CC BY-NC-ND
17
Практики экстрасоциальности в общественно-политической жизни
Д.В. Лукьянов
АГРЕССИЯ КАК РЕПРЕЗЕНТАТИВНАЯ ПРАКТИКА БЕЗОПАСНОСТИ
Под понятием «агрессия безопасности» автор статьи предлагает рассматривать определенный концепт, фальсифицирующий традиционное понимание и восприятие в современном социуме феномена культуры безопасности, что позволяет охарактеризовать ее как «постбезопасность». Присвоение агрессивности становится сегодня обычной культурной нормой идентификации в рамках «цивилизованных» форм восприятия насилия в практиках субъектов различных репрессивных сценариев. Феноменология агрессии безопасности выстраивается через процедуру реификации жизненного мира и закрепления за ним качества дегумани-зированной и инертной фактичности. «Агрессия безопасности» выступает как базовая инстанция для понимания смыслов парадоксальности коммуникаций современного социума.
Ключевые слова: культура безопасности, реификация, современный социум, социальные коммуникации, постбезопасность, агрессия безопасности.
Существующая неоднозначность в понимании природы такого совокупного концепта, как безопасность, сегодня очевидна тем из исследователей, которые характеризуют состояние современного социума как «кризисное», «хаотичное», «ускользающее» и т. д.1 Для данного направления исследований рациональные критерии изучения сегодняшнего социально-политического и культурного порядка видятся не вполне адекватными, поскольку социальная система в целом оказывается в своей основе деструкту-рированной, не определенной и не стабильной.
© Лукьянов Д.В., 2014
Настороженное отношение ученых к появлению новых, ранее не известных (и часто «негативных») атрибуций и размерностей современного социума вполне очевидно. В социально-философской литературе диагноз нашему времени ставится достаточно емко и неумолимо: в анамнезе современный мир - это и «общество риска» (У. Бек, П. Бернстайн), и «общество спектакля» (Г. Дебор, И. Гофман), «общество потребления» (Ж. Бодрийяр), «прозрачное общество» (Дж. Ваттимо), и общество «новой непрозрачности» (Ю. Хабермас), общество победившей коммуникации (К.-О. Апель, Н. Луман) и т. п. Практика номинации в поиске новых означающих для выработки принципиально иной (возможно, «постпостмодернистской») социальной онтологии говорит, по крайней мере, о том, что радикальным сдвигам и изменениям подвержены уже и сами основания и структуры актуального мышления и познания.
Легитимированные социальные дискурсы (следуя Ю. Хабер-масу - это наука, мораль и искусство)2 зачастую не устраивают мыслителей как ритуализированная практика авторитарной «репрессивности» институциональной рациональности модерна. Возможность упорядочивания социальной реальности как процедура толкования ее наличных смыслов в разрозненных моментах прежде единого бытия сталкивается сегодня в первую очередь с тем, что онтология становления в социальном познании сменилась качественно и мировоззренчески на приоритет отношения к наличному как процедурной рациональности, процессуальности, поиску смыслов, рассеянных в повседневной коммуникации «жизненного мира»3. Изменились и базовые модернистские формы представления истины в познавательных практиках современности, метанар-ративы освобождающих человечество рассказов (Ж.Ф. Лиотар) испытали воздействие так называемого перформативного поворота, когда тотальность и «транскрипция» понимания истины вытесняются ее авторской тональностью и демонстрацией в языке индивидуализированного сознания отдельных мыслителей. Во многом поэтому гетерогенность современных социальных наук и различия в стратегиях социального конструирования «подлинной реальности» смысла происходящего объясняются тем, что они по-разному обозначают общую устремленность ученых к поиску оснований для понимания и выработки необходимой и адекватной «теории настоящего».
