CC BY
45Е.В. Якимова
АЛЬТРУИЗМ КАК ФОРМА ПРОСОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ В КОНТЕКСТЕ ЗАПАДНОЙ СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ XXI в.1
Альтруизм принадлежит к разряду социальных явлений, располагающих насыщенной мультидисциплинарной аналитической традицией. Как элемент обыденного сознания, альтруизм подразумевает бескорыстное побуждение действовать во благо другого либо общества в целом, пренебрегая собственными интересами и любым видом вознаграждения. В содержание альтруизма принято включать: собственно поведенческий акт, или действие в интересах другого (других); мотивацию такого акта, или психологическую установку, а также сопутствующие ей эмоциональные состояния; ценностную ориентацию, фокусом которой выступают потребности других или сообщества в целом; морально-этическую квалификацию действия как бескорыстного. В социальной психологии альтруизм рассматривают в качестве переменной, подлежащей квантификации и измерению как характеристики поведенческого акта, нацеленного на безвозмездную помощь другому, и когнитивно-мотивационной диспозиции аналогичного содержания. В данном случае альтруизм выступает разновидностью просоци-ального поведения - как механизм, который обеспечивает интеграцию группы и рост внутригрупповой сплоченности. Важным социально-психологическим измерением альтруистического опыта
1 Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Социальная солидарность как условие общественных трансформаций: Теоретические основания, российская специфика, социобиологические и социально-психологические аспекты», осуществляемого при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (проект 11-06-00347 а).
служат сопровождающие его эмоциональные переживания (эмпа-тия, симпатия, сострадание, участие и т.п.). Несмотря на очевидные различия существующих дисциплинарных подходов к изучению этого феномена (социология и социальная философия, этика и теория морали, социобиология), общим для них является осмысление альтруизма в категориях специфического опыта созидания, позитивного с социальной и эволюционной точек зрения, а также применительно к психическому здоровью и благополучию личности - в противовес разрушительным агрессивным и конфликтным поведенческим ориентациям.
Как свидетельствует знакомство с западными социопсихологическими исследованиями последнего десятилетия, затрагивающими проблему альтруизма, в эпоху позднего модерна традиционные формы осуществления и переживания бескорыстных действий во благо других обнаруживают совершенно новые черты, что предполагает формирование новых тенденций в их теоретическом освоении. Одним из инновационных проявлений альтруизма выступают массовая взаимопомощь и эмпатия в группах и сообществах, участники которых оказались вместе по воле случая и не были знакомы друг с другом. В связи с этим приоритетным направлением эмпирического анализа альтруизма и солидарности становятся опросы и интервью свидетелей экстремальных ситуаций, чреватых угрозой для жизни в местах массового скопления людей (пожары и давка на стадионах, в отелях, концертных залах; крушение круиз-ных лайнеров; террористические акты в супермаркетах и т.п.) [1]. В частности, новый подход к осмыслению массового поведения в чрезвычайных ситуациях, который базируется на классической теории социальной идентичности и Я-категоризации, предлагают британские психологи Джон Друри (Университет Суссекса, Брайтон), Кристофер Кокинг (Метрополитен университет, Лондон) и Стивен Райхер (Университет Сент-Эндрю, Шотландия) [10].
Этих исследователей интересуют просоциальные аспекты психологии толпы, а также эмпирическая верификация выдвинутой ими гипотезы о массовом поведении в обстоятельствах, чреватых реальной угрозой для жизни, как о «преимущественном проявлении отношений солидарности... которые вырабатываются в контексте самой чрезвычайной ситуации» [10, 488]. В обосновании своей гипотезы исследователи усматривают продолжение и развитие полемики с защитниками иррационалистического толкования коллективного поведения перед лицом опасности в терминах массовой паники. Подобные толкования, берущие начало в
классических трудах пионеров социальной психологии (Тарда, Лебона, Росса, Макдугалла), констатировали очевидное различие в поведении больших скоплений людей в повседневных и чрезвычайных обстоятельствах. При этом в фокусе внимания оказываются эгоистически-соревновательные действия индивидов, составляющих толпу, их стремление спастись любой ценой, в том числе - за счет жизни других. Поведение толпы как проявление массовой паники объясняют диктатом инстинктов и простейших (первичных) эмоций (страх), обладающих эффектом психологического заражения и побуждающих людей подчинять свое поведение задаче личного выживания.
Если в академической социологии и психологии теория массовой паники давно не принимается всерьез, то в смежных областях научного знания (например, в сравнительной биологии), а также в обыденных интерпретациях чрезвычайных происшествий, их освещении СМИ и при разработке программ массовой эвакуации людей службами спасения подобные толкования массового поведения в экстремальных обстоятельствах все еще имеют широкое хождение. Между тем традиционные установки массового сознания, связанные со стереотипом паники, противоречат эмпирическим данным, которые накоплены за последние десятилетия психологией и социологией чрезвычайных ситуаций. Речь идет о готовности людей, ставших заложниками обстоятельств, опасных для жизни, прийти на помощь друг другу, оказать поддержку, проявить сочувствие и сострадание в отношении тех, кто разделил с ними судьбу. Эти данные свидетельствуют также о стремлении попавших в беду придерживаться социальных норм и правил поведения, принятых в обычной жизни (вежливость, уважение к старшим, гендерные роли, попытки соблюдать очередность при экстренной эвакуации и т.п.). Для объяснения этих феноменов, противоречащих иррационалистическим трактовкам массового поведения, были разработаны две социально-психологические модели (нормативная и аффилиативная, или «присоединительная»), которые, по мнению Друри и его коллег, дополняют друг друга, но не исчерпывают самого феномена.
Согласно нормативной модели, поведение больших групп людей перед лицом опасности обусловливается теми же социальными нормами и ролями, которыми они привыкли руководствоваться повседневно. Эти нормы не исключают вероятности возникновения паники и в то же время составляют ее серьезную альтернативу, помогая людям в экстремальных обстоятельствах
ориентироваться на привычные поведенческие паттерны [19]. В рамках аффилиативной модели поведение людей перед лицом массовой угрозы жизни мотивируется их стремлением к контактам с теми, кто им дорог, близок или хотя бы знаком, причем это стремление является более мощным поведенческим стимулом, чем поиск выхода из сложившегося положения; кроме того, предполагается, что присутствие близких оказывает гипнотически-успокаивающее действие, притупляя инстинкт самосохранения; этим, в частности, объясняется готовность людей скорее погибнуть вместе с любимыми, чем выжить в одиночку [22].
Нормативный подход служит основным инструментом критики иррационалистических моделей коллективного поведения, однако он лишь констатирует массовую приверженность повседневным социальным нормам и поведенческо-ролевым стереотипам в чрезвычайных ситуациях, не выявляя причин происходящего. Как и аффилиативная теория, нормативный подход не может объяснить такие особенности массового поведения, как эмпатия и взаимопомощь между совершенно незнакомыми людьми в чрезвычайных обстоятельствах, их стремление прийти на выручку чужим, зачастую с риском для собственной жизни, засвидетельствованное многими очевидцами и участниками трагических событий. Ограниченность существующих моделей массового поведения в экстремальных ситуациях британские психологи связывают с ориентацией их сторонников на социальные отношения и связи, которые предшествовали таким ситуациям, т.е. сложились до их возникновения. Если адепты гипотезы массовой паники в их разных вариантах констатировали разрыв прежних связей между людьми, попавшими в беду, то их оппоненты настаивают на сохранении или репродукции в экстремальных обстоятельствах отношений, принадлежащих сфере обыденного. Задача социально-психологической теории, однако, состоит в том, чтобы сделать понятной саму возможность создания в экстремальных ситуациях социальных связей, т. е. психологического продуцирования их участниками про-социальных форм поведения, в первую очередь - солидарности и альтруизма, считают Друри и его коллеги.
