CC BY
17
Процессы глобализации в современном мире
П. Дуткевич
АСИММЕТРИЧНАЯ ВЛАСТЬ, ЕРЕСЬ И ПОСТКОММУНИЗМ:
НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ
Введение
В этой статье я сконцентрирую свои заметки, по большей части, на проводимой США политике, известной как «война и террор», и попытаюсь связать различные виды этой политики с концом «холодной войны», опытом посткоммунистической трансформации и текущими процессами, которые я весьма неопределенно отношу к глобализации, поскольку я рассматриваю их как взаимодействующие и одушевляющие друг друга.
Начну с того, что я полностью согласен со следующим утверждением Джона Лукача: «В течение последних десяти лет... во мне все более крепло, превращаясь в неподвластную вопросам веру, убеждение в том, что не только целая эпоха, но и цивилизация, к которой я принадлежал, уже миновали свой непосредственный конец, но мы переживаем их, если уже не живем за их пределами» (Lukacs, 2002, p. 12). Я разделяю также взгляд Иммануэля Вал-лерстайна, согласно которому «современная мировая система приближается к своему концу и вступает в сферу трансформации по направлению к некоей новой исторической системе, контуры которой мы не знаем и не можем знать заранее, но мы можем активно помогать формированию ее структуры» (Wallerstein, 2004, p. 170). Далее, я полагаю, что до недавнего времени фундаментальные изменения в сердцевине капитализма и в американской политике, особенно в течение прошлого века, принимали форму эволюционных приспособлений к тем или иным внутренним и/или международным вызовам (иными словами, принимали форму схизм) — будь то «Новый курс» Ф. Д. Рузвельта в 1930-е годы как путь модернизации капитализма или «холодная война» как механизм обеспечения трансатлантической сплоченности против Советского Союза.
Однако то, что мы видим теперь, представляет собой, скорее, фундаментальные (я бы сказал даже революционные) изменения в американской внешней политике, замышляемые как вынужденный и рациональный ответ центра капиталистической системы на структурную напряженность. В этом смысле аналитические рамки анализа этих изменений можно было бы определить, скорее, как разновидность ереси, чем схизму, поскольку намерение команды Джорджа У. Буша заключались в том, чтобы поставить под вопрос логику остатков международной системы «холодной войны» и «постхолодной войны». Такой ответ многими рассматривается как диспропорциональный по сравнению с вызовом и, грубо говоря, дез-
© Дуткевич П., 2006
ориентирующим и лишенным определенности (что в целом верно), но, думается, он вполне адекватен, учитывая масштаб вызовов и маячащий на горизонте структурный кризис. Проблема заключается в том, что начало конца системы в том виде, в каком мы «ее знали», и ее массивная трансформация наверняка дадут рождение многим подобным инициативам и не исключительно в области внешней политики для того, чтобы поддержать и стабилизировать гегемонию, которая все более и более часто ставится под вопрос. Я хотел бы доказать, что значимый процесс обучения для США начался около 15 лет назад вдали от г. Вашингтона (округ Колумбия).
Мой первый вопрос заключается в следующем — каким образом США пришли к тому пункту мировой истории, когда они стали исполненным воли гегемоном? Или, иными словами, каким был тот процесс обучения, который Америка проходила в течение последних 15 лет и который завершился 17 сентября 2002 г. 33-страничным докладом «Национальная стратегия Соединенных Штатов», рационализировавшим глобальную роль и миссию США?