Сегодня исследователи отмечают преимущественное доминирование «культуралистских» идей и подходов к безопасности4 в среде социально-гуманитарного знания, тематизирующих актуальное изучение феноменологии «кризисного» социума. Глубокая
укорененность в культуре базовых категорий, с помощью которых структурируется и воспринимается мир, на основе которых получило достаточное обоснование само существование и развитие человеческого мышления, давно уже стала интеллектуальным трюизмом культурологического масштаба, с которым тем не менее изначально приходится считаться современному исследователю5. Поэтому большинство актуальных проблем современности - от рассмотрения противоречивой проблематики «конца истории» и сложностей перехода «общества терпимости и конфронтации» к принятию ценностей «культуры толерантности» до дискуссий относительно предстоящей перспективы «столкновения цивилизаций» и сути происходящих социальных и политических конфликтов - интерпретируются чаще всего, хотя и не всегда корректно, в категориях культуры и с учетом разнообразия существования соответствующих контекстов6.
О «культуре безопасности» размышляют как о генерализированном коде цивилизации и системном принципе существования современных социумов7. Ретроспективная панорама возникновения и развития взглядов на безопасность показывает, что в качестве «культурного концепта»8 она присутствует уже на ранних стадиях развития «осевого времени», активно рефлексируется в поле политики и становится нормативной в эпоху Просвещения, наконец, приобретает качество базовой атрибуции современного мира, не утратив в своей основе исходную интенцию - институциональный порядок существования человечества перед лицом возникающих глобальных рисков.
В сложившихся условиях сравнительное измерение и изучение безопасности предполагает изначальное понимание того, что выбранная исследовательская стратегия в дальнейшем должна будет непременно опираться на выявление специфики и особенностей бытования данного феномена в контексте существования различных культур, широко представленных в единстве макро- («глобализация») и микродинамики («регионализация») многообразных форм изменения современного мира. Проблематика «культуры безопасности» рассматривается, таким образом, в широких контекстах социальных, политических, индивидуально-групповых, личностных и тому подобных практик и стратегий, различные аспекты которой очевидно следует со всей определенностью рассматривать, акцентируя внимание, с одной стороны, на том, насколько четко они структурированы в институциональном порядке современного социума и представлены в его символическом универсуме, прежде всего языке9. С другой стороны, внимание исследователей обраще-
но к изучению существующих паттернов безопасности, которые представлены и «седиментированы»10 в разрозненных социальных образцах с устойчивыми структурами ее понимания и манифестированы определенного рода «культурами» с их специфической рефлексией относительно представлений о наличествующей социальной действительности11.
Между тем предметная сфера, имманентная «культуроцентри-стскому» анализу и изучению основ безопасности в социально-философском, политико-юридическом и прочих дискурсах, выступает и рассматривается в когнитивном репертуаре социально-гуманитарного познания и как определенный тип парадоксальной коммуникации. Безопасность мыслится как своего рода парадоксальность существования и функционирования социальных систем, покоящаяся на (не)доверии, а последнее оказывается медиумом смысла существования современного общества, которое проявляет себя через парадокс управляющих им социальных коммуникаций12.
Сегодня мы сталкиваемся с тем, что откровенно экспансионистские притязания на мировое господство и доступ к власти нередко трактуются как «конфликты культур», нивелируя социально-экономические, политические и этнонациональные противоречия до анализа «надстроечных» явлений в жизни общества. Только на первый взгляд выглядит парадоксальным, скорее - показательным и более реалистичным то, что на фоне априорного признания важности поддержания и воспроизводства ценностей «культуры мира» в современном мире социальные мыслители все чаще обращаются к обсуждению иной составляющей данной проблемы -существованию и продвижению в нем «ценностей» и императивов «культуры войны»13.
Феноменологию доверия относительно существования универсальной инстанции производства смысла и понимания культуры безопасности в современном мире можно без преувеличения обозначить вполне лаконично: она находится под подозрением14.
