CC BY
100
Новый филологический вестник. 2019. №1(48). --
И.А. Александров (Москва) ORCID ID: 0000-0001-6459-8230
ВОЗВРАЩЕНИЕ КАК ЭЛЕГИЧЕСКИЙ ЭЛЕМЕНТ В ПОЭЗИИ К. БАТЮШКОВА И О. МАНДЕЛЬШТАМА
Аннотация. В статье рассматривается влияние батюшковской элегической традиции на поэзию О.Э. Мандельштама. При этом учитывается, что жанр, как писал В.Е. Хализев, - это «культурно-историческая индивидуальность», организующая историческую преемственность. Особое внимание уделяется мотиву возвращения - лирической ситуации, уходящей корнями в античную литературу. Возвращение в творчестве К.Н. Батюшкова и О.Э. Мандельштама становится способом художественного воплощения идеи цикличности, дающей лирическим героям двух авторов ощущение статичного времени, что, в свою очередь, уводит от свойственной русской «унылой» и «кладбищенской» элегии меланхолии. Разлука с определенным местом или человеком воспринимается как путь к возвращению, поэтому выступает свободным от негативных смыслов мотивом, раскрывающим себя, в частности, в любовной теме. Аллюзии к произведениям Тибулла и Овидия рассматриваются как общие маркеры художественного стиля. Мир античности как общий для двух поэтов культурософский ориентир служит фоном «погружения» в элегическое. На примере нескольких стихотворений («Элегия из Тибулла», «Таврида», «Тибуллова элегия III» К.Н. Батюшкова и «Tristia», «Золотистого меда струя из бутылки текла...» О.Э. Мандельштама) доказывается, что именно этот мотив является важным жанровым элементом, формирующим элегическое начало, объединяющим пространство и время. Также выявляется актуальность образа веретена - детали, которая становится символом ожидания. Демонстрируется, что два автора разных эпох используют схожую фонетическую технику построения образа.
Ключевые слова: Батюшков; Мандельштам; элегия; мотив возвращения; время; миф; жанрообразование; образ веретена.
I.A. Aleksandrov (Moscow) ORCID ID: 0000-0001-6459-8230
Return as an Elegiac Element in the Poetry of K. Batyushkov and O. Mandelstam
Abstract. The influence of Batushkov's elegiac tradition on the O.E. Mandelsh-tam's poetry is being studied in the article. This takes into account that the genre, according to V.E. Khalizev, has a "cultural-historical personality", which provides historical continuity. The theme of return (a lyric situation going back to the literature of the Antiquity) is emphasized. The return in K.N. Batushkov's and O.E. Mandelshtam's works becomes the way to incarnate artistically the idea of cyclicity that gives the lyric
protagonists of both authors the sense of static time, dating, in its turn, back to the intrinsic Russian "sad" and "cemeterial" melancholy elegy. Separation from a certain place or person is perceived as a way to return, so it becomes a motif free from the negative meaning, revealing itself, in particular, in love theme. The allusions to the works of Tibullus and Ovid are considered as common markers of this artistic style. The antiquity world common for both poets as a reference point, serves as the background of immersion in melancholy. Some of the poems ("Elegy of Tibullus", "Taurida", "Tibullus's Elegy III" by K.N. Batushkov and "Tristia", "The stream of Golden honey was flowing from the bottle..." O.E. Mandelshtam) show that this motif is an important genre element bringing into existence its elegiac origin, uniting space and time. The author also explores the topicality of the "spindle image", the detail that symbolizes expectation. It is demonstrated that both authors of different epochs use a similar phonetic technique of image construction.
Key words: Batushkov; Mandelshtam; elegy; theme of return; time; myth; genre formation; spindle image.