I. Дискуссия о посткоммунизме и глобализации. Короче говоря, один из наиболее решающих уроков для США пришел из Восточной Европы. С крахом коммунистической системы Соединенные Штаты почти внезапно стали единственным глобальным игроком. Но это было только начало. Столь же важными в формировании будущей политики США были заключения, выведенные из начального периода так называемой «трансформации в сторону рынка и демократии». Наиболее подходящее среди них состояло в следующем: государство всеобщего благосостояния является дорогостоящим, в особенности, если обеспечиваемые государством услуги — хорошего качества. Таким образом, урок номер один — можно демонтировать такую дорогую машину, не прибегая к значительным политическим затратам (пожалуйста, отметьте: социальные затраты не являются в данном случае подходящим аргументом). Восточная Европа послужила лабораторией для разработки второго важного теста: насколько далеко можно зайти в притеснении рабочего класса без значительных социальных протестов или волнений? Урок номер два заключался в том, что можно сделать рабочий класс достаточно гибким, чтобы уменьшить его коллективные требования до голого минимума, и притеснять его почти настолько, насколько это возможно, и все же сдерживать социальный протест. Урок номер три — кооптация местных элит является менее затратной и требует меньшей энергии, чем это первоначально предполагали. И не только это. Они сами могут стать сознательными представителями глобальных интересов (это было особенно заметно по реакции Центральной Европы на войну в Ираке, на что и ссылался министр обороны США Дональд Рамсфельд, подчеркивая новое разделение Европы на «Старую» и «Новую»).
Крах коммунизма в бывшем «восточном блоке» стимулировал превращение неолиберализма в доминирующую идеологическую парадигму нашего времени. Неолиберальный дискурс создавал в своем воображении картину, в которой интеграция Восточной Европы в мировую экономику со временем не только приведет стандарты жизни восточных европейцев в соответствие со стандартами их западных партнеров, но открытые рынки не-
избежно принесут демократию. Воображение рисовало, что путем быстрой интеграции эти страны «сплетутся» в необратимом демократическом правлении. Такой способ мысли предполагал, что преобразующаяся экономическая среда (то есть рыночная экономика) изменит человеческие мотивации и в конечном итоге поведение индивидуальных акторов. Поскольку реформы являются рыночно-ориентированными, институционализация новой политической среды (то есть усвоение демократических институтов, структур и процедур), сопровождаемая образцовым регулированием и правовым обрамлением, приведет восточных европейцев к изменению собственного поведения до норм, повсеместно наблюдаемых в западных демократиях. В этом смысле, свободный рынок раз и навсегда, а также демократические институты, конструируемые сверху, должны действовать как средства социального изменения (трансформации от коммунизма к демократии). Но почти через четырнадцать лет после краха коммунизма правовое государство на многих уровнях остается произвольным, спорадическим и политизированным. В ряде случаев правовое государство используется элитами в качестве орудия реализации собственных целей. Другими словами, право зависит от воли любого, кто находится у власти. Путешествуя по Восточной Европе, обычно удивляются, обнаруживая те же самые поведенческие штампы, которые были характерны при коммунизме. Устойчивые злоупотребления и широко распространенная коррупция становятся системными.
Шаг за шагом общественность, первоначально воспринявшая демократию с идеалистической эйфорией, стала в ней разочаровываться (это задокументировано многочисленными опросами общественного мнения в большинстве восточноевропейских стран). Подобного рода фрустрация отражается, например, в нарастающих волнах нетерпимости по отношению к меньшинствам, антисемитизме и раздражительности в ряде аспектов женского вопроса. Такая ситуация подводит к вопросу об обоснованности нео-либеральных предписаний относительно трансформации и способности нео-либералов к такому видению, которое в настоящее время помогло бы справиться с решением соответствующих проблем1. И даже более того, существует некоторое сходство между новой и старой системами. Особенно заметно, что коммунистический и посткоммунистический способы присвоения имеют одну важную общую черту: сущность этой власти заключается в ее нигилистическом характере. Такая власть может быть определена как неуважение или безразличие к самим понятиям справедливости и общего блага (если последние рассматривать в их национальном аспекте или же с точки зрения интересов сообщества). И, наоборот, нигилистическим ядром такой политической экономии являются стремление и относительная свобода преступать границы блага и дозволенного, включая мораль и позитивное право. Для этих целей по-
1 Мы используем термин «трансформация» вместо гораздо более популярного термина «переход». Термин «переход», употребляемый по большей части неолиберальными реформаторами, характеризует линейный процесс, соединяющий коммунистическое прошлое с либеральной рыночной системой в конце этого пути. В плане нашей перспективы термин «трансформация» эмпирически лучше описывает нелинейное, более непредсказуемое, неопределенное и почти зигзагообразное социально-экономическое развитие в Восточной Европе.
