре) на самого себя нет намека на автосакрализацию, но резко проявляется острое чувство внутренней связи с сакрализованным Словом. Так обнажается в «Мертвых душах» надличная ценность авторского «я», а имя «автор» раскрывает свой глубинный символический смысл.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Маркович В.М. И.С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30-50-е годы). Л.. 1982. С. 25.
Markovich V.M. I.S. Turgenev i russkij realisticheskij roman XIX veka (30-50-e go-dy). L., 1982. S. 25.
2 Там же. С. 29.
Tam zhe. S. 29.
3 Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974. С. 106.
Bocharov S.G. Pojetika Pushkina: Ocherki. М., 1974. S. 106.
4 См.: Маркович В.М. «Задоры», Русь-тройка и «новое религиозное сознание». Отеле снивание духовного и спиритуализация телесного в 1-м томе Мертвых душ И Wiener Slawistischer Almanach. 2004. T. 54. S. 97.
Markovich V.M. «Zadory», Rus’-trojka i «novoe religioznoe soznanie». Otelesnivanie duhovnogo i spiritualizacijatelesnogo v 1-mtome Mertvyh dush // Wiener Slawistischer Almanach.
2004. T. 54. S. 97.
5 Гоголь H.B. Полн. собр. соч.: В 14 т. [М.; Л.], 1951. Т. VI. С. 7. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами.
GogoVN.V Poln. sobr. soch.: V 141. [М.; L.], 1951. Т. VI. S. 7.
6 Ср. замечания об автодемонстрации литературного сознания: Смирнов И.П. На пути к теории литературы // Смирнов И.П. Смысл как таковой. СПб., 2001. С. 239.
SmimovLP. Naputi kteorii literatury// Smimov I.P. Smysl kaktakovoj. SPb., 2001. S. 239.
7 Речь, прежде всего, о тех лирических отступлениях, «которые оттеняют роль автора как творца» {Манн Ю.В. Поэтика Гоголя // Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 312).
Мапп Ju. V. Pojetika Gogolja// Mann Ju.V. Pojetika Gogolja. Variacii kteme. М., 1996. S. 312.
8 Ср. выделение типичных признаков повествования от третьего лица: актуализация эксплицитно выраженного автора; выражение семантики творческого акта; функционирование автора в качестве творца текста; обращения к условному читателю: Атарова К.Н., Jlec-скис Г.А. Семантика и структура повествования от третьего лица в художественной прозе // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1980. Т. 39. № 1. С. 34-35.
Atarova K.N., Les skis G.A. Semantika i struktura povestvovanija ot tret’ego lica v hudozhestvennoj proze i i Izvestija AN SSSR. Ser. lit. i jaz. 1980. T. 39. № 1. S. 34—35.
9 Ср. парадокс перволичной формы повествования: «Говорить о самом себе - значит больше не быть тем же самым я» (Тодоров Ц. Поэтика / Пер. с фр. // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 76).
Todorov С. Pojetika / Per. s fr. // Strukturalizm: «za» i «protiv». М., 1975. S. 76.
10 Смирнов И.П. Указ. соч. С. 242.
Smirnov I.P. Ukaz. soch. S. 242.
11 Маркович B.M. И.С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30-50-е годы). С. 32.
Markovich V.M. I.S. Turgenev i russkij realisticheskij román XIX veka (30-50-e go-dy). S. 32.
12 Как специально было отмечено, в русской культуре первой трети XIX в. заметно обостряется интерес к писательской биографии, подразумевающей «наличие внутренней истории» (Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (К типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. I. Таллинн, 1992. С. 372).
Lotman Ju.M. Literatumaja biografija v istoriko-kuPtumom kontekste (K tipologicheskomu sootnosheniju teksta i lichnosti avtora) i i Lotman Ju.M. Izbrannye stat’i: V 3 t. Т. I. Tallinn, 1992. S. 372.
