CC BY
49
Глобализация, безопасность
и национальное государство
УДК 316.776+32.019+342.8
В. А. Гуторов
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ И НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ ГОСУДАРСТВА
В статье анализируются ключевые проблемы кризиса современного государства в эпоху глобализации. Основной ее тезис состоит в том, что международные факторы, связанные с необходимостью обеспечения мировой безопасности, не являются непосредственной причиной кризиса современного государства. Они, скорее, имеют иной вектор, направленный на консервацию традиционной системы функционирования политических структур. Одновременно подчеркивается, что теоретическая дискуссия, начавшись с вопроса о кризисе демократии в условиях глобализации, спонтанно выдвинула на передний план проблему новой империи, представляющей собой «сетевую власть», объединяющую как различные государства, так и корпорации, и многообразные политические институты, в которой действуют почти в чистом виде принципы, весьма схожие с гоббсовским «естественным состоянием».
Ключевые слова: государство, демократия, империя, посткоммунизм, иерархия, авторитаризм, «естественное состояние», война, новый международный порядок.
Тезис, согласно которому процесс глобализации в своей нынешней форме порождает повсеместно глобальный кризис традиционных политических институтов и особенно института государства, формировавшегося на протяжении многих тысячелетий, в настоящее время является почти трюизмом, если только он высказывается «вообще», т. е. без каких-либо конкретных пояснений теоретического характера, которые могут представлять интерес для научной или философской дискуссии (см.: Understanding Contemporary Society..., 2000, p. 238-248; Cunningham, 2002, p. 201-210; Globalization., 2004, p. 218-219; Contemporary Corporate Strategy, 2007, p. 2-3; Nancy, 2007, p. 101-110; Iriye, 2002, p. VIII-IX, 112-113,124-125; Wolin, 2008, p.XIII-XIV etc.).
В чисто научном или аналитическом плане тема кризиса государства, на первый взгляд, опосредуется современным состоянием международных отношений и той ролью, которую играют в них государства, бывшие когда-то фактически единственными акторами мировой политики (см., напр.: Culture., 1997, p. VII-XII; Weber, 2001, p. 127-128; Cox, 2002, p. 120-126; Steffek, 2006, p. 12-13; Critical Theory., 2008, p. 229-237; Wendt, 2003, p. 193-245; Criticizing., 2005, p. 105; Gramsci., 2008, p. 89-108; International Relations Theory., 2010, p. 137156; Booth, 2007, p. 185-192). Но на рубеже XX-XXI вв. ситуация изменяется радикально. Например, как отмечал Дмитрий Тренин в лекции «Угрозы XXI века», прочитанной 6 июля 2006 г. в клубе-литературном кафе Bilingua в рамках про-
екта «Публичные лекции "Полит.ру"», «закончилось ХХ столетие войнами между теми странами, участниками международных отношений, которые появились в результате распада одной из сверхдержав — СССР и Югославии. Казалось, что главным в новой эпохе, начавшейся после завершения Холодной войны, будет столкновение на межнациональной почве. Казалось, что это и будет ликом новой войны и тем, что и следует улаживать. В 90-е гг. возникла целая индустрия миротворчества, интеллектуального и материального обеспечения миротворческих операций. Эти 10 лет между 1991-м и 2000-м гг. прошли под знаменем мира в разных частях развалившегося порядка. 2001 год открыл другую эру — войн асимметричных, которые ведут "негосударственные" участники, у которых нет отечества, которые выпускают свое орудие, не имеющее адреса: они выпустили по вам ракету, но вы не имеете возможности ответить, потому что не знаете куда. Будет ли так и дальше? Судя по тому, что говорят в Москве и в Вашингтоне, то, что называется борьбой с терроризмом, будет представлять собой парадигму войн начала XXI в.» (Тренин, 2006).
Эта парадигма, разумеется, тесно соприкасается с традиционными аспектами межгосударственных отношений, сложившихся в послевоенный период формирования стратегий ядерной войны. «Отношения между Россией и другими странами, имеющими ядерное оружие, практически утратило значение в современном мире. Когда-то говорили, — продолжает Тренин, — о ракетах Англии и Франции, сейчас этот вопрос практически снят, что интересно. Это свидетельствует о том, что между Россией и странами Европы практически возникла ситуация демилитаризации, наши отношения достигли такого уровня, когда война перестала быть мыслимым средством политики не только своей, но и партнера, причем это признается двумя сторонами. По контрасту это не стало таковым между Россией и США. В России по-прежнему рассматривают США как противника, и, соответственно, ядерное оружие — как единственное средство, которое предохраняет Россию от поползновений США. Иными словами: если бы у России не было этого орудия, то НАТО будто бы поступило бы с ней так же, как в свое время с Югославией, разбомбив Белград и военные объекты на ее территории. В отношениях России и Китая ядерный фактор тоже присутствует, но его даже и не озвучивают. Однако любому специалисту стало ясно уже давно, что ядерное оружие, в том случае, если российско-китайские отношения достигнут уровня кризиса, останется единственным средством сдерживания, других у России не будет. Вооруженное столкновение обычных вооруженных сил, мягко говоря, не дает России победу. Поэтому здесь, несмотря на хорошие отношения, которые, наверное, будут еще долго продолжаться в XXI в., ядерное оружие остается в качестве страховочной дубинки» (Там же).