сткоммунизм позаимствовал язык демократии и капитализма в качестве средства легитимизации и как модель для подражания. В обыкновенном случае сложное слово, составляемое из капитализма и демократии, относят к довольно противоречивому понятию «либерализм», иногда такая смесь именуется «либеральной демократией». Однако посткоммунизм трансформировал те образы демократии, либерализма и капитализма, которые мы до сих пор знали. Вместо того чтобы утвердить изначально заложенные в них эмансипаторские идеалы, посткоммунизм, пройдя по восходящей линии ряд экспериментов, явил себя, скорее, в виде процесса, посредством которого «жуткая» категория Запада — «политический нигилизм» («все позволено») — утвердил свое господство.
Таким образом, в посткоммунизме политический нигилизм проявляет себя как сила, которая определяет сущность «посткоммунистического» капитализма и либерализма. Капитализм превратился в систему сложного симбиоза номинально легальных структур и «организованной» преступности, которая становится не только системной экономической силой, но также политическим актором, обладающим собственными правами. В этом взаимопроникновении законного и незаконного границы (возможные и дозволенные) нарушаются, профанируются или подвергаются эрозии и все то, что законно и что нелегитимно или незаконно, воспроизводят, опрокидывают и ниспровергают друг друга самым необычным образом. Вербально эта новая видоизмененная форма либерализма может быть [терминологически] продублирована как «люмпен-либерализм». Часто люмпен-либерализм использует также популистские политические методы в период политических кампаний, немедленно забывая обещания сразу после следующих за ними выборов. В этом смысле, насколько это относится к главной экономической политике, в Восточной Европе не существует слишком большого разрыва между левой и правой.
Одно из наиболее интересных наблюдений состоит в том, что посткоммунизм подпитывает глобализацию, которая, в свою очередь, является структурой, которая направляет и контролирует посткоммунизм. В этом плане, как мне представляется, то, что действительно в целом недооценивалось в недавних дебатах, так это воздействие самого посткоммунизма на процесс глобализации (читай: реакция периферии на структурные проблемы своего центра)1. Посткоммунизм с необузданной силой оттеняет свою сущностную структуру (то есть направление, на котором происходит глобализация мировой экономики), а также способы, с помощью которых воссозданная структура (то есть глобализирующаяся мировая экономика) формирует траекторию посткоммунизма, что и должно стать объектом дискуссии. Следовательно, в то время как глобализация или то, что некоторые более скептически настроенные наблюдатели называют интернационализацией, несомненно, не представляет собой ничего нового, путь, по которому она развивается со времен краха коммунизма, поставил новые и важные вопросы относительно ее содержания, значения, темпа и размаха.
1 В отличие от многих авторов мы считаем, что глобализация не является с необходимостью деструктивной. В последнем качестве она может оцениваться только в соответствии с избранными критериями. Для нас в число таких фундаментальных критериев включаются рыночная экономика, сопряженная со справедливым демократическим порядком, а также эффективное господство демократического права.
43
Моя точка зрения состоит в том, что глобализация и посткоммунизм являются взаимными отражениями, совместно участвующими в определении того, что они отражают. Глобализация и посткоммунизм могут рассматриваться и анализироваться как форма диалектического мимесиса (мимикрии или имитации) по отношению к друг другу. Особый характер подобной миметической рефлексии состоит в том, что она имеет способность показывать или представлять в истинном свете то, что где-нибудь в другом месте затушевано или неопределенно. Представляется, что это обстоятельство имеет особое значение в плане того, что посткоммунизм хочет сказать нам относительно обсуждаемой природы глобализации. Это означает, что проблематичная практика и опыт посткоммунизма, такие как широкомасштабные экономические и социальные расстройства, беспощадная монетаризация политики, криминализация общества вместо «гражданского общества» и правового государства, целенаправленная деполитизация общества и т. д., являются не столько затруднительными «аберрациями» или «отклонениями» от «правильного» пути глобализации (или «ошибочным исполнением», допущенным восточноевропейскими политиками, или же, как говорят некоторые, «долговременным историческим вырождением»), но, скорее, грубыми проявлениями возникающих глобальных тенденций. В этом смысле «реально существующая глобализация» в Восточной Европе может быть отражением процессов и структур, являющихся грядущими и для более индустриализированных стран1.
