CC BY
50
тическая нелепость (пропуск?) - во фразе из письма Пигарева «Я всегда считал эти четыре стиха принадлежат самому Баратынскому» (с. 99). Явный пропуск - во фразе из письма Г. Хетсо: «Я думаю, что когда рецензируемый сборник следует смотреть на мир глазами автора» (с. 126), а предвзятый читатель может счесть добросовестнейшего норвежца плохо владеющим русским языком. Другие смысловые опечатки: «не не оправдались» (с. 104), «Как и Кирилл Вас, как и Вы, я писал рецензию <...>» (с. 157. «Кирилл Вас» - это Кирилл Васильевич Пигарев), «Вышел мой Ап. Григорьев (стих и поэмы) <...>» (с. 240. Должно быть «стих<отворения> и поэмы»), «литературный авмятник» (с. 264. Конечно, «памятник»). Но опечаток в этой книге несравненно меньше, чем в совершенно не вычитанном юбилейном сборнике статей харьковского ученого3.
Заключая книгу, составитель ностальгически сообщает: «Совестно признаться, но я никогда не проявлял должной заботы о сохранности полученных писем. Письма, приходившие изредка: от Д.С. Лихачева, М.П. Алексеева, Ю.М. Лотмана, Ю.Г. Оксмана, Л.Я. Гинзбург, Г. Рааба - это был раритет! А письма самых близких и дорогих людей, переписка с которыми была постоянной и регулярной, такого отношения к себе не вызывали. Мне трудно выразить, какое острое чувство стыда я испытал, когда незадолго до своей смерти А.Л. Гришунин рассказал мне, что передал в РГАЛИ свой архив, в составе которого были ВСЕ полученные им от меня письма - я не сохранил и четверти. А о письмах последних лет, чаще получаемых по э-мейлу, чем по почте, и говорить нечего» (с. 333). Это хороший урок для всех нас.
С.И. Кормилов
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX-XXI веков филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
3 См.: Фризман Л. Г. Предварительные итоги. Сборник избранных статей к 70-летию Леонида Генриховича Фризмана. Харьков, 2005.
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 2
Альми И.Л. ВНУТРЕННИЙ СТРОЙ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ. СПб.: Издательско-торговый дом «СКИФИЯ», 2009. 336 с.
Недавно увидевшая свет книга И.Л. Альми насквозь диалогична -прежде всего в том понимании диалогизма, которое предполагает соотнесенность эстетических и внеэстетических ценностей и их динамическое единство1. Книга диалогична и внутри и «вовне» себя, органично преодо-
1 См.: Мукаржовский Ян. Исследования по эстетике и теории искусства. М.,
1994. С. 110.
левая границу между исследовательским и общежизненным пространством. В этом смысле основная терминология, применяемая И.Л. Альми, - подвижна. Во вступительной статье на это указывает сам автор, оговаривая метафору заглавия книги: «Понятие "внутренний строй произведения" не имеет статуса общепризнанного термина» (с. 4).
Между тем эта скрепляющая весь состав книги дефиниция отнюдь не сводима к эффективному в своих конкретных применениях формальному приему. Ключ к пониманию общего замысла, воплощаемого реализацией принципа единства в многообразии, дают заключительные главы, посвященные Дмитрию Евгеньевичу Максимову. Человеческий «документ» в его «огромной ценности» (М. Горький) - мемуарные страницы и письма ученого, адресованные автору книги, ученице, аспирантке, доказавшей свое право писать о лирике Е.А. Баратынского, - не просто приложение к научному корпусу исследования. Это своего рода еще одна, и последняя, апробация сделанного, поверяемого отсылкой к «особенному методу» Д.Е. Максимова, узнаваемому и одновременно преображенному изысканиями позднейшего литературоведа. Такая концовка книги - это приглашение вернуться к началу и прочесть все заново (подобная установка прослеживается в отдельных монографических разборах, в анализе жанровой поэтики, в них широко представленной).
При «повторном» мысленном чтении становится очевидным доминирующее начало метода, который получает наглядное выражение во всех «гранях» текста. Это то, что применительно к Д.Е. Максимову определяется как стремление «видеть человеческую суть произведения, исторический смысл литературного процесса в целом» (с. 303). Уникальность данной позиции - в том, что «две ипостаси анализа - теоретическая и человеческая - будто налагаются друг на друга, причем воспринимается это как нечто вполне естественное» (с. 307).
