CC BY
39
Алла Новикова-Строганова ДВА КРЕСТА КОНСТАНТИНА БАТЮШКОВА*
18 (29) мая 2017 г. исполнилось 230 лет со дня рождения Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855) и 200 лет со дня выхода его единственной книги - двухтомника «Опыты в стихах и прозе» (1817). Личность незаурядная - яркая, героическая и трагическая - русский поэт Константин Батюшков занял особое место в истории отечественной литературы. Пушкин считал его одним из своих учителей в поэзии, признал его творения поэтическим чудом и в этом смысле назвал «чудотворцем». Глубокий знаток и ценитель древности Батюшков органично усвоил достижения античной культуры, сделав их «своим сокровищем». Это «сокровище» воплотилось в поэтике его стихотворений как «прелестная роскошь словесности». Кажется, что в лирике Батюшкова собрались все древние боги и богини и все сопровождающие их мифологические существа, герои легендарной истории и античные авторы. Древность получала новую жизнь не только в сочинениях, но и в самой судьбе и личности поэта. В литературном обществе «Арзамас», куда входили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Плещеев и другие, Батюшков был наречен Ахиллом. Всерьез так назвали его друзья-литераторы за приверженность к Античности, а в шутку - за невысокий рост и хрупкое телосложение.
*Новикова-Строганова А. Два креста Константина Батюшкова // Камертон. Сетевой литературный журнал. - М., 2017. - Режим доступа: http://rushist.com/index.php/literary-articles/4395-alla-novikova-stroganova-dva-kresta-konstantina-batyushkova
Константина Батюшкова без тени иронии можно уподобить легендарному древнегреческому воину Ахиллу, воспетому Гомером. Русский поэт начала XIX в. также совершил свои великие подвиги -«подвиги творческого воображения», для которых потребовалось «величайшее напряжение духовных сил». «Малютка Батюшков, гигант по дарованью...» - отзывался о нем В.А. Жуковский в стихотворении «Ареопагу». «Ахилл»-Батюшков был не только поэтом, но и воином. Кроме творческих, он совершил подвиги ратные. Характер сильный, мужественный, волевой проявился в хрупком юноше, когда он без малого 20 лет отроду в марте 1807 г., вопреки запретам отца, пошел добровольцем на войну с наполеоновской Францией, против которой выступила Россия в коалиции с Пруссией и Великобританией.
29 мая 1807 г. в кровопролитной битве под Гейльсбергом в Восточной Пруссии, унесшей тысячи жизней, 20-летний Батюшков был ранен. Его «вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей» и отправили на лечение в Ригу. «Любезный друг! Я жив, - писал Батюшков своему другу Н.И. Гнедичу. - Каким образом - Богу известно». Уже через год отважный молодой офицер снова в строю. Он становится участником баталий в русско-шведской войне 18081809 гг. В награду за храбрость Батюшков получил орден Святой Анны 3-й степени. В 1810 г. он вышел в отставку. Но Отечественная война 1812 г. призвала поэта-воина постоять за родную землю, православную веру. 29 марта 1813 г. Батюшков был зачислен штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк, стал участником походов русской армии 1813-1814 гг. В октябре 1813 г. он писал Гнедичу о своих военных наградах - двух крестах: «Я представлен к Анне за последние дела и к Владимиру - за первые...» За отвагу в «битве народов» под Лейпцигом - одном из главных сражений с Наполеоном - был награжден орденом Святой Анны 2-й степени. Будучи адъютантом генерала Раевского, русский «Ахилл» прошел победоносный военный путь до Парижа, а затем через Англию, Швецию и Финляндию вернулся в российскую столицу. «Храбрость без веры ничтожна», - приводил слова Шатобриана Батюшков. Он был убежден, что Христос-Спаситель сохранил русскую землю; православная вера, упование на Божие заступничество помогли разгромить врага.
В 1814 г. после военных заграничных походов Батюшков создал стихотворение «Тень друга», посвященное памяти погибшего под
Лейпцигом И.А. Петина - «незабвенного друга», «лучшего из друзей», «милого брата».
