CC BY
47
Олег Бэйда
[ALEXIS PERI. THE WAR WITHIN: DIARIES FROM THE SIEGE OF LENINGRAD. CAMBRIDGE, LONDON:
HARVARD UNIVERSITY PRESS, 2017. — 384 P.]
.............................
АННОТАЦИЯ
Автор дает представление о квинтэссенции исследования профессора Алексис Пери, посвятившей свою работу изучению 125 дневников жителей блокадного Ленинграда. Анализ ужасающих подробностей деформации общества, скованного внешней блокадой, бомбовыми и артиллерийскими ударами, постоянным голодом, распадом социальных и семейно-родственных связей, показывает не осознаваемую даже и современным массовым сознанием глубину травматического изменения советского общества в годы Второй мировой войны. Длительное утаивание по политическим мотивам страшных подробностей жизни в блокадном Ленинграде также не способствовало осознанию и преодолению социальной травмы тех лет, не изжитой до сих пор до конца.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
Вторая мировая война; блокада Ленинграда; голод; дневники; деформация общества; социальная травма; историческая память.
НЕОБЫЧНЫМ ПРЕДИСЛОВИЕМ к истории с этой книгой может служить ■ заблаговременная реакция российской стороны. Итак, в январе 2017 г. издательство Гарвардского университета опубликовало книгу профессора Алексис Пери. Госпожа профессор, используя личные источники блокадников, написала работу в жанре «история повседневности». Как уже понятно, получившаяся картина радикально отличается от лакированных рассказов. Вторая мировая война была глобальной катастрофой, германо-советский фронт — ее режущим краем, блокадный Ленинград — одним из самых мрачных его мест. Кто ожидал иного?
Кто-то и ожидал. В конце декабря 2016 г. в The Guardian появилась статья госпожи Пери, в целом обрисовывающая одну из идей книги, т.е. показывающая лицо повседневной жизни блокадников, через их же слова. В России тут же последовала реакция организации «Жители Блокадного Ленинграда»,
а затем одиозныи депутат разразился тирадои и выражениями про «грязное либеральное мировоззрение», «европейскую псевдокультуру» и «либеральные нечистоты». Сказал, что будут стараться публикацию Гарварда запретить. За исключением одного русского специалиста по блокаде, книгу, конечно, никто и не читал, а его голос и услышан не был.
Так что книжку я купил: новинка нужная, социальная сфера мне интересна; почти уверен, что из русскоязычных мало кто это читает, и даже меньше тех, кто что-то захочет написать.
Начать можно с того, что автор очень аккуратно относится к теме, да и вообще, можно быть благодарным, что человек занят историей чужих ему лю-деи и чужои страны, потратил время, ресурсы, нервные силы. Заранее можно сказать, что содержание там местами рассчитано для людей интеллектуально и морально весьма крепко подготовленных. И надо было иметь достаточно частного горения, чтобы окунаться в подобную тему и годами ее разрабатывать. Тяжелый «фотоальбом» в голове остается...
Безусловно, она не отрицает неровностей и частности этих личных источников. База мощная: 125 (сто двадцать пять!) дневников. Репрезентативно ли? Вполне. Но даже и здесь автор признает, что это взгляд лишь 125 человек из около 2 миллионов жителей блокадного Ленинграда. Однако у этих 125, несмотря на их различия (социальное происхождение и положение, стиль, взгляды, судьбы), есть объединяющие характеристики, которые и позволяют увидеть спрятанный нарратив.
Спрятанный потому что одна из первых вещей, которую выясняет незнакомый с темой читатель, заключается в том, что Коммунистическая партия практически с начала блокады поощряла ведение дневников. Большевики смотрели на перспективу, предполагая, что эти источники помогут им потом создать конструкт, где «народ и партия едины», заключают друг друга в объятия в счастливом порыве принадлежности к передовому обществу, где «мудрый товарищ Сталин лучистым взором разгоняет толпы немецко-фашистских агрессоров». Вот только кошмар произошедшего совсем скоро все это стер.
Ленинград был территорией, которая была как бы «в коробке». Это была не советская территория, хотя советские законы там действовали; город был слишком плотно обложен осаждающими его частями вторгнувшейся германской армии и ее союзников. Но это была и не немецкая территория, т.к. оккупация как таковая не состоялась. Фронтовое «пограничье».
В том числе из-за этого у ленинградцев (в контексте данной книги — у авторов дневников) происходило полномасштабное изменение личности. Сначала война разрезала их социальные роли: вместо журналистики ты будешь тушить зажигалки, вместо научной деятельности будешь укладывать штабеля трупов. Потом — и очень быстро, из-за постоянных бомбежек и налетов германской авиации, которая долбила город иногда по 18 часов в сутки — произошел пространственный разлад. Ушло старое понимание пространства, стерлось «близко», поменялось «далеко»; дома зияли дырами и снесенными стенами, через которые с трудом, но можно было пройти.