С их точки зрения, данный процесс может быть убедительно описан в терминах теории социальной идентичности, которая посредством детального моделирования инклюзивных процессов Я-категоризации объясняет, по крайней мере, некоторые новейшие аспекты массового поведения в чрезвычайных обстоятельствах, связанные с просоциальными тенденциями. Опираясь на идеи
Дж. Тернера и их модернизацию в ходе экспериментальных исследований поведения больших групп, авторы вводят понятия физической и психологической толпы. Первая - как совокупность отдельных индивидов и малых групп - может трансформироваться во вторую в тех случаях, когда действия какой-либо аут-группы квалифицируются большинством в качестве дискриминационных (опасных, угрожающих и т.п.). Общий для членов толпы антагонизм по отношению к «врагу» приводит в действие социально-психологический механизм деперсонализации, т.е. формирование представления о взаимозаменяемости (в некоторых измерениях) собственного Я и Я других и перцептивную классификацию других (разделяющих твое видение реальности) как части собственного Я. В результате люди, составляющие психологическую толпу, начинают воспринимать себя как единое целое, сплотившееся перед лицом общего врага, что, в свою очередь, образует фундамент солидарности, сплоченности и психологического самоусиления толпы. Очевидно, что в чрезвычайных ситуациях внешним врагом выступает реальная и общая для всех угроза жизни, или «тема общей судьбы». В таких обстоятельствах людей объединяет ощущение общего «мы» ^е-пе88), которое - в качестве специфического типа социальных взаимосвязей - именно создается в контексте опасности, а не репродуцируется в виде инобытия отношений повседневности, настаивают британские психологи. Поскольку же общее «мы» может быть определено как чувство связанности с другими, или категоризация других как членов моей группы, это понятие оказывается в одном ряду с определениями социальной идентичности и Я-категоризации Тернером и Тэджфелом [31; 33].
Соотношение альтруистических и эгоистических мотивов интеракции в качестве аспектов коллективного поведения в малых группах является предметом эмпирического анализа американцев Л. Парк и Дж. Тройси (Университет Баффало) и их коллеги из университета Флориды Дж. Мэнера [27]). Фокусом исследовательского интереса здесь вступают типы мотивации людей, вступающих во взаимодействие друг с другом в ближайших сообществах. Классическое - альтруистическое - объяснение взаимодействия сводится к тезису о том, что люди искренне внимательны и отзывчивы к нуждам других, независимо от того, могут ли они рассчитывать на взаимную выгоду. Однако во взаимодействии могут обнаружить себя и эгоистические мотивы: люди внимательны и отзывчивы к нуждам других в надежде на удовлетворение собственных потребностей посредством коллективной интеракции.
Парк, Тройси и Мэнер интерпретируют просоциальное поведение в терминах концепции коммунальной реляционной ориентации, согласно которой удовлетворительное психологическое самочувствие индивида в группе напрямую зависит от качества его социальных связей, т.е. от умения устанавливать и поддерживать позитивные реципрокные отношения с другими членами группы [6]. Предпосылкой и гарантом устойчивости таких отношений выступают забота об интересах других и благотворительность в их пользу без ожидания немедленной ответной благотворительности в отношении себя. С точки зрения обыденного сознания (получившей поддержку в ряде профессиональных психологических теорий социального поведения) коммунальная ориентация мотивируется исключительно либо преимущественно альтруистическими диспозициями людей.
В социально-психологической литературе имеются теории, защищающие идею дифференцированной мотивации просоциаль-ного поведения. Так, согласно концепции «селективного инвестирования», индивиды склонны подавлять своекорыстные побуждения при активизации социальных связей, и наоборот [5]. По мнению других исследователей, индивидуальный опыт психосоциальных отношений представляет собой синтез эгоистических установок и навыков сопереживания и реципрокности [8]. Опираясь на этот теоретический багаж, Парк, Тройси и Мэнер выдвигают гипотезы, объединенные предположением о том, что эгоистические и альтруистические установки могут быть дифференцированы с точки зрения их связи с чувством личной безопасности / уязвимости в контексте коммунальных отношений: альтруизм ассоциируется с ощущением защищенности, которое находит выражение в позитивном стиле привязанности и в адекватной самооценке; эгоистические диспозиции имеют обратные последствия для психологического благополучия личности. Конкретизируя это теоретическое допущение, Парк, Тройси и Мэнер выделяют следующие переменные, подлежащие измерению и анализу в ходе экспериментальной верификации: а) стиль привязанности (люди, демонстрирующие позитивный стиль привязанности, будут более склонны к бескорыстному поведению, нежели к себялюбию, и наоборот); б) самооценка как предпосылка уверенности в себе и собственной значимости для других либо хронических сомнений в своей социальной приемлемости (высокая самооценка будет ассоциироваться с чувством межличностной безопасности и готовностью к социально-бескорыстному поведению, тогда как ее антипод скорее
спровоцирует своекорыстие на фоне сомнений в позитивной реци-прокности сообщества); в) ощущение социальной отверженности, связанное с сомнением в своей значимости для сообщества в совокупности с низкой самооценкой и небезопасным стилем привязанности, что в конечном счете обусловливает склонность к неявному предпочтению собственных интересов в контексте коммунальной ориентации.
Суть лабораторных манипуляций, предпринятых исследователями (испытуемые - студенты-добровольцы университета Баф-фало), заключалась в демонстрации того факта, что чрезмерное сосредоточение на своем Я как стандартный аккомпанемент эгоистических установок в рамках ближайшего сообщества ведет к разрушению удовлетворительного психосоциального самочувствия индивида и к росту напряженности в его коммунальных отношениях. На основе обработки статистических данных исследователи сделали вывод о справедливости выдвинутой ими гипотезы: альтруистическая составляющая коллективного взаимодействия действительно предопределяет рост индивидуального чувства связанности с другими и эмпатии и снижение уровня враждебности и агрессии; эгоистическая имеет обратный эффект. Первая преобладает у людей с высоким уровнем чувства защищенности и высокой самооценкой; вторая ассоциирована с межличностной незащищенностью и низкой самооценкой. Поэтому «альтруисты» не стремятся к взаимодействию ради получения преимуществ, «эгоисты» же видят в коллективной интеракции возможность компенсировать социальную незащищенность. Кроме того, оказалось, что люди, склонные к социальной поддержке и бескорыстной помощи другим, обладают более сбалансированным психическим здоровьем: по иронии судьбы, замечают Парк и ее коллеги, чем больше люди обеспокоены удовлетворением собственных потребностей, тем ниже уровень их психологического благополучия.
Таким образом, американские психологи продемонстрировали эмпирическую несостоятельность представления о том, что человеческое взаимодействие построено исключительно на альтруизме.