Таким образом, понятие «внутренний строй произведения» оказывается не только теоретическим и не собственно литературным. Теория открывает «вход» (распространенная авторская метафора) в мир бытийных начал, направляя и ощутимо корректируя читательское восприятие. Происходит своего рода «погружение» в научный текст, при этом поэзия и проза оказываются в одном проницаемом пространстве. Поэтому представляется уместным обращение к «Идиоту» Ф.М. Достоевского в первой, говоря условно, поэтической части фундаментального труда, в связи со стихотворением Е.А. Баратынского «Недоносок». Вместе с тем столь же закономерно выдвижение «Идиота» на передний план в части следующей, прозаической, когда роман перестает быть «вторым объектом».
Задача И.Л. Альми - не разделить, а соединить эти «полусферы», обнаружив «узлы» их пересечения по аналогии с жизненными первообразами. Отсюда «переходность», перетекаемость материала, запечатленная в заглавиях статей: «На пересечении поэзии и прозы. Отзвуки поэмы "Граф Нулин" в "Бедных людях" Достоевского», «Роман Достоевского и поэзия. Достоевский о поэзии», «Достоевский и Островский. Смысл идеологических сопряжений; грани типологической близости». Пафос одной из лучших (и сложнейших) статей: «Эквиваленты поэзии в романе Достоевского» - наиболее полно определяет сущность целеполагания. Речь идет
не собственно о стихах и поэтических «выражениях» (здесь они играют роль фона, сохраняя приоритетное качество в прежних работах автора). Речь идет о том «неуловимом» и в то же время реализуемом в опыте жизни всякого человека, что составляет в ней «пристанище духа поэзии» (с. 218). Реализация эта может осуществляться через жанровые аналоги, например, отражения балладного жанра в третьем сне Раскольникова; литературные реминисценции, не буквально понимаемые автором (подразумеваются «внутренние соответствия более широкого порядка» - с. 196), композиционно обособленные структуры: сны, легенды, «музыкальные новеллы», экфрастические зарисовки, «ореолы» вокруг героев и т.д. Каждый такой «эквивалент» сам по себе весом и продуктивен: он создает микросюжет развиваемого в диалоге с читателем сюжета жизни. В этом смысле особенно действенно сопоставление третьего сна с балладой П.А. Катенина «Убийца» (в виде дополнительного нюанса, можно присовокупить и некрасовское «вкрапление», опосредованно подтверждающее вывод автора о «балладности» стилистики фрагмента: «медно-красный месяц» у Достоевского - «месяц медный» в «Колыбельной песне» Некрасова). Вибрация определений «поэзия» и «поэтическое» не оставляет ощущения неудовлетворенности: методология работы в ряде случаев предполагает полисемантичность, убедительную не столько в своих наличных, сколько в возможных разветвлениях.
«Горячие мечты», «волны поэзии» И.Л. Альми стремится найти во всем, что инерционно воспринимается сквозь призму принадлежности к роду, жанру, традиции, критическим трактовкам и т.д. Поэтому «чреватые символикой» образы обнаруживают себя и в пьесах Островского («Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Грех да беда на кого не живет»), и - необычным образом - у Чехова («Вишневый сад»). Понятие «суггестивности детали», обычно применяемое к поэзии (одна из статей называеися «Суггестивность детали в стихотворениях Фета»), причастно к «бытию в высших его моментах» (с. 241), распространяясь в равной степени на прозу и драматургию.
Исходя из замысла целого, выявляется закономерность начальных статей книги, посвященных явлениям непосредственно поэтическим, но отнюдь не замкнутым на себе, «выходящим» в мир многоразличными путями и способами: «"Зимний вечер" А.С. Пушкина», «Рядом с пушкинским "Демоном": о двух стихотворениях Е.А. Баратынского», «О типах художественного осмысления действительности в поэзии Ф.И. Тютчева: символ, аллегория, миф». «Выход» в жизнь - от литературы - прокладывается через самую литературу, ведет сквозь «чистейшую поэзию». Так, анализ тропов в стихотворении Тютчева «Накануне 4 августа 1864 г.» и одной метафоры в нем: «.. .замирают ноги» - порождает ряд вопросов и вполне определенный ответ: «... в стихотворение входит феномен, который можно было бы назвать метафорой жизни» (с. 128. Курсив мой. - Н.В.).
Но при этом разделяющая грань между искусством и жизнью для ученого, безусловно, существует. Ее отсутствие - именно та иллюзия, которая достигается средствами искусства и которая необходима для приумножения гармонии жизни. Знаменательна афористическая фраза, завершающая книгу в ее исследовательской части - она относится к поэтике чеховской драматургии: «Совершенное искусство кажется просто жизнью» (с. 289).
