CC BY
18
7. Есилова 0. 0 пьесе М. Булгакова *Дон Кихот" Н Проблемы театрального наследия М.А. Булгакова,- Л., 19Й7
8. Химии в. "Зеркальность" как принцип отражения и пересоздания реальности а творчестве М. Булгакова // Русская литература XX века: направленности и т^чйшч.- Екатеринбург, 1995,- Вып. 2.
Т.А. Рытоаа
АНТИТЕЗА ТЕКСТА И СМЕРТИ В ПОВЕСТИ В.П.КАТАЕВА "КЛАДБИЩЕ В СКУЛЯНАХ"
Томский государственный универси-лет
Повесть В,П. Катаева "Кладбище в Скулянах'' (1973 1975) попыт*а писателя пре(даовет£ модер* нистекую сосредоточенность на собственном сознании и обрести в "другом" го. что недоступно его "я1' изнутри себя: воплощение состояния, в котором ав-тор ощущает, что его сознание сливается с сознанием умерших предков.
Фабульная ситуация повести ограничена "внутренним" событием, лишена характерного для других ira вестей Катаева мотива "путешествия'1, т.е. буквального освоения пространства реальности. После посещения забытого родового кладбища н молдавском селении Скуляны внимание автора-героя, старого человека, подводящего последние итоги своего существования; обратилось к истории его рода, ко-юрую он обнаруживает в текстах рукописей eiti пред-ко в, офицеров русской армии XIX в. Автор-герой является одновременно и читателем чужих текстов, н автором собствен ногО текста, включающего его комментарии к дедовским записям, а также его лич ньте воспоминания об участии н двух мировых войнах Создание текстов а течете и текста "над" текстами организует иен тральный сюжет "Кладбища и С Ку-
ЛЯ HEIX".
Замысел угон повести, выявляемый ¡^следователями как традиционный для прозы 1970-х гг. -в поисках жизненной опоры автор-герои обращается к истории рола f!, с.5], - на уровне сюжцти прикинется как бегство в текст, взаимодействие с реальностью опосредовано чужими текстами и собственным текстом, воплощающими пережитые ранее духовные состояния, Синхронная сюжетная ситуация - mt переживание автором-героем текстов о реальности ¡s воскрешение в себе реальности, запечатленной н текстах. Эта ен>*стная ситуация сохраняет модернистскую основу, оставляя сознан и к> субъекта функцию не только интерпретации реальности, но и ее сотворения (в сознании субъекта происходит второе рождение реальное! и ).
Ощущение себя стариком определяет универсальность семантики тотюса11 кладбища". Посетив ad^po-именное родовое кладбище, Катаеве кий автор-герои как бы переступил черту, отделяющую бытие от небытия. Он ощутил, что "время окончательно потеряло над <ким> свою власть" [2, с.З], что он со свои-
ми умершими предками составляет теперь некое единое существо, "Я превратился в него, а он н меня, и оба мы стали некоторым единым существом" [2, с.З]. Это состояние проявляется в попытках представить мысли и чувства умерших предков. Эпизоды, в которых представлено сознание у мерших прадеда Елисея Бачся и деда Василия Катаева, воплощают .очку ¡рения автора-повествователя, его представление и восприятие смерти. Однако опосредованное через предков восприятие смерти утрачивает экспрессию личного переживания н предстает в смысловой определенности как чужая 1мйций. Указанные эпизоды "Кладбища в С куля н ах" заключают в себе некоторое свободное от эмоций представление о смергн как о вечности существования в бытии и времени, где соединены и неотделимы материальные н духовные кон-цы и начала: "Умерев, я просто соединился с бесконечным миром элементарных частиц. Как все в природе, я бесконечен" [2, с,}] - это высказано от имени умершего прадеда Елисея. "Мое человеческое сознание давно уже погасло, но взамен его началось понос, вечное.,, н котором заключалось нескончаемое прошлое, настоящее и нескончаемое будущее" [2, с.80] - это выражено от лица умершего деда Василия.