Вполне допустимо, что посткоммунистическая имитация/мимесис глобализации является радикальным видоизменением всех возможных путей, по которым могла бы пойти глобализация. Это видоизменение означает также отделение и глобализации, и посткоммунизма от того, что отбрасывалось в ходе их развития как поддельное, несущественное, неэффективное, преувеличенное, чисто риторическое, невыгодное или ложное. В результате первоначально неопределенная и противоречивая природа глобализации (и самого посткоммунизма) становится более конкретной и специфичной и, следовательно, гораздо лучше определяемой. Восточная Европа служит в качестве «широкомасштабной лаборатории» для определения среднесрочных эффектов глобализации (среди прочих «результатов тестирования» мы, пережив десять лет трансформации, гораздо лучше информированы относительно того — насколько далеко можно притеснять рабочий класс, лишая его преимуществ государства всеобщего благосостояния; до каких пределов может дойти пауперизация, прежде чем могут прорваться широкомасштабные социальные волнения; как эффективно манипулировать «свободными средствами массовой информации»; каковы политические и экономические издержки драматического подрыва социальных связей; каковы различные последствия глобализации, опосредованной различными культурами?).
1 Термин «реально существующая глобализация» отражает, с одной стороны, преемственность с «реально существующим социализмом» (термин, который использовался для описания системы, существовавшей в Восточной Европе в 1970-е годы), а с другой стороны — отклонение от воображаемых результатов, декларируемых неолиберальной когортой (как внутри, так и за рубежом) в начале трансформации.
44
Это всего лишь несколько фундаментальных вопросов, на которые хотели бы ответить менеджеры капиталистического проекта. Восточная Европа (в сопровождении Латинской Америки и Африки) теперь способна выступить в качестве коллективного свидетеля по этим делам, потому что посткоммунизм находится впереди Запада по своему опыту глобализации (в том смысле, что, если продукт прошел проверку в лаборатории, необходимо некоторое время для того, чтобы его разместили на полках и он стал доступным для всеобщего потребления)1. Я полагаю, что Ирак является первым «произведенным продуктом» такого нового подхода.
II. Второй комплект уроков прибыл из Европейского Союза и международного сообщества. С американской точки зрения, наиболее важный из них состоит в том, что «десятилетия американских заверений в ядерной области спровоцировали беспрецедентную военную дистрофию... Неспособность Европейского Союза выстраивать консенсус в сфере внешней политики, а также наличие в его распоряжении гораздо меньших сил, чтобы ее проводить, передали в руки Вашингтона монополию в определении и разрешении международных кризисов» (Judt, 2003). Другими словами, Европа слаба в военном отношении в сравнении с США (и разрыв все еще продолжает увеличиваться), но экономически она все еще остается достаточно сильной. Такая конфигурация условий делает Европу склонной предпринимать действия и проводить политику, отличные от тех, которые осуществляют США. Согласно представлению одного американского политического советника, «европейцы настаивают на том, что они подходят к проблемам с большими нюансированием и искушенностью. Они пытаются убедить других посредством утонченности и окольных путей. Они более терпимы в неудаче, более терпеливы в случае, когда решения не приходят быстро. Они в целом отдают предпочтение мирным реакциям на возникающие проблемы, предпочитая принуждению переговоры, дипломатию и убеждение. Они скорее склонны апеллировать к международному праву, международным конвенциям и международному мнению, чтобы примирить разногласия» (Kagan, 2002b).
Даже если такое восприятие и является упрощением поведения европейцев, выводы были тверды: «США и Европа сегодня фундаментально различны... Они соглашаются в малом и понимают друг друга меньше и меньше. И такое состояние отношений не является переходным». Другими словами, Америка сильна, а Европа слаба. Поэтому в восприятии США существует фундаментальная проблема власти. Разрыв будет продолжать побуждать США принимать такое разделение и действовать соответствующим образом. «Американская военная мощь произвела склонность использовать эту мощь. Военная слабость Европы произвела... отвращение к использованию военной силы» (Ibid., p. 6).