Нетрадиционные аспекты альтруизма, характерные именно для нового тысячелетия, связаны с развитием и массовым применением новых медицинских технологий - трансплантационной и репродуктивной медицины. Практика пересадки и донорства органов, тканей, стволовых клеток и т. п.; степень оправданности сохранения жизни реципиента за счет рисков для здоровья донора; правомерность квалификации в терминах альтруизма доброволь-
ного донорства, подкрепленного официальным денежным вознаграждением; суррогатное материнство - таков далеко не полный перечень тем, принадлежащих одновременно социологии альтруизма и медицинской этике [3; 23; 24]. Американские специалисты в области социальной коммуникации С. Морган (Университет Пердью, Индиана), Л. Мовиус и М. Коуди (Университет Южной Каролины, Лос-Анджелес) обсуждают результаты проведенного ими в 2006 г. онлайнового опроса любителей телесериалов, так или иначе затрагивающих медико-социальные и криминальные темы («Доктор Хаус», «Анатомия страсти», «Место преступления: Нью-Йорк», «Числа») [25]. Главной темой опроса стали социально-этические аспекты трансплантации и добровольного донорства органов; его основная цель заключалась в выявлении характера воздействия телесюжетов, касавшихся пересадки органов, на процесс формирования потенциальной готовности телеаудитории к альтруистическому поступку - завещанию своих органов нуждающимся в случае автокатастрофы, внезапной смерти и т. п. Организаторов опроса интересовали мотивация, аффективные и когнитивные аспекты решения за / против потенциального донорства под воздействием увиденного на экране, а также поведенческие установки и представления зрителей, посмотревших соответствующий сюжет, о «ситуации на рынке органов», о врачебной этике и социальной справедливости применительно к проблеме доступности органов для всех нуждающихся независимо от их материального и социального статуса. Перечисленные аспекты темы донорства органов рассматривались под углом зрения «власти нарративов» (в данном случае - телеисторий) над поведением и эмоциональным состоянием людей, вовлеченных в медиареальность (виртуальное пространство сериала). В связи с этим авторы проекта привлекли в качестве теоретического обоснования своей эмпирической работы концепцию нарративного перемещения М. Грин [13]. Они опирались также на ряд положений концепции социального научения А. Бандуры [4] и теорию социальных представлений С. Московиси [26]. Таким образом, анализ мотивации к донорству строился как междисциплинарное исследование на базе социально-психологических моделей и положений социальной коммуникативистики.
Морган и ее коллеги обращают особое внимание на тот факт, что конечный эффект увиденного на телеэкране не зависит от того, основан ли сюжет на фактах или вымышлен. Зритель скорее заметит сходство телесюжета с публикациями бульварных изданий, чем краткое сообщение в титрах о случайности любых сов-
падений персонажей и событий с действительностью. Причем мнения профессионалов (в данном случае - врачей и администрации крупных медицинских центров) практически не влияют на характер восприятия нарративного сюжета массовой аудиторией. В тех случаях, когда зритель склонен считать увиденное правдой, телесюжет может коренным образом изменить его аттитюды и когнитивные установки применительно к проблеме трансплантации и добровольного донорства органов, подчеркивают Морган и ее коллеги. Психологический механизм происходящего получает достоверное объяснение в терминах теории социального научения, в соответствии с которой люди моделируют поведение и аттитюды на основании наблюдений в таких ситуациях, когда активизируются их память (способность надолго запомнить увиденное) и внимание (способность сделать акцент на происходящем). Очевидно, что обоим этим условиям удовлетворяет просмотр развлекательных телесериалов медицинского и криминального содержания, где вскрываются «тайны черного рынка органов», коррупция среди чиновников, ведающих их «распределением», нечистоплотность врачей, забывших клятву Гиппократа и готовых за деньги объявить умершим еще живого, но «годного на органы» пациента и т.п. Подобные леденящие душу сюжеты, равно как и нарративы о благородных донорах, выступают мощным фактором социального научения и мотивации зрителя, подготавливая, в частности, его решение обезопасить себя и своих близких от ужасов потенциального донорства. Вместе с тем теленарративы подобного содержания могут нести и полезную информацию, например, о том, что надо делать, чтобы заявить о своем альтруистическом намерении стать потенциальным донором.
Таким образом, по мнению Морган и ее коллег, существуют по крайней мере два значимых социально-психологических фактора формирования поведенческих, когнитивных и эмоциональных установок аудитории при просмотре телесюжетов: визуальное научение и эмоциональная вовлеченность, или «перемещение в нарративный мир»; оба фактора позитивно коррелируют с перцептивным реализмом увиденного и с его субъективной оценкой в качестве правдоподобного либо нереального. Основываясь на теории социальных представлений, согласно которой обыденное знание о новом социальном феномене и его репрезентация в массовом сознании в своем становлении проходят ряд этапов (включая этап тиражирования нового образа в СМИ), авторы формулируют основную - практическую - гипотезу: содержание теленарративов
может оказывать позитивное воздействие на тех, кто прежде не был донором, предоставляя им новую информацию и указывая практические шаги к тому, чтобы убедиться самому и убедить других в социальной и нравственной необходимости завещать свои органы нуждающимся.
В ряду сравнительно новых трактовок феномена альтруизма следует упомянуть и эволюционную психологию, которую не без оснований называют современным вариантом социобиологии. Представители этой дисциплины подчеркивают, что эволюционная психология изучает адаптивное поведение человека в разных социальных контекстах, акцентируя, подобно социобиологии, его эволюционный генезис, но, в отличие от последней, объединяет эволюционную биологию с когнитивной наукой. Анализ поведения живых организмов, включая человека (этологический подход), дополняется здесь исследованием психической динамики, которая интерпретируется как функционирование механизмов по обработке информации, возникающих в ходе естественного отбора и подчиненных целям приспособления к среде. В ряду подобных адаптивных механизмов фигурирует и альтруизм, или поведенческая предрасположенность к бескорыстной заботе о других.
Подобные объяснения феномена альтруизма представляют собой разновидность генетического детерминизма образца 1970-х годов; во всяком случае, они игнорируют социальные аспекты альтруистического акта, т.е. такие его характеристики, которые становятся возможными и приобретают смысл только в контексте отношений между членами социальных сообществ. Так считают, в частности, канадцы Дж. Карлсон (Королевский колледж университета Западного Онтарио) и М. Хорген (социологический факультет университета Акадиа, Вулфвилл), выступившие с резкой критикой трактовки альтруизма в терминах эволюционной психологии [6]. Апеллируя к членам недавно созданной секции Американской социологической ассоциации (которая в 2011 г. обратилась к проблемам альтруизма, солидарности и морали в современном обществе), они подчеркивают, что первоочередной ее задачей должно стать принципиальное противостояние новейшей эволюционной психологии и экспансии этой дисциплины в сугубо социальную область знания. Карлсон и Хорген характеризуют эволюционную психологию как сугубо эмпиристский дискурс, дополненный крайне абстрактной моральной философией. Беспокойство авторов вызывает усиливающаяся маргинализация социальных наук, включая
социальную психологию, в публичных дискуссиях об альтруизме, что дискредитирует альтруизм в качестве коллективного идеала.
