CC BY
128
УДК 008
М. Л. Шуб
АКТУАЛИЗАЦИЯ ФЕНОМЕНА ПРОШЛОГО В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОЙ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ СИТУАЦИИ
Статья посвящена феномену прошлого, в частности его статусу в контексте современной гумани-таристики, месту проблематики, связанной с данным феноменом, в структуре актуальных интересов, а также анализу основных причин востребованности феномена прошлого в современной мировой исследовательской практике.
Ключевые слова: время, история, прошлое
The article is devoted to a past phenomenon, in particular its status in a context modern humanitarian knowledge, a place of the perspective connected with this phenomenon, in structure of actual interests, and also to the analysis of the main reasons for a demand of a phenomenon of the past in modern world research practice.
Keywords: time, history, past
Время - это одна из тех категорий, которая на протяжении многих тысячелетий приковывает к себе внимание исследователей самого разного порядка - от физиков, математиков, кибернетиков до философов, историков, искусствоведов и пр. И каждое направление научной мысли (и естественно-научной, и гуманитарной) подходило и подходит к ее осмыслению с самых разных точек зрения. Это свидетельствует, с одной стороны, о сложности и многогранности феномена времени, а с другой (как следствие) - о его неисчерпаемости и неоднозначности. О последнем говорил еще Августин Блаженный в своей «Исповеди», указывая на то, что время - понятие, чей смысл вполне ощущается на интуитивном уровне, но практически не улавливается при попытке его научного толкования [4]. Можно назвать еще немало примеров, когда ученые буквально расписывались в собственном бессилии точно и конкретно определить сущность, рамки, специфику времени. Однако это не остановило научную мысль в стремлении все-таки эти сущность, рамки, специфику если не уместить в границы рациональной теории, то хотя бы подойти к этому, попытаться уловить природу (и объективную, и субъективную) данного явления.
Как уже было сказано выше, время интересует и философов (Августин Блаженный,
А. Бергсон, Г. Гадамер, П. А. Флоренский,
Н. А. Бердяев, Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Ж. Бодрийяр, Ф. Фукуяма, У. Эко, И. Валлер-стайн и мн. др.), и историков (М. Элиаде, Ф. Арьес, последователи школы Анналов, медиевисты Ж. ле Гофф, А. Я. Гуревич и др.), и психологов (И. М. Сеченов, Л. С. Рубинштейн,
Э. Лофтус, Р. Орнштейн и др.), и культурологов (Я. Ассман, А. Ассман, М. С. Каган, Д. Лоуэнталь, Н. Б. Маньковская), и социологов (М. Хальбвакс, Ю. А. Левада, И. М. Савельева, А. В. Полетаев), и литературоведов (Д. С. Лихачев, Б. А. Успенский, Р. Барт, М. М. Бахтин), и, наконец, искусствоведов (Б. Р. Виппер, Ч. Дженкс, А. С. Мухин, Д. Бир-нбаум, А. В. Рыков и др.).
Хочется отметить, что, несмотря на разнообразие позиций, которые занимают ученые в интерпретации времени, есть некий вектор, объединяющий их всех. Суть его состоит в признании субъективного характера времени и в стремлении познать не столько время как таковое в его объективном измерении (этим занимаются преимущественно физики), сколько постичь время как категорию картины мира, определяющую этот мир (культуру, общество, историю) и определяемую им одновременно. Общим остается ракурс исследования времени прежде всего как социокультурного, а не природного явления, общий ракурс
61
прослеживается и в эпистемологии времени. Его смысл заключается в стремлении (подобному естественно-научному) присвоить категории времени свойство измеряемости, но из-меряемости не математической, а социокультурной: невозможность постичь время как таковое и основанные на этом попытки познать время через представления людей о нем приводят к потребности атрибутировать время, зафиксировать сущностные черты нематериального через характеристики материального. При этом в качестве материального могут выступать письменные источники, произведения искусства, предметы быта и пр.