1 Мы отчетливо осознаем, что воздействие глобализации является различным в различных странах (то есть в России и Чешской Республике) вследствие различной способности государства применять новую политику и различной способности общества ее усваивать и на нее реагировать. Однако в этой статье мы в наибольшей степени заинтересованы, скорее, в том, чтобы выделить общие региональные свойства, а не подчеркивать очевидные различия.
Следующая группа уроков пришла от международного сообщества в том виде, в котором оно представлено ООН. Для того чтобы суммировать позицию администрации США относительно того, какие уроки они извлекли из работы с ООН, я процитирую слова Рэнди Шейнемана, бывшего советника по национальной безопасности, обращенные к лидерам сенатского большинства: «Гнусный документ ООН по Ираку, может быть, прискорбный, но не единственный. Вспомните Гаити, где неудача ООН в 1995 г. при проведении выборов имела результатом политическую нестабильность и отчаяние. То же и с подстрекательским документом в Косово, в сущности, протекторате ООН с 1999 г. ООНократы демонстрируют слабое знакомство с такими важными понятиями, как частное предпринимательство и частная собственность. ООН не выучила и неспособна выучить фундаментальный моральный урок XX столетия. Он состоит в том, что аморальность на лице зла становится безнравственностью» (ЭоИиепетапп, 2003).
Существуют и другие уроки, которые в совокупности производят текущую реакцию. Наиболее важными среди них были 11 сентября и «война против терроризма», но также и продолжающийся конфликт на Ближнем Востоке, относительный дефицит нефти, беспрецедентный рост военного производства, слабость фондовой биржи, слабое корпоративное управление, неспособность в последние два года производить больше богатства для граждан США и сам факт, что капиталистическая система шаг за шагом становится менее прибыльной для капиталистов (этот последний вопрос потребует специального, но отдельного обсуждения).
Что извлечет Америка из этого процесса обучения, который занял более чем десять последних лет? Если это должным образом оправдано, то во внутренней сфере США все еще могут позволить себе увеличить расходы на оборону и уменьшить расходы на благосостояние, а равным образом снизить реальные доходы своего населения. Они могут также «Отнять наши права, отнять нашу свободу и отнять наши свободы», как говорил недавно сенатор Джон Эдвардс в обращении к Национальному комитету демократов. В международном плане ответ США заключался в том, чтобы признать пользу силы, действовать односторонне, если это необходимо, применять превентивные действия против своих врагов и осуществлять «режимные изменения» там, где интересы США подвергаются угрозе. Они готовы принять «свою особую национальную роль в мире» (Кадап, 2002Ь, р. 18). Отныне они понимают необходимость «жить двойными стандартами» (и во внутриполитическом, и в международном плане). Вторжение в Ирак и одновременная поддержка открыто диктаторских режимов в Центральной Азии являются именно такими образцами. Двойной стандарт становится скорее защитным механизмом и нормой, чем исключением.
III. Мой третий вопрос — существует ли «Американская Миссия», каким будет ее следующий логический шаг? По моему мнению, то, что мы видим, является деятельностью, находящейся в процессе становления. Несколько вопросов были обсуждены, различные политические ходы были очерчены и осуществлены (такие, как поражение движения Талибан и свержение Саддама Хуссейна). Другие вопросы (и внутриполитические, и меж-
дународные) еще далеки от того, чтобы принять по ним решения, а некоторые из них все еще находятся на ранней концептуальной стадии. Такие международные вопросы, как стабилизация в Ираке, отношения с Ираном, Северная Корея, Китай и Россия, а также реорганизация ООН, обсуждаются, но пока они еще только должны принять окончательную форму. Развитие ситуации в Ираке является критическим для трансформации неоконсервативных идей в той мере, в какой она будет демонстрировать пределы американской военной и финансовой мощи, способности США «идти в одиночку» и править глобально из одного политического центра. Другие важные внутриполитические вопросы для этой администрации, такие как институциональные реформы, целью которых является переформирование столпов американской бюрократии (таких, как госдепартамент, ФБР, ЦРУ и Пентагон), находятся непосредственно на концептуальной стадии.