Вполне закономерно и диалектично, что обыденный и интеллектуальный дискурс безопасности выстраивается на «апофатиче-ских» и предикативных началах: чем не является и что не есть безопасность? Закономерен и ответ, что в первую очередь - опасность, угроза, страх и риски, но исходящие откуда? Диалектика негативного, проявляющаяся в различении опасного и безопасного, здесь опережает позитивную метапозицию в том, что «враги», «чужие» и «другие», «иные» - оказываются ближайшими и необходимыми составляющими, которые необходимо же выступают как объекты или субъекты продвижения к «ощущению» неопасности, удаляясь
от конфронтационности, достигая терпимости и двигаясь к «горизонту ожидания» толерантности15.
Негация «иного» приводит к парадоксальной идеологеме ХХ века: «Враг, Чужой, Другой - последовательные ступени (стадии, формы) исторического вызревания субъекта, адекватного или органичного культуре толерантности»16. Однако здесь исходная «линейная логика» упускает из виду то, что в отношении к Иному может со временем образоваться и «иное» диалектическое состояние17, которое мы, не имея лучшего определения18, обозначаем здесь как феномен «агрессии безопасности».
Как отмечает Ю.В. Фетисова, автор исследования, в котором она культуру безопасности моделирует как системный культурный концепт, а также рассматривает типологию и историческую эволюцию данного явления, «этика и идеология безопасности семиотически актуализируются через "встраивание" ценностных коннотаций и идеологизацию маркеров уязвимости путем преобразования их в маркеры "чуждости" и враждебности»19. На уровне анализа итогов развития и эволюции социального познания в ХХ веке ученые обращают внимание на «последствия присвоения концепта негативного социальной средой». Выражены они в ХХ в. реализацией преимущественно репрессивной стратегии разума и движением по пути раскола в отношении диалектики социального: «диалектика как путь к свободе (с 1930-х по 1960-е гг.) и диалектика как апология насилия (после 1960-х)»20. Конфронтация (отношение к «врагу») и терпимость (отношение к «чуждому») превалируют в характеристиках современного социума над толерантностью (отношение к «Другому» или «Иному»)21. По своей сути, это оборачивается дискредитацией диалектического разума, применимого к пониманию современных социальных процессов22. Образ врага выступает «как важнейший ориентационный элемент в структуре репрезентативных практик безопасности», - отмечает Ю.В. Фетисова, - и определяет «развитие мобилизационной динамики культуры безопасности - от культуры реагирования к культуре (пред) упреждения»23 - на основе реактивного и репрессивного применения силы. Добавим к этому, что смысл и диалектика негативного в понимании современного социума превращается из некогда восходящей к марксизму стратегии достижения свободы через «конфликтную коммуникацию» в ресурс подавления и отчуждения, реализующийся в повседневной практике воспроизводства нестабильных социальных состояний посредством усложнения структур современного этапа развития «репрессивной культуры» (Г. Маркузе).
В определенном смысле понятием «агрессия безопасности» мы хотим предложить своеобразное фальсифицирующее суждение и концепт для понимания и анализа статуса самой культуры безопасности в современном кризисном обществе, которое выполняет по отношению к последней своеобразную функцию так называемого значимого Иного.
При общем, вполне традиционном понимании агрессии как «намеренного причинения ущерба другому»24 среди существующих теорий, осмысливающих данный феномен, явное предпочтение до сих пор отдается той, которая учитывает особенности формирования соответствующей модели социального поведения. Агрессия выступает здесь как предметная сфера научения и результат относительно устойчивых изменений в поведении или поведенческом потенциале (Б. Хегенхан, М. Олсон)25 социальных субъектов, которые обусловлены различными стратегиями и практиками их опыта социализации. Считается, таким образом, что агрессивные реакции здесь усваиваются и поддерживаются путем непосредственного участия в соответствующих ситуациях либо с помощью пассивного наблюдения агрессивных проявлений26. Между тем в литературе последнего десятилетия данная точка зрения претерпела значительные изменения, прежде всего рассматривая современность в категориях «реальности медиа» (Н. Луман). Прямым следствием и дополнительным аргументом в пользу существования в современности феномена «агрессии безопасности» является как раз то, что с распространением массмедиакультурных артефактов, внедряемых через визуализацию интерактивного восприятия реальности, сама агрессия, как и угрозы потенциальной опасности, подверглись значительной реификации27.