Произведению предпослан эпиграф из элегии Проперция: «Души усопших не призрак: не все кончается смертью; Бледная тень ускользает, скорбный костер победив». Батюшков осознавал, что его любимые античные авторы стояли на пути к христианству: «Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии». Русский поэт собственной душой ощутил реальность встречи с бессмертной душой погибшего на поле брани друга.
Батюшков-«Ахилл» в кругу читателей и друзей также заслуженно имел и другие славные имена: «маленький Овидий», «новый Ти-булл». Он делал вольные переводы своих любимых античных авторов, совершенствуя русскую «легкую поэзию», переплавляя «звуки италианские» в новаторский «забавный русский слог». Батюшкова восхищала любовная поэзия древности - «эротическая муза Катулла, Тибулла, Проперция». В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» он утверждал общечеловеческое и вечное (вне времени и пространственных границ) значение этой поэзии. Вслед за классицистом Кантемиром, которого поэт высоко ценил, Батюшков мог бы сказать: я «с вами, греки и латины...»
«Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл» - так называл Батюшков своего любимого древнеримского автора. Собственная личность русского поэта - миловидного, задумчивого и нежного (каким донесли нам его облик портреты и автопортрет, воспоминания современников) -оживала в вольных переводах Тибулловых элегий. Здесь затронуты почти все основные темы и мотивы лирики Батюшкова: гимн земной жизни, радости, любви и красоте; тема дома, родного очага; противопоставление войны и мира; религиозно-философская тема соотнесенности жизни и смерти. Всю художественную ткань этих элегий пронизывает обращение к богам, заклинание высших сил, судьбы. Эта древняя языческая форма под пером православного поэта становится глубоко личной, лирической, по-христиански осердеченной. В ней особенно ощутима надежда на спасение от бед, в котором так нуждался Батюшков.
Поэт несколько раз воспроизводит художественный образ «чаши круговой», «веселых чаш с вином». Он желал бы видеть только этот
«багряный сок» виноградных гроздьев, вобравший тепло солнечного света и мирного труда (в стихотворной сказке Батюшкова «Странст-вователь и Домосед» встречается замечательный образ - «румяное вино»), в противовес зловещим красным брызгам крови на полях битвы - «Марсовых полях». Вино, веселье, любовь - все эти «брызги» беззаботного наслаждения жизнью в лирике Батюшкова рассыпаются искрящимся фонтаном, переливаются через край символической «полной чаши».
Поразительное свойство батюшковской лирики в том, что при всем упоении чувственными наслаждениями рядом со сладострастием соседствует огромный запас целомудрия и чистоты, душевной и телесной. Любимая лирического героя - «дева невинная», «дева стыдливая», «дева чистая». «Слёзы стыдливости» равноценны «улыбкам» и «песням веселия» («Радость»).
Поэзию «жреца Киприды» отличает утонченность, изящество, изысканность. В «Элегии из Тибулла» возлюбленная представлена чуть ли не наравне с богами, ее окружают не только приметы земной цветущей природы, но и образы небесные, космические. Любовь земная освящается, поднимается до вселенских, божественных высот.
Один из устойчивых, выразительнейших знаков женственности, романтичности женского образа в лирике Батюшкова - «распущенные волосы»: «Я помню локоны златые / Небрежно вьющихся власов» («Мой Гений»); «Летающий Зефир власы твои развеет» («Таврида»); «И кудри распущенны / Взвевают по плечам» («Мои пенаты»); «Власы свои душисты / Раскинув по плечам, / Прелестницы младые...» («Мечта»); «венок на волосах каштановых», «От каштановых волос / Тонкий запах свежих роз» («Привидение»). И напротив - волосы не-прибранные в лирике Батюшкова - знак скорби, бедствий и даже смерти:
<...> и бледны Эвмениды / Всех ужасов войны открыли мрачны виды: <...> власы растрепанны и ризы обагренны («К Тассу»).
В зловещих картинах «внутри земли, во пропастях ужасных» у Батюшкова собраны чуть ли не все античные обитатели Аида: «Мегера страшная и Тизифона там / С челом, опутанным шипящими змеями»; «ужасный Энкелад и Тифий преогромный»; «хищный Иксион, окованный змеей» и другие подобные им мифологические существа. Всем этим мрачным образам смерти контрастно противопоставлены
картины жизни - яркой, солнечной, благодатной. Молоко и мед - среди излюбленных в поэтике Батюшкова знаков-символов Божией благодати и живительной земной силы.
