CC BY
84
Л. Н. Алимова
Горно-Алтайск
Антропоцентрическая картина мира и философия бытия Л.Н. Толстого
Картина мира Л. Толстого ашропоцентрична, дневниковые записи и письма фиксируют сложный процесс поиска писателем своего места в мире. Земной мир для Толстого представляет собой некий универсум, и, будучи частью этого организма, писатель со всей тщательностью наблюдает бытие себе подобного. Специфика точки зрения (не романтический созерцатель, но и не ученый-наблюдатель -в равной степени дистанцированные от природы, а человек, включенный в переживаемую им действительность) определяется стремлением не анализировать, а как можно точнее передать гамму ощущений, возникающих у него при контакте с природой.
Толстой осмысляет свое отношение к природе, подчеркивая неразрывность эмпирического (органического) и метафизического (трансцендентного). Для него не существует книжного, романтического восприятия природы, природа для него - в ряду высших ценностей: «... Жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь. Вы смеётесь над природой и соловьями. Она для меня проводник религии» [1]. По Толстому, жизнь в согласии с природой, подчинение природному ритму, обретение внеиндивидуального бытия, когда «не слышишь, как живешь, нет ни прошедшего, ни будущего, только одно настоящее, как клубок плавно разматывается и исчезает» [2] - вершина бытия. Не случайно появление мифологемы нити - намек на образ «ткани мировой» - именно она обозначает путь к ощущению счастья, «наслаждению жизни», обязательное условие чего - «забвение своей несносной персоны».
Время в осмыслении Толстого принципиально не отличается от времени, в котором живет аграрное общество. Временные ориентиры, значимые в этой системе сознания, заданы сменой времен года. Ощущение времени у Толстого измеряется природными циклами. Весна поражает его своей животворной силой: «Пришла весна, как ни вертелась, а пришла. Воочью чудеса совершаются. Каждый день новое чудо. Был сухой сук - вдруг в листьях» (60, 265). Религиозное чувство возникает как переживание тайны природы. Толстого завораживает это чудо рождения и рождение чуда. В письме от 24-25 мая 1979 года А. Фету он признается: «...прекрасная весна.
Давно я так не радовался на мир божий, как нынешний год. Стоишь, разиня рот, любуешься и боишься двинуться, чтоб не пропустить чего» (62, 488). «Человеческая» позиция (жадное вглядывание, вслушивание в мир) сопрягается с писательской (ощущение пробуждения творческих сил в самом себе): «Конец зимы и начало весны всегда моё самое рабочее время» (из письма Фету от 29 февраля
- 1 марта 1876 г.) (62, 253). Пробуждение природы находит поэтический отклик в душе Толстого. «Поэтическое» и «органическое» бытие для него уравнены, и слово, несущее органику, естественно «прорастает» в душе писателя: «Как началась весна, так я тысячу раз в различных ее фазах читал ваши старые к неизвестным друзьям о весне письма. И «кругами обвело», и «верба пушистая», и «незримые усилия» несколько раз прочлись мне, который не помнит стихов» (61, 138).
