CC BY
55ЖИВОЙ ГОЛОС
Август 1991: первые часы путча
Сергей Панарин
Прошло 10лет с памятных августовских событий 1991 года. Относиться к ним можно по-разному; но вряд ли удастся принизить их роль. Между тем было немало попыток объявить эти события лишь декорацией, за которой Горбачевым, Ельциным и гекачепистами (вариант — внешними антисоветскими силами) разыгрывалась некая хитроумная политическая комбинация, а тысячи москвичей, дневавших и ночевавших у Белого дома, были лишь наивными обманутыми статистами. Эти попытки свидетельствуют о двух вещах. Либо о сознательном желании извратить смысл происшедшего, представить высший в современной России всплеск народной инициативы и самоорганизации как результат успешной манипуляции политиков «бессмысленной толпой». Либо о том, что принижающие свято верят в пресловутую теорию заговора. Но в первом случае исходный пункт дискредитации события — неявное признание его величия; что касается случая второго, то он, в общем-то говоря, клинический.
Как и многие жители Москвы, я провел много часов на улицах города в дни с 19 по 22 августа. И хотя в первую очередь мною руководили чувства, что называется гражданские, очень быстро к ним добавилось ощущение, что мне дико повезло, что я оказался свидетелем и участником стремительного вторжения активной истории в повседневную жизнь. Поэтому чуть ли не с первых минут «выхода» в город я обостренно впитывал и запоминал все, что довелось увидеть своими глазами.
К сожалению, память моя не справилась с поставленной перед нею задачей. В первые недели и даже месяцы после путча она, казалось, удерживала каждый миг, каждую мизансцену, увиденную тогда; но жизнь в истории оказалась штукой чрезвычайно сложной, забирающей все силы, все ресурсы и — что самое печальное — отнюдь не способствующей
Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом стран СНГ Института востоковедения Российской академии наук, Москва.
тому спокойному вспоминанию и обдумыванию, которыми было отмечено время застоя. Короче говоря, я многое забъл, в чем убедился, перечитывая через десять лет публикуемый ниже текст.
Я начал писать его «по горячим следам», где-то в самом конце августа. Однако все, что мне удалось тогда записать, да и то в форме внезапно обрывающегося фрагмента, — это впечатления о первых часах первого дня августовских событий. Несколько раз я порывался их продолжить — и бросал, так как чувствовал, что непосредственность и яркость впечатлений уже утрачены. Но за искренность описания и точность передачи индивидуального восприятия происходившего я ручаюсь. И поэтому, публикуя ту давнюю запись, я практически ничего в ней не изменил — лишь кое-где подправил текст стилистически, да сопроводил его минимальными необходимыми примечаниями.
Честно говоря, я совершенно не ожидал того, что произошло 19 августа. Мне казалось, что вялотекущий маразм «перестройки» так и будет продолжаться. А поскольку меня от него тошнило, то я незаметно для себя стал отстраняться от всякой политической информации. Газеты я смотрел по диагонали; телевизор вовсе не включал, так как в доме «полетела» антенна. И вообще, не числясь официально в отпуске, но ощущая большое утомление от редакторских забот, одолевавших меня с начала года, и пользуясь обычным летним затишьем в Институте, я несколько дней в неделю проводил на даче. Собирал там грибы с младшей дочерью, ничего не читал и спал по 10 часов. На пятницу-субботу-воскресенье приезжал в Москву, где в одиночестве, тихо-тихо и нудно-нудно писал статью об особенностях восприятия русскими себя и других в межэтнических контактах. А в понедельник возвращался на дачу.
Так было и в понедельник 19-го. Я встал часов в 9, слегка позавтракал и прикинул: съезжу-ка я на Пушкинскую, в «Академкнигу», чтобы выкупить очередной том Достоевского. Потом отмечусь в институте, куплю хлеба и поеду на дачу. Уже допивая кофе, включил приемник и услышал хвостик Обращения советского руководства к правительствам мира и в ООН. Из него я понял только, что тов. Яна-ев подставил-таки ножку Михаилу Сергеевичу (что и следовало ожидать). Тут же позвонила знакомая и как-то очень невразумительно сказала, что вот, мол, переворот у нас. Но слышно было плохо. Короче, я скорее озадачился, чем взволновался, и решил, что на Пушкинской-то я уж точно все разузнаю.