К подобным общим моментам можно отнести и дифференциацию времени в контексте гуманитарного знания на прошлое, настоящее и будущее (в естественно-научном подходе время монолитно). Размышления о специфике каждой из структурных единиц времени увели бы нас слишком далеко от основной линии разговора, поэтому хотелось бы сразу перейти к анализу проблемы прошлого, его методологии, значимости его изучения для современной культуры.
Важно отметить, что прошлое на феноменологическом уровне так же неопределенно, как и его системное начало - время. И, по сути, смысл всех толкований данного термина сводится к тому, что прошлое - это то, что не является настоящим и будущим, что уже прошло, что миновало и пр. Конечно, такое определение может быть названо детским, наивным, примитивным и пр. Но тем не менее в отношении интерпретации и терминологической фиксации прошлого бессилие ученых снова может быть соизмеримо с тем, которое описывал Августин Блаженный. И хотя возможно это покажется странным, но исследователям нередко оказывается вполне достаточно интуитивного понимания того, что они (и мы все) называют «прошлым».
Все-таки некоторые из них дают научную трактовку категории прошлого. Так, например, И. М. Савельева и А. В. Полетаев под прошлым понимают «особый тип социальной реальности, исключающий непосредственное
к нему обращение и данный нам посредством объективаций» [9, с. 177]. М. Хальбвакс полагает, что прошлое «является социальной конструкцией, формируемой духовными потребностями и контекстом данного настоящего. Прошлое не вырастает естественным путем, оно является продуктом культурного творчества» [11, с. 50].
Другие же исследователи (П. Нора,
Я. Ассман, А. Ассман, Ф. Арьес и мн. др.), в научных интересах которых феномен прошлого занимает доминантное положение, говоря о нем чрезвычайно подробно и системно, тем не менее не дали ему сколь-нибудь четкого определения. Их в большей степени интересовали типы прошлого, соотнесенность прошлого с историей и пространством культурной памяти, родовые признаки прошлого, дифференцирующие его от настоящего, и пр.
В целом проблема прошлого на сегодняшний день является достаточно актуальной, более того - одной из наиболее востребованных. По мнению одного из самых известных исследователей феномена прошлого П. Нора, «мы живем в эпоху всемирного торжества памяти. В последние двадцать или двадцать пять лет все страны, все социальные, этнические и семейные группы пережили глубокое изменение традиционного отношения к прошлому» [6]. Ученый уверен, что именно сила подобного изменения породила то, что он называет «следами прошлого», а также потребность в их обнаружении, сохранении, интерпретации (в разного рода учреждениях -музеи, архивы и пр. и практиках - коллекционирование, генеалогия, устная история и др.).
Конкретизируя подобный интерес к прошлому и сопряженным с ним явлениям, таким как память, история, воспоминания и др., отметим более конкретные причины актуализации так называемой ра81>проблематики.
Во-первых, актуализация прошлого кор-релируется с галопирующими темпами прогресса науки и техники, с революционной изменчивостью всех сфер жизни, создающими психологический дискомфорт для среднестатистического человека, который не успевает
62
за темпами обновления, трансформации и модернизации жизни. Реакцию на подобного рода изменения и прежде всего на их темп, скорость и революционность А. Тоффлер назвал «футурошоком», т. е. шоком перед будущим -непредсказуемым, а потому неконтролируемым. В подобной ситуации именно в прошлом человек способен обрести некую устойчивость и понятность, которых не получает в настоящем. В наши дни, как считает Г. Люббе, «необыкновенное внимание к артефактам прошлого и активное участие в ритуалах, организуемых вокруг них, объясняется тем, что усилиями исторического сознания компенсируется утрата чувства знакомого в культуре, утрата, обусловленная темпом изменений. Необходимость таких усилий увеличивается прямо пропорционально процессу модернизации» [8, с. 211].