Несмотря на многообразие существующих в исследовательской литературе определений, современный мир все чаще характеризуется уже не как особый тип социальной реальности, не особая идеология и рефлексия, а как специфический способ проживания опыта28. Однако сегодня складывающаяся социальная «картина мира», нормы, ценности и идеалы данного опыта пребывания в современности не выполняют функции стабилизации идентификационных практик в сознании и поведении людей. «Прозрачное общество» победившей коммуникации оказывается «чистым» хаосом нестабильных социальных состояний, который создает «непрозрачность» особого рода - инкультурацию безопасности в агрессивных и репрессивных сценариях медиакультуры. Присвоение агрессивности становится обычной культурной нормой идентификации в рамках «цивилизованных» форм восприятия
насилия в практиках современных СМИ. Типичное сообщение о знаковом и зловещем теракте или преступлении, которые заставляют социум содрогнуться от понимания хрупкости современного существования в мире тотальной и «непрозрачной» опасности, соседствует теперь с открытым и публичным признанием своей ответственности за совершенное злодеяние различными радикальными группами и военизированными организациями. Терроризм транслируется в современной цивилизованной жизни общества как обыденная «норма» проявления иной легитимно существующей субъектности, выступающей в качестве актора поддержания существования угроз безопасности, что способствует «симметричной» радикализации и поиску адекватных культурных норм реагирования в праве, структуре и смысле политических решений, общественном мнении и т. д.
Повседневность формирует особый опыт «мышления в терминах риска» (Э. Гидденс) в кризисном, хаотичном, децентрирован-ном пространстве социума, который сопровождается ощущением утраты базовой социальной онтологии. Само понятие социального приобретает форму своеобразного риторического образа с неопределенной референтной функцией: трудности, о которых размышляют ученые и философы, заключаются в отсутствии объективных критериев для обоснования привычных структурных элементов восприятия наличной действительности, которая скорее уже не мыслится в качестве институциональной размерности, но испы-тывается как «совокупный эффект рассеянной социальности» (Б. Марков)29. Такой, реифицированный, характер восприятия социальных действий, направленных на защиту жизненно важных интересов, по сути, нивелирует границы различения в понимании агрессии и безопасности.
Реификация, по П. Бергеру и Т. Лукману, означает «восприятие человеческих феноменов в качестве вещей, т. е. в нечеловеческих и, возможно, в сверхчеловеческих терминах», такой «объективированный мир перестает восприниматься как человеческое предприятие и за ним закрепляется качество нечеловеческой, дегуманизированной и инертной фактичности»30. Ж. Бодрийяр, возможно, назвал бы это системой тотальной симуляции: «агрессия безопасности» - один из симулякров реифицированной культуры безопасности, в символическом обмене которых преодолевается безальтернативность возможностей достижения безопасного существования для всех без исключения. Как «тень, отбрасываемая всей системой господства»31, агрессия безопасности предстает индивидуально Иной гиперсобытийностью.
В этом смысле агрессия безопасности не есть реифицирован-ный продукт человеческого мышления (не проявление человеческой агрессивности как неизменного атрибута), но обозначается как «чуждая фактичность» неконтролируемой воли, прежде всего - «воли к знанию и власти»32. Следуя за М. Фуко, можно назвать данный феномен проявлением безличной «биополитики», в основе которой ее так называемая контрфактичность человеческому существованию представляется имманентной современным социальным формам жизни. Если воспользоваться словарем С. Жижека, то «интерпассивность» культуры безопасности компенсируется «интерактивностью» проявления ее агрессивных форм, деперсонализированных, децентрализованных, диссипативных и гиперреа-листичных33.