Как убежденные приверженцы Дюркгейма, Карлсон и Хор-ген полагают, что именно его теоретическое наследие будет самым действенным оружием в борьбе против эволюционной психологии, присвоившей себе право решающего голоса при обсуждении явлений, вплетенных в ткань социальной жизни sui generis. С этой точки зрения современное обществознание, посвятившее себя изучению альтруизма, солидарности и морали, не может быть ни сугубо эмпирическим (статистическим) предприятием, ни абстрактной умозрительной спекуляцией; она предполагает «перформанс и участие», а значит - «не только идентификацию и наблюдение конститутивных социальных практик, но и вовлеченность в эти практики и их репрезентацию» [6, с. 17]. Авторы с сожалением констатируют, что сражение социальных наук за пальму первенства в обсуждении вопросов альтруизма и прочих коллективных идеалов сегодня проиграно. Пространство публичного дискурса в этой сфере поделено между экспертным знанием (преимущественно в форме эволюционной психологии) и обыденным сознанием, апеллирующим к божественной природе моральных принципов либо низводящим их до уровня практического свода частных суждений. Главный порок эволюционизма новой волны Карлсон и Хорген связывают с тенденцией превратить альтруизм из коллективного представления (а значит, и морального идеала) в объект статистической экспертизы, приправленной сомнительными спекуляциями и анекдотами, т.е. лишить его собственно социального измерения и значения1. Независимо от конкретных представлений о генезисе альтруизма и приоритете бескорыстия / эгоизма в отношениях между людьми, представители эволюционной психологии постулируют его укорененность в человеческой природе и ее диспозициях. Таким образом, эволюционная теория позиционирует себя как наиболее адекватный инструмент анализа явлений, традиционно принадлежащих сфере общественной морали [2; 9]. Между тем, замечают канадские поклонники Дюркгейма, альтруизм не является мотивирующим фактором индивидуального сознания,
1 Примером одной из самых одиозных публикаций эволюционистов новой волны авторы считают статью С. Каназавы под названием «Почему чернокожие женщины физически менее привлекательны, чем прочие женщины?», которую журнал «Psychology today» счел возможным опубликовать только в электронной версии [21].
поддающимся измерению в качестве специфической комбинации нейронов, «это - разновидность устойчивого символического требования, которое мы предъявляем к себе и другим и которое может быть осмыслено только в контексте конкретных практик, при том, что наука, обращающаяся к этим практикам, сама конституируется in medias res» [6, с. 22].
В последнее десятилетие в поле зрения исследователей про-социальных форм поведения все чаще попадает альтруизм, граничащий с патологией (который нередко сопровождает такой тип общественной деятельности, как филантропия), а также феномен, получивший название альтруизма на грани риска. Здесь имеются в виду альтруистические поступки, приносящие вред их субъекту, когда человек отдает больше, чем имеет. Эту группу исследований объединяет понятие виктимологии альтруизма: бескорыстные действия в пользу других в этих случаях угрожают физическому и ментальному здоровью благотворителей, которые становятся не только объектом нравственной эксплуатации или мошенничества, но нередко и пациентами психиатрических клиник.
Роберт Хоумант, специалист в области коррекционной психологии (факультет криминального права Университета Детройт-Мерси, Мичиган, США), анализирует значимые связи между альтруистическим поведением и ответными криминальными действиями в адрес благотворителя со стороны благополучателя [15]. В эмпирических исследованиях (предпринятых совместно с Д. Кеннеди) [16] Хоумант выявил высокую степень предсказуемости криминального преследования как следствия определенного типа альтруистических действий жертвы, названных им рискованным альтруизмом, или альтруизмом на грани риска (risky altruism). Здесь имеются в виду повседневные мелкие услуги, которые принято оказывать незнакомым людям в общественных местах и на улице (объяснить дорогу, разменять деньги, одолжить мобильный телефон для срочного звонка, сочувственно выслушать рассказ о семейных несчастьях, подвезти на машине до ближайшей станции метро). К разряду ответных криминальных действий, превращающих альтруиста в жертву собственной неосмотрительной отзывчивости, Хоумант и Кеннеди относят хулиганство, мошенничество, оскорбления, кражу денег и личных вещей, угон автомобиля, разбойное нападение. В рамках виктимологии альтруизма анализу подлежат взаимозависимости между личностными психологическими характеристиками потенциальных альтруистов, типом демонстрируемого ими альтруистического поведения и вероятно-
стью ответных реакций криминального порядка. Иными словами, речь идет о том, в каких случаях альтруист может стать или наверняка становится жертвой своего человеколюбия.
В обширной и крайне разноплановой литературе, посвященной альтруизму (психологической, философской, социологической), выявлена эволюционная связь бескорыстного поведения, нацеленного на благо других, с эмпатией, или способностью сопереживания. Эмпатия выступает эволюционно закрепленным механизмом адаптации в социальной среде, а сопутствующий ей альтруизм -нормативным типом социального поведения. Исследователи, представляющие разные дисциплинарные традиции, выделяют несколько типов альтруизма, не всегда соглашаясь друг с другом в том, что следует считать альтруистическим актом sui generis. Так, в плане мотивации бескорыстной помощи другому принято различать эм-патический и эгоистический альтруизм; в последнем случае благотворительность в пользу другого продиктована стремлением к самоудовлетворению (психологическому либо моральному) как следствию безвозмездной помощи нуждающемуся. Оппоненты подобной дифференциации типов альтруистического поведения настаивают на интерпретации альтруистического акта как такого поступка, который в принципе не сулит субъекту никакой выгоды или награды - ни нравственной, ни вещественной. В этом случае речь идет об абстрактном или нормативном альтруизме, обусловленном исключительно социальными нормами (культурными, религиозными, идеологическими). В разряд нормативного альтруизма попадают долг перед Родиной, служение Отечеству, смерть за идею и т. д. Очевидно, что этот тип альтруизма исключает из своих мотивационных предпосылок представление об эмпатии; эволюционный отбор, нацеленный на закрепление «гена альтруизма», уступает место социокультурной селекции верований и идеалов. В психологии чаще всего говорят о реципрокном (обоюдном, взаимном) альтруизме, т. е. о благотворительных бескорыстных поведенческих актах, сопряженных с неосознанным ожиданием ответной благотворительности, пусть даже отложенной во времени. В такой трактовке альтруизм выступает существенным элементом межличностных отношений социального сплочения и солидарности. Среди социальных психологов популярна интерпретация альтруистических поступков как ситуативно обусловленных (в основном это касается оказания помощи посторонним людям, попавшим в беду: спасения утопающего, защиты слабого в уличной драке, рыцарского отношения к незнакомой женщине).
На первый план здесь выходят не психологические диспозиции потенциального альтруиста, а «социальные ключи» наличной чрезвычайной ситуации. Наконец, существует и контрадаптивный (патологический) альтруизм, подробно описанный Хайглером и Уайдигером [14], который наносит вред их субъекту.
Последний аспект феномена альтруизма оказался, по замечанию Хоуманта, чрезвычайно важным для его собственной экспериментальной работы - как косвенное подтверждение гипотезы о том, что альтруистический поступок не всегда имеет позитивные социальные и психологические последствия. Хоумант указывает на обнаруженные им (в ходе упомянутой выше совместной работы с Кеннеди) крайне низкие корреляции альтруизма с теми личностными характеристиками, которые принято называть просоциаль-ными. Следовательно, проблема соотношения просоциальных и альтруистических диспозиций личности нуждается в дальнейшем, более детальном обсуждении.