На основе приведенных выше соображений можно вполне прийти к выводу о том, что международные факторы, связанные с необходимостью обеспечения безопасности, не являются непосредственной причиной кризиса современного государства. Они имеют иной вектор, направленный на консервацию традиционной системы функционирования государственных структур.
В философском плане в настоящее время явно развеиваются без остатка последние реминисценции, связанные с линейной прогрессистской схемой
эволюции государства от его примитивных форм к демократической форме правления в ее либерально-конституционной, социальной, «когнитивно-дели-беративной» или элитарно-консервативной версиях. Иными словами, демократия уже не является «венцом творения», но рассматривается, скорее, как государственный строй, вступивший в «пост-позитивную» стадию развития наряду с традиционными авторитарными режимами и многочисленными гибридами демократии и авторитаризма в африканском, азиатском или посткоммунистическом их формате. Можно вполне однозначно констатировать, что характер дискуссий о судьбе современной демократии во многом отличается от дискуссии, инициированной в 1974 г знаменитым докладом «Об управляемости демократий», который был представлен «трехсторонней комиссии» Мишелем Крозье, Самюэлем Хантингтоном и Дзедзи Ватануки. Как известно, в этом докладе были подведены довольно пессимистические итоги периода, окрещенного французским социологом Жаном Фурастье как «невидимая революция» и «славное тридцатилетие» (1946-1975). Доклад начинался следующим весьма знаменательным пассажем: «Находится ли демократия в кризисе? Этот вопрос ставится с всевозрастающей настоятельностью ведущими государственными деятелями Запада, журналистами и учеными и, если верить опросам общественного мнения, даже публикой. В некоторых отношениях сегодняшнее настроение вызывает реминисценции с настроением ранних двадцатых годов, когда взгляды Освальда Шпенглера, наблюдавшего "Упадок запада", были в высшей степени популярными. Этот пессимизм отзывается очевидным эхом Schadenfreude (злорадства. — В. Г.) у различных коммунистических обозревателей, которые говорят с растущей уверенностью о "всеобщем кризисе капитализма" и усматривают в нем подтверждение своих собственных теорий» (Crozier, Huntington, Watanuki, 1975, Introductory note).
Теперь, когда от самих коммунистических обозревателей осталось только эхо воспоминаний, их триумфальное злорадство превратилось у современных аналитиков в унылую повседневность обретающих все большую популярность рассуждений о переходе западных демократий в стадию «постдемократии». Под постдемократией, — отмечает в одноименной работе британский политолог К. Крауч, — понимается «система, в которой политики все сильнее замыкались в своем собственном мире, поддерживая связь с обществом при помощи ма-нипулятивных техник, основанных на рекламе и маркетинговых исследованиях, в то время как все формы, характерные для здоровых демократий, казалось, остаются на своем месте. Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демократий и богатых постиндустриальных экономик Западной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, которые, опровергая красивые планы партийных стратегов и медиаконсультантов, тормошат политический класс и привлекают его внимание к своим проблемам. Феминистское и экологическое движения служат главными свидетельствами наличия такой способности. Я пытался предупредить, что, если не появится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую политику, мы придем к постдемократии. Постиндустриальные общества продолжают пользоваться
всеми плодами индустриального производства; просто их экономическая энергия и инновации направлены теперь не на промышленные продукты, а на другие виды деятельности. Точно так же постдемократические общества и дальше будут сохранять все черты демократии: свободные выборы, конкурентные партии, свободные публичные дебаты, права человека, определенную прозрачность в деятельности государства. Но энергия и жизненная сила политики вернется туда, где она находилась в эпоху, предшествующую демократии, — к немногочисленной элите и состоятельным группам, концентрирующимся вокруг властных центров и стремящимся получить от них привилегии» (Крауч, 2010, с. 7-9).
Нетрудно установить, что такого рода рассуждения являются прямым продолжением следующих вполне однозначных выводов, сделанных авторами доклада «трехсторонней комиссии»: дух демократии выступает за равноправие, индивидуализм и популизм, он не терпит деления на классы и на ранги. Его распространение ослабляло традиционных противников демократии, таких как аристократия, церковь и армия. Но в то же время всепроникающий дух демократии может представлять угрозу и подорвать основы всех форм ассоциаций за счет ослабления социальных связей, которые держат воедино семью и общество. Любая социальная структура требует неравенства ее членов в распределении власти и разделения членов по выполняемым функциям. По мере распространения демократии в обществе демократические нравы разрушают не только общественно необходимые иерархические структуры, оказывая уравнивающее влияние, но также основы доверия и взаимодействия среди граждан, создают препятствия к сотрудничеству ради какой-либо общей цели. Руководители не имеют должного уважения в демократическом обществе. Но без уверенности в своём руководстве ни одна группа не может действовать эффективно. Когда институт лидерства ослаблен среди различных групп общества, он также ослаблен и на верхних уровнях власти. Управляемость общества на национальном уровне зависит от того, насколько эффективно оно управляется на субнациональном, региональном, локальном, функциональном и отраслевом уровнях. Если профсоюзные объединения дезорганизованы, а их участники недисциплинированны, если чрезмерные требования и забастовки являются нормой жизни, то формулирование и внедрение национальной политики в области заработной платы невозможно. Таким образом, падение уважения к руководителям в обществе приводит к ослаблению авторитета правительства. Короче говоря, при демократии верховные политические лидеры работают над объединением общественных интересов, а политический процесс зачастую работает над их разъединением и т. д. (Crozier, Huntington, Watanuki, 1975, p. 9, 11-14, 16-23, 25-33, 161-166 etc.).