Благодаря отчуждению от личного страха смерти катаевский автор-повествователь осознает, что "смерть - лишь.одна из форм жизни" и что его "существование продолжится и дальше, только в другом виде" [2, с.З]. Отождествляя саое сознание с сознанием умерших Дедов, айтор-повествователь выходит та пределы своей личности: он будто бы при бли ¡кается к онтологическому сознанию, преодолевает восприятие реальности как однослойной, преходящей. Однако катаевский автор-повествонатель истаете я в пределах модернистского мироощущения, в нутрение трепещет псред ли цом с мерти
Фрагментарно встречающиеся мысли о смерти и о событиях, несущих смерть, образуют сюжет, логика которого - в постепенном осознании автором-повествователем. человеком XX в., масштабов событий, несущих смерть:
-"[в детстве. - ТР.] я всегда испытывал ужас при виде огромных крыльев мельницы.. " [2, с,81;
-"вокруг меня бушевала революционная буря... А я один в своей маленькой комнате - не то отстав-
— 5Э —
ной офицер, не то дезертир... И ныло от тоски асе суШЯСТВО мое" |2, с.18);
-"можно ли примириться с ужасам;; войны, которая ни на один день не прекращается наземном шаре, - то в одном месте, то в другом, то почти незаметно, тлея как подземный пожар, тот нлруг вставая багровыми облаками до с^мых звезд" [2, с. 102].
В индивидуальных ощущениях фиксируются важнейшие события XIX и XX вв., ломающие сознание человека t вой на ]Bi2 г; Крымская война;; война с горцами; еврейские погромы; революционное движение конца XIX 8,; террористические акты; первая мировая война; гибель мощных транспортных средств; революция; сталинизм; вторая мировая война и т.д).
Как решение проблемы смерти п "Кладбнще п Скулянах" формируется антитеза СМЕРТИ и ТЕКСТА.
По М. Бахтину, "каждый текст (как высказывание; надяетсн чем то индивидуальным, единственным и неповггорнмым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан;" [4, о. 126],
Художественный мир "Кладбищу в Скулянах" воплощает, хронотоп сознания авпзра, которое и собственно и тексте п роти во по ставлено реальности, пустой к бессмысленной а своей сведенности к смерти. Финал повести обнажает эту противопоставленность: аетор-повествователь сообщает, что он не нашел в родовом селении Скуля и ы "никаких следов бывшего имения прадедушки", "ровно ничего, кроме... чу-;юм сохранившейся еще с петровских времен церкви и кладбища вокруг нее". С другой стороны, "все то, что нал и сам о в этой книге", автор-повествователь объявляет плодом своего воображения: ".. .я. еще не ясно и первоначально представил в своем воображении все тю, что написано в этой книге" [2, с, 110-
иц.
Бегство автора в собственный текст определяет то-особое место, которое занимает в концепции повести поэтика письменного слова (текста):
рукописные iLj:-tCI ы дневников иргдкои выполняют функцию мифологизированной "нети", Обещая имл как иск ми материальными объемам!!, а в гр HiUL I и.\ ь сиглч с пьаннп ¡! oui> п.хг. что они Связывают его не только с предками, но if нооище с ушедшими в прошлое событиями. Рукописи расширяют границы личною бытия каггаевского героя;
тексты предков имеют для автора-повествователя и саерхреальное значение: записи обоич дедов прекращаются ими й момент их реальной смерти. Смерть деда и прадеда как бы совпадает с трагедиями описываемых в данный момент событий и со "смертью" самси о текста нх записи к. '-Дедушка, по-видимому, был так сильно взволнован... что стал писать крис ными канцелярскими чернилами, и это придало его воспоминаниям зловещий оттенок.,. Затем красные чернила вдруг сменяются траурными чернилами... Записка прерывается ни середине странички. . Возможно, что именно в этот миг и наст нпга дедушку смергь о г удара" [2, с.84-85].