П. Нора так же связывает интерес к памяти в современную эпоху с нашим чувством ускоряющегося хода времени, которое в свою очередь является результатом стремительных темпов развития всех сфер жизни общества, которое живет уже не по законам стабильного воспроизводства ценностей и традиций, а на основе сверхмодернизационных механизмов.
Про ускорение времени как симптом современной действительности писала и А. Ассман, называя его одним из пяти показателей начала мутационных процессов в рамках традиционной для европейской ментальности темпоральной картины мира [2].
Во-вторых (а это является отчасти продолжением первого), востребованность тематики прошлого связана с появлением новых электронных форм хранения и передачи информации, искусственной памяти, что, по мнению Я. Ассмана, может считаться новой культурной революцией наряду с изобретением письменности и книгопечатания. В этой связи происходит обесценивание и последующее утрачивание традиционных способов фиксации и хранения социальной и культурной памяти, что и актуализирует рост интереса к ней. Л. П. Репина следующим образом конкретизирует данную мысль: современность можно
идентифицировать с «переворотом, связанным с появлением новых электронных средств фиксации, хранения и воспроизведения информации. Так называемая третья... коммуникативная революция вновь поднимает фундаментальные вопросы о связи между способами коммуникации, методами мышления и формами представлений о прошлом» [8, с. 172].
То есть можно констатировать ситуацию, при которой системно трансформируются сами способы отбора и хранения информации, возрастает «вместимость» новых, более совершенных механизмов консервации данных, появляется чисто техническая возможность запомнить все, в связи с чем и обостряется потребность обращения к прошлому, чтобы включить его в структуру «гигантской электронной памяти» (выражение Я. Ассмана): «над будущим нависла отныне абсолютная неопределенность. И эта неопределенность ставит перед настоящим - которое обладает небывалыми техническими возможностями сохранения - обязательство помнить. Мы не знаем, что нужно будет знать о нас нашим потомкам, чтобы разобраться в самих себе. И эта невозможность предвидеть будущее в свою очередь ставит перед нами обязательство благоговейно и неразборчиво собирать любые видимые знаки и материальные следы, которым предстоит (может быть) стать свидетельствами того, что мы есть или чем мы были» [6].
Следующую, третью причину усиления интереса к прошлому можно связать с процессами демократизации истории. Однако данный процесс разными исследователями понимается в разных ракурсах. Первый из них трактует демократизацию в контексте с постмодернистскими усилиями, со значительным высвобождением исторических фактов и легализацией их свободных, авторских трактовок. Так, например, согласно мнению американской исследовательницы, поэта и прозаика С. Крейн, модернистская форма исторической памяти, которую она называет «культурой консервации прошлого», является тоталитарной, а потому недопустимой. Эта форма, с ее точки зрения, заключается в навя-
63
зывании индивиду, обладающему собственным историческим сознанием, той истории, которая создается историками [8, с. 200]. То есть, с данной исследовательской позиции, демократизация оборачивается широкой доступностью профессионалам и непрофессионалам права интерпретировать историю, тем, что П. Нора назвал лишением историков монополии на прошлое: «у историка отбирается его традиционная монополия на интерпретацию прошлого. В мире, где существовали коллективная история и индивидуальная память, именно историк имел право исключительного контроля над прошлым» [6]. Отныне им могут заниматься все.
При этом тот же П. Нора на процессы демократизации прошлого и истории смотрит под несколько иным ракурсом. Он подразумевает в данном случае «мощное движение освобождения и эмансипации народов, этносов, групп и даже отдельных личностей в современном мире. Речь идет о быстром возникновении разнообразных форм памяти меньшинств (социальных, этнических и пр.), для которых отвоевание собственного прошлого является необходимой составляющей утверждения собственной идентичности» [6].