Жанр - категория, относящаяся к области общего, глобального, на-диндивидуального. Как пишет В.Е. Хализев, «жанры... надындивидуальны» [Хализев 1999, 319]. Стиль же, который в первую очередь говорит об уникальности авторского начала, - категория, соотносимая с единичным, индивидуальным. В некотором смысле жанровая система - это матрица, помогающая классифицировать и кодифицировать индивидуально-авторские стили, отображать характер их проявления. В то же время надиндиви-дуальность - это не просто общее, а надвременное, архетипное. Следовательно, жанровая система не исключает, а только усиливает возможность исторической преемственности, поэтому жанры «можно назвать индивидуальностями культурно-историческими» [Хализев 1999, 319]. По объективному замечанию С.С. Аверинцева, «фон, на котором можно рассматривать силуэт писателя, всегда двусоставен: любой писатель - современник своих современников, товарищей по эпохе, но также продолжатель своих предшественников, товарищей по жанру» [Аверинцев 1973, 6] .
На наш взгляд, в вопросе формирования элегических основ «продолжателем» Батюшкова был Мандельштам.
В «Тибулловой элегии III» Батюшкова разлука героя с возлюбленной (Делией) представлена как типичная для элегического жанра лирическая ситуация. Но одно обстоятельство нетривиально: Аид (перифраза «область Плутона, где блата топкие и воды Ахерона») в представлении героя становится местом желанной встречи с возлюбленной, и Батюшков, не выходя за спектр классических, если не сказать «классицистических» трафаретов изображения царства мертвых, наделяет образ положительным смыслом. Особую роль в создании позитивного звучания играет мотив веретена, предваряющий описание Аида:
И ты, любови мать! Когда же парк сужденье,
Когда суровых сестр противно вретено
И Делией владеть Тибуллу не дано, -Пускай теперь сойду во области Плутона, Где блата топкие и воды Ахерона... [Батюшков 1964, 103]
Сам образ веретена неразрывно связан с мотивом возвращения: еще Пенелопа ждала Одиссея и, чтобы обмануть нежеланных женихов, делала пряжу, чтобы потом распустить ее. Как можно понять, герой готов спуститься в Аид, если «вретено» не будет размотано, распутано. Пойти на жертву он готов тогда, когда возвращение («вретено») будет невозможно («противно»). Ситуация вполне узнаваема и по другому мифу: герой, подобно Орфею, спускается в Аид за Психеей. К месту будет вспомнить и миф о Минотавре и нити Ариадны. Поэтому поворот в стихотворении имеет метамифологическую элегическую основу возвращения. Возвращение в данном переложении продиктовано отчасти и Петраркой, выработанной им «идей отсутствия»: «Его Лаура - отсутствующий мир, отдаленный от лирического субъекта пространством и временем» [Вацуро 2002, 198]. Де-лия также отдалена от героя Батюшкова, как и Лаура от героя Петрарки. Именно это определяет элегический драматизм, петраркианский любовный пафос и мотивацию героя. Желание вернуться, встретиться возможно только при дистанцировании. Факт же возвращения, позитивный по своей сущности, в значительной мере служит противовесом появления откровенной меланхолии и скорби в элегическом стихотворении. Происходит своего рода «замещение» настроения. «Унылой» такую элегию назвать затруднительно. Важен еще один момент. Ищущим, ожидающим субъектом выступает не Делия, а герой. Как мы уже сказали, в тексте наблюдается достаточно свободная корреляция сюжетов, их трансформация. Это говорит не только о нарастающей авторской модальности, но и о «способности жанра к "перекодировке" общеизвестных составляющих фрагмента действительности в художественный образ (Лейдерман) и его способность конструктивно реализовывать индивидуальную цель развития лирической ситуации (Субботин)» [Глебович 2005, 15]. И ситуация, и замещенное настроение говорят об индивидуально-авторском стиле, о движении от канона к феномену.