Именно весной и летом писатель обостренно ощущает свою включенность в мир, и ощущение это почти физиологическое: «Теперь лето и прелестное лето, и я, как обыкновенно, ошалеваю от радости плотской жизни и забываю свою работу» (63, 19). Лето для Толстого - период затухания творческой активности, когда первенствует живая жизнь, т.е. жизнь природы [3]. Отдаваясь всецело хозяйственным заботам, связанным с усадебным бытом, Толстой летом почти не пишет, о чём сообщает своему старшему другу А. Фету: « Я, благодаря бога, нынешнее лето глуп, как лошадь. Работаю, рублю, копаю, кошу и о противной лит-т-тературе и лит-т-тераторах, слава богу, не думаю» (1870 г., 13-14 июня) (61, 236 - 237). Грубые выражения и умышленные грамматические ошибки - знак невежества и необразованности
- найденная форма демонстрации «растительного существования». Эта же мысль повторяется Толстым и в других письмах Фету, например: «Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердце мыслями...» (62, 199); где «обыгрывается» «запачканность»; возня с навозом, таким образом, получает статус очищения, а писательство, наоборот, загрязнения. Так, в летнем ритме усадебного бытия-существования отчетливо обозначается оппозиции природа/ культура, и утрата духовности компенсируется ощущением собственной органичности, естественности, именно эта органичность, оцениваемая как очищение, составляет смысл бытия, тогда как «литераторство» ассоциируется с грязью (переносное значение «чернил» охотно обыгрывалось арзамасцами в их шуточных посланиях). Или в другом: «Чудесная жара, купанье, ягоды привели меня в любимое мною состояние праздной умственности, и только настолько и остается духовной жизни, чтобы помнить друзей и помнить о них» (62, 96). Апогей физиологичности -осень, Л. Толстой, подобно романтикам, мыслит любого человека и себя по аналогии с природой и в «растительных» категориях: «Человечество и каждый человек переходит от одной поры к другой, следующей, от зимы к весне, сначала ручьи, верба, травы, береза и дуб пробрался, а вот и цветы, а вот и плод. Как будто чувствую и в себе, и в человечестве созревание плода» (57, 62).
Но органика не означает абсолютного погружения в телесность, растворения в плоти. Убывание жизненной активности в природе, наоборот, сопровождается потребностью в какой-то особой духовности. Так, в сентябре 1873 года он пишет Н.Н. Страхову: «...мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью» (62,49).
Оппозиция природа/цивилизация у Толстого соотносится с оппозицией живое/мертвое. В философской картине мира Л. Толстого, возникающей в его дневниках и письмах, особое место занимают растительные мотивы. Он воспринимает растения как некую живую субстанцию, осознавая свою причастность к этой субстанции. В письме А.А. Толстой от 14 апреля 1858 г. писатель передает свои «странные» ощущения: «... иногда застаю себя в полном разгаре мечтаний о том, что я растение, которое распустится вот только теперь вместе с другими и станет просто, спокойно и радостно расти на свете божьем» (60, 259). «Органическое» здесь имеет не столько языческие корни, сколько христианские. Образы травы, былинки и пр. - из библейского языка. Толстой нащупывает разницу между материалистическим и метафизическим принципом бытия и мышления. 5 октября 1893 г. он делает запись в дневнике: «Есть два способа познания внешнего мира: один самый грубый и неизбежный способ познания пятью чувствами. Из этого способа познания не сложился бы в нас тот мир, который мы знаем, а был бы хаос, дающий нам различные ощущения. Другой способ состоит в том, чтобы, познав любовью к себе себя, познать потом любовью к другим существам эти существа; перенестись мыслью в другого человека, животное, растение, камень даже. Этим способом познаешь изнутри и образуешь весь мир, как мы знаем его. - Этот способ есть то, что называется поэтическим даром, это же есть любовь. Это есть восстановление нарушенного как будто единения между существами. Выходишь из себя и входишь в другого. И можешь войти во все.
ВСЕ - слиться с Богом, со ВСЕМ» (52, 101).
Дифференцируя два типа познания, Толстой определяет природу художественного таланта в категориях христианского мышления, в соответствии с законами мифологической логики («всё есть все», «всё во всем»). Толстовская картина мира, воссозданная в его дневниках и письмах, достаточно эмпирична, но именно она передает толстовское ощущение органики бытия.
Трава как часть растительной субстанции является необходимым элементом толстовской земной картины мира. За появление, ростом и увяданием травы кроется проявление жизненной активности: «Мягкая пушистая зеленая трава»; «Трава стала расти с индивидуальностью»; «В лесу трава на четверть» (48, 316) и т.п. Колебание между дворянским как общечеловеческим (связанным с христианской культурой) и крестьянским (фольклорно-мифологическим) очевидно на страницах дневника. Традиционно для крестьянина трава имела большое значение, т.к. служила кормом домашних животных и, следовательно, с ней связывалась идея благополучия и здоровья [4].