Следует еще раз подчеркнуть, что и концепция Хантингтона, Ватануки и умершего в мае 2013 г. Мишеля Крозье, и теория «постдемократии» Колина Крауча в настоящее время не должны рассматриваться как некий побочный результат классических дискуссий лишь на том основании, что все эти ученые, по крайней мере, внешне подчеркивают приверженность традиционным демократическим идеалам. О том, что развиваемые ими идеи составляют mainstream, т. е. наиболее характерный ракурс анализа эволюции демократических институтов, сви-
детельствует и опубликованная в Йельском университете в сентябре 2011 г. работа Яна-Вернера Мюллера «Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX в.». В частности, он отмечает: «Один из возможных путей выхода заключался, по мнению докладчиков Трехсторонней комиссии, в придании более важной роли "технократически и политически ориентированному интеллектуалу" — так сказать, не-враждебной культуре. Самым известным ее поборником в конце XX в. был, вероятно, немецкий социолог Никлас Луман, — не потому, что он оказал серьезное влияние на политику (как раз наоборот), но потому, что предложил наиболее последовательное и изощренное теоретическое оправдание того, почему принятие политических решений должно быть ограждено от широкого участия [населения] и, по существу, оставлено на попечение бюрократов. Из теории Лумана следовал вывод, что дело государственного правления следует оставить политикам и, в конечном счете, бюрократам, и что активисты общественных движений, не слышащие ничего, кроме голоса своей совести, могут причинить большой ущерб современным обществам, если правительства уступят их ложным требованиям и удовлетворят иллюзорные надежды на участие. Такой диагноз, якобы вдохновленный веберовской критикой этики совести, часто сопровождался выражением презрительного отношения к представителям "враждебной культуры". Например, учитель Лумана социолог Хельмут Шельски высмеивал интеллектуалов как "новый класс первосвященников", стремящихся к власти, пока "другие занимаются делом". Однако более интересным и более тревожным выводом из лумановской теории было то, что политика (и государство) на самом деле вовсе не так значимы, как полагает большинство людей: правительства не способны "руководить" обществами в целом, а государства — не более чем "самоописания" особых "политических систем", самодостаточных и не способных, например, к реформированию экономической системы.
В отличие от Вебера, Луман не наделял политику смыслообразующей ролью и не считал, что публичная сфера может стать домом для "высших ценностей". Наоборот, для "сплочения обществ" не нужны никакие всеохватывающие системы верований — гражданские религии или идеологии. Таким образом, идеи Лумана не столько знаменовали наступление бабьего лета технократического мышления, доминировавшего в 1950-х и 1960-х гг, сколько прекрасно подходили для эпохи заниженных политических и экономических ожиданий. В эту эпоху, согласно Луману, в центре мышления о будущем должно стоять не планирование общества, а эволюция. Луману было суждено сыграть роль главного теоретического оппонента Юргена Хабермаса, наиболее известного наследника идей франкфуртской школы критической теории» (Мюллер, 2014, с. 333-335)
Очевидно, что и у Лумана в данном случае речь, конечно, идет именно о глубинных, а не квазиидеологических, конъюнктурных моментах, связанных с использованием демократической риторики с целью ослабления реального или потенциального противника. Примером последней является мнение ряда американских политиков о том, что «Россия, управляемая демократическим путем, с точки зрения США, является более предсказуемым участником международных отношений и более удобным партнером, потому что существует не односторонняя, а взаимная зависимость» (Тренин, 2006). Если рассуждать до конца,
следуя подобной логике, то США и ее союзники, подобно нечистоплотным торговцам, экспортируют уже ставший неприемлемым для них самих «залежалый продукт» и усиленно навязывают демократизацию странам, которые на данный момент просто не способны ее переварить. Но тогда Россия неминуемо и окончательно попадает в одну компанию с Ираком, Ливией и многими странами Африки, в которых «демократический эксперимент» закончился весьма плачевно (см., напр.: Globalization..., 2004, p. 126-139).