13 См. о значении для Гоголя просветительской мысли «о зависимости нравственного облика человека от его возраста»: Смирнова Е.А. Гоголь и идея «естественного» человека в литературе XVIII в. // XVIII век. Сб. 6. Русская литература XVIII века: Эпоха классицизма. М.; Л., 1964. С. 283.
Smirnova Е.А. Gogol’ i ideja «estestvennogo» chelo veka v literature XVIII v. И XVIII vek. Sb. 6. Russkaja literatura XVIII veka: Jepoha klassicizma. М.; L., 1964. S. 283.
14 Манн Ю.В. Ломоносов в творческом сознании Гоголя // Манн Ю.В. Творчество Гоголя: смысл и форма. СПб., 2007. С. 551.
MannJu. V. Lomonosov V tvorcheskom soznanii Gogolja// Mann Ju.V. Tvorchestvo Gogolja: smysl i forma. SPb., 2007. S. 551.
15 Грачева E.H. Представления о детстве поэта на материале жизнеописаний конца
XVIII - начала XIX вв. // Лотмановский сборник. Т. 1. М., 1995. С. 325.
Gracheva E.N. Predstavlenija о detstve pojeta na materiale zhizneopisanij konca XVIII -nachala XIX vv. //Lotmanovskij sbomik. T. 1. M., 1995. S. 325.
16 Там же. C. 327.
Tam zhe. S. 327.
17 Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. T. V. Л., 1978. С. 145-146.
Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 101. 4-e izd. T. V. L., 1978. S. 145-146.
18 Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 350.
LotmanJu.M. Roman A.S. Pushkina «Evgenij Onegin»: Kommentarij. L., 1980. S. 350.
19 Там же. C. 349.
Tam zhe. S. 349.
20 См. о специфике этих форм: Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 124, 132.
Bahtin М.М. Avtor i geroj v jesteticheskoj dejatel’nosti // Bahtin M.M. Jestetika slovesnogo tvorchestva. M., 1979. S. 124, 132.
21 В автопортрете «мы не видим, конечно, изображающего его автора, а только изображение художника» (Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа// Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 288).
Bahtin М.М. Problema teksta v lingvistike, filologii i drugih gumanitamyh naukah. Opyt filosofskogo analiza // Bahtin M.M. Jestetika slovesnogo tvorchestva. М., 1979. S. 288.
22 Вендина Т.Н. Язык как форма реализации культурной идентичности // Культура сквозь призму идентичности. М., 2006. С. 50.
Vendina T.I. Jazyk как forma realizacii kul’tumoj identichnosti // Kul’tura skvoz’ prizmu identichnosti. М., 2006. S. 50.
23 Ср. там же наблюдения над семантикой существительного лицемер и его этимологией («меняющий лица, двуличный»). См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. 2-е изд., стереотип. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. М., 1987. T. III (Е-Муж). С. 506.
Fasmer М. Jetimologicheskij slovar’ russkogo jazyka: V 41. 2-e izd., stereotip. / Per. s nem. i dop. O.N. Trubacheva. M., 1987. T. Ill (E-Muzh). S. 506.
24 Вендина Т.И. Указ. соч. C. 51.
Vendina T.I. Ukaz. soch. S. 51.
25 Автор в лирическом отступлении поступает так, как должен поступить, по мнению Гоголя, Языков, которому он советует (в помещенном в «Выбранных местах из переписки с друзьями» письме «Предметы для лирического поэта в нынешнее время») перечитывать «строго Библию» и, при ее свете, приглядываться «к нынешнему времени» (VIII, 279).
26 Живов В.М. Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII - начала
XIX века // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 662.
Zhivov V.M. Koshhunstvennaja pojezija v sisteme russkoj kul’tury konca XVIII - nachala XIX veka//Zhivov V.M. Razyskanija v oblasti istorii i predystorii russkoj kul’tury. M., 2002. S. 662.