В мифологической традиции трава осмысляется существующей на
грани реального и потустороннего миров. Трава покрывает собой, скрадывает не только неровности почвы, она становится символом забвения, покрывая «ухабы» памяти - так возникает метафорика травы. Такое восприятие закрепляется в фольклоре: «Далекая пора, старина. Мохом поросло, не видать» [5]; <«Быльем поросло», т.е. навсегда забыто [6]. В письме А. Фету от 26 октября 1875 года Толстой приводит отрывки из сборника сведений о кавказских горцах, которые, по его мнению, представляют собой «сокровища поэтические необыкновенные»: «Прорастет кладбище могильной травой -заглушит трава твоё горе, мой старый отец» (62, 209). Ср.: один из героев повести Толстого «Казаки» Ерошка говорит: «Сдохнешь <.. .> трава вырастет на могилке, вот и всё» (6, 56). Эти слова деда Брошки выражают определенную концепцию бытия, сложившуюся в народном сознании.
Мотив могильной травы возникает в стихотворении Фета «Alter ego» , которое поэт посылает Софье Андреевне 19 января 1878 года: «Та трава, что вдали на могиле твоей, //Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей...» [7] . В переписке с Фетом Толстой выделяет те стихотворения поэта, которые созвучны по мироощущению или дают поэтический образ, близкий писателю.
В то же время трава - символ жизни. Из поэзии горцев: «Выйди, мать, наружу посмотреть диво; из-под нагорного снега пробивается зеленая трава» (упомянутое выше письмо Толстого Фету) (62, 210). Таким образом, для Толстого трава становится одним из знаков круговорота, цикличности жизни (рост - зрелость - увядание). В толстовских дневниковых записях преодолевается «книжной» традиции. Так, из всего многообразия трав вниманием Толстого выхватываются крапива, лопух и конопля, заросли которых создают укромные места: «Глухое место, лопух, крапива, разваленный кирпич в тени ракиты от жара» (47,178). Соединяя лопух, крапиву и разваленный кирпич, Толстой отрекается от традиционного романтического изображения «руин» [8], выходит к живой жизни в изображении «неэстетичной» реальности. Однако, изображение этих «антипоэтических» растений отмечено специфическим авторским восприятием: «Сплошная крапивно зеленая река конопель» (48,319).
Аналогично появляются в дневниках и полевые цветы. Писатель видит красоту в простоте, его принцип - естественность. В. Булгаков передает разговор, произошедший в доме Толстых: «За завтраком заговорили о сыновьях Сухотина, решивших вырубить часть деревьев в кочетковском парке. Лев Николаевич возмущался: «Хотят заменить каким-то цветником! Эта мерзость - цветы, которые зарастут крапивой, нужно за ними ухаживать, - и деревья, - вечная красота!»» [9]. Искусственный цветник -знак цивилизации - разрушает естественную красоту. Дикая, нетронутая природа, данная от Бога, несёт в себе для Толстого истинную красоту, именно от её созерцания писатель получает эстетическое удовольствие: «Далеко ходил, думал, глядел, нюхал, собирал цветы. Очень хорошо на душе» (58, 57). Благотворное ощущение достигается через физиологические акты. Между состоянием души и природой возникает связь: «Какое блаженство красоты природы - цветы, воздух» (56,218).
По частоте упоминаний в дневниковых записях среди цветов
преобладает незабудка: «Голубые пригорки незабудок» (48, 98); «В тени на зелени, на лазоревых незабудках гуще лазорь» (48, 316); «Разлив незабудок», «Незабудки зацвели мелко» (48, 317). Реже упоминаются кашка, свергибусы, одуванчик, Иван-чай, а такие цветы, как подснежники, васильки, анютины глазки и другие вообще упоминаются вскользь.