Это основные приношения человека богам. В «Тибулловой элегии X» в дар «священному лику домашнего Пената» «девы красные» приносят «из улья чистый мед», «Сот меда с молоком ...». К жертвеннику Муз приносит эти дары и сам лирический герой Батюшкова в стихотворении «Беседка муз».
Как и в других творениях Батюшкова, земной мир в «Элегии из Тибулла» сверкает всеми переливами прозрачных красок: теплыми («янтарная слеза»), прохладными («в лазоревых морях», «в тени зеленой»), нежными («на розовых конях». Этот необычный поэтический образ: «Проскакал на розовом коне» - отзовется в лирике Есенина), ослепительно-яркими («с сидонским багрецом и золотом бесценным» -эти цвета напоминают пушкинские «в багрец и золото одетые леса»). Палитра мирной жизни во всей ее полноте и красоте в вольных переводах из Тибулла противостоит войне и смерти. В систему ценностей земной жизни у Батюшкова органично входит образ родины, родной земли, отечества. Вот как звучат заклинания лирического героя: «Отдай, богиня, мне родимые поля, / Отдай знакомый шум домашнего ручья.»; «О боги, если б я / Узрел еще мои родительски поля!». Родина и домашние божества - последний якорь спасения: «Вы, Лары отчески, от гибели спасите! <.> / Спасите ж вы меня, отеческие боги, / От копий, от мечей!»
Эти лирические переживания, очень близкие самому Батюшкову, оторванному Наполеоновскими войнами от родины и от дома, нашли отзвуки также в его переписке. Удивительно, насколько античные литературные источники оказались приближенными к обстоятельствам жизни русского поэта начала XIX столетия. Например, в «Тибулловой элегии XI» образы легендарной мифологии соседствуют с бытовыми деталями, напоминающими о собственных «пенатах» Батюшкова: «Когда на пиршествах стоял сосуд святой / Из буковой коры меж утвари простой». В стихотворении «Мои пенаты» описаны «Всё утвари простые, / Всё рухлая скудель!» В вольном переводе элегии из Тибул-ла, на первый взгляд, неожиданно, возникают образы русской природы, русской зимы и даже приметы простонародного русского быта.
Лирическая атмосфера этого стихотворения угадывается в созвучиях исконно русских пушкинских стихов «Зимний вечер», «Няне». Известно, что в Италии, среди ее пышной природы Батюшков грустил о глубоких русских снегах. В письме к А.Н. Оленину поэт восхищался умением адресата «в снегах Отечества лелеять зыбких муз». Лирический герой Батюшкова в стихотворении «Пленный» просит вернуть ему «край отцов, / Отчизны вьюги, непогоду, / На родине мой кров, / Покрытый в зиму ярким снегом!». Так образ родины, русские пейзажные приметы включаются «новым Тибуллом»-Батюшковым в строй представлений о прекрасной, совершенной жизни.
Культ мечты: «Мечтанье есть душа поэтов и стихов...» - один из главных в батюшковской лирике с ее романтическими устремлениями. С мечтами поэта о прекрасной жизни «вполне гармонировали» «мечты о красивой смерти», за которой последует воскресение в жизнь вечную. Батюшков создает потрясающей силы и глубины образ смерти-воскресения, которого удостаиваются только любящие сердца. Так образуется философско-символическое кольцо: любовь - смерть -воскресение - любовь, которая соединяет начала и концы, «мертвит и оживляет» («Разлука»). В стихотворении «Элизий» загробный Элизий -обиталище блаженных душ - под пером Батюшкова не выглядит эфемерным жилищем бесплотных духов и привидений. Воплощающий земную мечту о прекрасном, он живой, открытый для восприятия всем человеческим чувствам. Познавать мир лирическому герою Батюшкова помогают зрение, слух, обоняние, осязание, вкусовые ощущения. Так, Элизий «расцветает», «напоен благоуханьем», «там слышно пенье птиц и шум биющих вод», здесь пьют «из чаши сладкий мед». Особо увенчаны здесь те, кого «неуловимый рок» «постиг в минуту упоенья, / В объятиях любви.». На их «челе из свежих мирт венок». Поэтому героя не страшит конец земного пути: «Так я, любовью упоенный, / Усну <...> при шуме сладком лир» («На крыльях улетают годы»).