В вольном переводе «Элегия из Тибулла» Батюшков еще более укрепит элегичность за счет того же образа веретена. Аллюзия к «Одиссее» здесь более открыта - Делия, словно Пенелопа, ожидает своего возлюбленного, - и поэтому носит сюжетообразующий характер. Драматизм разлуки снижен смирением с ней, привычностью долгого ожидания. Об этом говорит тот же образ веретена, повседневный, бытовой, то, как героиня обращается с ним - «тихо», и тот факт, что она заснула. Атмосферу домашнего уюта обнаруживает деталь интерьера («светильник ясный») и противопоставленные уюту «хижины» вьюги («При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной.»). Встреча как сюжетообразующий элемент служит перипетией. Отсутствие превращается в присутствие. Сцена встречи
разворачивает мотив в сюжет, возвращение становится целой инсценировкой. И образ веретена на этом фоне выглядит особенно фактурным, осязаемым:
И, тихо вретено кружа в руке своей, Расскажет повести и были старых дней. А ты, склоняя слух на сладки небылицы, Забудешься, мой друг, и томные зеницы Закроет тихий сон, и пряслица из рук Падет... и у дверей предстанет твой супруг... [Батюшков 1964, 167]
Образ веретена, мотив веретена в поэзии Мандельштама - значимая часть воссоздаваемого им античного мира, ставшего впоследствии не только историческим образом эпохи, но «авторским стилем, авторской речью» [Гинзбург 1974, 366]. Не вошедшее в «Камень» символистское стихотворение 1909 г. «Бесшумное веретено.», общим настроением пред-решенности сильно напоминающее философскую элегию, первой строкой связывает образ веретена с тишиной («бесшумное»). В нем нет ярко выраженных античных реминисценций, но есть осуществление намечающейся концепции эллинизма - буквальное «оживление» вещи, наполнение ее жизнью («и - мною ли оживлено.», «моею собственной рукою.» [Мандельштам 2010, I, 260]). Важнейшая способность веретена - постоянно вращаться вокруг оси, т.е. возвращаться к исходному. Безостановочность определяет возвращение, и такое движение ведет к осознанию преемственности («непрерывно и одно») и, как следствие, бессмертия. Героя посещает радость узнавания. В этом есть скрытый христианский пафос бессмертия и, главное, мифологическая основа возвращения, цикличности. С.А. Ошеров, обращаясь к статье поэта «Скрябин и христианство», справедливо выделил возвращение одной из ключевых авторских идей: «Итак, слово сказано: возвращение. Идея вечного возвращения есть основа всякой мифологической системы» [Ошеров 1995, 190]. Продолжая мысль исследователя, можно сказать: образ веретена, связанный с чисто элегическим мотивом возвращения, уже в стихотворении «Бесшумное веретено.» неотделим от античных (метамифологизм, цикличность) и христианских основ («христианское искусство» - это «бесконечно разнообразное. "подражание Христу", вечное возвращение к единственному творческому акту» [Мандельштам 2010, II, 37]).
Стихотворение «Tristia», отсылая к античности, воплощает батюш-ковскую элегическую традицию уже хотя бы тем, что в нем встречается известный по тибулловским переложениям образ Делии («Уже босая Де-лия летит.» [Мандельштам 2010, II, 104]). Существующий прежде всего в элегиях Тибулла, он переносится Мандельштамом на другую плоскость - на «Скорби» Овидия. По мнению А.Е. Смирнова, параллель образов Делии в «Tristia» Мандельштама и «Элегии из Тибулла» находится