Появление цветов является приметой времени, одним из признаков наступления весеннего тепла: «Третьего дня были подснежники» (48,14); «Не цветут, но высоко поднялись: свергибусы, полынки матовые, звезды одуванчика», «Высокие цветы заготовились подняться - ждут тепла распуститься» (48, 315). Главное в зафиксированном мгновении - чудо рождения цветка из бутона. С течением времени одни цветы сменяются другими, в смене цветов - ритм бытия: «Одуванчики осыпались, жирные красные стебли» (48, 317); «Распустились - желтые цветы капусткой», «Сплошная кашка» (48, 318) и т.п. Процитированные отрывки демонстрируют, как формируется видение Толстого-художника. Обилие цветов, которые, ассоциируясь с водной стихией («разлив незабудок»>), формируют пространство в игре планов: общий, крупный, панорамный сменяются ближним, сосредоточенным на эмпирических деталях («незабудки зацвели мелко») и цвете. Внимание Толстого привлекают цветы желтой (одуванчики, пимрозы), красной (кашки, розаны) и голубой окраски (анютины глазки, незабудки).
Природа для Толстого является своеобразной мерой времени и Книгой бытия, развёрнутой в органике земного мира. Лаконичные зарисовки содержат подтекст - авторское настроение: «По липам как забрызгано - почка» (48, 316); «Только пробился лист на березах и от теплого ветра пошла по нем веселая рябь» (52, 80); «Черемуха, смородина, береза-лист» (48,315); «На листах пятна красные» (48, 318); «Вяз облетел» (48, 321). Колышущиеся листья на ветру вызывают образ водной или воздушной стихии («На березах лист волнами зеленее» (48, 76); «На плотине ракиты клубами» (48, 321)), что напоминает метод изображения природы в живописи, который в середине XIX века ввели французские импрессионисты, «размывшие» строгие очертания предмета игрой солнечных бликов, растворившие их в колебаниях воздушной среды /10/. Дерево без листвы воспринимается как мертвое и рисуется без красок, графически, как, например, в записи от 23 апреля 1858 г.: «...абрисы мертвых деревьев» (48,76).
Из деревьев наиболее часто в дневниках Толстого упоминается липа, особенно во время цветения: «Липа распускается» (48, 316); «Липовый цвет в разгаре» (48, 319); «Липовый цвет поблёк» (48, 320). По мнению М.Н. Эпштей-на, с липой связано прошлое России, память о классическом девятнадцатом столетии, о дворянской культуре: «Уже в самом XIX веке у Тургенева, Огарёва липа стала деревом воспоминания, как бы обращенным к прошлому, воплощением элегических усадебных мотивов» [11]. О липовых аллеях как об одном из атрибутов усадьбы пишет и Д. С. Лихачёв [12]. У Толстого сняты границы между домом-усадьбой и домом-миром, поэтому липа становится элементом целого мира, а не только усадьбы.
Не менее часто упоминается береза, которая воспринимается
писателем как символ России, носитель национального чувства: «Утро... с березами, русское, славно» (47, 149). Отношение к березе как к «русскому дереву» закрепляется в отечественной литературе с середины XIX века [13]. Следуя фольклорной традиции, Толстой уподобляет березу девушке [14], поэтому листва ассоциируется с покровом, головным убором: «На березах желтый, зеленый нежный покров» (48, 14); «Лист на березе в весь рост, как платочек мягкий» (48, 98). Остальные деревья (осина, клен, дуб, черемуха и др.) упоминаются Толстым лишь эпизодически [15].
Особое место в дневниковых записях Толстого (в отличие от дворянской литературы) занимают злаковые растения. Рост и вызревание ржи, овса и гречихи важны для писателя как хозяина усадьбы, т.к. от урожая зависит благосостояние его и крестьян. У Толстого прослеживаются все фазы роста и развития злаков, отмечены полевые работы, связанные с их обработкой и уборкой. Для русского крестьянина рожь была кормилицей, такое же отношение к ней прослеживается и у Толстого (по частоте упоминания рожь преобладает): «Рожь-матушка» (48, 316); «Чуточку налило ржи» (48, 318); «Рожь янтарная жёсткая. Косят» (48, 320); «Везде молотят» (48, 321). По-крестьянски нежное и бережливое отношение отчетливо проявляется в записи от 29 мая 1856 года: «Идешь по выколосившейся ржи, он, хрустя, прямо падает под ногами - жалко» (47, 179). При наложении природного и человеческого планов пейзаж начинает звучать («хрустя»). Чаще всего ржаное поле описывается как водное пространство: «Волнуется крупными волнами рожь» (48, 317); «волнующаяся рожь» (53, 45); «колышащаяся рожь» (53, 252). Реже в дневниках зафиксированы овес и гречиха, но упоминания о них носят отпечаток поэтического восприятия, попытку найти визуальный образ для передачи впечатления: «Овес треплется, как бешеный, как цыганка плечами» (48, 319); «Гречиха разлилась молоком», «Гречиха насела двойчатка, точно бабочка распустила крылышки» (48, 318).