Еще до такой степени я был спокоен, что выйдя из метро, первым делом направился за Достоевским, а уж потом — к площади. И тут все сразу стало ясно: на повороте от Тверской к кинотеатру «Россия» урчали БТРы. Хотя прошло всего-то дней 10—12, уже трудно с точностью восстановить смешанные чувства, охватившие меня в этот момент. Но лейтмотив я хорошо помню: я бы назвал его «здоровое озлобление». Еще были горечь, некоторая подавленность; но вот чего точно не было, так это мыслей о будущем — как только увидел «гусеницы», так стал жить моментом.
Они стояли в ряд с открытыми люками, народу около них почти не было, люди молча смотрели с тротуара. Но уже какой-то велосипедист лет 35, такой советский «мэн», блюдущий себя и хорошо упакованный, заводил с экипажами разговоры с явным «распропа-гандистским» уклоном. В тот день я видел его около солдат еще дважды: у гостиницы «Москва» и у Манежа. Видно, так и катался туда-сюда на своем велике, оставаясь внешне очень собранным и спокойным, и, по-моему, неплохо вел свою работу.
Я тогда тоже посмотрел с тротуара, потом закурил и, как-то даже не раздумывая, повинуясь рефлексу, выработанному на митингах (приучили-таки ноги сразу многих людей идти куда надо), быстро пошел к Моссовету.
Когда подходил, увидел разворачивающиеся БТРы, а на них — явно штатский народ и кое-где трехцветные российские флажки. Люди орали «ура» и всячески радовались. Я тоже залез на БТР, где сидело человек пять парней, но был один небольшого росточка дедок с длинной седой бородой, потом еще одна девушка забралась. Все это настраивало на оптимистический лад, в голове стали всплывать филиппинские ассоциации \ я даже подумал, что часть введенных в Москву сил «перешла на сторону народа», и, стало быть, номер ГКЧП не пройдет. Очень быстренько оптимизму нам поубавили; но ощущение неизбежности провала путча как поселилось тогда во мне у Моссовета, так потом и не было ни разу до конца заглушено никакими событиями. Лишь однажды оно исчезло, вечером 20-го: я ездил домой, чтобы переобуться, и как раз в тот момент, когда не мог быть очевидцем происходящего, на короткое время разнесся слух, будто Белый дом подвергся атаке и депутаты «прощаются с народом»...
Колонна машин развернулась, выстроилась и поехала вверх по Тверской. Но очень скоро нас остановили. Подлетел УАЗик, из него выскочили два майора и подполковник, все такие шкафчики, как
на подбор, и потребовали, чтобы гражданские убрались с боевой техники восвояси. При этом майоры высказывались скорее в просительной форме, зато подполковник, самый рослый и крупный из всех, обращался к нам хотя и вежливо, но требовательно, даже резко. Мол, я отвечаю за технику и людей, сойдите с машины во избежание неприятностей. Человека два спрыгнули, остальные, в том числе дед и девушка, сидели. Тогда полковник вызвал из УАЗа двух солдат с автоматами. Ребята, если судить по плохо пригнанной форме, были первогодками; они топтались рядом и явно не испытывали желания тащить и волочить. Командир их стал накаляться, брать на глотку. В конце концов, он пообещал, что вся колонна уедет. Тогда мы слезли, дедушка — последним.
БТРы вправду удалились дальше по Тверской, но было ощущение, что нас надули. Я пошел на Манежную площадь. Там собралось тысячи две народа и вещали депутаты, в основном, как мне показалось, моссоветовские. На балконе 5-го этажа «Москвы» стоял, выпятив животик, г-н Жириновский со товарищи и «приветствовал» толпу. Ему орали «Провокатор!», «Долой!»; но поскольку то был вполне парламентский стиль, Владимир Вольфович лишь царственно помахал в ответ ручкой. Наконец, все отчетливее стал раздаваться грубый хор голосов, скандировавших: «Ко-зел!». После чего Жириновский приветствовать массы перестал, но с балкона так и не удалился. Все это продолжалось минут 15, может быть, полчаса, не знаю. Дело в том, что у времени в те дни был очень аритмичный пульс, а на часы смотреть как-то забывалось.
Снова послышался рокот машин, со стороны Лубянки к Москве подкатывала техника. Я пошел туда и — здрасьте вам! — вот он, плечистый подполковник, совсем недавно уверявший, что он вовсе уводит свой батальон.