Ученые давно заметили, что общее «снижение когнитивной сложности в социуме отчетливо прослеживается не только в политических действиях, но также в приемах идеологической и пропагандистской рационализации» (А.П. Назаретян)34. Современные акции по «принуждению к миру» осуществляются в форме превентивных «миротворческих интервенций», которые порождают скорее недоверие и подозрение в «обществе риска» с «нулевым уровнем» (А.М. Пятигорский)35 политической рефлексии, помимо того, что носят откровенно ханжеский характер. Транснациональная и трансисторическая трактовка понятия «права человека» стирает социальные границы представлений «свой-чужой», «национальный», «иной», «Другой», что приводит к произволу и нарушению этих самых прав у других народов (чаще неевропейских), сводя принципы гуманизма и морали до обыкновенных репрессий.
В самих же значимых тематических областях выстраивания дискурса современности налицо также реализация скрытого патогенного фактора, который отражается в функционировании современного языка повседневной жизни и проявляется в наиболее повторяющихся ситуациях, требующих социальной включенности либо участия. Возрастание частотности употребления речевых конструкций типа «как бы» и «на самом деле» говорит о том, что в обоих случаях мы имеем дело с определенной «транскрипцией реальности», которая перманентно отчуждается субъектом и в высказывании и в восприятии. В современном «мультикульту-ральном» мире у таких классических категорий, как «народ», «нация», «человечество» («всецело прозрачное» человечество Ж.-Ф. Лиотара) и т. д., полностью отсутствует соответствующий референт, в результате чего, например «национализм», как отмеча-
ют современные радикальные критики без должного оценочного высказывания о нем как об определенной политической общности, трактуется исключительно в качестве культурного и даже этнического сообщества36.
Феноменологию агрессивной безопасности, таким образом, можно в целом определить как выстраиваемый в микрофизическом пространстве власти символический порядок расширения сферы влияния заинтересованного невмешательства посредством процедуры реификации жизненного мира и закрепления за ним качества дегуманизированной и инертной фактичности. Последняя выражает определенные стороны нового мироустройства в XXI в., которое предопределяет траекторию перехода от общества безопасности к обществу действия «рикошетных» рисков. В.А. Шкуратов приводя перечень данных сторон («терроризм без границ», «новый номадизм» неконтролируемых миграций, кризис государственных и международных институтов поддержания безопасности, виртуализация социального, и т. д.), характеризует в целом настоящую ситуацию такими определениями, как гиперсобытийность, постсовременность и постистория37. Поражает в данной ситуации одно - невозможность четкого определения какой бы то ни было субъектности, «воспроизводящей» данные «постсоциальные» состояния в нынешней «текучей современности» (3. Бауман). Само общество «дистанцировано от самого себя», но не в рефлексии (как об этом критически писал А.Ф. Филиппов в 1999 г., сетуя на кризисное состояние российской теоретической социологии38), а в каком-то «излишнем когнитивном напряжении» бессилия понять себя между сменяющимися состояниями конкурентного потребления «реальной политики» и периодически охватывающим конформистским ступором от производимых социальных инноваций.
Новые контуры современного глобального мира делают, на наш взгляд, невозможным привычное восприятие культуры безопасности как «естественной установки» (А. Шюц) интерсубъективной реальности в нестабильной институциональной размерности социального. Становящаяся реальность культуры безопасности в новом тысячелетии, некоторые черты которой мы попытались определить в данной работе, позволяет охарактеризовать ее также в категориях «пост» как «постбезопасность», означающим симулякром которой для нас здесь и выступила так называемая агрессия безопасности.
Примечания
i
См.: Бек У. Общество риска: На пути к другому модерну. М., 2000; БернстайнП. Против Богов: Укрощение риска. М., 2000; Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. М., 2004; Бляхер Л. Нестабильные социальные состояния. М., 2005; Бауман З. Текучая современность. СПб., 2008. Ю. Хабермас называет науку, мораль (этику) и искусство «тремя моментами разума», выкристаллизовавшимися в структуре «институционализированной рациональности» социального познания эпохи модерна, связывая это с Просвещением и появлением кантовской гносеологии. (См.: Хабермас Ю. Модерн - незавершенный проект // Хабермас Ю. Политические работы. М., 2005. С. 17.)