Относящиеся к весенне-летнему периоду дневниковые записи Толстого наполнены упоминаниями о птицах, пении (48, 14); так, в одной из записей появились «соловьи и свистуны июньские» (48, 317)), которых Л. Толстой, как и в народной традиции, называет «соловушкой»: «Соловушка уже высвистывает» (48, 317). Пение соловья находит в душе Толстого сильнейший эмоциональный отклик, вызывающий ощущение бессознательного счастья: «Запел соловей под окном, до слез радостно» (56, 117) [16] . Другие птицы дополняют своим пением и издаваемыми звуками картину природы, наполняют мир многоголосием: «Звуки просыпающихся галок, горлинки, кукушки, иволги... и мелких птичек: воробьев, малиновок и неизвестных» (48, 180). Чаще всего упоминание птиц лишь констатирует их присутствие: «Карастели везде» (48, 16); «Ласточки низко снуют» (48, 320); «Валдшнепы» (48, 322). Но иногда описания Толстого приобретают поистине поэтический характер, передают оригинальность видения писателя: «... две горлинки одна за другой сели на дубок, пересели с треском крыльев. Хвосты белокрасные распущены как махальцо», «Дергачи, как пильщики добрые, вперебив» (48, 318); «Стрижи вьются, как пули свистят» (48, 76).
Переосмысливая понятие пейзажа, сложившееся в традиционной
эстетике, Толстой, связывая его с живой жизнью, включает в картину мира в качестве обязательного элемента - антипоэтическое, т.е. насекомых - пчёл и мух. Для него пчела - прежде всего символ труженицы: «Пчела, шмели наперебой взятку берут» (48, 318); «Пчела летит на липу низко, споро» (48, 319). Констатируемое им жужжание пчел становится показателем их напряженной «работы»: «Пчёлы жужжат в цветах» (48, 76). Лишь однажды во взгляде хозяина «прорывается» взгляд поэта: «Пчела торопится, купается в цветке шиповника» (54, 31). Наблюдения за роевым образом жизни пчёл ведет Толстого к философским обобщениям его романного творчества, например, к главам, связанным с его философией истории в романе «Война и мир», где Толстой выстраивает свою философскую концепцию истории, основополагающее понятие которой - «роевая жизнь». Очевидна связь между глобальными идеями и микрочастицами эмпирического бытия: большие идеи рождаются в наблюдениях над органикой бытия [17].
Муха - образ, чуждый поэзии, традиционно отождествляемый с назойливостью и нечистотами [18] наполняется у Толстого совершенно иным значением. Мухи, не теряя своей назойливости, становятся одним из элементов пейзажа: «Снуют мухи» (53, 310). Несмотря на свою связь с нечистотами («Мухи жужжат над навозом» (52, 126)), эти насекомые несут в себе, с точки зрения Толстого, идею целесообразности своего существования в мире и, следовательно, идею красоты: «... звездообразно вьются и садятся зеленые мухи» (48, 180). Толстой соединяет понятия, несовместимые с поэтической точки зрения: красоту (звезды) и безобразие (мухи). Эстетика Толстого провозгласила новый подход к действительности - все живое в любых своих проявления красиво и эстетично. Таким образом, происходит «открытие» красоты в «безобразном», но живом.