Аититеза текста и смерти в повести "Кладбище и Скулянах" имеет не сколько аспектов:
текст проти во поставлен смерти как индивидуальное материальное свидетельство о жизни: "Ру ка деда стремительно и криво выводила крошечные буковки, как бы желая убежать от смерти" [2, с,84];
текст протнвопоставлеа смерти как целостность, замкнутая в "своем особом внутреннем времени" [3, с.4]. Включая в свой текст тексты предков, отождествляя свое сознание с сознанием умерших дедов, ка-таевский автор-герой остается в своем тексте в пре-1елах своей личности.
Включение вводных текста в в собственный текс > • это свидетельство доверия тексту, большего, чем доверие к реальности.
Катаевекий автор-повествователь не просто комментирует попавшие к нему в руки тексты дедовских рукописей, он стремится понять, истолковать скрытые законы другого сознания. Например: '"Дедушка не понимал, почему ему пришла мысль о Рьй-не. А я понимаю. Наверное, дедушкина мать, моя прабабка - <немка>, рассказывала ему какне-нибу ь легенды о русалках Рейна.,." (2, сЛ7]
В своем комментарии автор-повествователь отталкивается не только от содержания записей ^редков но и от их материального облика. i)is подчеркивает, какие записи в дневниках деда сделаны пером, какие - карандашом, какие - его рукой, какие - чужой; отмечает размещение записей в пространстве страницы, пристптьно вглядываясь через лупу в сами письмена. Вот он увидел, что "на полях карандашом рукой дедушки" было приписано: "На горе, от дома с правой стороны стояла большая мельница, куда по приказанию отца меня водили, приучая к опасности", и сам характер записи (на поляк обычно отмечают забытую. но важную мысль) позволяет повествователю ощутить, насколько страшным для его деда было это ''обучение опасности". "Вероятно, мой дедушка, маленький Ваня, - пишет автор-повествователь, комментируя, - впервые приведенный на мельницу, испытал такой ужас, что через много-много лет н таинственным путем этот ужас передался по наследству мне, его внуку" [2. с.7}.
Постоянна неуверенность автора-повествователя » реакциях будущего читателя: "Впрочем, если читателю все это неинтересно. , лучше бросьте эту книгу" [2, с.38]. "Правду сказать, скучно писал мой дедушка..." [2, с. 16] Зггот неуверенный взгляд н будущее, это постоянное "расшаркивание" перед читателем свидетельствует о том, что автор-повествователь ощущает мир читателя как "чужой", откуда он, автор данного текста, может быть не понят.
Благодаря системе в водны* текстов собственный текст автора-повествователя в "Кладбище в С куланах" воспринимается как пространство реальности, а сам автор предстает в двух ипостасях: I) автора-повествователя; 2) лирического lepo*, т.е. в обрате ДРУГО1"О, био|-раф ич есюзго двойн н ка, остра! ien но га от себя сегодняшнего.
Со здание текста катаевскнм автором-гювсспюна-телем - это создание его собственного космоса и собственной личной вечности. Перед лицом читателя - это монолог. Однако индивидуальность гекс га ритора-повествователя раскрывается в контексте вводных текстов.
Записки прадеда Елисея Бачея, дневники деда Ивана Бачея и "Слово на погребение" деда Василия Катаева образуют три вводных текста в тексте автора-повествователя. Нарушена хронология введения этих текстов: первыми введены дневники деда Ивана Бачея (датированные концом XIX в.: "40 лет после Крымской кампании"), затем включается "'Слово на погребение" Василия Катаева (датированное мартом 1971 г.), и последний вводный текст - записки прадеда, Елисея Бачея, (датированные не совсем определенно 1830-40-ми гг., так как указано, что прадед писал их "незадолго перед смертью", но посвяшены они эпохе Турецких походов России начала XIX в. и кампании 1812 г.).