Хоумант ссылается также на результаты исследований в жанре «психологии виктимизации», где описываются уровни, или факторы поведения, облегчающие преступнику его задачу [34]. Одним из них является невольное пособничество, каковым в случае альтруизма становится реализация тех самых социопсихологических склонностей, что составляют содержание альтруистического акта (внимание к другим, сострадание, отзывчивость, открытость, обходительность, сопереживание). Наглядной формой пособничества преступнику со стороны жертвы выступает весь набор рутинных действий альтруиста: его очевидная готовность прийти на помощь делает его более открытым тем сегментам социальной среды, где обитают люди, в этой помощи нуждающиеся; альтруист легко становится добычей мошенников и преступников, так как бескорыстное поведение служит ключом к идентификации подходящей жертвы уличного преступления - такой, которая, скорее всего, не окажет сопротивления. Патологические составляющие альтруизма свидетельствуют о том, что просоциальные формы поведения могут приводить к обратному результату, действуя в разрез с задачей выживания в социальной среде, что ставит под сомнение традиционное представление об альтруизме как безусловном социальном благе, заключает Хоумант.
Альтруизм как аспект морального выбора и филантропии составляет предмет эмпирического исследования канадских психологов Риммы Тепер и Майкла Инцлихта (Университет Торонто) [32]. В центре их внимания - ситуативная организация актов бла-
готворительности, стимулирующая просоциальные поступки либо уклонение от следования социально принятым нормам. Канадских исследователей интересуют социально-психологическая природа «моральных уверток», опосредующих неявный отказ от выполнения моральных предписаний общества, а также детерминанты выбора, которые подготавливают альтруистические либо эгоистические поступки.
В социально-психологической литературе подробно описаны механизмы, обусловливающие моральные суждения людей и влияющие на принятие ими соответствующих решений в ситуациях морального выбора. Вместе с тем существует масса эмпирических свидетельств расхождения между моральными суждениями, предшествующими поступку, и реальным поступком. Поэтому проблема модераторов просоциального поведения продолжает оставаться актуальной темой социальной психологии, замечают Тепер и Инц-лихт. В связи с этим они предполагают проследить (на примере экспериментальных ситуаций морального выбора), как та или иная организация условий выбора, т.е. его ситуативная структурированность, влияет на: а) процесс принятия решений за / против альтруистического акта и б) уклонение от совершения надлежащего (социально предписанного) поступка, опосредованное моральными увертками. Канадские психологи оперируют двумя понятиями, имеющими богатую исследовательскую традицию в социальной психологии: склонность к избеганию действия (omission bias) и склонность к сохранению наличного положения вещей и мнений (status quo bias). Склонность к избеганию или неявное уклонение от поступка базируется на социально подкрепленной уверенности индивида в том, что несовершение надлежащего морального действия представляет собой в глазах общества меньший грех, чем демонстративное нарушение морального долга: людям легче воздержаться от участия в моральном действии, чем публично заявить о своем нежелании поступать в соответствии с требованиями общественной морали. Тепер и Инцлихт дифференцируют моральные проступки как активные и пассивные нарушения моральных норм: в первом случае речь идет о преднамеренном отказе следовать моральным требованиям, во втором - о «недеянии», т.е. о стремлении так или иначе избежать морального действия. С точки зрения обыденного сознания, а иногда и закона, активное нарушение моральных норм заслуживает большего порицания, чем уклонение, поскольку последнее чаще всего является следствием невежества или незнания, тогда как первое всегда есть результат злого
умысла (например, пассивная и активная эвтаназия). Склонность к сохранению status quo выражается в неосознанном стремлении индивида не менять привычного образа действий и мыслей, или в его приверженности моральному недеянию. Как показало, например, исследование Джонсона и Голдстейна [20], более надежным индикатором вероятности участия / неучастия респондента в социальной программе донорства органов являлся вопрос «Желаете ли Вы не участвовать в этом?», чем прямая форма: «Желаете ли Вы принять участие в такой программе?». Решение не участвовать в донорстве органов в этом случае может квалифицироваться как пассивный моральный проступок, тогда как непосредственный отказ от участия равнозначен открытому бунту (активный моральный проступок).
Тепер и Инцлихт провели две серии лабораторных экспериментов, где были воссозданы конкретные ситуации морального выбора, отличающиеся своей структурой. Первое исследование моделировало предписывающую ситуацию (что следует делать, чтобы соответствовать моральной норме альтруизма); второе обозначило условия запрещающей ситуации (чего не следует делать, чтобы соответствовать требованиям морали). Таким образом, анализу подлежали два типа морального сценария как функции активно и пассивно структурированных ситуаций морального выбора. В эксперименте I (онлайновый опрос студентов-добровольцев) участникам предлагалось заполнить опросные листы преимущественно демографического содержания - с тем, чтобы впоследствии перейти к выполнению некоторых виртуальных заданий (эта часть эксперимента на самом деле не планировалась и не была осуществлена под рядом предлогов). Респонденты были поставлены в известность, что в соответствии с благотворительной программой университета во второй части эксперимента примут участие студенты с ограниченными возможностями. Участникам было предложено добровольно помочь инвалидам в выполнении заданий, при том, что затраты их личного времени не будут компенсированы или учтены при подведении окончательных итогов. Испытуемых разделили на две группы (случайная выборка). Для первой группы (кандидаты в моральные отступники активного типа) вопрос об их участии в волонтерской благотворительной акции был облечен в следующую форму: «Если Вы согласны, выберете на экране Вашего компьютера окно "Да"; в противном случае кликните "Нет"». Участникам второй группы (пассивная ситуация выбора) нужно было выбрать одну из двух надписей в самом низу
страницы: «Нажмите здесь, чтобы стать волонтером» или «Продолжить» (т.е. перейти на страницу с изложением заданий). В последнем случае испытуемые имели возможность воздержаться от ответа на вопрос о благотворительности, «не заметить» его и перейти на следующий уровень; другими словами, они могли не выражать явно и непосредственно свой отказ от альтруизма.
Рабочая гипотеза, подлежавшая проверке, сводилась к тому, что испытуемые, к которым обращались с прямым предложением о благотворительности либо отказе от нее, будут более склонны к альтруистической помощи, нежели те, кому этот вопрос адресовался в завуалированной форме. Это предположение полностью себя оправдало: респонденты, оказавшиеся в ситуации активного морального выбора, в пять раз охотнее соглашались на бескорыстную помощь, чем те, кто имел шанс увильнуть от явного нарушения моральных норм. Иными словами, испытуемые проявляли большую склонность к добровольной благотворительности, если им приходилось выбирать между конкретными «да» и «нет», чем тогда, когда они получали возможность «перейти на следующую страницу». Это означает, замечают Тепер и Инцлихт, что в предписывающих моральных ситуациях индивидам проще избегать просоциальных поведенческих актов, нежели открыто нарушать моральные нормы.