В Элизий помещает Батюшков особо чтимого им «нежного певца» Горация. В надписи «К цветам нашего Горация» древний поэт предстает как «бог лиры, бог любви». В «Подражании Горацию» Батюшков создает свой вариант стихотворного «Памятника» (эту античную традицию блистательно развил Пушкин, воздвигший «памятник себе <...> нерукотворный»), где утверждается царственность, божест-
венное происхождение поэтической лиры: «Я сам на Пинде царь!/ Венера мне сестра». К творчеству и судьбе Горация Батюшков обращался и в своих прозаических опытах. В статье «Вечер у Кантемира» выделена «страсть к древним писателям» видного русского классициста, который «только ощупью и с Горацием в руках» пытался отыскать истину. В «Заметках о Горации» Батюшков размышлял о личности и судьбе «счастливейшего из всех стихотворцев». Самому автору «Заметок» очень близка мысль «мудреца» и «тонкого философа» Горация о том, «что человек не может быть совершенно счастлив, что сердце наше есть источник вечных желаний. Это размышление во многих стихах русского поэта воплотилось в форме поэтических афоризмов: «Как счастье медленно приходит, / Как скоро прочь от нас летит» («Элегия»); «Но радость наша - ложь, но счастие - крылато» («К Тас-су»); «А счастие лишь там живет, / Где нас, безумных, нет» («Послание к Н.И. Гнедичу»). Батюшков был солидарен с И.М. Муравьёвым-Апостолом, который признавался в том, «что не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности, что он всякий день более и более открывает в нем не только поэтических красот, но истин, глубоких и утешительных». «Гораций никогда не хотел продать свою вольность за золото. Он отказался от почестей, страшился забот, любил уединение» - эта позиция становится личной и творческой установкой самого Батюшкова. Многочисленные подтверждения - в его судьбе, письмах, стихах. «К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками», - писал Жуковскому Батюшков. Поэт не гнался за продвижением по карьерной чиновничьей лестнице, «ибо поистине он не охотник до чинов и крестов».
Обращаясь к Гнедичу, Батюшков говорит и о себе: «ты не хотел потерять свободы и предпочел нищету и Гомера». «Песней царь» Гомер постоянно занимал творческое сознание русского поэта: «Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы черпаем истины утешительные или печальные!». Батюшков ощущал параллель между трагической судьбой «царя духа» Гомера и его героев со своей собственной участью: «Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному».
Древнегреческие образы были переосмыслены Батюшковым в романтическом и автобиографическом планах. Здесь очень много лирического, лично пережитого. В стихотворении «Судьба Одиссея» различимы этапы жизни русского поэта: его военный опыт («средь ужасов земли и ужасов морей» «стопой бестрепетной сходил в Аида мраки»), его бытовая неустроенность, бесприютность («Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки / Богобоязненный страдалец Одиссей»). В основе композиции произведения - романтическая ситуация разлада мечты и действительности: «казалось - оказалось», связанная с разочарованием, утратой иллюзий.
В то же время лирическому герою Батюшкова - мечтателю, воину, страннику - после его Одиссеи нелегко оставаться дома:
«Как трудно век дожить на родине своей / Тому, кто в юности из края в край носился...» («Странствователь и Домосед»)
В связи с «божественным даром» Гомера упоминаются почти все олимпийские божества: «твой гений проницал в Олимп: и вечны боги / Отверзли для тебя заоблачны чертоги». Художественная образность элегии представлена в ключе древнегреческой стилистики: «Внемлите, народы, Эллады сыны, / Высокие песни внемлите!» Появляются сложные и необычайно красивые эпитеты: «коней легконогих по звонким полям», «там скачущих оленей / И златорогих серн» («Мечта»). Удивительный оксюморон «Слепец всевидящий!», созданный Батюшковым, определяет суть личности и творчества Гомера - незрячего античного классика. Гению уготована трагическая судьба, но в стихотворении «К Тассу» (Торквато Тассо - итальянский поэт эпохи Возрождения - еще один «несчастный счастливец», близкий Батюшкову) поэт слагает своим кумирам восторженный дифирамб:
«Но в памяти людей Омер еще живет, / Но человечество певцом еще гордится, / Но мир ему есть храм. И твой не сокрушится!»