Порядок включения вводных текстов в текст повествователя воспроизводит углубление в структуру времени: сначала включается текст самый близкий к автору-повествователю по времени написания, затем тексты более раннего происхождения.
Данный порядок текстов создает и универсальную, развертывающуюся в ширь пространственную структуру:
пространство в дневниках деда Бачея - русский Юг и Кавказ;
"Слово на погребение" вводит н русский Север;
записки прадеда Елисея Бачея расширяют пространство России: прадед воюет с турками на границах Российской империи, u I иропе во время воины 1812-1813 гг.
Вводные тексты предков воплощают закрепленные культурой типы человеческого сознания.
Текст деда, Ивана Бачея, воплощает несамодоста-Iочный тип сознания, что проявляется в восприятии дедом времени eso отца, прадеда Бачея, Дед описывает свои детские годы в родовом имении в молдавском селении Скуляны гнуни как некий "золотой век41 их рода. И мен не прадеда, как указывал дед, включало в себя пять поименованньЕХ садов, "названных по числу де-"•ей: Сашин сад, Яшин е.чл, Лнаетасьпн сад, Лизин сад Ванин сад" [2,е,8], Эти замечание отсыпает не тояью к русскому фольклору, закрепляющему в топонимах рядовые имена, но н к библейскому конзексту, описывающему происхождение рода человеческого: Сим, Хам, Ияфет также разделили между собой жизненные пространства. Не случайно упоминаются именно сады детей (ассоциации с райским садом). Записи деда мифологизируют бытовые подробности, создавая представление о прадеде как о носителе первоначальной гармонии рода. Как следует из записок деда, со смертью его отца (т.е. прадеда Бачея) имение продается, дети ратъезжаюгея. "жиэн ь рас падается", - дополняет аптор-новеспюватсль (2, с.45].
Дед Бачей, как он явлен в тексте своих воспоминаний, - это социально, исторически н религиозно детерминированная личность. Комментарий автора фиксирует социальную детерминированность деда: "С юных лет превратившись в нерассуждающе го солдата, дедушка даже на старости лет... избегал... делать характеристики сослуживцев, предпочитая ограничиваться лишь протокольным изложением фактов и упоминанием фамилий и чинов" [2, с. 15].
Историческая детерминированность сознания дела Бачея проявляется, например, в отношении к войне: " Часа три-четыре двигались со стороны в сторону, жгли сакли, топтали посевы, иногда забирали добро горцев на повозки и возвращались с добычей домой" [2, с.27]. Реакция автора-повествователя иная: "Подлинно ужасная, грабительская, колониальная война. Удивительно, как хладнокровно пишет об этом дедушка" [2, с.27].
Автор-повествователь отмечает некоторые этапы эволюции деда:
"...дедушка, молодеиький подпоручик... не отдающий отчета в том, что происходит в мире, жил... повинуясь скорее биологическим, чем историческим закономерностям" [2. с.28];
после описания смерти Горбоконя: "...впервые я нашел в записках дедушки подлинное, глубокое чувство возмущения нравами, царящими в армии" [2, с.55];
"...тот факт, что дедушка сопоставил имя революционерки Веры Засулич со взбучкой, которую задал Александр графу Левашову за беспорядки в Одессе (в конце 1870-х гг. - Т.Р.], свидетельствует о той грозовой, предреволюционной обстановке, которая уже тогда начинала созревать в России" [2. с.8 51. Т.е."... в записках дедушки отразилось настроение русского общества того времени" [2, с.85].
Однако дед Бачей для автора-повествователя - это не только некий социально-исторический тип, который он интерпретирует. Дед - это тот другой, который необходим автору, чтобы разглядеть я себе самом некоторые существенные моменты: "Представляю себе, с каким нетерпением мой дедушка - тогдашний мальчик Ваня - и его сестренка Настя дожидались праздничного обеда, заранее чувствуя на языке морозные иголочки шампанского. Они испытывали то же самое, что впоследствии, лет этак через сто с лишним, испытал однажды и я в парижской Гранд-Опера..." [2.с.9] и т.п.