27 Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII - начала XIX века // Из истории русской культуры. T. IV (XVIII - начало XIX века). 2-е изд. М., 2000. С. 121. Ср. сформировавшееся в XVIII в. и сохранившееся в начале XIX в. представление о поэзии как о миссии, которое «ко многому обязывало» (Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 60).
Lotman Ju.M. Ocherki po istorii russkoj kul’tury XVIII - nachala XIX veka // Iz istorii russkoj kul’tury. T. IV (XVIII - nachalo XIX veka). 2-e izd. М., 2000. S. 121. Lotman JuM. Sotvorenie Karamzina. М., 1987. S. 60.
28 Ср. наблюдения над референтной соотнесенностью имен исторических лиц с соответствующими культурными концептами: БрагинаН.В. Имена лиц в общественно-культурной языковой практике // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Ч. 1. М., 2001. С. 12.
BraginaN.V Imena lie v obshhestvenno-kul’tumoj jazykovoj praktike II Imja: vnutrennjaja struktura, semanticheskaja aura, kontekst. Ch. 1. М., 2001. S. 12.
29 «Заменив сакральные тексты, литература унаследовала их культурную функцию. Это замещение, сложившееся в XVIII веке, сделалось вообще устойчивой чертой русской литературы» (Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII - начала XIX века С. 89).
Lotman Ju.M. Ocherki po istorii russkoj kul’tury XVIII - nachala XIX veka S. 89.
30 Толковая Библия. T. 5. Пг., 1908. C. 234.
Tolkovaja Biblija. T. 5. Pg., 1908. S. 234.
31 Белинский В.Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. T. VI. С. 418.
Belinskij V.G. Poln. sobr. soch.: V 13 t. M., 1955. T. VI. S. 418.
32 Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. С. 317.
Mann Ju.V. PojetikaGogolja. S. 317.
33 Бочаров C.Г. О стиле Гоголя // Теория литературных стилей. Типология стилевого развития Нового времени. М., 1976. С. 412.
Bocharov S.G. О stile Gogolja // Teorija literatumyh stilej. Tipologija stilevogo razvitija Novogo vremeni. М., 1976. S. 412.
34 Аверинцев С.С. Авторство и авторитет// Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 105. См. также: ФасмерМ. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. 2-е изд., стереотип. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. М., 1986. Т. 1 (А-Д). С. 60.
Averincev S.S. Avtorstvo i avtoritet // Istoricheskaja pojetika: Literatumye jepohi i tipy hudozhestvennogo soznanija. M., 1994. S. 105. Fasmer M. Jetimologicheskij slovar’ russkogo jazyka: V4t. 2-e izd., stereotip. / Per. s nem. i dop. O.N. Trubacheva. M., 1986. Т. 1 (A-D). S. 60.
35 Смирнова E.A. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 141. Ср. в письме к В.А. Жуковскому от 26 июня 1842 г.: «Много труда и пути и душевного воспитанья впереди еще ! Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существованья» (XII, 69).
SmirnovaЕ.А. Pojema Gogolja «Mertvye dushi». L., 1987. S. 141.
36 Аверинцев C.C. Указ. соч. C. 106.
Averincev S.S. Ukaz. soch. S. 106.
37 Аверинцев C.C. Символ // Аверинцев C.C. София-Логос: Словарь. 2-е изд., испр. Киев, 2001. С. 158.
Averincev S.S. S im vol // Averincev S.S. Sofija-Logos: Slovar’. 2-e izd., ispr. Kiev, 2001. S. 158.
38 Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII - начала XIX века. С. 90.
Lotman Ju.M. Ocherki po istorii russkoj kul’tury XVIII - nachala XIX veka. S. 90.
39 См.: Панченко AM. Русский поэт, или Мирская святость как историко-культурная проблема // Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 316-317. Ср. также: Панченко А.М. Церковные реформы и культура петровской эпохи // Из истории русской культуры. Т. Ill (XVII - начало XVIII века). М., 1996. С. 497.