О переходе к так называемой процедурной рациональности понимания «жизненного мира» как практике социального познания в эпоху постмодерна см.: Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2001. Гл. 1. С. 8, 29-30.
См.: Деш М. Столкновение вокруг культуры: к оценке роли идей в исследованиях проблем безопасности // Pro et Contra. 1998 Осень Т. 3. № 4. C. 115-148; Николаев П.А. Культура как фактор национальной безопасности. М., 2007. См.: Пелипенко А.А., Яковенко И.Г. Культура как система. М., 1998. См.: Гречко П.К. Различия: от терпимости к культуре толерантности. М., 2006. См.: Кузнецов В.Н. Социология безопасности. М., 2007.
Фетисова Ю.В. Культура безопасности. Автореф. канд. филос. наук. Омск, 2009. С. 5.
См.: Ушанова И.А. Концепт «безопасность» в европейском общественном сознании // Современный кризис системы международной безопасности: вызовы и ответы: сборник научных докладов / Отв. ред. В.В. Грохотова, Б.Н. Ковалев, Е.А. Макарова; НовГУ им. Ярослава Мудрого. В. Новгород, 2009. С. 34-43.
Термин П. Бергера и Т. Лукмана, означающий социальное «осаждение» и закрепление смысла практик в структуре социального. (См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М., 1995. С. 113-119.)
Парадоксы взаимодействий контркультуры и культурного мейнстрима в плане их взаимообратимости и взаимодополнительности блестяще рассмотрены, например, в книге Джозефа Хиза и Эндрю Поттера (Хиз Д., Поттер Э. Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления. М., 2007).
Луман Н. Что такое коммуникация? (Электронный ресурс) URL http:// gtmarket.ru/laboratory/expertize/2954
См., например: Капто А.С. От культуры войны к культуре мира. М., 2002; Кузнецов В.Н. Указ. соч. С. 106-107.
_
3
4
9
10
12
15
Вячеслав Николаевич Кузнецов, член-корреспондент РАН, доктор социологических наук, профессор, завкафедрой социологии безопасности социологического факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, автор фундаментального труда «Геокультурная энциклопедия: культура развития через культуру безопасности» (М., 2009), констатирует, что применительно к российским реалиям, «несмотря на тотальные масштабы социальных угроз, культура безопасности общества остается на уровне, явно не отвечающем современным реалиям и новым экзогенным и эндогенным вызовам. Основные структурные элементы культуры безопасности имеют низкий уровень когерентности. Это противоречит объективным требованиям дня». Гречко П.К. Указ. соч. С. 411.
16 Там же. С. 353.
17 Напомним гарсеновское: «ад - это Другие», звучащее в конце одноактной пьесы Ж.-П. Сартра «За закрытыми дверями».
18 Известно эссе Г. Маркузе «Репрессивная толерантность» (Бостон, 1965), в котором автор ставил диагноз постиндустриальному капиталистическому обществу, исходя из представлений об изначальной репрессивности культуры и анализируя формы освобождения социума от репрессивной «добавочной стоимости», атрибутирующей современное общество. (См.: Полякова АЮ. Альтернатива репрессивной культуре // Учен. записки Таврического нац. ун-та им. В.И. Вернадского. Сер. «Философия. Культурология. Политология. Социология». 2010. Т. 23 (62). № 2. С. 106-112.)
19 Фетисова Ю.В. Указ. соч. С. 8.
20 Гаспарян Д.Э. Социальность как негативность. М., 2007. С. 17-18.