Уже не раз в прежних статьях и докладах автору настоящей статьи приходилось отмечать, что обозначенная выше тенденция уже во второй половине 1990-х гг. была очень рельефно обрисована И. Валлерстайном в одном из своих эссе, имеющем название «Мир, стабильность и легитимность, 1990-2025/2050». В частности, Валлерстайн следующим образом (а именно в форме риторического вопроса) охарактеризовал перспективную реакцию как нынешнего, так и будущих поколений на возможные войны и конфликты между Японией, США и объединенной Европой: «И кто достаточно силен морально и в военном отношении, чтобы ставить такие заслоны? Кто готов вкладывать свои ресурсы в это, особенно с учетом интенсифицирующегося едва балансируемого соперничества Север — Север (Япония — США против ЕС)? Там и сям какие-то усилия будут предприниматься. Но большей частью мир будет просто взирать на происходящее, как это было во время ирано-иракской войны и как происходит в бывшей Югославии или на Кавказе, а на самом деле даже в гетто американских городов. Это станет еще более верным, когда возрастет число развивающихся одновременно конфликтов Юг — Юг» (Валлерстайн, 2001, с. 367). Развивая в том же направлении мысль о воздействии глобализации на мировые процессы, Самуэль Хантингтон характеризует ее преимущественно в плане нарастания конфликтности со всеми очевидными регрессивными последствиями. Эти последствия просматриваются, прежде всего, в очевидном противоречии между традиционным восприятием мировой политики как сферы противоборства и соперничества между группировками национальных государств и теми интернациональными явлениями, которые характерны для эпохи революционного сдвига в сфере разработки новых промышленных и информационных технологий и развития массовых коммуникаций. Непосредственным результатом этого процесса станет углубление водораздела между Западом и «всеми остальными». За крахом коммунизма немедленно последовал кризис либеральной универсалистской морали «нового мирового порядка». «Запад, — отмечает Хантингтон, — пытается (и впредь будет пытаться) сохранить свое ведущее положение и отстоять собственные интересы, определяя их как интересы "мирового сообщества"». Но тем самым становится все более «очевиден тот разрыв, который существует между провозглашаемыми принципами Запада и его действиями. Лицемерие, двойная мораль, игра в "да и нет" — вот цена его претензий на универсализм. Двойная мораль стала на практике неизбежной ценой универсальных норм и принципов» (Новая индустриальная волна., 1999, с. 535-537; Валлерстайн, 2001, с. 313).
В чем же заключается причина преемственности исторического пессимизма, воплощенного в обозначенных выше теоретических размышлениях? Как нам
представляется, одной из главных причин являются результаты крайне драматичного и во многом нелицеприятного опыта трансформации коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы и особенно в современной России. Еще семь лет назад, в процессе анализа этой проблемы, автором данной статьи специально для нашего журнала «ПОЛИТЭКС» была переведена статья канадского политолога Питера Дуткевича «Асимметричная власть, ересь и посткоммунизм». Полагаем, что в этой работе ему удалось обосновать важную мысль о том, что посткоммунизм является, если перефразировать название всем известной статьи классика марксизма, «зеркалом новой постдемократической революции». Воспроизведем только несколько его базовых идей, подтверждающих данный тезис. «Одно из наиболее интересных наблюдений состоит в том, что посткоммунизм подпитывает глобализацию, которая, в свою очередь, является структурой, которая направляет и контролирует посткоммунизм. Моя точка зрения состоит в том, что глобализация и посткоммунизм являются взаимными отражениями, совместно участвующими в определении того, что они отражают. Я доказываю, что глобализация и посткоммунизм могут рассматриваться и анализироваться как форма диалектического мимесиса (мимикрии или имитации) по отношению к друг другу. Особый характер подобной миметической рефлексии состоит в том, что она имеет способность показывать или представлять в истинном свете то, что где-нибудь в другом месте затушевано или неопределенно. Представляется, что это обстоятельство имеет особое значение в плане того, что посткоммунизм хочет сказать нам относительно обсуждаемой природы глобализации. Это означает, что проблематичная практика и опыт посткоммунизма, такие как широкомасштабные экономические и социальные расстройства, беспощадная монетаризация политики, криминализация общества вместо "гражданского общества" и правового государства, целенаправленная деполитизация общества и т. д., являются не столько затруднительными "аберрациями" или "отклонениями" от "правильного" пути глобализации (или "ошибочным исполнением", допущенным восточноевропейскими политиками, или же, как говорят некоторые, "долговременным историческим вырождением"), но, скорее, грубыми проявлениями возникающих глобальных тенденций. В этом смысле "реально существующая глобализация" в Восточной Европе может быть отражением процессов и структур, являющихся грядущими и для более индустриализированных стран» (Дуткевич, 2006, с. 43-44). В определенном плане «Восточная Европа служит в качестве "широкомасштабной лаборатории" для определения среднесрочных эффектов глобализации (среди прочих "результатов тестирования" мы, пережив десять лет трансформации, гораздо лучше информированы относительно того — насколько далеко можно притеснять рабочий класс, лишая его преимуществ государства всеобщего благосостояния; до каких пределов может дойти пауперизация прежде чем могут прорваться широкомасштабные социальные волнения; как эффективно манипулировать "свободными средствами массовой информации"; каковы политические и экономические издержки драматического подрыва социальных связей; каковы различные последствия глобализации, опосредованной различными культурами?). Это всего лишь несколько фундаментальных вопросов, на которые