В пейзаж Толстого органично вписываются животные, связанные с крестьянской трудовой жизнью, такие, как лошадь и корова: «Скотина лохматая, из-под зимних лохмотьев светятся полянки перелинявших мест» (48, 98). «Лохматая скотина» - плохо кормленная, только что выпущенная из хлева после долгой зимы, переживающая вместе с природой процесс обновления. Весна принесет оголодавшей за зиму скотине обильный корм, прогреет солнцем: «Лошадь каряя, накалилась на солнце, ребра лоснятся... Корова в мягкую пушистую зеленую траву мягко раздувая ноздри окунает и щиплет» (48, 316); «Скотина тихо стоит наевшись на солнце» (48, 319); «Лошади только пущены, жадно сгрызают траву, помахивая хвостами» (52, 80). По мнению Е.Н. Купреяновой, у Толстого понятия еды, красоты и здоровья взаимосвязаны и взаимообусловлены, лошади и коровы «зафиксированы здесь не в качестве внешних атрибутов деревенского пейзажа, а в том их положении или состоянии, которые косвенно говорят об органически слитых с жизнью природы быте и труде тех, кому они принадлежат» [19]. На наш взгляд, еда, процесс кормления получают в этих записях семантику космогоническую, семантику смерти и обновления [20].
Появление в дневниках таких животных, как заяц и собака, связано с другой сферой дворянского усадебного быта - охотой.
Для Толстого характерно физиологичное восприятие окружающего
мира, представление о котором складывается из многообразия ощущений. Внимание писателя заостряется на звуках, запахах, пластичных образах, игре света и тени, изменениях цветовой гаммы. Но как носитель поэтического дара, писатель ощущает потребность слиться с миром в его разнообразных проявлениях.
В понимании Толстого два противоположных по значению понятия «звук» и «тишина» неразрывно связаны в одно целое. С логической точки зрения, тишина означает отсутствие звуков, но, как отмечает Е.Н. Купреянова, «то и другое действительно совмещается в психической реальности взаимодействующих слуховых ощущений особой тональности, вызванной темнотой и относительной тишиной ночи. И в этой психической реальности заключена такая конкретность чувственной информации о «движениях», т.е. жизни самой природы, которая недоступна никакому объективному её описанию» [21].
Состояние тишины Толстой фиксирует в вечернее и ночное время, когда замолкает засыпающая природа: «Вечер... Тихо» (48, 322). Закономерно, что в тишине становятся слышны звуки, которые в обычной обстановке заглушаются другими, более сильными: «Такая тишина вечером на лугу, что комара слышно. В низочке вечером равномерно звучно гудят жабы» (53, 310). Тишина у Толстого относительна, она становится фоном для звуков: «Все тихо, за аллеями яблоко падает на мокрые листья» (47, 189). Абсолютная тишина воспринимается Толстым как некое таинство природы, но безмолвная природа - мертвая природа, поэтому отсутствие звуков в толстовской картине мира вызывает состояние ожидания: «Тучи сизые над березовой рощей, сырость в лицо, но тихо, не шелохнется. Как будто всё чего-то ждет с благоговением» (47, 177). Чудо возрождения происходит утром, когда весь мир наполняется множеством звуков. С этим оркестром естественных, разнообразных звуков связано ощущение полноты бытия: «Трепет крыльев жаворонка на подъеме» (48, 318); «Мухи жужжат около дома, рои мух» (52, 263). Упоминающиеся вскользь лягушки и жабы озвучивают пейзаж: «Лягушки, головастики гудят...» (48, 315); «Равномерно звучно гудят жабы» (53, 310).
Запахи, как и звуки, свидетельствуют об активной жизнедеятельности природы. Зимняя природа в дневниках Толстого лишена этого признака, воспринимается как мертвая. Летние, весенние и осенние пейзажи полны разнообразных запахов. Как хозяин-крестьянин Толстой фиксирует острые запахи конкретных вещей: «Пахнет сеном» (48, 315); «Пахнет зерном» (48, 319); «Запах сгущенный сена из сарая» (48, 320); «Запах цветущей ржи» (54, 31). Наиболее остро запахи чувствуются после дождя, который обладает способностью очищения: «После дождя после засухи - какой сильный запах земли» (47, 187); «Вечером ливень... Стога сена сильно пахнут» (48, 319). Но иногда запах, уловленный обонянием писателя, не имеют определенного источника: «Легкий ветерок приносил запах свежести» (48,63); «...в воздухе влажная сырость» (46, 228); «Пахуче» (48, 98).