даже в портретных планах: «власы развеяны небрежно по плечам» и «в простоволосых жалобах ночных». Портретная «батюшковская» деталь у Мандельштама предуведомляет дальнейшее обозначение образа. Исследователь заявляет прямо: «Заимствован образ Батюшкова: развеянные волосы Делии» [Смирнов 1999]. Стоит отметить, что образ достаточно свободно и органично перенесен в область «овидиевского» стихотворения. Два объема суммируются, не вызывая противоречивых ощущений. Объяснение этого факта привычной модернистской игрой символами и образами вполне допустимо. Однако если посмотреть иначе, то станет очевидно, что образ Делии использован для создания двух смыслов: любовь и возвращение, и лишен целенаправленной отсылки именно к творчеству Тибулла, потому что действует в «поле культурных кодов. Тибулл - Де-лия - Овидий - Батюшков - Мандельштам» [Смирнов 1999]. Понятие «разлука», по Мандельштаму, имеет оптимистичное звучание: за всяким расставанием следует возвращение. Позитивный смысл значительно перевешивает негативный еще и потому, что герой «изучил», т.е. постиг расставание. Расставание перестало быть таинственно-пугающим, и в настоящем дает только блаженное возвращение. Немаловажную роль играет обрядовость разлуки. «Сегодняшняя разлука повторяет ту, Овидиеву, и потому становится обрядом ("я чту обряд той петушиной ночи"), то есть символической реализацией вечного возвращения», «вечным возвращением в циклическом обороте времени» [Ошеров 1995, 194]. Анализируя другие «крымско-эллинские» стихи Мандельштама («На каменных отрогах Пиэрии...», «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг.», «Еще далёко асфоделей.», «Когда Психея-жизнь спускается к теням.», «Сестры тяжесть и нежность - одинаковы ваши приметы.»), Ю.И. Левин выделяет в стихотворениях цикла организующий пространство образ хоровода. Даже если в прямом смысле хоровода нет, срабатывает принцип эквивалентного замещения объекта. Хороводы могут замещаться действиями или событиями, близкими им по тому или иному признаку (женского, сакрально-магического или праздничного, причастного кругу)» [Левин 1995, 89]. В «Я изучил науку расставанья.» строчка «босая Делия летит.» играет роль такого «замещения». Это соотносится с «обрядовостью», описанной С.А. Ошеровым. Еще большую обрядовость вносит батюшковский образ веретена, подкрепленный процессом тканья. Мандельштам открыто воплощает батюшковскую позитивную коннотацию образа веретена:
И я люблю обыкновенье пряжи,
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
(курсив наш - И.А.) [Мандельштам 2010, I, 104].
Как и в вольном переводе «Элегии из Тибулла» Батюшкова, Мандельштам приближает доступность сюжета за счет бытового оформления, за
счет цепкой звуковой, практически разговорной, формы, детали, говорящей о бытовом свойстве происходящего - веретено «жужжит». С.А. Оше-ров утверждает, что «если раньше сущностность, подлинность явления современности удостоверялась тем, что в нем просвечивал классический архетип, то теперь через него осуществляется связь человека с миром» [Ошеров, 1995, 194]. Развивая такую логику, можно сказать, что осуществление связи человека с миром в стихотворении «Tristia» лежит через элегический архетип возвращения, который моделируется с помощью ба-тюшковского образа веретена и атрибутивно-символического образа Де-лии, взятого, как мы полагаем, именно из переложений Батюшкова.
Стихотворение Батюшкова «Таврида» можно считать логической концовкой сюжета воссоединения лирического героя с возлюбленной. По справедливому наблюдению А.Ю. Сергеевой-Клятис, в нем воспроизведена модель жизни Горация, горацианский идеал, согласно которому «службе на поприще фортуны» предпочитается спокойная жизнь в уединении» [Сергеева-Клятис, 2002]. Однако, на наш взгляд, это не мешает сюжету коррелировать с мотивами все тех же «Скорбных элегий» Овидия (обращение к возлюбленной, мечта о встрече). Так или иначе, этот отдельно взятый сюжет включает в себя умалчиваемую элегическую составляющую, не прописанную повествованием - мотив возвращения в определенное место. Мир овидиевских «Скорбей» переплетается с одним из самых распространенных элегических сюжетов - возвращения. Разница в том, что «Таврида» наполнена позитивным чувством: коренным образом изменен овидиевский план (разлука становится возвращением), и, назовем условно, план русской элегии «возвращения». Во-первых, герой лишен чувства одиночества (он имеет возлюбленную, к тому же «равную» себе). Не только сама героиня, но и высокое чувство к ней, заявленное в самом начале, не дает лирическому субъекту быть одиноким. Н.