хотели бы ответить менеджеры капиталистического проекта. Восточная Европа вкупе с Латинской Америкой и Африкой теперь способна выступить в качестве коллективного свидетеля по этим делам, потому что посткоммунизм находится впереди Запада по своему опыту глобализации (в том смысле, что, если продукт прошел проверку в лаборатории, необходимо некоторое время для того, чтобы его разместили на полках и он стал доступным для всеобщего потребления). Я полагаю, что Ирак является первым "произведенным продуктом" такого нового подхода» (Там же, с. 44-45). «.Посткоммунизм трансформировал те образы демократии, либерализма и капитализма, которые мы до сих пор знали. Вместо того чтобы утвердить изначально заложенные в них эмансипаторские идеалы, посткоммунизм, пройдя по восходящей линии ряд экспериментов, явил себя, скорее, в виде процесса, посредством которого "жуткая" категория Запада — "политический нигилизм" ("все позволено") — утвердил свое господство. Таким образом, в посткоммунизме политический нигилизм проявляет себя как сила, которая определяет сущность "посткоммунистического" капитализма и либерализма. Капитализм превратился в систему сложного симбиоза номинально легальных структур и "организованной" преступности, которая становится не только системной экономической силой, но также политическим актором, обладающим собственными правами. В этом взаимопроникновении законного и незаконного границы (возможные и дозволенные) нарушаются, профанируются или подвергаются эрозии, и все то, что законно и что нелегитимно или незаконно воспроизводят, опрокидывают и ниспровергают друг друга самым необычным образом. Вербально эта новая видоизмененная форма либерализма может быть [терминологически] продублирована как "люмпен-либерализм". Часто люмпен-либерализм использует также популистские политические методы в период политических кампаний, немедленно забывая обещания сразу после следующих за ними выборов. В этом смысле, насколько это относится к главной экономической политике, в Восточной Европе не существует слишком большого разрыва между левой и правой.» (Там же, с. 42, 43).
В целом выводы П. Дуткевича почти десятилетней давности почти полностью совпадают со следующим заключением, сделанным недавно британским политологом Биллом Киссейном в рецензии на упомянутую выше книгу Я.-В. Мюллера: «Демократия действительно имеет свои пределы. Не каждая страна нуждается в апофеозе Христианской демократии и не все европейские стабильные демократии были в равной мере затронуты ужасами прошлого столетия. Более того, в перспективном плане демократические ценности не излучают только наружный свет, исходящий от более крупных европейских государств; немало прорывов имеет место на периферии, изменяя, в свою очередь, сердцевину. Эта книга, при всех ее амбициях, повествует только о половине истории. Она привлекает наше внимание к глубинам мрачного континента, сотрясаемого кризисом частично потому, что он достиг своих крайних пределов. В разрешение этого расширенного кризиса вовлекаются ряд европейских народов, которые оспаривают демократию на свой собственный манер» (Юээапе, 2012^.
Как нам представляется, анализ П. Дуткевича и Б. Киссейна оставляет открытым один принципиально важный вопрос: какова та будущая конфигурация
нового мирового порядка, во имя которого формируются новые политические структуры и разрабатываются новые политические технологии, основанные на симбиозе архаики, примитивного макиавеллизма и «постмодернистских прорывов», разрушающих вековые устои традиционной государственности? Независимо от того, с каких идеологических позиций предпринимаются попытки ответить на данный вопрос — с консервативных, либеральных или леворадикальных, — многие участники дискуссии, являющиеся в принципе сторонниками демократических институтов, нередко в той или иной степени склоняются к тому, чтобы разделить точку зрения, сформулированную в предельно крайней форме Майклом Хардтом и Антонио Негри: «Для создания теории демократии, соответствующей современной глобальной реальности, необходимо новое географическое воображение, свободное от стереотипов, связанных с наличием строгих границ между национальными государствами. Сегодня — и это тоже подтверждается опытом России — столь узкое и замкнутое поле политической борьбы, как национальное государство, совершенно неадекватно ни целям противостояния курсу на формирование неолиберальной капиталистической системы, ни целям создания жизнеспособной демократической альтернативы этой системе» (Хардт, Негри, 2006, с.XIV!, XLVIII). Необходимость такой альтернативы обусловлена тем, что процесс глобализации создает «экстраординарную ситуацию» «всемирной войны», в ходе которой систематически «урезается суверенитет национальных государств, а взамен ему на наднациональном уровне формируется новая суверенная сила — глобальная Империя» (Там же, с. 17-18), основой которой становятся США как единственная страна, сохранившая статус сверхдержавы (Там же, с. 19). Формируются новые принципы «имперского суверенитета», главным из которых является принцип «американской исключительности», подразумевающий «использование двойного стандарта, то есть представления, будто тот, кто устанавливает правила, сам не обязан им подчиняться» (Там же, с. 20). «Фактически же подлинным источником экстраординарной ситуации служит сегодня второе значение американской исключительности, а именно — их исключительная мощь и способность к доминированию в рамках сложившегося мирового порядка. Согласно данной логике, в чрезвычайной ситуации суверену надлежит встать выше закона и взять бразды правления в свои руки. В подобной связке нет ничего этического или морального; это исключительно вопрос силы, а не права» (Там же, с. 21).