Колонна была буквально облеплена людьми, крики и слезы слышались со всех сторон. Я пробился к своему «знакомому» и неожиданно для себя стал орать: «Что Вы все время лжете?» (именно таким литературным стилем, еще даже на долю секунды задержался, подыскивая замену грубому «врете»). Но подполковник на меня совершенно не реагировал. Он сильно, откровенно нервничал и все гонял от хвоста колонны к голове и назад своих автоматчиков, а те так мешковато-растерянно ходили за ним гуськом и так это было знакомо по опыту собственной службы в ВС!
Я пошел назад к Манежу, поскольку раздался крик, что туда идет колонна танков — длиннющая, аж до самой Кропоткинской.
И действительно, когда обогнул Манеж, то увидел, что к его торцу с тыльной стороны приближаются БТРы, танки, ЗИЛы и МАЗы с «будками» для людей. Как раз в этот момент из Кремля повалили участники Конгресса соотечественников2 и, надо отдать им должное, не ужаснулись. Даже отчасти посмеивались — хотя им-то, собственно, что грозило, кроме переживаний общего плана по поводу очередного измывательства над Россией?
Здесь у Манежа было то же, что в любых местах, где стояли или проезжали «гусеницы»: крики, слезы, споры. Я не участвовал, я решил, что надо идти туда, куда звали у «Москвы», то есть к Белому дому.
В самом начале Нового Арбата из людей, направлявшихся туда же, составилось некое подобие колонны. Возглавил ее один из депутатов (?). Не доходя до Военторга, колонна прижала к тротуару пожарную машину с водометной пушкой. Экипаж, по-моему, если не помяли, то сильно напугали: когда я проходил мимо, пожарники по команде толстого красного старшины спешно сливали воду.
Другой эпизод сильно напомнил мне непременный репертуар всех городских бунтов на Востоке. Напротив входа на станцию метро «Калининская» навстречу нашему движению попыталась проехать черная «Волга» с желтыми фарами. Что тут началось! Как где-нибудь в Каире в 1977 году в первую очередь переворачивали и крушили «Мерседесы», эти символы наглого самоутверждения сада-товских скоробогатеев, так в августовской Москве всякий «члено-воз», и прежде не пользовавшийся симпатиями масс, становился едва ли не сильнейшим раздражителем, буквально детонировал вспышки ярости3. Хорошо еще, что у пассажира был совершенно не номенклатурный вид. Такое было впечатление, что он либо «снял» водителя, либо его приятель. К тому же он хорошо держался, не дергался и даже шутил. Так что с этой машиной все закончилось благополучно, ее пропустили к Манежу.
В дальнейшем мы шли без особых происшествий. На тротуарах стояли люди, смотревшие на нас; их звали в колонну, но очень редко кто-то присоединялся. За зрителями было заметно обычное мелькание покупателей, сновавших из магазина в магазин: нормальное течение жизни в торговом центре Москвы. А мы шли себе, довольно быстро, по проспекту, и, когда я оборачивался, было видно, что с хвоста колонна все-таки постепенно удлиняется. В ней теперь было, наверное, три-четыре тысячи человек.
Погода была великолепная! Уходя из дома, я в сумку через плечо сунул зонтик, и теперь он мешался, колотил меня в бок на пару с Достоевским. Стало даже жарко от быстрой ходьбы, солнце сияло вовсю — и вдруг впереди в его блеске, на подходе к ул. Чайковского, обозначилась какая-то слишком слепящая пустота. Показалось, что это свет, отражающийся от сдвинутых пластиковых щитов омоновцев. Я близорукий, мне обмануться было совсем нетрудно; но, видимо, близоруких среди нас оказалось немало, и в их числе сам наш «вожатый». Он попытался как-то дисциплинировать колонну: развернулся к нам лицом и стал кричать в мегафон, чтобы женщины сдвинулись в середину, а мужчины покрепче заняли первые ряды и сцепились руками — «будем пробиваться через ОМОН напором!»
Оказалось, однако, что тревога — ложная. Никакого ОМОНа, никаких заграждений, просто шутки напряженных нервов, яркого солнца да светофора, перекрывшего поток машин и создавшего впечатление грозной ловушки на месте мирного мельтешения московского транспорта.
Мы беспрепятственно подошли к Белому дому. На углу на асфальте были отчетливо видны крутые поворотные дуги следов, оставленных траками, но нигде рядом техники я не заметил. (Возможно, она уже стояла тогда на Смоленской наб., но я просто не посмотрел в ту сторону.) Возбужденные люди, пришедшие до нас, рассказывали, что танки побывали у Белого дома, шли прямо к нему, что людей здесь тогда было совсем мало, человек сорок, в основном женщины, которые будто бы и остановили колонну, что она потом развернулась и что Ельцин зачитывал с танка свое обращение. Я пожалел, что слишком долго пробыл у Манежа. Тем временем наша колонна рассыпалась вокруг Белого дома и на фоне его громадины превратилась в довольно жидкие человеческие островки. Тут еще погасло солнце, закрытое неуклонно расползающимися, все более темнеющими облаками.