По характеру воздействия на воспринимающий субъект запахи могут быть длительными («Запах листа» (55, 257); «Пахнет в лесу ореховым листом» (48, 322); «Пахучий дымок свежего хвороста» (52, 98)) и мгновенными («Пахнуло у болота со стойла» (48, 321)). Толстой не делит запахи на приятные и дурные, с одинаковой беспристрастностью отмечая их: «Дворовый расковыренный навозный дух» (48, 318) и «Подмаренник пахнет медом» (48, 319). Напротив, описывая пейзаж, поразивший его «поэтической красотой», он включает в него и «начинающий оттаивать навоз» (46, 228), передав тем самым ощущение «материальности» мира, его «объемности». И лишь изредка, помимо воли художника, появляется эмоциональный оттенок, поэтичность: «Дурманит запах липового листа» (48, 319).
Толстой как художник, воспринимает мир в многообразии красок, стремится уловить и передать динамику изменения цвета, игру света и тени. В этом плане интерес представляют записи, фиксирующие пограничные, промежуточные моменты перехода одного времени суток в другое: «Заря утренняя с лунным светом, который как будто нарисован, густа и кровяна» в противоположность заре вечерней, которая, по его мнению, «чиста и светла» (47, 188). Такая окраска утреннего и вечернего неба объясняется борьбой солнца и луны за место на небосклоне. Это народное поэтическое объяснение смены времени суток и одного светила другим находит отклик в толстовских записях: «Тень луны... борется с вечерней зарей», а вечерняя заря борется «с лунным светом» (47,188). Косые лучи заходящего солнца окрашивают облака в яркие краски, изменяющиеся, перетекающие из одного оттенка в другой. Пожалуй, самый яркий пример такой изменчивости представляет запись от 12 июня 1851 года: «Вечером любовался облаками. Славные были при захождении солнца облака. - Запад краснел, но солнце было еще на расстоянии сажени от горизонта. Над ним вились массивные, серопунцовые облака. Они неловко как-то соединялись. Я поговорил с кем-то и оглянулся: по горизонту тянулась серо-красная темная полоса, окончивавшаяся бесконечно-разнообразными фигурами: то склонявшимися одна к другой, то расходившимися, со светло-красными концами...» (46, 63). Толстой соединяет, смешивает краски, ищет слова для более точного выражения впечатления, стремится передать сиюминутность происходящего. Богатство красок вызывает эмоциональные переживания, эстетическое удовольствие: «Смотрел на прелестный солнечный закат» (52,120).
Иногда противоборство света и тени в толстовском восприятии принимает характер игры: «На меня по дороге и полю
быстро бежит тень. Тень набежала на меня, стало прохладно, и в то же время впереди меня тень сбежала с волнующейся, казавшейся почти черной ржи. И рожь эта стала яркозеленою. Но это только на минуту. На меня набежал теперь свет, а на рожь опять тень, тучки» (53,45). В то же время писатель признает иллюзорность, обманчивость восприятия: «Мимо кустов травы и низких дубовых кустов все как будто мелькают серенькие зверьки, как будто зайцы. Это тени облаков» (47, 177) или «Смотришь на чистое небо, и кажется глиняная тучка» (47, 192). Но это не мешает наблюдению, напротив, пробуждает игру воображения. Сам Толстой однажды признался: «Я люблю всматриваться ночью в покрытый звездами небосклон, можно рассмотреть за большими ясными звездами маленькие, сливающиеся в белые места. Рассмотришь, любуешься ими, и вдруг опять все скроется, кажется - звезды стали ближе. -Мне нравится этот обман зрения» (46, 81).