Н. Зубков пишет о высокой чувственности героя в «Тавриде»: «В начале XIX в. употребление выражения "мой ангел" было весьма ощутимым . новшеством. Можно предположить, что формулы для обозначения любви, несущие "религиозную" семантику, имели. у Батюшкова.. .более глубокий смысл, чем это кажется нам.» [Зубков 1981, 24]. Во-вторых, место возвращения парадоксальным образом не соотносится с прошлым, потому что существует в мечте. Соответственно, образ Тавриды как объект возвращения не имеет следов разрушения (вспомним элегию «На развалинах замка в Швеции» - образ развалин) и даже запустения (вспомним «Запустение» Е.А. Баратынского), что дистанцирует его от распространенного в элегии деструктивного начала. Если нет реальности - нет и разочарования, трагического понимания, что «воссоединение времен через возвращение оказывается невозможным» [Ляпина 2010, 108]. О позитивном чувстве говорит звукопись. Сонорная эвфония уподобляет многие слова и словосочетания итальянской речи, противодействует возникновению «элегической монотонии» (термин В.Э. Вацуро), без которой «не существует не только кладбищенская, но и унылая элегия» [Вацуро 2002, 72-73]. Только в первых двух строках
(«Друг милый, ангел мой! Сокроемся туда // Где волны кроткие Тавриду омывают.») насчитывается 18 сонорных из 36 согласных звуков. Почти фотографическое знание пейзажа («волны», «табуны», «ясени» и хижина) и всех обстоятельств соединения говорит об узнавании места. Поэтому перед нами не только встреча двух субъектов. Перед нами воображаемая встреча со знакомым местом. Лирический герой разделяет радость восхода солнца: «О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет.» [Батюшков 1964, 194]. Солнце - заведомо известный объект. Встреча с солярным началом еще более усиливает нахождение, присутствие. Важно обратить внимание на время. Умиротворенность миросозерцания, постоянство состояния порождают статичность времени. Внутренний мир постоянен -соответственно, постоянным становится и время, при том что оно внешне циклично. Автор уравнивает небольшие описания времен года неоднократным «иль». Ощущение постоянства настолько сильно, что оно приобретает космический характер. Зодиакальный мотив («Иль, урну хладную вращая, Водолей.») включается в картину мира, усиливает идиллически-буколическое, космическое звучание:
Весна ли красная блистает средь полей, Иль лето знойное палит иссохши злак Иль, урну хладную вращая, Водолей Валит шумящий дождь, седой туман и мраки. [Батюшков 1964, 194]
Итак, в элегическом пространстве «Тавриды» время недвижимо, хотя и само по себе циклично. Причин такой специфики может быть несколько. Возвращение - одна из них. В стихотворении «Золотистого меда струя из бутылки текла.» Мандельштама элегичность многопланова. Главное, что лирический герой повествует о прошлом - и это важный элегический камертон. Герой воспринимает время так же, как и Батюшков в «Тавриде», довольно статичным. Причем статичность эта не исключает цикличности своего внутреннего хода, равно как и у Батюшкова. Цикличность - элемент мифологичности, ответ античной теме, и игнорировать его стилистически невозможно. В «Тавриде» сменяются времена года, в «Золотистого меда струя.» - «катятся» дни, оставаясь одинаково «спокойными», поэтому и время кажется «тягучим и долгим», подобно «струе золотистого меда», т.е. почти недвижимым. Смыкаются два древнегреческих образа - времени и меда. Время приглушает звук («голоса - не поймешь, не ответишь»), начинает властвовать над земными законами, изменяет зрительный образ («никого не заметишь»):
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, - идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь [Мандельштам 2010, I, 97].