Новая империя, в которой действуют почти в чистом виде принципы, весьма схожие с гоббсовским «естественным состоянием», представляет собой «сетевую власть», объединяющую как различные государства, так и корпорации и многообразные политические институты. «Несмотря на неравенство, все они вынуждены сотрудничать в деле создания и поддержания нынешнего глобального порядка со всеми его внутренними противоречиями и иерархиями» (Там же, с. 2). «Когда мы говорим, — продолжают Хардт и Негри, — что Империя — это тенденция, то имеем в виду, что это единственная форма власти, которой удастся сохранить теперешний глобальный порядок на длительное время» (Там же, с. 3) Именно по этой причине «имперской войне предстоит решать задачу формирования глобальной политической среды и тем самым выступить в каче-
стве формы биовласти в позитивном, продуктивном смысле» (Там же, с. 41). Они не обсуждают конкретно вопрос — сколько именно исторического времени отведено новой империи, поскольку считают ощущение мощи и всемогущества, охватившее элиты США и их союзников, чистой иллюзией. Империи противостоят не поддающиеся исчислению армии «сетевых врагов», с которыми борются как с «террористами», и эта «война с террором» окончательно разрушает принципы либеральной свободы, которые когда-то составляли основу западной цивилизации (Там же, с. 43, 48-49, 74-78). Итак, «неприятный урок, который руководители США и союзные им национальные государства вынуждены были усвоить после 11 сентября, состоит в том, что враг, с которым они имеют дело, — это не какая-то суверенная страна, а скорее сеть» (Там же, с. 77).
Возвращение к реинтерпретации аргументации Гоббса на глобальном уровне не является случайным, но приобретает характер устойчивой тенденции в современной политической философии. Уже во второй половине ХХ в. эта тенденция весьма отчетливо проявилась в творчестве таких крупнейших консервативных теоретиков, как Карл Шмитт и Майкл Оукшотт. В своей статье с красноречивым заголовком «Переотображая Левиафана: Шмитт и Оукшотт о Гоббсе и проблема политического порядка», недавно опубликованной в английском журнале «Международное обозрение социальной и политической философии», Ян-Вернер Мюллер, в частности, отмечал: обращаясь к Гоббсу, оба философа «были глубоко озабочены тем, что Оукшотт время от времени называл "опытом жизни в современном европейском государстве", оба чувствовали, что истинные истоки и траектория государства не были осознанны, что в двадцатом веке подлинная государственность была поставлена под сомнение и что авторитет и легитимность государства нуждаются в опоре в век массовой (читай: демократической) политики» (Müller, 2010, p. 318).
Как отмечал Амитаи Этциони, альянс демократии и национального государства оказался в конечном итоге несостоятельным вследствие игнорирования следующего факта: «Мир пребывает в состоянии, описанном Гоббсом, и еще не готов перейти к состоянию, о котором мечтал Локк... Демократические процессы нельзя искусственно ускорять, в то время как элементарная безопасность ждать не может» (Этциони, 2004, с. 159, 187). Руководствуясь этим принципом, правящие круги США, по меткому замечанию, сделанному Ноамом Чом-ски в своей последней книге «Властные системы», «поддерживают демократию только тогда, когда это соответствует их стратегическим и экономическим целям. В противном случае они ей противостоят» (Chomski , 2013, p. 109). Уместно заметить, что в мировой истории основоположником такой политики был не кто иной, как царь Александр Македонский, который в самом начале похода против Персии свергал тиранические и олигархические режимы в городах Малой Азии и устанавливал там демократии с целью обеспечить себе стратегический тыл при дальнейшем наступлении вглубь азиатской части Евразийского континента.
Так или иначе, теоретическая дискуссия, начавшись с вопроса о кризисе демократии в условиях глобализации, спонтанно выдвинула на передний план проблему империи. Об этом свидетельствует, в частности, и тот факт, что в настоящее время имперские структуры далеко не всегда отождествляются с тра-
диционным империализмом эпохи модерна ни такими противниками гегемонии США, как Хардт и Негри (Хардт, Негри, 2006, с. 2, ср.: с. 83-86; Этциони, 2004, с. 129), ни такими ее сторонниками из либерального лагеря, как, например, Дипак Лал (Лал, 2010). В теоретическом и категориальном плане не встречает особого противодействия и тот бесспорный факт, что именно США в настоящее время лидируют в области формирования глобальных имперских структур. Что касается отрицательных эмоций в отношении гегемонии США, то и этому факту находится вполне рациональное объяснение. «Мы живем, — отмечал Джон Б. Глабб в книге "Арабская империя", — во времена, когда идея империи стала предметом полемики, захватившей весь мир. Примечательно, что арабоязыч-ные народы. в последние годы находились в рядах самых яростных противников империй, как будто бы сами в свое время не были одной из самых могущественных империй в мировой истории. Таким образом, мы обнаруживаем, что в каждый отдельный момент ведущие государства отстаивают принцип империи, а те, кто в данное время оказался в стороне от власти, эту идею отвергают. Несколько веков спустя, когда соотношение сил меняется, народы, бывшие приверженцами имперской идеи, становятся противниками империи, а те, кто только пришел к власти, превращаются в защитников того самого имперского принципа, который прежде отрицали. Иными словами, большинство взглядов, высказываемых на эту тему, судя по всему, зависит от конкретной ситуации каждой нации в соответствующий момент ее истории» (Глабб, 2009, с. 5).