21 Если конфронтационность в отношении врагов вполне очевидна, то «чужие», или «образ чуждого», предполагает в науке о Другом/Чужом (данную молодую науку иногда даже называют «аллологией» либо «ксенологией») их присвоение «Собственным», т. е. фактическую трансформацию и даже «уничтожение "Чуждости"» (Шукуров Р.М. Введение, или Предварительные замечания о Чуждости в истории // Чужое: опыты преодоления: Очерки из истории культуры средиземноморья. М., 1999. С. 15). В данном смысле мы здесь разводим понятия «Чужой» и «Другой или Иной» как соответствующие разным взглядам на безопасность и небезопасность: безопасность для нас - это во многом модус терпимости и отношение к «чужому» как реализация опоры на ненасилие и компромисс использования различных средств мирного сосуществования; тогда как взаимодействие с Другим и Иным является формой социальной коммуникации, которая не гарантирует стабильности в условиях проявления «агрессии безопасности» и представляет собой то, что Н. Луман называл постоянной угрозой «риска отклонения» в практике коммуникативного действия, подчеркивая при этом, что «поиск согласия» в коммуникации с Иным ничуть не рациональнее поиска с ним «разногласия» (Луман Н. Указ. соч.). Подчеркнуто «реифицированный» характер современной культуры
22
безопасности, о котором будет сказано в статье ниже, как раз и позволяет воспринимать агрессию безопасности как часть социальной, а не психической системы по типу коммуникации, а не социального действия соответствующего Субъекта; и это принципиально в отношении восприятия Иного как «не-Субъ-екта» агрессии безопасности. См.: Гаспарян Д.Э. Указ. соч.
23 Фетисова Ю.В. Указ. соч. С. 20.
24 Это отражено, например, в уголовном законодательстве РФ, где имеются три состава преступлений, образующих комплексное понимание «преступлений агрессии»: планирование, подготовка, развязывание агрессивной войны (ч. 1 ст. 353 УК РФ); ведение агрессивной войны (ч. 2 ст. 353 УК РФ); публичные призывы к развязыванию агрессивной войны (ст. 354 УК РФ). (См.: Малахова О.В. Агрессия как преступление по международному и национальному праву. Ставрополь, 2003. Дис. ... канд. юрид. наук.)
25 См.: Хегенхан Б., Олсон М. Теории научения. 6-е изд. М., 2004. С. 15.
26 См.: Сукиасян С.Г. Агрессия: социальный или биологический феномен? Ереван, 2002. С. 75.
27 См.: Шкуратов В.А. Искусство экономной смерти: Сотворение видеомира. Ростов н/Д., 2006. С. 173.
См.: Марков Б.В. Понятие политического. М., 2007. С. 32. Там же. С. 61.
Бергер П., Лукман Т. Указ. соч. С. 147.
Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Цит. по: Шкуратов В.А. Указ. соч. С. 154. Понятие «продуктивная агрессивность» в качестве проявления цинической дерзости современного мира блестяще описано в известной книге Петера Слотердайка (Слотердайк П. Критика цинического разума. М., 2009. С. 181, 192).
Деперсонализация власти бюрократией в современной «шизоидной культуре», как у П. Слотердайка (Слотердайк П. Указ соч. С. 147-148), либо объяснения бессубъектности насилия и инстанций принятия решений в «текучей современности», как у 3. Баумана (Бауман З. Указ. соч.).
Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте универсальной истории: Синергетика, психология, футурология. М., 2001. С. 124. Пятигорский А. Что такое политическая философия: размышления и соображения: Цикл лекций. М., 2007. С. 36.
Показателен в этом смысле скандал конца января 2013 г., связанный с публикациями ксенофобского толка на сервисе микроблогов Twitter во Франции и заявлениями обвиняемых о презумпции на «конфиденциальность и личную жизнь» своих пользователей. См.: Шкуратов В.А. Указ. соч. С. 283.
См.: Филиппов А. Теоретическая социология // Теория общества: Фундаментальные проблемы / Под ред. А.Ф. Филиппова. М., 1999.