Античность вдохновила Батюшкова на создание вольных переводов «Из греческой антологии» и лирического цикла «Подражания древним» как продолжения антологических переводов. Так любовь поэта к классическим образцам прошла через все его творчество - от истоков до финала. Вольные переводы сконцентрировали все излюбленные мотивы и образы батюшковской лирики: любовь - смерть -возрождение.
Вполне в духе и стиле классицизма изящное стихотворение «Пафоса бог, Эрот прекрасный.», герой которого «дает красавицам уроки». Очень точно определил своеобразие стихотворной ткани батюш-ковской лирики Н.В. Гоголь: «Самый стих <...> исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, которая слышна у южных поэтов новой Европы». И все это переплавлялось, как определил сам Батюшков, в «забавный русский слог», в новую поэтическую манеру легкости, непринужденности, прозрачности стиха, в мелодику и музыкальность поэтического русского языка, который у Батюшкова льется столь же свободно и благозвучно, как язык итальянский. «Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков», - восторгался им Пушкин. Итальянскому языку Батюшков выучился в годы учебы в петербургском пансионе итальянца Триполи (1801-1802). Впоследствии в статье «Ариост и Тасс» поэт утверждал: «Учение итальянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии».
В Италию Батюшков был влюблен заочно еще с юности. Чувство поэта усилилось многократно, когда он прибыл в эту страну в качестве секретаря русской дипломатической миссии. Период в жизни поэта, проведенный в Италии с 1819 по 1821 г., подробно освещен в книге итальянской исследовательницы Марины Федерики Варезе-Росси «Батюшков - поэт между Россией и Италией».
Впечатления Батюшкова от Италии, которыми он делился с друзьями в письмах, характеризуют личность поэта, особенности его миропонимания и художественного метода. В душе Батюшкова никогда не угасала «прекрасная страсть к прекрасному» («Чужое: мое сокровище!»). Италия драгоценна русскому стихотворцу прежде всего как «земля классическая», «Отчизна Горация и Цицерона», как «библиотека, музей древностей, земля, исполненная прошедшего». В статье «Петрарка» Батюшков говорит о любви к Риму как «древнему отечеству добродетелей и муз». «Полуденные страны были родиною искусств... Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество» («Вечер у Кантемира»). Пространное восторженное рассуждение о «прекрасном наследии древности» у римлян и греков изложено в работе «Прогулка в Академию художеств». «Земля славы и чудес! Какая земля!» - восклицает Батюшков в письме к Уварову из Неаполя
в мае 1819 г. Еще ранее - в 1817 г. - это восклицание прозвучало в стихотворении Батюшкова «Умирающий Тасс» - по лирической сути автобиографической элегии:
«Земля священная героев и чудес! Развалины и прах красноречивый!»
Впечатления от Италии формировали новое романтическое сознание поэта: «земля удивительная, загадка непонятная». Утонченный мечтатель из «земли льдов и снегов», грезивший об экзотических чудесах «полуденных стран», увидел их наяву. Живописные пейзажи батюшковской лирики, напоенные светом и цветом, звуками, благоуханием, повторяются уже в прозе, в письмах из Италии: «Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами.»
«Земля сия - рай небесный», - вторит Батюшков в письме к Уварову. Так в художественном сознании поэта гармонично соединяются сферы земного и небесного, античного и романтического. В его «легкой поэзии», какие бы темы она ни затрагивала, воскресают образы Античности. Батюшков отказывается от тяжеловесной манеры мифологизирования жизни, свойственной классицизму. И мифологические отсылки в его стихах - не штампы поэтического языка. Эта образность отличается большой эмоционально-экспрессивной и смысловой наполненностью; выполняет самые разнообразные функции, как высокие, так и низкие, пародийные. Возвеличивая чувство верной дружбы, поэт называет имена легендарных друзей: Тезей и Пирифой, «Ат-ридов сын» (Орест) и Пилад. Лирически выделен «младый Ахилл, великодушный воин, / Бессмертный образец героев и друзей!» («Дружество»), имя которого было столь дорого Батюшкову, прозванному Ахиллом. Устойчивые образы могут указывать на лирическое чувство, например, грусть: «сам Амур в печали / Светильник погасил». Как и в своей лирике, Батюшков в личной переписке также часто использует форму заклинания древних богов, но уже с шутливым оттенком: «Да будет Феб с тобой» («К Ж<уковско>му»).