Такой трезвый подход к проблеме империи постепенно начинает проникать и в российскую науку, хотя с некоторым запозданием. Характерным примером является публикация в журнале «Политическая наука» серии тематических статей под общим названием «Между империей и современным государством», в которых анализируются разнообразные сюжеты — от ущербной мифологии «возрождения имперского величия» в современной России (Ковалев, 2013) до сюрреалистической паранойи механизма «имперской легитимации» политического режима в Северной Корее (Зыков, 2013).
Нет никакого сомнения в том, что этический и ценностный подходы будут еще долго преобладать над чисто научным анализом процесса современного имперского строительства, который теперь вызывает диаметрально противоположные оценки. «В настоящее время, — утверждает А. Этциони,- происходит зарождение глобального нормативного синтеза. Этому процессу следует оказывать всяческое содействие, поскольку он задает., нормативную характеристику справедливого общества». США, несмотря на растущее нежелание американского народа «нести бремя империи», в ближайшем будущем станут «фундаментом глобального государства, первейшая обязанность которого. заключается в обеспечении безопасности людей, проживающих на его территории» (Этцио-ни, 2004, с. 288-289). Для Хардта и Негри будущее будет определять сопротивление, в основе которого лежит «глубинное стремление к демократии — к настоящей демократии, то есть власти для всех, осуществляемой всеми, которая опиралась бы на равные и свободные взаимоотношения» (Хардт, Негри, 2006, с. 91). Такой прогноз можно, конечно, рассматривать по аналогии с полуанархистскими утопическими прозрениями ранних рукописей Маркса, но нельзя за_ 15
ПОЛИТЭКС. 2013. Том 9. № 4
бывать, что именно в такой форме определяет матрицу чистой политики и Аристотель, отождествляя ее с принципом ротации, когда «все равные пребывают у власти попеременно». Речь, таким образом, идет об элементарных принципах разумной общественной организации, которой чужды гегемонистские поползновения, основанные на имперском диктате. К числу этих системосозидающих принципов относится и свобода, пространство которой в современном мире имеет тенденцию к предельному ограничению. Тем, кто сегодня оправдывает существующие имперские порядки ссылками на их неизбежность, разумность и даже совместимость с принципами свободы, можно ответить словами Питера Друкера, который еще в 1939 г в книге «Конец экономического человека» писал: «Чем меньше свободы, тем больше разговоров ведется о "новой свободе". И все же эта новая свобода, скрывающая прямое противоречие со всем тем, что в Европе когда-либо подразумевалось под свободой, является только правом меньшинства, направленным против индивида» (Drucker, 1939, p. 74). Сторонникам введения принципов новой имперской свободы нелишне напомнить и известный афоризм Ш. Л. де Монтескье: «Обычаи рабского народа составляют часть его рабства, обычаи свободного народа составляют часть его свободы» (Монтескье, 1955, с. 424).
Литература
Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001. 416 с. (Wallerstein I. Analysis of World Systems and the Situation in Modern World. SP: Universitetskaja Kniga, 2001. 416 p.).
Глабб Д. Б. Арабская империя. СПб.: Евразия, 2009. 528 с. (Glubb J. B. The Empire of the Arabs. Saint-Petersburg: Eurasia, 2009. 528 p.).
Дуткевич П. Асимметричная власть, ересь и посткоммунизм: несколько мыслей // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. 2006. № 4. С. 39-46 (Dutkiewicz P. Asymmetric Power, Heresy and Post-Communism: Some Thoughts // POLITEX: Political Expertise. The Scientific Journal. 2006. N 4. P. 39-46).
Зыков А. А. Имперские черты северокорейской организации власти. Между империей и современным государством: трансформация политического порядка на постимперских пространствах // Политическая наука: Науч. журн. РАН ИНИОН. 3. 2013. С. 299-307 (ZykovA. A. The Imperial Outlines of the North Korean Organization of Power. Between Empire and Modern State: Transformation of Political Order on Post-Imperial Space // Political Science: Scientific Journal. RAN INION. 3. 2013. P. 299-307).
Ковалев В. А. Русская правда над пропастью имперских и либеральных мифов. Между империей и современным государством: трансформация политического порядка на постимперских пространствах // Политическая наука: Науч. журн. РАН ИНИОН. 3. 2013. С. 248-254 (Kovalev V. F. The Russian Truth on the Precipice of Imperial and Liberal Myths. Between Empire and Modern State: Transformation of Political Order on Post-Imperial Space // Political Science: Scientific Journal. RAN INION. 3. 2013. P. 248-254).