В-четвертых, усиление интереса к прошлому, согласно мнению большого числа исследователей, обусловлено «страхом забвения», связанным с уходом из жизни свидетелей многих страшных социальных потрясений XX в. (обе мировые войны и иные вооруженные конфликты, геноциды и пр.): «может быть, решающая причина обращения к теме “коллективной памяти” заключена в том, что поколение очевидцев тяжелейших в анналах человеческой истории преступлений сейчас постепенно уходит из жизни» [8, с. 174]. Потребность в сохранении максимально объективной информации об этих событиях, стремление к сохранению памяти о них, к извлечению опыта из них на предельно продолжительное время и пр. и актуализирует внимание исследователей к тому недавнему прошлому, которое, как полагает большинство из них, оказало колоссальное влияние на совре-
менное нам настоящее и на будущее, которое нам только предстоит пережить.
Стоит особо отметить, что именно эта причина и реанимировала интерес к прошлому в целой национальной школе, в частности в немецкой (взаимосвязь представляется очевидной). Именно представители этого направления (А. Ассман, Я. Ассман, Т. Адорно и мн. др.) ввели в актуальный исследовательский дискурс такие понятия, как травма, синдром вины, используя их, разумеется, не в контексте психологии и психотерапии, а в связи с аналитикой социокультурных и исторических последствий Второй мировой войны, фашизма, Холокоста и пр. А. Ассман, одна из ведущих немецких исследователей феномена культурной памяти, пишет в этой связи: «Как и память, понятие травмы с 1980-х гг. прочно вошло в сознание западного человека и глубоко изменило его интуицию, его ценности и эмоциональность. Кровавые завоевания и разрушительные войны западных империй и народов конституируют “горячее прошлое”, которое не исчезает автоматически лишь в силу уходящего времени, но остается с нами в нашем настоящем на “кровавых полях” Европы и во многих других местах по всему миру. Когда речь идет о травме... прошлое, настоящее и будущее разнообразными путями объединяются в единое целое. По этой причине следы “преступлений против человечности”, как мы их теперь называем, не исчезли тихо и без следа, но вновь с потрясающей силой проявились в 1980—1990-е годы» [2].
Т. Адорно, описывая сущность «синдрома вины», порожденного событиями XX столетия, указывает на необходимость «проработки прошлого», поскольку только до конца осмысленное, прочувствованное, «остывшее»
прошлое может позволить продолжать настоящему существовать.
В-пятых, тематика прошлого на фоне процессов глобализации и обострения контраста между глобальным и локальным, общемировым, интернациональным и национальным позволяет актуализировать историю малой родины; в ней, по словам Л. П. Репиной,
64
«очень выражена прагматическая составляющая, которая обеспечивает фундамент для идентификации жителей соответствующей местности и в то же время связывает их с государством» [8, с. 214]. Соответственно интерес к прошлому провоцирует усиление процессов национальной, этнической, культурной, групповой идентификации, и как следствие - дифференциации: «в современных
условиях унификации этнических культур возрастает роль общности исторической судьбы как символа единства народа». А формирование образа или символа «общей исторической судьбы», уникальности или даже избранности той или иной этнической группы или в целом государства невозможно без анализа общего для группы прошлого, ее истории, культурной памяти и т. п. [10, с. 20].
Вообще стоит отметить, что в целом поиск идентификационной основы в масштабах любых сообществ (от локальных этнических до государственных и национальных), поиск того, что традиционно называется национальной идеей, является мощнейшим катализатором актуализации интереса к прошлому. Потребность в обретении и последующей демонстрации идентичности является чуть не общим местом современных социокультурных процессов: «Идентичность, как и память, стала долгом. От меня требуют самоопределения: кто я - корсиканец, еврей, рабочий, алжирец, негр. Именно здесь, на уровне обязательств, возникает связь между памятью и социальной идентичностью. С этой точки зрения они подчиняются одному и тому же механизму: эти слова стали практически синонимами, и их сближение характерно для новых механизмов исторической и социальной динамики» [6].