Сюжет деда в тексте автора-повествователя растворен в культурных аллюзиях. Например: "Правду сказать, скучно писал мой дедушка. Однако Пушкин как-то заметил, что есть книги скучные, которые читаются лучше нескучных... Будем надеяться, что Пушкин прав, и продолжим довольно скучные заметки моего дедушки" [2, с. 16]. Использование автором-повествователем содержательных реминисцен ■ ций в качестве художественных доказательств позволяет открывать скрытое родство явлений разного времени. В сознании автора-повествователя культур-
ные ассоциации исполняют "роль посредника, объединяющего мир "Я" н мир "ДРУГОГО": "И, надо думать, дедушка... охотно делился своими наблюдениями... о чем примерно в то же время и даже иногда теми же словами писал Лен Толстой, а прежде есепо Лермонтов и Пушкин в своем "Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года", что как-то странно и сладко сближало моего скромного, ничем не примечательного дедушку с этими великими писателями" [2, с.47-48]. ("Странно" и "сладко" - это мера ощущений, которую испытывает автор- повествователь).
Называя этот прием Катаева "поэтикой совпадении". Л. М. Старцева подчер кивает, что это усиливает мотив "соединенного бытия"1 предков, народа, человечества [!. с.47].
Г другой стороны, "поэтикасовпадений"обнажает вживание авзора-новествователя в деда как в "другого", что позволяет самоопределиться. Во-первых, по позволяет открыть в себе самом черты детерминированной личности. (Например, "с какой радостью я <18-летний вольноопределяющийся получал н бригадной канцелярии пачку писем для своей батарея <.. > и не было тогда человека счастливее меня на земле, охваченной пожаром всемирной бойни <. > Так что я вполне понимаю душевное состояние дедушки, ездившего в Боржом за почтой" [2. c.lSj). Во-вторых, что позволяет отстраненным взглядом охватить свойс I венную детерминированной личности реакцию на смерть.
Смерти, которые описывает дед Бачей, участник покорения Кавказа, предельно конкретны, и этим страшны. Например: "Убитые горцы были: три старика с седыми короткими бородами, один средних лет, а два совершенные юноши лет по двадцать! Лица их, вымазанные кровью и вывалянные в пыли, со стиснутыми зубами, - кроме окаменевшей злобы, ничего не выражали. Все это было неописуемо ужасно, переворачивало душу" [2, с.40]. Для деда смерть значима своим натуральным, материальным видом; он воспринимает смерть как физический акт, не размышляя, а лишь эмоционально переживая. Это отношение к смерти деда Бачея, как и прочее его мировосприятие. детерминировано социальными условностями. Например, важное мес то в воспоминаниях деда Бачея занимают два самоубийства близких ему офицеров, Горбоконя и Кульчицкого. Первый застрелился оттого, что был обесчещен начальником, второй -оттого, что был бесчестен сам. "Горбоконь застрелился... так как не мог снести нанесенного ему оскорбления", - пишет дедушка" [2, с.57] - "Насколько с мерть Горбоконя была сожалительна, настолько смерть Кульчицкого была осудительна" (2, с,59],
Автор-повествоьателк обнаруживает, что и ему было присуще социально детерминированное отношение к смерти, когда он в качестве молодого вольноопределяющегося участвовал в первой мировой войне.
Воспоминания автора-повествователя о своей фронтовой молодости также представляют вводный текст. Во-перных, они имеют собственный объект -"Я в молодости": во-вторых, собственный сюжет -"Я на воине"; в-третьих, с1>бстненную композицию, которая складывается из почти беллетризованных новелл. Назвать эти новеллы мы можем так: "О не-эыпитой чашке чая", "О том, как меня пожалела молоденькая русинка", "О бомбардире Ковалеве" и т.д.