Как и многие другие, я поднялся по ступеням Белого дома со стороны фасада. Непосредственно у входов царили растерянность и неразбериха: люди ходили туда-сюда, хилые мегафоны «организаторов» глушила более громкая трансляция из здания, совершенно, на мой взгляд, ненужная. Ибо по своему содержанию она сводилась к обычной митинговой начинке типа «долой» и «они не пройдут». Призывали еще к забастовке, созданию стачкомов. Но говорили об этом такими голосами, что сразу было ясно: сами наставники не верят в действенность своих наставлений. Короче, обычные слабости
демократов. В момент, когда требовалось быстрое и решительное практическое действие, его пытались заменить потоками то высоких, то ругательных словес.
Конечно, мои впечатления и субъективны, и случайны. Возможно, внутри Белого дома говорили и поступали иначе. Да и все, что воспоследовало с вечера 19-го, доказывает, что какие-то действия и какая-то организация все же имели место. Но и в этом, как мне кажется, заслуга была в первую очередь людей практических, самими обстоятельствами жизни приученных действовать, а не разглагольствовать. А также тех, кого зовут обычно крайне левыми, радикалами, экстремистами, — именно они, как я наблюдал лично, старались вырваться из круга бессильных заклинаний. Один, заработавший за свои призывы обличительное «провокатор», на полном серьезе звал на штурм Останкино; другой нервно и грубо орал в мегафон: «Хватит болтать, надо строить баррикады!». И те из собравшихся, кто был помоложе (больше почему-то молодежь панкового обличья), как-то качнулись, куда-то двинулись с явно решительными намерениями — хотя ясно было, что они не знают, как, где и из чего строить эти самые баррикады. В этот момент тучи прорвало, хлынул густой крупнокапельный ливень.
Вот тогда я впервые понял, что дело защиты свободы органично сплетено с самыми обычными и заурядными побуждениями людей. Все, кто пришел к Белому дому, сделали это, выражаясь высоким «штилем», по зову сердца; однако уже в самом «зове» были и элементарное любопытство, и желание получить информацию из первых рук, и неосознанная тяга к защищающей от индивидуального страха силе единения. Короче, человеческие чувства, руководящие нами в повседневной жизни. Когда же хлынул ливень, эта здоровая бытийная основа вообще взяла верх: никто не бросился воздвигать баррикады под дождем, не стал мокнуть из соображений, что «промедление смерти подобно». Почти вся публика сгрудилась под козырьками подъездов, а счастливые обладатели зонтиков, вроде меня, спрятались под ними и тоже не спешили заниматься фортификационными работами. Впрочем, тут действовало и еще одно, тоже очень человеческое чувство — страх перед ложным положением. Ну как делать то, чего отроду не делал, да еще под дождем?
Все это сильно сковывало, и, будь в тот момент на подходе крутые ребята из КГБ или МВД, плохо было бы дело. С другой стороны, прочная изначальная сплетенность действительно высокого порыва, приведшего нас к Белому дому, с самыми простыми и даже эгоисти-
ческими человеческими проявлениями сослужила в общем-то хорошую службу. Дело свободы оказалось таким образом введено в поток обыденной жизни — и потому таким же прочным и незыблемым, как и она4.
Ливень довольно быстро перешел в небольшой дождичек. Я направился в обход Белого дома. Когда я очутился у задних подъездов, напротив служебного корпуса, подъехали машины с ОМОНом. Народ заволновался. Одни говорили, что это «наш» ОМОН, присланный Баранниковым5; другие опасались, нет ли здесь обмана и как бы под видом союзников не впустить троянского коня. В какой-то момент возобладали опасения: когда две машины попытались въехать в здание, их остановили, буквально упершись руками в бамперы. Но потом вышел кто-то из знакомых на личность депутатов, по его команде машины пропустили.
Тем временем началось, наконец, сооружение баррикад. Первую воздвигли так, чтобы отрезать подъезд к Белому дому со стороны Смоленской набережной. И именно здесь это было довольно удобно делать, так как под рукой были металлические сетки и другой подходящий материал со строительства коллектора. Тем не менее поначалу заграждения выглядели ужасно хилыми, так сказать, символическими.