С началом голода (а уже к середине сентября немцы спалили Бадаевские склады, где было огромное количество провианта, который туда сложило ру-
ководство города) это лишь усилилось. Люди теряли жизненную энергию, в городе перебило электричество и водопровод, с началом холода трубы лопались, заливая улицы нечистотами. Школа, университет,полноценная занятость, старый образ жизни — все скукожилось, отмирало. Обычным делом стало лежать в комнате, в кровати, без сил и страшно страдая от голода. В таких условиях «выйти на улицу» означало выйти в подъезд, где было так же холодно, как и на улице. Сил подняться по лестничному пролету уже не оставалось.
Ленинградцам изменяло чувство времени, что отмечали многие из авторов. Некоторые даже отмечали, что ведут дневник ради датировок и какой-то систематизации. Казалось, что время бесконечно тянется, закольцовано, что ему нет предела, и что страдания никогда не прекратятся. Это накладывалось на изменившийся язык и новые термины: «кольцо» и «большая земля», которые наполнили речь, лишь подчеркивали отчужденный статус. «У кольца нет конца», как написал один человек. Не было конца и только начавшемуся ужасу.
Другие изменения в языке коснулись приветствий («Вы живы?» вместо «Добрый день»), предлогов для начала разговора («Вы где питаетесь?» вместо «Как вам сегодня погода?»).
Новый статус города-пограничья подчеркивал и недостаток информации. «Ленинградская правда» не могла сообщать в полной мере то, во что город погружался. Радиосводки в конце 1941 г. не могли порадовать наполненностью: часть респондентов, на контрасте с патриотизмом после начала боевых действий, начали задавать неудобные вопросы, наподобие: «Ну и как же так, мы там-то и там-то немцам дали, а сами все откатываемся?» Один из авторов додумался скоро, что все это лишь для отвода глаз, что раз так подчеркивают подвиги отдельных лиц, то это значит, что в целом у армии все плохо. Нет, идеология не была отвергнута как инструмент, т.к. большинство людей были воспитаны таким образом, были советскими русскими. Однако они стали смотреть на нее пристальнее, находясь не совсем «внутри» нее, а «рядом» с ней.
Особенно болезненным и изменяющим сознание было новое тело.Если советская пропаганда всегда подчеркивала «нового советского человека» — сильного физически, волевого, партийного, то тело нового, созданного блокадой человека, не имело с ним ничего общего. Оно отвращало, пугало, оно было крайне слабым, непредсказуемым (особенно желудок и ноги). Оно мучило своего хозяина постоянным голодом, оно не слушалось. Это тело было андрогинным: половые признаки исчезали (!), физическое влечение уходило. Можно попытаться представить, в какую депрессию и отчаяние все это вгоняло людей, еще вчера бывших другими. Дневник был еще одним способом продраться через эту черную завесу быта — мрачного, в высшей степени нечеловеческого, где не было ничего хорошего, одни страдания и сосредоточенность на еде, еде, еде.
Семья в таких условиях рушилась. Это уже не была «новая ячейка общества», это был — понятно, как это звучит, но так выходит из написанных дневников — отягощающий фактор. Делить еду, которой не хватало даже на одного, было невыносимо. Пропаганда потом нарисует красивый образ единого сообщества, где все старались помочь друг другу. Никто и не отрицает, что такое было; но вот в 125 дневниках негатива в десятки раз больше, чем каких-то рассказов про помощь чужих людей. Конкуренция за ресурсы, за еду, за грамм
хлеба — и между самыми близкими людьми, вот этого хватает. Брак и нежная любовь, которые пересохли и разрушились за полгода, а жена мужа «недокормом» довела до смерти. Ребенок, который признается дневнику, что ворует у матери и сестры, что они это подозревают, а он лжет, и что его родные ждут его смерти. И ребенок называет себя паразитом, признает, что они правы и тоже ждет смерти (умер весной 1942 года).
Голод сводил людей с ума, обострял паранойю («Она ворует! Я точно вижу!»). Психоз и паранойя в начальной стадии порождали ненависть. На советскую систему разных пайков и «полезности» наложились условия, созданные нацистами и их войной. Появилось такое понятие как «вовремя умер», т.е. в начале месяца\декады, когда отовариваются хлебные карточки. Они переходили семье, становилось побольше еды. По закону, труп надо было хоронить, но это было роскошью (потому что платить будешь хлебом). Карточки надо было сдавать в обмен на справку о смерти. По понятным причинам, некоторые предпочитали этого не делать. Были и случаи каннибализма: это были самые пугающие слухи, примеры тоже даны. Их было немного (около 1500). Распад касался даже отношений «мать — ребенок». В работе проанализирован дневник женщины, работницы детдома, которая в этом аду спасала детишек и описывала ситуации. Характерно, что источник был опубликован при советской власти (в 1960-е гг.), однако, разумеется, черная суть из него была вырезана.