Важно, что в воспомннаннях о себе молодом автор-повествователь выделяет те моменты своей судьбы, в которые ломалось и развивалось его сознание. Например:".. .Я почувствовал себя на фронте. Душа моя незаметно сжалась, внимание обострилось" [2, с.98]; "Красота еще никогда не виданной мною русской северной природы ... несказанно восхитила меня <,.,>. в эти минуты жизнь казалась мне одинокой и прекрасной до слез, и ни до какой войны не было мне дела" [2, с. 100]. Таким образом, это тип эмоци-иначьного, рефлексирующего сознания, поглощенною не столько реалиями жизни, сколько своими впечатлениями от них: юноша то боится вийны, то ему нет до нее никакою дела ( нет оценки реалии войны безотносительно к себе).
В ряду военных впечатлений выделим восприятие смерти: "Тогда я не отдавал себе отчета о последствиях попадания моею снаряда по"скоплению неприн ГСЛ«" [2, с. 101 ]. "Это меня беспокоило меньше всего, если даже оказывалось, что стрельба была удачной и наши шрапнели ... косили на марше немецкие колонны" [2, с.101]. Это наивный тип восприятия смерти. Наивный по сравнению с масштабами трагических событий, вызывающих смерть. Обобщая, можно сказать, что таким было все человечество в начале XX в.: наивным, не готовым еще воспринять весь ужас наступающего XX и.
Сюжет "Кладбища п Скулянах" включает в себя процесс углубления автора-повествователя в историческое время существования его рода и собственное существование.
Образ другого деда, священника Василия Катаева. реконструируется повествователем по двум текстам. которые не принадлежат руке самою деда. В создании своего текста об игом предке автор-повествователь опирается, во-первых, на "формулярные списки духовной консистории, сохранившиеся в вятском архиве", во-вторых, на ксерокопию "Слова на погребение", произнесенного протоиреем Стефаном Кашменским в день похорон отца Василия. Их статус определяется ныражением им недоверия трагическим скепсисом, который в данном случае ощу щает автор-повествователь. Это отношение овеществлено в структуре сюжета: обстоятельства жизни и смерти Василия Катаева понеряются и оцениваются из настоящего его вечно существующим сознанием. Например: "Долго говорил еще Стефан Кашмсн-ский. Это была прекрасная речь - надгробное слово... но для меня пустой звук. Слова пролетели
мимо, не касаясь моего слуха, потому что я уже им не обладал" ¡7, с.ВЗ].
Незли судьбу дела Василия Катаева можно сопоставить с житием святого (его жизнь - пример благочестия, а смерть - результат усердного выполнения христианского долга), то изложение этого сюжета от лица у мерше! ю деда-свя ще нн и ка не со поста-вима с житием.
Fjl-конструируемое автором-повествователем сознание умершего деда-священника бунтует против фади пион ко-рели i иозной точки зрения. Недоверие христианской концепции воплощается контрастом между жизнью праведника, когорую вел дед, и нем и жесткими страданиями, которые он принял, умирая. "Лекарь выпростал из-под простыни мое раздувшееся колено и безжалостно приложил к нему конец раскаленного добела шкворня... Страшный крик потряс наш бревенчатый дом от подполья до конька крыши. Это бэдя мой крик. Кровавые слезы текли из моих глаз" [2. с.Я2].