Я принял в работе участие тоже символическое — слишком неподходяще был одет, боялся испачкать светлые выходные брюки. Кроме того, страшно хотелось есть: был уже третий час и кроме утреннего кофе с бутербродом ничего в желудке не было. В общем, я позорным образом ретировался и направился в ближайшую булочную на Рочдейльской улице. Когда я подошел, из магазина непрерывно выскакивали люди с четвертинками черного в руках. Ничего другого не осталось. Я тоже обзавелся четвертинкой и, жуя на ходу, стал искать телефон-автомат. Дело в том, что я по всем срокам должен был быть на даче, где меня ждали и где наверняка слышали только воззвание ГКЧП, не знали, что происходит в Москве, и волновались. А я ну никак не мог заставить себя уехать из Москвы. Надо было искать какой-то выход, и я решил дозвониться старшей дочери, чтобы она сразу после работы съездила на дачу вместо меня.
Но это оказалось не так-то просто. Один автомат не работал. У другого, расположенного на противоположном углу здания с булочной, собралась очередь человек в 15. И опять пошел дождь. Я раскрыл зонтик, ходил туда-сюда, жевал черствый невкусный хлеб, потом курил... Когда подошла моя очередь, у Анны на работе было
занято. Я сделал 4 или 5 заходов, пропуская следующих за мной, — все безрезультатно. Тогда я решил пойти на Новый Арбат, дозвониться оттуда, а потом съездить домой, чтобы купить чего-нибудь поесть и, отвлекшись на время от потока впечатлений, подумать о том, что делать дальше.
Я вышел к Новому Арбату в тот самый момент, когда в его перспективе показалась длинная колонна военной техники. Здесь тоже начали строить заграждения, но они были тогда еще более жалкими, чем со стороны Смоленской наб. Правда, много было людей, при виде рокочущих «гусениц» стихийно и быстро стягивавшихся к устью проспекта. Но тут со стороны здания СЭВ подъехал сдвоенный 116-й автобус и перегородил проспект. И сразу же, несколько сместившись относительно первого автобуса, встал второй. Учитывая, что по обе стороны мостовой в этом месте велись работы по строительству коллектора, то есть наличествовали глубокие ямы и автобусную сцепку невозможно было объехать ни слева, ни справа, два двойных автобуса намертво блокировали подступы к Белому дому с этой стороны. Конечно, при желании их можно было своротить, опрокинуть; но это уже было бы нарушением своеобразных «правил игры», как-то незаметно установившихся уже с утра 19-го, когда войска разъезжали по городу, перекрывали какие-то магистрали, окружали какие-то здания, но нигде ни разу не ломали насильственным образом препятствия, появлявшиеся на их пути.
То была колонна Рязанского полка Тульской десантной дивизии: БТРы, БМД, танки, крытые бортовые машины с личным составом. Передние остановились у автобусов. И сразу вся колонна, в особенности ее голова, была окружена людьми. Тут я не буду особенно распространяться, все видели по телевизору эти потрясающие картины разговора народа с армией. Отмечу только некоторые любопытные эпизоды, не попавшие в телекамеру или по каким-то причинам вырезанные при монтаже.
Например, довольно интеллигентный с виду товарищ лет 35—40 попытался порвать трак у одной из БМД с помощью подобранной на стройке коллектора трубы. Экипаж его попыток не видел, зато стоявшие рядом люди среагировали моментально: напустились на энтузиаста и оттерли его в сторону.
Другой эпизод, увиденный, когда я участвовал в дебатах с солдатами, сидевшими в грузовых машинах. Какой-то сержант с запалом объяснял нам, что они приехали нас, москвичей, защищать. Сколько было смеха и криков: «От кого?». А он покраснел, набычился и
кричал, что вот он был в Прибалтике, в Каунасе, насмотрелся там и натерпелся. Тут крыть было нечем, потому что не было у нас в ответ такого же убойного аргумента, как «от кого», а разводить политпросвет на уровне текстовок «Демократической России» в данной ситуации было бы признаком слабости и делом бесполезным. Ибо по-настоящему-то действенными были доказательства и агитационные приемы, шедшие от здравого смысла мужчин и эмоционального всплеска женщин; дискуссии же по типу телевизионных дебатов здесь, на улице, были обречены на провал.