Античные образы иногда переосмысливаются Батюшковым иронически. Блистательные примеры - в знаменитых стихотворениях «Видение на брегах Леты», «Послание к стихам моим», «Певец в Беседе любителей русского слова», в эпиграммах. Поэт высоко ценил крупных мастеров классицизма («Вечер у Кантемира», «Разные заме-
чания»); советовал: «Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, заглядывай в Крылова». Но он был беспощаден к его эпигонам, ядовито высмеивал неискусных литераторов, в том числе и русских поэтесс, мнивших себя «новыми Сафами». В шутливых мадригалах «Мелине» и «Новой Сафе» поэту удается быть не только насмешливым, но и изящным.
И конечно же во всех стихотворениях Батюшкова присутствуют античные божественные покровители творчества - Музы, «Граций круг», «Аполлон с Парнасскими сестрами». В статье «Прогулка в Академию художеств» есть значимое в концепции батюшковского творчества замечание о «божественном Аполлоне, прекрасном боге стихотворцев»: «Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли» не возвыситься самому. Поэт цитирует немецкого историка античного искусства Винкельмана: «взирая на Аполлона, я сам принимаю благороднейшую осанку». Творческое обращение к античным источникам не означает у Батюшкова ухода в прошлое, наоборот - это шаг вперед, по пути совершенствования мира и человека. «Чувства добрые», благородство, «отзывчивое и чуткое сердце» - суть творческого бытия поэта. Он особенно ценит тех, кто «лишь для добра живет и дышит» (из письма к А.Н. Оленину). Таков и сам Батюшков, полный сочувствия к людям, заботливости, понимания. Как трогателен бывает лирический герой его любовной лирики: «Ты плачешь, Ливия? Но победитель твой, / Смотри! - у ног твоих колена преклоняет» («Тибул-лова элегия XI»).
Перечитывая Батюшкова, мы никогда не почувствуем себя запертыми в пыльном библиотечном хранилище или в музее древностей среди застывших античных статуй. Классические образцы воскресают в новом поэтическом бытии. Эта тема возрождения намечена и в первой строке стихотворения о Байе, написанного после посещения руин некогда роскошного древнеримского города: «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы.» Античные источники помогали Батюшкову добиться классической стройности, четкости и ясности форм его творений. Именно к классическим образцам обратился поэт для того, чтобы выразить свое новое миропонимание, ибо, по словам М.Н. Муравьёва, с которым был солидарен Батюшков, «нет ни одной черты величественного и чудесного стихотворства, которая не была бы в сокровищнице древних». В то же время духовный идеал поэта - не в языческой
древности, а в христианстве, в православной вере, в которой Батюшков искал и находил утешение. В духе христианской антропологии выстраивались представления поэта о сущности человека, предназначении его жизни. В одном из писем Жуковскому Батюшков утверждал: «я сотворен по образу и подобию Божьему». В то же время человек - это «луч Божества, заключенный в прахе; существо, порабощенное всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим»: «и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище». Поэтому, размышлял Батюшков, «смертному нужна мораль, основанная на Небесном Откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» («Нечто о морали, основанной на философии и религии»). Духовные доспехи христианина - Небесные «щит и копье» - это буквально евангельские образы «всеоружия Божия», о котором говорил апостол Павел: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских» (Еф. 6: 11); «а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6: 16-17).