IV. И, что наиболее важно, я доказываю, что США (невзирая на ощутимый опыт 11 сентября, значение которого еще не полностью осознано за пределами США) должны придумать выразительный ответ для того, чтобы справиться с тремя главными противоречиями, которые начали подрывать само существование американской системы и их позиции в глобальном масштабе. Первое противоречие существует между американской поддержкой глобализации и чрезвычайно протекционистской внутренней рыночной политикой США (другими словами, американцы не могут твердо следовать своему собственному плану глобализации, который они проповедуют всему миру, не ставя под угрозу свой собственный экономический рост). Тем самым я пытаюсь доказать, что США должны вводить «двойной стандарт» в международном масштабе, причем все более систематически. Второе противоречие существует между проектируемой (или ощущаемой) силой крупнейшей экономики в мире и ее реальными возможностями (другими словами, собственные производственные возможности Америки уменьшаются в относительном и абсолютном измерениях, но проектируемая роль США растет). Третье противоречие заключается в том, что глобальное процветание (в первую очередь, процветание США, поскольку оно существенно зависит от долга) требует совершенно стабильной международной среды, в то время как «Война с Террором» (я даже подчеркну — законная война в узком смысле, поскольку терроризм действительно является одной из величайших опасностей нашего времени) действует дестабилизирующим образом в глобальном масштабе. Тем самым вопрос состоит в том, что «Доктрина Буша» является прямым, фундаментальным, если только не близоруким, ответом на эти противоречия в том виде, в каком они представляются США в институциональном, идеологическом, с точки зрения безопасности, в моральном (добро против зла) способах выражения. Кем бы ни был следующий президент США, ему придется иметь дело с этим набором вопросов.
Картина, которую мы видим, выглядит как репозиционирование США в новой роли гегемона с их новой миссией и целями. Оно может стать причиной исчезновения международной системы в том виде, в какой мы ее знаем. Сердцевиной этой системы была сеть институтов и норм, которая облегчала возможности, главным образом, для западных аль-
янсов сотрудничать и заключать соглашения в обширных областях экономики и политики. Такое положение гарантировало высокий уровень сотрудничества и стабильности в их среде. Структура взаимодействующих институтов, таких как ООН, НАТО, ЕС, ОБСЕ и МВФ, поддерживалась системой норм, таких как конвенции о правах человека, миграции, беженцах, контроле над вооружениями, военных преступлениях и многие другие, которые интегрировали международное сообщество. Теперь же все это оказалось под угрозой. Очевиден следующий вопрос: почему американцы решили запустить столь рискованный проект?
Для того чтобы расшифровать новую американскую парадигму международных отношений, мы должны понимать две постоянно присутствующие, главные дилеммы отношений США с внешним миром, которые размещаются между двумя подходами: односторонность против многосторонности (то есть действовать по большей части в одиночку или с другими в соответствии с некоторыми договоренностями) и изоляционизм против интернационализма (то есть сохранять дистанцию в мировых делах таким образом, чтобы США не оказались вынужденными от кого-либо зависеть или работать в мире и с миром для защиты интересов США). Как мы видим, США решали вопрос о «квадратуре круга», используя свое настоящее положение в качестве наиболее мощной в военном и экономическом отношениях страны, действуя односторонне (вот как Тони Джудт изложил данную точку зрения: «Мы делаем в мире то, что хотим, но на наших условиях. Нам безразличны желания других, если они не разделяют наших целей»), но также и «интернационально», поскольку наибольшее количество целей, связанных с «миссией» США, расположено за их пределами. Таким образом, для того, чтобы выполнять свою «миссию», США, как это представляется, вынуждены действовать в роли «одностороннего интернационалиста» (Т. Джудт), реализуя, согласно Уильяму Кристолу и Лоуренсу Каплану — двум из почти дюжины умов, стоящих за новой концепцией, находящейся в