В эксперименте II анализу подлежала склонность людей к обману в запрещающих моральных ситуациях. Содержание онлайновых заданий здесь сводилось к решению несложных, но однообразных и утомительных арифметических задач (с обещанием денежного вознаграждения по его результатам). Одной группе участников было известно, что правильный ответ автоматически высвечивается на экране через 5 минут, другие знали, что для этого им нужно нажать соответствующую кнопку. Тем самым одна группа испытуемых получила возможность для пассивного морального выбора за / против обмана экзаменаторов (просто ждать правильного ответа на экране либо перейти к следующему заданию), тогда как второй группе требовалось осуществить действие для реализации своего выбора (нажать или не нажимать кнопку с ответом); в обоих случаях предполагалось, что экзаменаторы не имеют возможности установить факт обмана. Результаты эксперимента II показали, что те участники, кому предоставлялась возможность опосредовать обман своими активными действиями, обманывали экзаменаторов значительно реже, чем те, кому было достаточно просто ждать, т. е. уклониться от следования мораль-
ной норме. Таким образом, выяснилось, что моральный проступок в ситуации запрета сложнее совершить в тех случаях, когда он обусловлен непосредственным и очевидным нарушением моральных правил поведения.
Подводя итоги своей работы, Тепер и Инцлихт подчеркивают, что в условиях морального выбора люди скорее совершат моральный проступок путем неявного уклонения или уверток, чем посредством прямых и очевидных действий, идущих в разрез с моральными требованиями общества. Следовательно, манипулирование активной / пассивной структурированностью условий морального выбора имеет решающее значение для принятия решений в пользу просоциальных или морально нейтральных (асоциальных) поведенческих стратегий. Этот вывод имеет важные практические следствия для организации социальной благотворительности. Проведя выборочный анализов веб-сайтов благотворительных организации Канады, Тепер и Инцлихт установили, что только треть из них содержат непосредственный призыв к осуществлению пожертвований, размещенный на видном месте (т. е. там, где его трудно проигнорировать). В большинстве же случаев обращения к потенциальным благотворителям либо завуалированы, либо расположены внизу или на полях, так что их очень легко «не заметить». Такая структурная организация веб-страниц облегчает адресату задачу морального уклонения, тогда как непосредственный призыв «Кликни здесь и пожертвуй сейчас!» является значительно более эффективным стимулом альтруистических поступков.
Одним из актуальных трендов в исследовании феномена альтруизма (преимущественно в европейской социальной науке) признается его осмысление в более широком социально-политическом контексте. Одна из подобных трактовок связана с толкованием этого феномена в качестве фактора формирования общественных ценностей нового типа, культивирующих установку на первостепенное значение в мире постмодерна личностной эмансипации, что предполагает признание равенства всех индивидов как субъектов всесторонней свободной самореализации; сюда же относится и понимание альтруизма как механизма реализации общественной роли социальных меньшинств в их борьбе за устранение различных форм социальной депривации. К числу исследователей, акцентирующих эмансипирующую роль альтруизма в современном мире, принадлежат вице-президент Ассоциации исследования жизненных ценностей (^У8А), профессор политических и социальных наук Бременского университета (ФРГ) Кристиан Вельцель
и автор теории постмодернизационного ценностного сдвига Ро-налд Инглхарт. Вельцеля интересуют альтруистический компонент в составе ценностей самовыражения (self-expression values) и их гражданское (просоциальное) содержание [35]. Под ценностями самовыражения (которые называют также либертарианскими ценностями либо ценностями автономии - libertarian values, autonomy values) Инглхарт и Вельцель подразумевают стержневой ценностный комплекс обществ постмодерна, который вытесняет материалистические и постматериалистические рационально-секулярные ценности прежних исторических эпох. Данный комплекс включает толерантность, гражданское участие, защиту природы и всестороннее индивидуальное самовыражение [17; 18]. Социальные аналитики, занимающиеся проблемой ценностей постмодерна (политологи, социологи, социальные философы и психологи), единодушны в том, что стержнем эмансипирующей установки на самовыражение выступает индивидуализм. Вопрос, однако, состоит в том, совместима ли подобная форма индивидуализма с гражданской позицией или же ее следует квалифицировать как негражданскую и даже антигражданскую ценностную ориентацию.
В рамках дискуссий о ценностях самовыражения, замечает Вельцель, гражданственность понимается как аспект социального капитала (в его трактовке Р. Патнэмом). Если социальный капитал -это совокупность форм доверия, социальных норм и связей, которые способствуют коллективным действиям и усиливают социальное сплочение и солидарность, то гражданственность означает просоциальную ориентацию и подразумевает альтруизм, базовое доверие и готовность к совместным миролюбивым акциям [28]. Таким образом, проблема состоит в том, является ли тенденция к повсеместному распространению и укоренению ценностей самовыражения, зафиксированная WVSA в ходе регулярных опросов в 97 странах мира (1981-2007), антигражданственной (ограниченной узкоэгоистическими интересами индивидов) либо альтруисти-чески-просоциальной по своему содержанию и последствиям для общества.
Аналитики, склоняющиеся к первому варианту ответа, разделяют вывод Патнэма об истощении социального капитала в мире постмодерна; они утверждают, что современная установка на индивидуальную личностную эмансипацию и свободу самовыражения - это апофеоз эгоизма, который размывает альтруистические диспозиции и в конечном счете подрывает корни социальной солидарности. Как отмечают в связи с этим С. Флэнэген и Э. Ли,
налицо негативный тренд к торжеству ограниченной политики частных интересов и забвению идеалов самопожертвования [12]. Вельцель и Инглхарт придерживаются иной точки зрения; для них ценности самовыражения - это гражданская форма индивидуализма наших дней, или индивидуализм как атрибут гражданственности постмодерна, не тождественный эгоизму и не исключающий альтруистических побуждений. Индивидуалистическая природа экспрессивных ценностей, настаивает Вельцель, предполагает в качестве своей предпосылки базовое представление о человеческом равенстве, что делает возможной и даже необходимой универсальную форму альтруизма. Чувство равенства способствует формированию доверия к другим индивидам как к личностям, стирает любые границы и различия между людьми (социальные, экономические, национальные, гендерные). Свободно выражая свои интересы, люди стремятся к контакту с теми, кто эти интересы разделяет, что можно рассматривать как готовность к совместным коллективным действиям [18]. Следовательно, ценности самовыражения являются гражданственными, поскольку ассоциированы с альтруизмом и надежным социальным капиталом, резюмирует свою мысль Вельцель.
Природа индивидуализма представляется спорной не только социологам, но и представителям социальной психологии. Часть из них уверены в рядоположенности и сопряженности таких личностных характеристик, как стремление к автономии, индивидуализм и эгоизм; другие полагают, что индивидуальная автономия не противоречит альтруистическим установкам и вполне совместима с готовностью принять и разделить интересы других. Последняя трактовка индивидуализма близка социально-философской идее «коммунитарного духа», согласно которой коммунитаризм есть социально-ответственная форма индивидуализма [11]. Подтверждением гипотезы о совместимости индивидуализма и альтруизма служат масштабные кросскультурные исследования С. Шварца, который (на материале развитых европейских стран) выявил эмпирические корреляции ряда индивидуальных ценностей самовыражения, названных им установками на самостимуляцию и саморуководство, с участием их носителей в коллективных действиях [30].