Сложно адаптируемые индивидуальным и коллективным сознанием темпы развития и научно-технического прогресса, девальвация больших объяснительных систем, или метаповествований, которыми выступали в разные эпохи религия, философия, наука, приводят к потере не просто мировоззренческой опоры под ногами современного человека, но и к утрате идеи, сверхсмысла бытия, источника
идентификации. Применительно к России (да и к другим странам тоже) суть этой утраты может быть выражена в отсутствии национальной идеи. И в этой ситуации такой национальной, консолидирующей и смыслообеспечивающей идеей может стать общее для группы прошлое.
В-шестых, прошлое (хотя надо отметить, что это было всегда) является предметом разного рода манипуляций (со стороны государства в целом, отдельных общественных или этнических групп и пр.). Однако сегодня, в том числе и в России, масштабы этих манипуляций, а иногда и откровенных спекуляций, достигли небывалых размахов, несмотря на лозунг о демократизации и плюрализации исторического знания, который выдвинули постмодернисты (этот лозунг, можно сказать, был пригоден исключительно для теории, на практике же прошлое подвергалось и подвергается весьма серьезной тоталитаризации). По сути дела создается новая история, оправдывающая и подкрепляющая современность, из прошлого вычленяется то, что способно удовлетворить конъюнктурные запросы настоящего: «Конструкция прошлого - объект манипуляции и форма “властного дискурса”, навязывающего массам образ прошлого (и будущего, и настоящего), выгодного элитам. это реальная борьба политических групп за интересы и власть через прошлое. Властители “коллективной памяти”, т. е. государства, социальная и политическая среда, сообщества с определенным историческим или поколенческим опытом стремятся организовать свои архивы в соответствии с пользой, которую они извлекают из памяти.» [10, с. 33].
Борьба за прошлое - это своего рода борьба за возможность сохранять монополию над сознанием, а значит и над поведением. Конечно, крайних точек такие процессы достигают в эпохи господства тираний или тоталитарных систем. Достаточно вспомнить роман Дж. Оруэлла «1984»: «“Кто управляет прошлым, - гласит партийный лозунг, - тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым”». И, однако, про-
65
шлое, по природе своей изменяемое, изменению никогда не подвергалось. То, что истинно сейчас, истинно от века и на веки вечные. Все очень просто. Нужна всего-навсего непрерывная цепь побед над собственной памятью. Это называется “покорение действительности”; на новоязе - “двоемыслие”» [7, с. 14].
Однако и сегодня, во время господства демократических настроений, «память о прошлом может вызывать опасные мысли, и упрочившееся общество, похоже, опасается подрывных содержаний памяти... Воспоминание -это способ освободиться от данностей, способов связи, которая на мгновение сокрушает силу данностей. Память возвращает в воспоминание о прошлом ушедший страх и ушедшую надежду» [3, с. 91]. Как сказано все в том же романе Дж. Оруэлла, чтобы прошлое было неопасным, с ним надо работать. И эта потребность, особенно в условиях стремительной модернизации, актуализирует интерес к прошлому как важнейшему источнику настоящего.
Кстати отметим, что прошлое в контексте политического или государственного интереса к нему изучается как ресурс построения «патриотических» настроений в обществе в необходимом русле и с требуемым содержанием: «историческое прошлое... рассматривается как символический ресурс для производства патриотизма» [5]. А ресурс, как известно, обладает свойствами ограниченности, а, следовательно, исчерпаемости, в силу чего он нуждается в бдительной опеке со стороны как внутренних, так и внешних конкурентов. Чрезвычайно интересно и значительно более подробно писал об этом И. Калинин в своей статье «Бои за историю: прошлое как ограниченный ресурс» [5].
В-седьмых, обращение к феномену прошлого во многом связно с естественной и вневременной потребностью человека противопоставлять себя «одномерной повседневности» (Я. Ассман): благодаря возвращению к прошлому в форме культурной памяти происходит преодоление одномерности обыденной жизни, поскольку универсальной функцией культурной памяти является обеспечение
двухмерности или двухвременности человеческого бытия. По мнению Г. Маркузе, «уничтожение памяти ведет к одномерности современного мира, который без памяти о прошлом оказывается лишен других измерений своей реальности» [4, с. 90], а память о прошлом, таким образом, становится способом спасения и освобождения современного человека от тоталитаризма настоящего.