Можно предположить, что это связано с тем, что свойственное всему «крымско-эллинскому циклу» (под «крымско-эллинским» циклом Ю.И. Левин имел в виду стихотворения «Еще далеко асфаделей.», «Золотистого меда струя.», «Я изучил науку расставанья.», «На каменных отрогах Пиэрии.», «Сестры - тяжесть и нежность.», «Я слово позабыл.», «Когда Психея-жизнь спускается к теням.», «Возьми на радость из моих ладоней.», «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг.») «действие. происходит в особом синкретическом пространстве, совмещающем, прежде всего, в себе черты Крыма и Эллады, но также одновременно и "царства мертвых", и, в более слабой степени, внутреннего психологического пространства» [Левин 1995, 77]. Таким образом, мир Крыма-Эллады определяет рецепцию времени, т.к. включает «психологическое пространство». Пространство и время настолько взаимообусловлены, «как бы лично пережиты, пронизаны напряжением творческой воли» [Левин 1995, 82], что стихотворение заканчивается словами: «Одиссей возвратился, пространством и временем полный». В концовке собраны три базовых элегических понятия: пространство, время и возвращение. Мотив возвращения подкреплен уже известным образом веретена, выполняющего функцию и бытовой детали (воссоздание эллинского быта, акмеистическая привязанность к миру вещей), и все той же аллюзии к «Одиссее». Бытовой план соседствует с культурно-мифологическим планом, но не противопоставляется ему. Запах уксуса, краски и вина в «греческом доме», наличие прялки (синоним веретена) - все это требует гендерно-го наполнения понятий «дом», «очаг», «уют», с одной стороны, с другой стороны, - включения метамифологического плана. Появляются образы Елены и Пенелопы («другая, - как долго она вышивала?»), наполняющие текст эпическим эхом. Органика создает нужный смысловой объем:
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала. Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена -Не Елена - другая, - как долго она вышивала? [Мандельштам 2010, I, 97].
Все ключевые элегические понятия - пространство, время и возвращение - не локальны, а лейтмотивны. Что касается тональной артикуляции, то она также по-батюшковски звучна, наполнена «итальянскими» сонорными: «Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина. Помнишь, в греческом доме: любимая[й] всеми жена - // Не Елена - другая[й].». Очевидно варьирование всем спектром сонорных звуков, фонетическое уплотнение. В предыдущем стихотворении «Я изучил науку расставанья.», заданном в том же тематическом ключе, работает идентичная фонетическая техника: «И я люблю обыкновенье пряжи, // Снует челнок, веретено жужжит. // Смотри: навстречу, словно пух лебяжий, // Уже босая Делия летит!». Возвращение, пространство и время, как мы видим, дополняются
особой оркестровкой.
И у Батюшкова, и у Мандельштама время замедленное, почти статичное. Соседствующее с мотивом возвращения ощущение статичного времени (возвращаясь, герой узнает покинутую им реальность, и его посещает ощущение неизменности этой реальности) противодействует меланхолии. У лирических героев пропадает страх перед временем и смертью. Время недвижимо, потому что есть возвращение. Поэтому у Мандельштама возвращение приобретает идиллически положительную коннотацию, когда, сопрягаясь с батюшковским миром элегий, существует в элегической тональности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. М., 1973.
2. Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1964. (Библиотека поэта, большая серия).
3. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской эпохи. Элегическая школа. СПб., 2002.
4. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974.
5. Глебович Т.А. Трансформация классических жанров в поэзии И. Бродского: эклога, элегия, сонет: автореф. дис. ... к. филол. н: 10.01.01. Екатеринбург, 2005.
6. Зубков Н.Н. О системе элегий Батюшкова // Филологические науки. 1981. № 5. С. 24-28.
7. Левин Ю.И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах Мандельштама // Мандельштам и античность. М.,1995. С. 77-103.
8. Ляпина Л.Е. «Ленинград» Мандельштама и традиция элегических «возвращений» // Ляпина Л.Е. Мир Петербурга в русской поэзии. Очерки исторической поэтики. СПб., 2010. С. 105-115.
9. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 3 т. М., 2002.
10. Ошеров С.А. «Tristia» Мандельштама и античная культура // Мандельштам и античность. М., 1995. С. 188-203.