Таким образом, считает Вельцель, можно с большой долей вероятности утверждать, что ценности самовыражения являются: а) индивидуалистическими по своей природе; б) не обязательно эгоистическими по своей направленности; в) ассоциированными с социальным капиталом с точки зрения доверия к людям и участия
в коллективных просоциальных действиях. Исходя из этих теоретических предпосылок, он обращается к их эмпирической проверке с привлечением кросскультурных данных последних обследований (2005-2007). Вельцель подчеркивает, что данная кросскуль-турная выборка, охватывающая страны Европы, Азии, Африки, Латинской Америки, а также Австралию и США (всего 52 государства, в том числе Россия, Украина и Молдова), не просто высокорепрезентативна, но в некотором смысле уникальна. Собранные данные позволяют выявлять и анализировать связи между ценностями самовыражения и социальным контекстом в разных национально-культурных измерениях. Кроме того, сведения, предоставленные дают возможность протестировать степень гражданственности экспрессивных ценностей сразу на двух уровнях - индивидуальном (среди жителей одной страны или региона с учетом их демографических характеристик, образования, места проживания и т.п.) и макрокультурном (в странах и регионах разного уровня экономического развития).
Согласно аналитическому сценарию Вельцеля, ценности самовыражения подлежали измерению в двух плоскостях: в рамках ценностного пространства С. Шварца (в категориях эгоизма / альтруизма) и в пространстве социального капитала (как способствующие / препятствующие просоциальному поведению). В предыдущих масштабных проектах аналогичного типа, в том числе в упомянутой выше совместной работе Инглхарта и Вельцеля [18], количественный анализ экспрессивных ценностей осуществлялся методом непосредственного измерения таких характеристик, как эгоизм и альтруизм, что приводило к тавтологичным и малоубедительным результатам. Кроме того, логика прежних исследований исключала анализ структуры экспрессивных ценностей внутри национальных культур. В новом проекте Вельцель поставил себе задачу исправить эти упущения благодаря использованию разработанной им кросскультурной шкалы измерения ценностей самовыражения, которая опирается на модель С. Шварца. Последняя включает 10 квазиуниверсальных ценностей как ключевых ориентиров индивидуального жизненного цикла: власть, достижения, гедонизм, самостимуляция, саморуководство, универсализм, благотворительность, традиция, конформизм, безопасность. По Шварцу, 8 из 10 перечисленных ценностей (названных им трансситуативными) образуют две базовые полярности, или два основных ценностных конфликта между: а) самоусилением и самотрансценден-цией (власть, достижения / благотворительность, универсализм) и
б) консерватизмом и открытостью переменам (конформизм, безопасность / самоуправление, самостимуляция). Вельцель использовал ценностную дифференциацию Шварца, несколько изменив терминологию. Согласно его схеме, в первом случае речь идет о противостоянии эгоизма (ориентация на самореализацию и личный успех) и альтруизма (ориентация на общее благо); во втором - об оппозиции коллективизма (защита норм и авторитета сообщества) и индивидуализма (актуализация личностного потенциала).
Как показали многочисленные эмпирические исследования, модель Шварца обладает кросскультурной устойчивостью на фоне существенных различий в интенсивности и глубине ценностных конфликтов в зависимости от уровня экономического развития страны (в высокоразвитых индустриальных странах ценностная полярность более значительна, чем в странах Третьего мира). Для изучения второго аспекта гражданственности экспрессивных ценностей - их роли в формировании социального капитала - Вельцель применил существующие методики измерения базового доверия к людям и степени готовности к коллективным просоциальным действиям. Данные новейших обследований использован-
ные в проекте Вельцеля, включали результаты опросов 56 тыс. человек в 48 странах мира (еще в четырех странах результаты были неполными). Гражданственность как аспект экспрессивных ценностей исследовалась с привлечением методов пространственного и статистического анализа; первый предоставил в распоряжение аналитиков «интуитивные визуальные впечатления» по поводу соотношения свободы самовыражения с альтруизмом / эгоизмом и социальным капиталом; второй добавил к этим впечатлениям их количественное выражение [35, с. 155]. Проверке подлежали две гипотезы, касавшиеся гражданской направленности ценностей самовыражения.
1. Если эти ценности обладают гражданским содержанием, то увеличение их удельного веса на индивидуальном уровне и / или в масштабах страны приведет к преобладанию коллективистских просоциальных ориентаций в ущерб установкам индивидуализма (горизонтальная ось измерительной шкалы); другая, более сложная тенденция должна прослеживаться на вертикальной оси альтруистических / эгоистических диспозиций при том, что предыдущие исследования выявили заметное усиление индивидуалистических ориентаций в странах, где наблюдались рост и распространение экспрессивных ценностей.
2. Если эти ценности имеют гражданское содержание, их распространение должно сопровождаться углублением базового доверия к людям и в конечном счете приростом социального капитала.
Таким образом, резюмирует свою мысль Вельцель, негражданственная интерпретация содержания экспрессивных ценностей будет отражать эгоистический и антисоциальный стиль свободы самовыражения; гражданственная интерпретация, напротив, должна предполагать, что ценности самовыражения демонстрируют альтруистический просоциальный характер автономной Я-экспрессии.
Опросники охватывали темы, отражающие «дух экс-
прессивных ценностей, актуализирующих свободу самовыражения и равные возможности», а также специфику внутренних и межкультурных различий в характере их распространения и степени укорененности в разных странах [35, с. 157]. Вопросы, предлагавшиеся респондентам, касались свободы сексуального самовыражения личности (отношение к абортам, разводу и гомосексуальным связям); специфики гендерного самовыражения и социального равенства полов; личной автономии в выборе методов воспитания и социализации подрастающего поколения. Вопросы, связанные с определением уровня базового доверия, дифференцировались с учетов близости к респонденту той или иной группы (семья; соседи; люди, которых он знает лично; те, кого встретил впервые; представители другой религии, национальности, расы; другие вообще). Для выявления склонности опрошенных к просоциальному поведению им были предложены вопросы, связанные с фактическим либо возможным участием в коллективных протестных акциях, митингах и шествиях мирного характера, подписании петиций, бойкотировании товаров и т.п.
Полученные результаты в целом соответствуют интерпретации ценностей самовыражения как граждански ориентированных вопреки множеству их авторитетных толкований как эгоистичных по своей природе, констатирует Вельцель. Наиболее очевидной и устойчивой оказалась связь личностных ценностей свободы самовыражения с упрочением социального капитала и готовностью к просоциальным коллективным действиям, при том что обе тенденции напрямую зависели от среднего показателя рапростра-ненности и укорененности экспрессивных ценностей в масштабах национальных культур. Чем больше людей разделяли указанные ценности, тем выше была их склонность к просоциальному поведению. Близкая тенденция, опять-таки с четко выраженной межкультурной дифференциацией, прослеживалась и применительно
к уровню базового доверия как предпосылки социального капитала. Что же касается сопряженности экспрессивных ценностей с альтруизмом, их ассоциация оказалась не столь однозначной и опосредовалась в первую очередь уровнем национального экономического развития. В высокоразвитых странах стремление к свободе личностного самовыражения часто сопровождалось готовностью к самопожертвованию во имя общего блага; в менее развитых регионах тенденция к укреплению личностной автономии сопровождалась умеренно выраженными эгоистическими диспозициями.