----------------------------------------------------------------------------------------------
Panchenko А.М. Russkij pojet, ili Mirskaja svjatost’ как istoriko-kul’tumaja problema // Panchenko А.М. О russkoj istorii i kul’ture. SPb., 2000. S. 316-317. Panchenko A.M. Cerkovnye reformy i kul’tura petrovskoj jepohi i i Iz istorii russkoj kuTtury. Т. Ill (XVII - nachalo XVIII veka). М., 1996. S. 497.
40 В концепте «автор» содержится в свернутом виде представление о функции «авторства» в культуре и об истории «авторства»; о концепте как факте культуры см.: СтепановЮ.С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. 3-е изд. М., 2004. С. 43.
Stepanov JU.S. Konstanty: Slovar’ russkoj kul’tury. Opyt issledovanija. 3-e izd. М., 2004.
S. 43.
41 «Гоголь искал святости, подвергал ее осмыслению, но был далек от воплощения ее в собственном строе жизни, и вряд ли подобное воплощение было в принципе возможно для светского писателя, каковым был и оставался Гоголь» (Анненкова Е.И. Мирская святость как опыт жизни и предмет творческой рефлексии Н.В. Гоголя // А.М. Панченко и русская культура. СПб., 2008. С. 138).
Annenkova E.I. Mirskaja svjatost’ как opyt zhizni i predmet tvorcheskoj refleksii N.V. Gogolja // A.M. Panchenko i russkaja kul’tura. SPb., 2008. S. 138.
А.А. Чевтаев (Санкт-Петербург)
СТРУКТУРА ЛИРИЧЕСКОЙ СОБЫТИЙНОСТИ:
« Тпяйа» О. Мандельштама
В настоящей статье на материале стихотворения О. Мандельштама «Тпвйа» рассматривается вопрос о структуре лирического события как повествовательной категории. Анализ данного поэтического текста показывает, что в нарративном развертывании лирического сюжета событийный статус получает изменение системы ценностей субъекта, в котором актуализируется его соприкосновение с сознанием принципиального «другого» (этот «другой» может представать иной ипостасью лирического субъекта, лирическим персонажем, универсальной культурной маской или системой знаков, обозначающих определенную поэтическую традицию). Ключевые слова: лирическое событие; лирический субъект; повествование; сюжет; художественная аксиология.
Проблема событийности в лирическом тексте неоднократно поднималась в литературоведческих исследованиях. Выделяя различные свойства лирического события, большинство исследователей определяют его как внутреннее, субъективированное состояние / переживание, лишенное фабульной объективации. В различных методологических системах данное понятие трактуется по-разному, в зависимости от концептуальных установок исследователя. Так, Б.О. Корман определяет строение лирического сюжета и, соответственно, события как «последовательность однородных прямооценочных суждений субъекта: в одном случае сюжетом передаются представления о добре, норме; в другом - зле, антинорме»1. Очевидно, что такая отчетливая аксиологическая направленность в понимании лирической сюжетики сказывается и на ее сегментации: в качестве сюжетной единицы в лирике ученый называет «слово, передающее прямую оценку»2. Соединение таких прямооценочных единиц обеспечивает динамику сюжетного движения в лирическом тексте, однако в концепции Б.О. Кормана отсутствует четкое описание параметров, в соответствии с которыми осуществляется такое сюжетное развитие.
По мысли Ю.М. Лотмана, отличие сюжетного развития в лирике от прозаического сюжетостроения обусловлено тем, что оно базируется на единицах «низшего порядка, сопоставление и противопоставление которых составляет эпизод»3, где повышается семантизация плана выражения, не позволяющая обрести независимость содержательной стороне текста. Ю.М. Лотман отмечает, что «поэтический сюжет претендует быть не повествованием об одном каком-либо событии, рядовом в числе многих, а рассказом о Событии - главном и единственном, о сущности лирического мира»4, поэтому его отличает «предельная обобщенность, сведение коллизии к некоторому набору элементарных моделей, свойственных данному художественному мышлению»5. Обозначенная здесь возможность