Социальное взаимодействие в основном заключалось в многочасовом стоянии в очередях, и это тоже был мир беспощадности. К моменту, когда система устоялась, люди уже выгорели душевно и сочувствие испытывать уже не могли. В этих условиях нарождалась новая элита и новые страты, которых все ненавидели (и которым завидовали отчасти?). Первой стала обслуга, «хлебные бабы». Они и одевались значительно (золото, меха), и выглядели физически еще более значительно по сравнению с широкими слоями блокадников. Второй стратой стали «блокадные жены» или «девушки из столовой»: они выглядели как нормально питающиеся женщины, подчеркнуто красиво одетые и накрашенные. Всем сразу было видно, что эти дамы меняют половые услуги на тарелку супа. Проституция как стратегия выживания коснулась и мужской части населения: те самые необъятные «хлебные бабы» покупали мужчин за дополнительный хлеб. Соглашались, однако, на это не все. Ну и разумеется, традиционная элита, «профессиональные патриоты», номенклатурные партийцы. Эти тоже кушали хорошо (они, впрочем, и раньше не особо отказывали себе). Кому — голод и кошмар, а кому — трехразовое питание, с икоркой и шоколадом из спецраспределителя.
Мир авторов дневников был наполнен обсуждением этих тем, своих переживаний и стратегий выживания. Немцы, которые эту ситуацию создали, в них есть, и проклятия на голову их там тоже есть, но как-то фоново; в большей степени, объяснение положению искалось внутри замкнутого в кольце общества.
Отдельно автор анализирует медицину и формирование понятия «дистрофик». Интересный факт: весной 1942 г. был введен запрет на термин, т.е. врачам было предписано не писать про смерть от дистрофии (истощения), а также не выписывать освобождения от работы на основании указанного. Нужно было
повышение производительности труда — вот и повышали... К дистрофикам, как ни удивительно, уже на втором году осады относились с негативом: они напоминали выдержавшим о возможности (пройденного?) поворота судьбы для них. «Дистрофик» стало ругательством вместо довоенного «колхозник».
Дневники стали для авторов и окном в какой-то другой мир, и попыткой пересобрать себя, разрушенных, заново, и способом послужить потомкам. Кто-то писал в них рассказы, фантазировал о грядущем, кто-то вспоминал о прошлом, кто-то просто фиксировал хаотично то, что видел, извиняясь перед читателем будущего за сумбур и страдания. Один автор просил историка будущего — он надеялся, что хорошего будущего — не забыть «нас, маленьких людей».
После снятия блокады государство и партия начали получать назад дневники, которые поощряли вести. И тогда же партийное руководство начало брать в свои руки формирование образа блокады, т.е.того,как о нем будут знать потомки. Часть авторов пыталась источники опубликовать, но это уже тогда, с 1944 года не укладывалось в руководящую линию. Как выразился один партиец: «Кому нужны эти клинические записки дистрофиков?». Нужна была героика, чтобы «не очень плохо» все было — а в дневниках было так, а также много, много хуже. После войны ждановщина еще раз прошлась по несчастным блокадникам. Позиция «А зачем вы выпячиваете свои страдания? Вы что, страдали больше всех? А почему у вас нет товарища Сталина, а? Надо подчеркнуто его подчеркивать, а у вас чуть не вражеские сентенции идут». Бедные люди.
Попустило только при Хрущеве. Еще полегче (но не полностью, т.к. нарратив уже был сформулирован) стало при Брежневе, на волне создания и оформления культа Победы 1945 года. Но и до сего дня остаются кое-какие табу, а также вопрос — чем была эта блокада, насколько необъятной была травма для общества ленинградцев, а также война как травма в целом для советского общества. Именно при чтении этой работы мне показалось,что знакомая позиция «жизни от противного», т.е. равнения на плохое, а не хорошее (не «Жить надо КАК.», а «НЕ надо жить как.») сформировалась тоже после войны. И осталась в наследство как социальная рана от той войны, до сих пор в обществе заметная. На фоне произошедшего с несчастными людьми, писавшими эти дневники, абсолютно любое состояние «не бомбят и хлеб вроде есть» стало (не)достижимо прекрасным.
Я хотел было завершить умствованием про историческую память в ее нынешней версии, об изменчивости ее формы, но не буду. Для меня лично самая толкающая на размышления глава — это про распад семьи, как очередное напоминание об иллюзорности чувств, благополучия и того, что называется цивилизацией и человечностью. Забери пищу — и ты больше не узнаешь тех, с кем жил.
Вывода здесь нет, разве что кроме благодарности автору, проделавшей глубокую, трудную, горькую работу и вытащившую на свет то, что положили под спуд на долгие десятки лет.
БЭЙДА ОЛЕГ ИГОРЕВИЧ — историк, специалист по проблемам русской эмиграции и истории Второй мировой войны, автор книги «Французский легион на службе Гитлеру. 1941-1944 гг.» (М.: Вече, 2013).