Еще один эпизод. Когда от грузовиков я вернулся к голове колонны, то увидел, как два мужичка навеселе предлагали выпить двум танкистам. Один резко отказался, а второй, такой предельно русский, русоволосый, голубоглазый и, судя по всему, также по-русски просто неспособный отказать человеку, что-то предлагающему по-доброму, согласился и вытащил фляжку, чтобы перелить в нее «угощение».
И последний эпизод. Уже когда схлынул вал обличений, увещеваний, слез и споров, когда моторы были заглушены, экипажи и окружающие их люди расслабились и вообще обстановка приобрела, я бы сказал, несколько домашний характер, — ну танки, ну автоматы, ну и подумаешь, ведь они уже вроде бы свои — со стороны Манежа подошла колонна людей в несколько тысяч человек, видимо, сорганизовавшаяся примерно так же, как и та, с которой я сам добрался до Белого дома. Но возглавляла ее, в отличие от нашей, худая интеллигентная женщина с ярко выраженным демократическо-истерически надрывом в лице, голосе и движениях. Я ее не высмеиваю и не осуждаю, просто констатирую: она принадлежала к тому распространенному типу российских политиков-любителей, которые отдаются своим политическим увлечениям безраздельно, со страстью и ставят их во главу угла буквально на каждом шагу и в каждую минуту. Они всегда заряжены на взрыв, обличение — и никогда не способны пошутить, разрядить обстановку, оглянуться по сторонам и увидеть, что, невзирая на все козни Горбачева, Лигачева и кого угодно, по синему августовскому небу плывут, сменяя дождевые, чертовски симпатичные пуховые облака... Короче, они отворачиваются от жизни ради политики — и в результате само их политическое видение прямолинейно и жутко ригористично. А если это еще и женщины, то привкус истерии неизбежен.
Именно такая женщина шла во главе новой колонны и периодически взывала в мегафон, как-то загробно возвышая голос: «Солдаты,
не стреляйте в нас!» Парни повылезали из люков и смотрели на нее отнюдь не как каратели, взвешивающие, пора стрелять или еще нет, а скорее, как кролики на удава, — столь завораживающим и одновременно дергающим, взвинчивающим был ее голос. Мне кажется, что он мог даже вызвать раздражение и агрессию, и потому по производимому эффекту был явно противоположен смыслу призыва. Слава Богу, что, влившись в ряды «старожилов», колонна лишилась особости, а ее руководительница — возможности взывать...
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Имеются в виду события февраля 1986 года в Маниле, когда народные выступления против режима Ф. Маркоса спровоцировали неповиновение некоторых армейских частей и в конечном итоге привели к бегству диктатора. О них см.: Сумский В. В. Манила-1986: массовые ненасильственные действия и падение режима Ф. Маркоса // Города на Востоке: хранители традиций и катализаторы перемен. Отв. ред. Е. Г. Журавская, С. А. Панарин. М., 1990. С. 216—257.
2 Конгресс открылся как раз 19-го; по первоначальной программе на нем вечером должен был выступить Б. Ельцин (см.: Путч. Хроника тревожных дней. М., 1991. С. 21).
3 Подробное описание каирского бунта см.: Панарин С. А. Бунты против дороговизны как одна из разновидностей социального протеста городских масс на Востоке (на примере событий 1977 г. в Египте) // Борьба за социальный прогресс на Востоке. История и современность. Отв. ред. Р. А. Ульяновский. М., 1990. С. 125—171. Впрочем, насколько я знаю, ни одного «членовоза» в Москве не перевернули и не разбили; останавливали, разворачивали, иногда пугали, раскачивая, — но не более того. Вообще агрессии в действиях москвичей почти не было; в этом их качественное отличие от действий толпы в Каире и сходство с поведением жителей Манилы. Оно и понятно: в Каире произошел взрыв социального возмущения, тогда как в Москве и Маниле доминировали политические устремления. Другое дело, что по иронии судьбы те, кто «шугал» в августе отечественные номенклатурные вместилища, и подумать не могли в тот момент, как быстро на смену им придут пресловутые «мерсы» и «джипы»...
5 Был тут еще один аспект, совсем противоположный — необычность, праздничность, карнавальность. Но он ярко проявился несколько позже. См. об этом: Абрамян Л. А. Август 1991: праздник, не успевший развернуться // Этнографическое обозрение, 1992. № 3; Панарин С. Дело свободы — праздник народа // Независимая газета, 1991, 11 сентября.
5 Виктор Баранников — тогдашний глава МВД РФ.