Анализ приведенных выше подходов к осмыслению альтруизма в рамках социальной психологии (преимущественно той ее ветви, которая ориентирована на социологический, а не психологический подход к проблеме) позволяет сделать вывод о том, что его прочтение - в качестве социопсихологического феномена -обретает сегодня принципиально иное содержание. Понимание альтруизма социальной психологией XXI в. исключает его толкование как сугубо психологической характеристики - индивида, межличностных связей в малых группах, морального императива. В дискуссиях социальных психологов альтруизм все чаще присутствует в качестве существенного элемента социальных и даже макросоциальных процессов постмодерна, включая кросскультур-ные взаимодействия, умножение социального капитала, формирование новых механизмов социального сплочения и гуманитарных ценностей третьего тысячелетия.
Список литературы
1. Палмер Дж., Палмер Л. Эволюционная психология: Секреты поведения Homo sapiens. - СПб.: Прайм-Еврознак, 2003. - 384 с.
2. Психология толпы: Новые исследовательские подходы // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 11, Социология: РЖ / РАН. ИНИОН, Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. социологии и социал. психологии. - М., 2011. - № 3. - С. 135-144.
3. Стейнберг Д. Альтруизм в медицине: Его определение, природа и дилеммы // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 11, Социология: РЖ / РАН. ИНИОН, Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. социологии и социал. психологии. - М., 2012. - № 2. - С. 18-23.
4. Bandura А. Social learning theory. - N.Y.: General learning press, 1971. - 46 p.
5. Brown S.R., Brown M.R. Selective investment theory: Recasting the functional significance of close relationships // Psychological inquiry. - Hillsdale (NJ), 2006. -Vol. 17, N 1. - P. 1-29.
6. Carlson J., Horgan M. Altruism and society sui generis: Countering evolutionary psychology with Durkheim // Altruism, morality a. social solidarity forum: A forum for scholarship a. newsletter of the AMSS of ASA. - Wash., 2011. - Vol. 3, N 1. - P. 17-24.
7. Clark M.S, Mills J., Powell M.C. Keeping tracks of needs in communal and exchange relationships // J. of personality a. social psychology. - Wash, 1986. - Vol. 51, N 2. -P. 333-338.
8. Crocker J., Canevello A. Creating and undermining social support in communal relationships: The role of compassionate and self-image goals // J. of personality a. social psychology. - Wash., 2008. - Vol. 95, N 3. - P. 555-575.
9. Dawkins R. The selfish gene. - N.Y.: Oxford univ. press, 1976. - 384 p.
10. Drury J., Cocking Ch., Reicher S. Everyone for themselves? A comparative study of crowd solidarity among emergency survivors // British j. of social psychology. -Leicester, 2009. - Vol. 48, N 3. - P. 487-506.
11. Etzioni A. The spirit of the community. - N.Y.: Crown, 1993. - VIII, 323 p.
12. Flaganan S., Lee A.R. The new politics culture wars and the authoritarian-libertarian value change in advanced industrial democracies // Comparative political studies. -Beverly Hills (CA), 2003. - Vol. 36, N 3. - P. 235-270.
13. Green M.C, Brock T.C. The role of transportation in the persuasiveness of public narratives // J. of personality a. social psychology. - Wash., 2000. - Vol. 79, N 5. -P. 701-721.
14. Haigler E.D., Widiger T.A. Experimental manipulation of NEO-PI-R items // J. of personality assessment. - Burbank (CA), 2001. - Vol. 77, N 2. - P. 339-358.
15. Homant R.J. Risky altruism as predictor of criminal victimisation // Criminal justice a. behavior. - Beverly Hills (CA), 2010. - Vol. 37, N 11. - P. 1195-1216.
16. Homant R.J., Kennedy D.B. Does no good deed go unpunished? The victimology of altruism // Pathological altruism / Ed. by B. Oakley, A. Knafo, G. Madhavan, D.S. Wilson. - N.Y: Oxford univ. press, 2012. - P. 193-206.
17. Inglehart R. Modernization and postmodernization: Cultural, economic and political change in 43 societies. - Princeton (NJ): Princeton univ. press, 1997. - X, 453 p.
18. Inglehart R., Welzel C. Modernization, cultural change and democracy. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2005. - X, 333 p.
19. Johnson N.R. Panic and the breakdown of social order: Popular myth, social theory, empirical evidence // Sociological focus. - Haifa, 1987. - Vol. 20, N 3. - P. 171-183.
20. Johnson E.J., Goldstein D. Do defaults save lives? // Science. - Wash., 2003. -Vol. 5649, N 302. - P. 1338-1339.
21. Kanazava S. Why are black women less physically attractive than other women? -Mode of access: http://tishushu.tumblr.com/post/5548905092/here-is-the-psychology-today-article-by-kanazawa
22. Mawson A.R. Understanding mass panic and other collective responses to threat and disaster // Psychiatry. - Oxford, 2005. - Vol. 68, N 2. - P. 95-113.
23. Moloney G., Walker I. Messiahs, pariahs and donors: The development of social representations of organ transplants // J. for the theory of social behavior. - Oxford, 2000. - Vol. 30, N 2. - P. 203-227.
24. Moloney G., Walker I. Talking about transplants: Social representations and the dialectic, dilemmatic nature of organ donation and transplantation // British j. of social psychology. - Oxford, 2002. - Vol. 41, N 2. - P. 299-330.
25. Morgan S., Movius L., Cody M. The power of narratives: The effect of entertainment television organ donation storylines on the attitudes, knowledge and behaviors of donors and nondonors // J. of communication. - Oxford, 2009. - Vol. 59, N 1. -P. 135-151.
26. Moscovici S. The history and actuality of social representations // The psychology of the social / Ed. by U. Flick. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1998. -P. 209-247.
27. Park L.E., Troisi J.D., Maner J.K. Egoistic versus altruistic concerns in communal relationships // J. of social a. personal relationships. - L., 2011. - Vol. 28, N 3. -P. 315-335.
28. Putnam R.D. Making democracy work: Civic traditions in modern Italy. - Princeton (NJ): Princeton univ. press, 1993. - XV, 258 p.
29. Roughgarden J. The genial gene: Deconstructing Darwinian selfishness. - Berkeley: Univ. of California press, 2009. - IX, 255 p.
30. Schwartz S.H. Value orientations: Measurement, antecedents and consequences across nations // Measuring attitudes cross-nationally / Jowell R., Roberts R., Fitzgerald R., Eva G. - Thousand Oaks (CA): SAGE, 2007. - P. 169-204.
31. Social categorization and intergroup behavior / Tajfel H., Billig M., Bundy R.P., Flament C. // European j. of social psychology. - Oxford, 1971. - Vol. 1, N 2. -P. 149-178.
32. Teper R., Inzlicht M. Active transgressions and moral elusions: Action framing influences moral behavior // Social psychological a. personality science. - Thousand Oaks (CA), 2011. - Vol. 2, N 3. - P. 284-288.
33. Turner J.C. A self-categorization theory // Rediscovering the social group: A self-categorization theory / Ed. by J.C. Turner. - Oxford: Blackwell, 1987. - P. 42-67.
34. Turvey B.E., Petherick W. Forensic victimology: Examining violent crime victims in investigative and legal contexts. - Boston (MA): Elsevier, 2009. - XXXIV, 564 p.
35. Welzel C. How selfish are self-expressive values? A civicness test // J. of cross-cultural psychology. - L., 2010. - Vol. 41, N 2. - P. 152-174.