Крауч К. Постдемократия. М.: Изд. дом ГУ-Высшей школы экономики, 2010. 192 с. (Crouch C. Post-Democracy. Moscow: The Publishing House GU-High School of Economics, 2010. 192 p.).
Лал Д. Похвала империи: Глобализация и порядок. М.: Новое издательство, 2010. 364 с. (Lal D. In Praise of Empires. Globalization and Order. Moscow: New Edition, 2010. 364 p.).
Монтескье Ш.-Л. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1955. 800 с. (Montesquieu Ch.-L. Selected Writings. Moscow: Politizdat, 1955. 800 p.).
Мюллер Я.-В. Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века. М.: Изд. Института Гайдара, 2014. 398 с. (Müller J.-W. Contesting Democracy. Political Ideas in Twentieth-Century Europe. Moscow: The Publishing House of the Institute of Gaidar. 2014. 398 p.).
Новая индустриальная волна на Западе. Антология / под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Academia, 1999. 640 с. (New Industrial Wave in the West. The Anthology / ed. by V. L. Inozemtsev. Moscow: Academia, 1999. 640 p.).
Тренин Д. Угрозы XXI века // http://polit.ru/article/2006/07/12/trenin/ (дата обращения: 02.12.2013) (Trenin D. The Menaces of XXI Century) // http://polit.ru/article/2006/07/12/trenin/ (accessed: 02.12.2013).
Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. М: Культурная революция, 2006. 559 с. (Hardt M., Negri A. Multitude: War and Democracy in the Age of Empire. Moscow: Kulturnaja Revolutsija, 2006. 559 p.).
Этциони А. От империи к сообществу: новый подход к международным отношениям. М.: Ладомир, 2004. 384 с. (Etzioni A. From Empire to Community. A New Approach to International Relations. Moscow: Ladomir, 2004. 384 p.).
Booth K. Theory of World Security. New York: Cambridge University Press, 2007. 489 p.
Chomski N. Power Systems. Conversations with David Barsamian on Global Democratic Uprisings and the New Challenges to U. S. Empire. London: Hamish Hamilton, 2013. 211 p.
Contemporary Corporate Strategy. Global Perspectives /ed. by John Saee. London & New York: Routledge, 2007. 351 p.
Cox R. W. The Political Economy of a Plural World. Critical Reflections on Power, Morals and Civilization. London & New York: Routledge, 2002. 232 p.
Critical Theory and International Relations. A Reader /ed. by Steven C. Roach. London & New York: Routledge, 2008. 398 p.
Criticizing Global Governance / ed. by Markus Lederer and Philipp S. Mueller. New York: Palgrave Macmillan, 2005. 266 p.
Crozier M. J., Huntington S. P., Watanuki J. The Crisis of Democracy. Report on the Governability of Democracies to the Trilateral Commission. New York: New York University Press, 1975. 220 p.
Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / ed. by Anthony D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. 186 p.
Cunningham F. Theories of Democracy. A Critical Introduction. London & New York: Routledge, 2002. 248 p.
Drucker P. The End of Economic Man: A Study of the New Totalitarianism. New York: The John Day Co., 1939. 268 p.
Globalization, Poverty and Conflict. A Critical "Development" Reader / ed. by Max Spoor. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 2004. 339 p.
Gramsci, Political Economy and International Relations Theory. Modern Princes and Naked Emperors / ed. by Alison J. Ayers. New York: Palgrave Macmillan, 2008. 258 p.
International Relations Theory and Philosophy. Interpretive Dialogues / ed. by Cerwyn Moore and Chris Farrands. London & New York: Routledge, 2010. 212 p.
Iriye A. Global Community. The Role of International Organizations in the Making of Contemporary World. Berkeley and Los Angeles, California: University of California Press, Ltd., 2002. 246 p.
Kissane B. Book Review: Contesting Democracy: Political Ideas in Twentieth Century Europe by Jan-Werner Müller // http://blogs.lse.ac.uk/europpblog/2012/03/04/book-review-contesting-democracy-political-ideas-in-twentieth-century-europe/ (accessed: 02.12.2013)
Müller J.-W. Re-Imagining Leviathan: Schmitt and Oakeshott on Hobbes and the Problem of Political Order // Critical Review of International Social and Political Philosophy. 2010. Vol. 13, Nos. 2-3. June-September. P. 317-336.
NancyJ.-L. The Creation of the World or Globalization. Albany, New York: State University of New York Press, 2007. 129 p.
Steffek J. Embedded Liberalism and Its Critics. Justifying Global Governance in American Century. New York: Palgrave Macmillan, 2006. 213 p.
Understanding Contemporary Society: Theories of the Present / eds G. Browning, A. Halcli and F. Webster. London; Thousand Oaks; New Delhi: SAGE Publications, 2000. 502 p.
WeberC. International Relation Theory. A Critical Introduction. Third Edition. London & New York: Routledge, 2001. 239 p.
Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. 429 p.
Wolin S. S. Democracy Incorporated. Managed Democracy and the Specter of Inverted Totalitarianism. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2008. 356 p.