Имитацию процесса жизни воссоздают статьи с тончайшим анализом формы в ее динамическом развитии: «О лирике. Из истории миниатюры в русской поэзии Х1Х-ХХ веков», «Евгений Баратынский. Характер личностной и творческой эволюции». Этот род статей образует группу, которая взаимодействует с монографическими разборами отдельных произведений. Меняются, по преимуществу, «грани», которые высвечиваются соответственно избранной позиции. В сущности, для И.Л. Альми не имеет значения, сосредоточено ли внимание на локальных темах или типологически прослеживается их движение во времени. Так, не потерявшая актуальности проблема литературного биографизма отпадает сама собой, упраздняется и вопрос об «иллюстративности» текстов, вовлекаемых в контекст биографии и эволюции, - все растворено «в неразъятой целостности» «воздуха» созданного поэтом «мира» (с. 121), постигаемого читателем в преломлении к собственному опыту в его живой уникальности.
Относительность терминов достигает, таким образом, стадии, когда их понимание срастается с «просто жизнью» («эмоциональная реальность», «контактное поле», «чертеж исследования», «нервные узлы поэзии» и др.).
При заявленных методологических обоснованиях неизбежна некая «не-сказанность» - но не «недосказанность», остаются вопросы, побуждающие искать ответа: принцип диалогизма распространяется не только в прошлое, отсылая к книге автора «О поэзии и прозе» (СПб., 2002) и другим работам, к широчайшему, тщательно выверенному литературному и литературоведческому контексту, но и в будущее, к «вычерченным» заранее концепциям и филологическим разборам. В результате и «неотвеченные» вопросы в книге И.Л. Альми плодотворны (например, соположение Рогожина и Краснова объясняется тем, что оба героя «отличаются сугубой интенсивностью личностного начала», но вопрос о генезисе «пересечения» вложенных в героев модификаций романтизма и классицизма отнесен уже к дальнейшему исследовательскому дискурсу).
Диалог широкого охвата правомерно вызывает и полемические отклики. Так, «брошенная» вскользь, в прочную конструкцию статьи «"Зимний вечер" А.С. Пушкина», параллель между особым состоянием лирического героя и его спутницы, «осажденных бурей», и героями повести Л.Н. Толстого «Хозяин и работник» представляется несколько избыточной. Выдвижение в качестве обобщающего признака начала, близкого идиллическому («чудо воссоединения душ» «людей как таковых - перед лицом внечеловеческой угрозы» (с. 70)), применительно к указанной параллели не кажется вполне оправданным. Зато типично идиллической, по нашему суждению, является позиция «благостного приятия мира» слепым Архипом («Грех да беда на кого не живет»): этическая составляющая пьесы Островского вбирает в себя, по-видимому, не только понятие «святости», отмеченное в исследовании. Изобразительный ряд ориентирован на эстетический код сентиментализма. Цитируемый фрагмент с его концовкой: «...а над звездами, Афоня, наш творец милосердный. Кабы мы лучше помнили, что он милосерд, сами были бы милосерднее!» (с. 261) - узнаваемо близок русской и европейской огласовке характерной ситуации любования «божьим миром» на закате жизни. Например, в «Бедной Лизе» Н.М. Карамзина монолог матери Лизы на словесном и ритмическом уровнях передает сходный строй переживаний:
«Надобно, чтобы царь небесный очень любил человека, когда он так хорошо убрал для него здешний свет. Ах, Лиза! Кто бы захотел умереть, если бы иногда не было нам горя!»2.
Новый замечательный труд, представленный И.Л. Альми, побуждает к диалогу своими главными особенностями: самобытностью исследовательского метода и пафосом научного откровения. Следуя заветам своего учителя, автор особо подчеркивает, что стремится постичь в привычном непривычное, родственное «счастливой» необычности, преображающей мир обыденный и, исходя из «остраняющей» точки зрения, обновляющей его. К главным принципам методологии И.Л. Альми модно приложить определение их, отнесенное ею к Д.Е. Максимову: «.. .читатель (даже если он знает стихотворение наизусть) не может не познакомиться с героем заново, не задуматься в связи с его судьбой о вопросах вечных, а значит, и собственных» (с. 307). Именно для этой цели, которая, как отмечено в исследовании, «шире эстетической» (с. 127), по нашему убеждению, написана рецензируемая книга.
Н.Л. Вершинина (Псков)
Сведения об авторе: Вершинина Наталья Леонидовна, докт. филол. наук, профессор, зав. кафедрой литературы Псковского государственного педагогического университета им. С.М. Кирова. E-mail: [email protected]
2 Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2 т. Т.1. М.; Л., 1964. С. 613.