Сюжет о Василии Катаеве оспоривает христианскую концепцию возможности человека а земной жизни предуготовить себя к счастливой доле после смерти. Сюжет судьбы отца Василия поверяется, во-первых, воображаемым сознанием умершего отца Василия, во-вторых, реальным сознанием автора-интерпретатора. Например, в тексте есть следующий отрывок из "Слова при погребения": "Да способится же небесной радости дух твой, почивший брат наш. I le о '1оч ¡ алуегся он. что прекрлт мись болез! i ¡i страдания его тела, а о том, что страдания эти переносились с полной преданностью воле божней и очи-шали душу, как металл очищается в горниле..." [2, с.83] Комментарий авгора-повествователя обессмысливает эту сентенцию: "Может быть, как шкворень~ добела раскалился и потом дочерна прожег коленную чашечку, оттуда потек зеленый гной на смятые простыни..." [2, с..83]
По Катаеву, ci раламия человека не могут бы 11. -. г.: -рааданы ничем, В комментарии он скептически проецирует сюжет судьбы деда на библейский контекст и оценивает трагическую правду реальности как адскую и абсурдную: "Библейски желтые члены старческого человеческого тела среди хаоса простынь, одеял и занавесок, посредине небольшой провинциальной комнаты, оклеенной коричневыми шпалерами, как бы Пылали адским заревом" [2, с.82].
В этом контексте значима семантика материальной формы тех текстов, которые содержат сведения об отце Василий: текст о его жизни тождествен формулярному списку, текст о его смерти - ксерокопия (подчеркнута ыоричностъ текста о смерти, его нетождественность подлинному событию смерти). Таким образом, материальная форма ввод fío го текста оп jjé деляет характер ди ало га aj^opa- и мтерн ретатора с этим текстом, обусловливает доверие (как в случае с рукописным текстом деда Бачея) или недоверие (klik в случае с т кст го aej е В ic :лии) к не ну.
Текст записок прадеда, капитана Нейшлотского полка Елисея Алексеевича Бачея, воплощает романтически самодостаточный гин сознания. Создается образ человека-героя, личности незаурядной и остро переживающей отношения с миром, так как общую ответственность перед отечеством он отождествляет лично с собой: ",..Я. заметив, что турки начали выскакивать из крепости, повел с ними перепалку.. [2, с.91]: "...я с сотнею казаков ударил на неприятельскую кавалерию, схватил в плен тринадцать человек. [2, с !06]
В этом отношении к миру - истоки''романтическою1; конфликта "прадедушки-героя" и противостоя -щего, но не "нраждебного" ему мира. Прадед превыше всего ставит в бою личную храбрость: удаль. Легко понять, почему начальство обходило прадеда наградами, о чем он вспоминаете особенной болью и постоянством.
Недовольство реальностью, свойственное прадеду, не обозначает недоверия ей, так как он верит в то, что может лично вмешаться и исправить ее. Недовольство прадедушки вызвано неадекватной оценкой извне, которая воплощается в забвении: "нет медалей1*. Текст его записок н сама его жизнь обрываются после долгожданного награждения "орденом Владимира 4-Й степени с бантом". Судьба прадеда организована по законам текста: реальная жизнь завершена окончательно после того, как получила оценку извне.
Включая записи прадеда в поле своею комментария, автор-повествователь проецирует на них свойственные ему культурные аллюзии: "Природа вокруг хорошо известная но "Войне и миру1', "корчма на литовской границе" [2, с. 107]. Общаясь в пространстве текста автора-повествователя с культурным контекстом. текст прадеда с1 аиовнтся "значительнее само! о себя и приобретает черты модели культуры" [3, с. 132]. Например, жена праде <а была дочерью немецкого пастора, выходила раненного под Гамбургом прадеда. Эта ситуация восстанавливает готовую ассоциацию "немецкое - романтическое".
Реминисценции представляют собой готовые, (ставшие формальными) знания автора-повествователя, он нмн мыслит, т.е. они участвуют в живом процессе освоения автором-порествователем действительности, в процессе создания им с воет текста. Накладывая на социально-историческую реальность, описанную прадедом, клише культурных ассоциаций, повествователь формализует ее, делает вторичной, обращает реальность социальной истории в текст ¡( ряду других культурных текстов.