11. Сергеева-Клятис А.Ю. «Таврида» Батюшкова: романтизм или ампир? // Литература. 2002. № 14. URL: http://lit.1september.ru/article.php?ID=200201405 (дата обращения 06.08.2018).
12. Смирнов А.Е. Античный Петроград в поле культурных кодов: опыт реконструкции одного творческого задания // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 44-62. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/1999/2/smirn.html (дата обращения 27.01.2019).
13. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals):
1. Sergeeva-Klyatis A.Yu. 'Tavrida' Batyushkova: romantizm ili ampir? [Batyush-kov's "Tavrida": Romanticism or Empire Style?]. Literatura, 2002, no. 14. Available at: http://lit.1september.ru/article.php?ID=200201405 (accessed 20.12.2016). (In Russian).
2. Smirnov A.E. Antichnyy Petrograd v pole kul'turnykh kodov: opyt rekonstrukt-sii odnogo tvorcheskogo zadaniya [Ancient Petrograd in the Field of Cultural Codes: Experience of Reconstruction of One Creative Task]. Voprosy literatury, 1999, no. 2,
pp. 44-62. Available at: http://magazines.russ.ru/voplit/1999/2/smirn.html (accessed 27.01.19). (In Russian).
3. Zubkov N.N. O sisteme elegiy Batyushkova [About the System of Batyushkov's Elegies]. Filologicheskiye nauki, 1981, no. 5, pp. 24-28. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Levin Yu.I. Zametki o "krymsko-ellinskikh" stikhakh Mandel'shtama [Notes on "Crimean-Hellenic" Poems by Mandelshtam]. Mandel'shtam i antichnost' [Mandelsh-tam and Antiquity]. Moscow, 1995, pp. 77-103. (In Russian).
5. Lyapina L.E. "Leningrad" Mandel'shtama i traditsiya elegicheskikh "vozvrash-cheniy" [Mandelshtam's "Leningrad" and the Tradition of Elegiac "Returns"]. Lyapina L.E. Mir Peterburga v russkoy poezii. Ocherki istoricheskoy poetiki [The World of St. Petersburg in Russian Poetry. Essays of Historical Poetics]. Saint-Petersburg, 2010, pp. 105-115. (In Russian).
6. Osherov S.A. "Tristia" Mandel'shtama i antichnaya kul'tura [Mandelshtam's "Tristia" and Antique Culture]. Mandel'shtam i antichnost' [Mandelshtam and Antiquity]. Moscow, 1995, pp. 188-203. (In Russian).
(Monographs)
7. Averintsev S.S. Plutarkh i antichnaya biografiya [Plutarch and Ancient Biography]. Moscow, 1973. (In Russian).
8. Ginzburg L.Ya. O lirike [About the Lyrics ]. Leningrad, 1974. (In Russian).
9. Khalizev V.E. Teoriya literatury [The Theory of Literature]. Moscow, 1999. (In Russian).
10. Vatsuro V.E. Lirika pushkinskoy epokhi. Elegicheskaya shkola [The Lyrics of the Pushkin Era. Elegiac School]. Saint-Petersburg, 2002. (In Russian).
(Thesis and Thesis Abstracts)
11. Glebovich T.A. Transformatsiya klassicheskikh zhanrov v poezii I. Brodskogo: ekloga, elegiya, sonet [The Transformation of Classical Genres in I. Brodsky's Poetry: Eclogue, Elegy, Sonnet]. PhD Thesis Abstract. Yekaterinburg, 2005. (In Russian).
Александров Илья Алексеевич, Литературный институт им. А.М. Горького.
Аспирант кафедры русской классической литературы и славистики. Научные интересы: история русской литературы XIX-XX вв., Золотой век русской поэзии, Серебряный век русской поэзии.
E-mail: [email protected]
Ilia A. Aleksandrov, Maxim Gorky Literature Institute.
Postgraduate student of the Department of Russian classical literature and Slav-istics. Research interests: the history of Russian literature of 19th - 20th centuries, the Golden Age of Russian poetry, the Silver Age of Russian poetry.
E-mail: [email protected]