Вооружившись «словом Божиим» как «мечом духовным», Батюшков размышлял об ущербности, о неполноценности всех философских систем от Античности до современности, если они не основаны на вере в Христа: «Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает. Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека». Те же раздумья, ту же святую веру выразил Батюшков и на поэтическом языке. В мечтательном поэте-романтике проявился зрелый христианский мыслитель. В стихотворениях Батюшкова раскрывается абсолютное соответствие поэзии религиозно-философским «опытам в прозе». Так, стихотворное послание «К другу» можно назвать поэтическим переложением ста-
тьи «Нечто о морали, основанной на философии и религии», в которой Батюшков размышлял над «больным» вопросом человечества «Где же истинное блаженство?»: «Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми. Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи?» Те же неотступные вопросы: «Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? Где они, спрашивает сластолюбивый в тишине страстей своих. Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретенные?» - встают и настойчиво повторяются в стихотворении «К другу».
На все эти вопросы «Нет ответа, и не может быть!» - восклицает Батюшков. В статье он пишет: «Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь», «ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество - ничто не удовлетворит его вполне».
Но «истина на земле одному Богу известна», - убежден Батюшков, обращаясь к Всевышнему с горячей верой: «Боже великий! что же такое ум человеческий - в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? <...> Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения». Конфликты внешние и внутренние разрешаются, «стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твердо убедиться во всех истинах веры».
«Человек есть странник на земли, - говорит святый муж, - чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек», - писал Батюшков, имея в виду поучение святителя Димитрия Ростовского о духовном странничестве человека в земном мире: «И как странник проходит мимо города и селения, горы и дола, поля и леса, и лишь только посмотрит на красоту места, идет дальше, - так и жизнь наша проходит мимо всех благ земных, хотя и кажется нам, что мы ими наслаждаемся, их при себе удерживаем... Где же для смертного человека его родина? Где его наследство? Родина для человека - я разумею по плоти, по телу, а не по духу, - его родина - гроб, земля, персть; тело наше из земли сотворено, там и его родина, туда и возвращаемся все по Суду Божию: "земля еси, и в землю отыдеши" (Быт. 3: 19). И как душа, от Бога человеку данная, по исшествии из тела возвращается, если она праведна, к Богу, как своему Отцу, на небо, как в родную страну, - так и тело, от земли взятое, возвращается в землю, как к своей матери». Лирический герой Батюшкова освобождается от надетой на него на земле бренной «кожаной ризы», духом возлетает к Творцу в Его Небесное Царствие.
В «мире лучшем» происходит духовное обновление, возрождение от «праха и тлена» в жизнь вечную. Земная юдоль Батюшкова разделилась на две равные части - по 34 года каждая. 34-летнего поэта настигла наследственная психическая болезнь, им овладела мания преследования. Господь каждому дает свой крест. Батюшкову было послано два креста: ноша крестная поэтических и ратных подвигов первой половины жизни, второй крест - душевное заболевание, продолжавшееся более 30 лет. Скорбную ношу крестную второй половины жизни, как и первый свой крест, посланный Промыслом Божиим, поэт сносил терпеливо и мужественно. Пушкин навестил больного Батюшкова. Существует мнение, что под впечатлением этого посещения родилось полное трагизма пушкинское стихотворение, в котором поэт представил безумие как величайшее из несчастий, обратившись к Господу с молитвой пронести эту чашу мимо, «Не дай мне Бог сойти с ума...»
«Не дай мне Бог сойти с ума. / Нет, легче посох и сума.»
Религия могла бы утешить и успокоить Батюшкова. Известно, что он подавал прошение государю о пострижении в монашество и разрешении «немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Со-
ловецкий». Просьба не была исполнена. В последние годы сознательной жизни и творчества поэт имел живой дух христианской веры, не уставал говорить и писать о ней, «как написано: я веровал и потому говорил» (2 Кор. 4: 13). Он утверждал: «Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю»; «одна вера созидает мораль незыблемую». «Священное Писание <...> есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нем свет спасительный».
«Когда струей небесных благ / Я утолю любви желанье, Земную ризу брошу в прах / И обновлю существованье?»
«Земную ризу» в сумеречном состоянии сознания поэт носил еще 34 года до конца дней своих, пережив многих друзей-литераторов. После смерти Константина Батюшкова его родственники «на умершем нашли два креста, один весьма старинный, а другой - собственной его работы». Надежды поэта во Христе «обновить существованье» исполнились - по слову апостола Павла: «Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор. 4: 16), «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3: 15).
С.А. Гудимова