Таким образом, опираясь на чужие тексты, доверяя тексту как живому собеседнику » акте бьгтия. катаевский антор-повествователь строит в "Кладби ще в Скулянах" свою индивидуальную концепцию бытия. В этой концепции текст подобен жизни: I) текст может восприниматься как истинный или ложный; 2) он мнопосубмхтен, но не существует вне одной.
объемлющей все, точки зрения; 3) отсутствие текста тождественно ничем не вое поди и мой жизненной утрате. Созданием своего собственною шкета автор-повествователь стремится преодолеть свой страх перед смертью. Однако жизненная реальность, по Катаеву, сильнее человека, жаждущею воплотить ее в текст, так как в ней кссгда остаются загадки, неподвластные его воображению.
Этот слой ощущений автора-понестнонателя развивается в повести как мотив внутренних стра.\он и нереализованных желаний. Мотив начинается как попытка постичь тайну тех пробелов, которые оставлял дед в своих записям: "На этом месте запись обрывается ... Так как я уже не мог никогда узнать, что произошло с дедушкой дальше, то на вею жизнь у меня осталось ощущение чего-то таинствен ногу >..." 12, с. 8-91
В стремлении познать недоговоренное, недописан-ное, незафиксированное в текст, автор-повествователь опирается на воображение. Таинственное (неопознанное) воображается ему в в иле сосуда с напитком. который необходимо осушить Например, этот образ возникает н воображаемом эпизоде сии ^болевшего малярией дила, "Жажда, томившая его, являлась в виде узкого грузинского кувшина... на столе посреди сакли" [2, с. 19]. Коллизия сна и отраженного а нем внутреннего желания видится в том, что "жажда" не может быть удовлетворена: "...невыносимая жажла продолжалась бесконечно, и не было силы встать, подойти к холодному кувшину и налиться..." [2, с 19]. Образ "жажды" расширяется и уг-
лубляется в рамках сна. Во-первых, уточняется, что обессиленное высохшее тело деда преследовали "видения отвлеченных понятий... терзавшие сознание своей непознаваемостью...". Во-вторых, образ "жажды" обретает некое глобальное значение, сопряг аясь п сознании автора-героя с ирреальной картиной "далекого от времени деда будущего": некто "тягостно и вместе с тем вкрадчиво-мягко ступая чувяками, подходил к столу", наливал из кувшина воду, и она превращалась в вино, а "пока он пил, вино превращалось в кровь, и человек вытирал серповидные, мокрые от к роли усы рукапом своей странной тужурки" [2, с. 19]. Эта ирреальная сцена воплощает реальную и глобальную трагедию России XX в. и обнажает ужас а втора-повеет во ват ел я перед тем, чем может обернуться познание XX в., ведь человек-фа:ппм вы-пи,1 из кувшина, т.е. вкусил познания.
В контексте этофенаобраз невыпнтой чашки чая (например, невыпитой дедом за самоваром с хорошенькой дочкой помещика Маклакова или невыпн той героем в молодости во время поездки на пароходе), как символ непознанности жизни, приобретает положительный оттенок, означает отказ от познания конечного смысла реальности.
Таким образом, сотворение автором-повествователем собственного текста лишь частично компенсирует его страх перед смертью. Реальная действительность, чреватая абсурдом и смертью, о представления остается шире реальности текста и не поддается полностью текстовому моделированию.
ЛИТЕРАТУРА
1. Старцева A.M. Поэтика современной советской прозы, - Таш*е«г,19М. 2 <ггэея В.П кладбище о с*улянэх Ц Роман-газ era.- 1977,- №0(922). 3. Лотман Ю М. Текст а тексте // Учен. зап. Таргус. ун-та.- Вып. 567.- С. 3-19. а. Балтии М.М. Проблема текста // вопросы литературы.- 1976,- №10 - С. 122-152 5. Бактин М.М Временное целое героя// Человек в мире слова.- М..19&5.-С. 67-94.