По Л. Толстому, рациональное знание мешает созерцанию, ощущению красоты. Так, например, А.Б. Гольденвейзер передает следующее суждение писателя: «Звездное небо утратило для меня своей прелести с тех пор, как я узнал расположение и название созвездий» [22].
В изображении дневного пейзажа видна тенденция к точности и лаконизму описаний: «Светлые, ясные дни» (47, 317), «Яркий день» (48, 320). Толстой фиксирует «чистые» краски (см. описания травы, цветов, листвы), только роса у Толстого отмечена поэтической красотой: «... роса сохнет, блестит» (48, 317); «На острых травках, на кончиках, радуги в росе» (48, 98); «На косом солнце капли на макушках трав блестят» (48, 316). Так, в маленькой капле влаги отражается красота мира, его красочность.
Примечания
1. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1928 - 1958. Т.60. С.294. В дальнейшем ссылки даются на это издание с указанием тома и страницы в скобках после цитаты. При цитировании сохраняются авторские орфография и пунктуация.
2. Из письма А.А. и Е.А. Толстым от 1/13 мая 1857 г. (60,189).
3. 8-9 апреля 1876г. Толстой пишет Н.Н. Страхову: «Я с страхом чувствую, что перехожу на летнее состояние: мне противно то, что я написал, и теперь у меня лежат корректуры на апрельскую книжку, и боюсь, что не буду в силах поправить её... Вот в какое я прихожу состояние, и это очень приятно» (62,265).
4. В народном поэтическом творчестве трава нередко выступает как символ простых людей, неприметности, а также полезности. См.: Мифы народов мира: В 2 т. Т.2. М., 1992. С.371.
5. Даль Владимир. Пословицы русского народа: В 3 т. Т.І. С.575.
6. Фразеологический словарь русского языка. Под ред. А.И. Молоткова. М., 1986. С. 344.
7. Толстой Л. Переписка с русскими писателями: В 2 т. Т.2. М., 1978. С. 8.
8. См.: Манн Ю. Динамика русского романтизма. М.,1995. С.135.
9. Цит. по кн.: Булгаков В. Толстой в последний год его жизни. М.,1989. С.366.
10. По мнению М.Н. Эпштейна, чтобы увидеть листву как дым, нужен особый фокус зрения, нужно отойти на далекое расстояние, отрешиться от конкретных форм самих листьев, от очертаний древесных крон и воспринять их как расплывчатые пятна, воздушные сгустки, тающие между землей и небом. См.: Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной...» М.,1990. С.36.
11. Эпштейн М.Н. Указ. соч. С.71.
12. Лихачев Д.С. Поэзия садов. С.-П6., 1991. С.350-354.
13. Эпштейн М.Н. Указ. соч. С.57-58.
14. Согласно восточнославянской мифологии, береза являлась священным деревом и почиталась как женский символ. См.: Мифы народов мира. Т.1. М.,1991.С.169.
15. Из окультуренных деревьев и кустарников в дневниках Толстого присутствуют малина, смородина, яблоня и сирень.
16. Стихотворение А. Фета «В дымке - невидимке» Толстой ценил за «новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты», которое, по его мнению, было «выражено прелестно». См.: Толстой Л. Переписка с русскими писателями. Т.2. С.424-425.
17. «Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, что цель пчелы состоит во вливании в себя аромата цветов. Пчеловод /... /говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит /.../, что цель её состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его /.../. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели» (12,246).
18. См. в романе «Война и мир»: «Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение» (II, 6). Таким образом, по мнению Толстого, история -бессознательная, общая, роевая жизнь человечества.
19. В христианской традиции муха - носительница зла, моровой язвы, вредное насекомое. См.: Мифы народов мира. Т.2. С. 188.
20. Купреянова Е.Н. Эстетика Л.Н. Толстого. М.; Л., 1996. С. 149.
21. Такая семантика еды как жизни и воскресенья присутствовала в обрядах и ритуалах с древнейших времен. См.: Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.,1997. С.54-65.
22. Купреянова Е.Н. Указ. соч. С. 139.
23. Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. М.,1959. С. 97.