Еще одна причина - восьмая, которая во многом и продолжает, и развивает некоторые из вышеописанных. Она сводится к наличию глубокого кризиса исторической науки, связанного с масштабными историческими потрясениями XX в., с расшатывающей исторической идеологией постмодернизма, с набирающими силу концепциями, которые отрицают непрерывность времени (М. Фуко, Ф. Бродель и др.), т. е., по сути, с утратой базовой основы исторической науки. Как пишет Ф. Артог, «в Европе смысл Истории -если понимать под смыслом значение, его осуществление или просто направленность -не выдержал испытаний ХХ века, а вместе с ним рухнуло и понятие универсальной истории» [1].
Интерес к прошлому и на теоретическом, научном, и на повседневно-практическом уровне очевиден. Говоря о последнем, можно вспомнить огромное количество театральных, кино- и песенных ремейков и ремиксов, набирающие популярность продукты СМИ, в основе которых лежит «реанимация» прошлого, увлечение различными «нео-феноменами» и т. п.
По словам известного французского историка Ф. Арьеса, в XX в. произошло тотальное погружение в историю, в прошлое, и человек уже не может себя чувствовать свободным от них. У. Эко в своей работе «Круговорот образов, понятий, предметов» также развивает мысль о том, что «современный человек идет, свернув шею назад» [12, с. 45], имея в виду, что единственный способ для человека XXI в. безболезненно адаптироваться к быстроменяющемуся миру заключается в нахождении некой стабильной платформы, в ориентирах прошлого.
66
1. Артог, Ф. Времена мира, история, историческое письмо [Электронный ресурс] / Ф. Артог // НЛО: независимый филологический журнал. - 2007. - № 83. - Режим доступа: http://maga-zines.russ.ru/nlo/2007/83/ar3.html.
2. Ассман, А. Трансформации нового режима времени (пер. с англ. Вл. Кучерявкина, под ред. А. Скидана) [Электронный ресурс] / А. Ассман // НЛО: независимый филологический журнал. - 2012. - № 116. -Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/a4.html#_ftnref7.
3. Ассман, Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность высоких культурах древности / Я. Ассман; пер. с нем. М. М. Сокольской. - М.: Языки славянской культуры,
2004. - 368 с.
4. Блаженный, А. Исповедь / А. Блаженный. - М.: Философия, 2002. - 654 с.
5. Калинин, И. Бои за историю: прошлое как ограниченный ресурс [Электронный ресурс] / И. Калинин //
Неприкосновенный запас. - 2011. - № 4 (78). - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/
nz/2011/4/ka29.html.
6. Нора, П. Всемирное торжество памяти [Электронный ресурс] / П. Нора // Неприкосновенный запас. -
2005. - № 2-3 (40-41). - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/nora22.html.
7. Оруэл, Дж. 1984 / Дж. Оруэл. - М.: АСТ, 2009. - 212 с.
8. Репина, Л. «Историческая память». К вопросу о границах понятия / Л. Репина // Феномен прошлого / отв. ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. - М.: ГУ-ВШЭ, 2005. - 476 с.
9. Савельева, И. Психоанализ, история, травмированная «память» / И. Савельева // Феномен прошлого / отв. ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. - М.: ГУ-ВШЭ, 2005. - 476 с.
10. Савельева, И. Социальные представления о прошлом, или Знают ли американцы историю / И. Савельева, А. Полетаев. - М.: Нов. лит. обозрение, 2008. - 456 с.
11. Хальбвакс, М. Социальные рамки памяти / М. Хальбвакс. - М.: Новое издательство, 2007. - 348 с.
12. Эко, У. Vertigo: Круговорот образов, понятий, предметов / У. Эко. - М.: СЛОВО/SLOVO, 2009. - 408 с.
Сдано 18.02.2013
67