неоконсервативном углу политических кругов США (таких, как Пол Вулфовиц, Ричард Перл, Дональд Рамсфелд, Залмэ Халилджад, Ричард Чей-ни, Эллиот Абрамс, Льюис Либби, Дуглас Фейт), следующую цель — «обеспечивать собственную безопасность и продвигать дело свободы». Американская внешняя политика должна быть «неапологетической, идеалистической, настойчивой и вполне консолидированной. Америка должна быть не только мировым полицейским или шерифом, она должна стать маяком и путеводителем для мира». Такой подход очень отличается от стиля Киссинджера в духе «Realpolitik» или же политики «сдерживания» Клинтона, но он близок к мечте Рональда Рейгана о необходимости бороться с «империей зла». В данное время «зло» размещается повсюду: там, где США усматривают его внутри весьма эластичных рамок концепций «войны с терроризмом», борьбы с «осью зла», «режимного изменения», а также доктрины «превентивного» действия США. Если мы опустим этот жаргон, то, что остается, является простой, но имперской и гегемонистской мечтой о необходимости защищать американские интересы в том виде, в каком это было определено администрацией США (1992, Директивы по планированию обороны), а именно: «помешать повторному появлению нового соперника. Это — главенствующее соображение... и оно требует, чтобы мы направляли усилия на то, чтобы помешать какой-либо враждебной державе доминировать в ре-
гионе, чьи ресурсы под консолидированным контролем будут достаточными для генерирования глобальной мощи. Эти регионы включают Западную Европу, Восточную Азию, территорию бывшего Советского Союза и Юго-Восточную Азию». Как заметил Роберт Кигэн, «Американцы предпочитают, если могут, действовать с санкции и при поддержке других стран. Но они достаточно сильны, чтобы действовать в одиночку, если они должны ... в эпоху американской гегемонии. Это и называется многосторонностью, американским стилем» (Kagan, 2002a).
V. Что же дальше? Пятый аргумент, формирующий выводы из сравнительного анализа поведения США на международной арене в период администраций Рейгана и Бушей, состоит в следующем: во-первых, текущая политика односторонности не может поддерживаться; во-вторых, в Белом доме растет понимание необходимости находить более значимых союзников, даже если это означает переориентацию современной политики; в-третьих, уже намечается медленный, но верный процесс переориентации на более многосторонний подход, который будет включать ООН (в решении проблем с Ираком), НАТО (в рамках натовских «сил реагирования» и «сил содействия международной безопасности»), Средний Восток (в рамках «большей инициативы по Среднему Востоку»), Россию (в рамках «большой восьмерки»), ЕС (в рамках «инициативы по распространению безопасно-сти»/«эффективная многосторонность»); в-четвертых, то, что инициируется как радикальная перемена, стало, как мы можем видеть, мерой самозащиты и создало более нестабильную и опасную среду. Такая динамика стала предварительным условием политических изменений, проводимых Бушем в период своего второго президентского срока. То, что сделало такие исторические изменения возможными, заключается в том, что позади новой доктрины простирался довольно длительный процесс обучения и несколько связанных с поворотными пунктами событий, которые его сформировали, придали ему прочность и облегчили администрации США действовать, опираясь на весьма значительную общественную поддержку.
Моя позиция состоит в том, что Берлинская стена должна была рухнуть, Косово должно было быть разбомблено, Аль-Каида должна была направить самолеты на ВТЦ, экономика США должна была подхватить грипп, новый президент США должен был обрести свою миссию до того, как снаряды должны были опуститься на Багдад и новая доктрина могла бы быть очищена, приспособлена и навязана международному сообществу.
Литература
Judt T. The Way We Live Now // The NYR of Books. 2003. 27 March.
Kagan R. Multilateralism, American Style // The Washington Post. 2002a. 13 September.
Kagan R. Power and Weakness // Policy Review. 2002b. N 113.
Lukacs J. At the End of an Age. Yale University Press, 2002.
Schuenemann R. // G@M. 2003. 9 April.
Wallerstein I. The Decline of the American Power. London: The New Press, 2004.
Перевод В. А. Гуторова
