CC BY
39
УДК 821.161.1-93
Gubina N.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Philology and Elocution, Altai State Institute of Culture
(Barnaul, Russia), E-mail: [email protected]
AGYOGRAPHIC CANON AND RUSSIAN CLASSICAL LITERATURE: POSSIBILITIES OF INTERTEXTUAL NOMINATION.
The paper represents the result of the introduction of previously obtained scientific conclusions about the features of the artistic nomination directly in pedagogical practice. Working with the metatext of the titles of one author as a special, independent level of creativity presupposes the existence of intertextual links at this level. The title of a single work as part of this metatext also carries these intertextual links and can become the key to a new interpretation of the text. Possibilities of such analysis are tested by the author on the material of individual works of Russian classics: A.P. Chekhov and LN Tolstoy. At the level of titles, a connection is established between the texts and the genre of the hagiographic literature. The analysis of works through the prism of the hagiographic canon allows to expand the range of their interpretations.
Key words: hagiography, genre canon, life of a monk, interpretation, Russian classical literature.
Н.В. Губина, канд. филол. наук, доц. каф. филологии и сценической речи Алтайского государственного института
культуры, г. Барнаул, Е-mail: [email protected]
АГИОГРАФИЧЕСКИЙ КАНОН И РУССКАЯ КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА: ВОЗМОЖНОСТИ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОЙ НОМИНАЦИИ
Данная статья представляет результат внедрения полученных ранее научных выводов об особенностях художественной номинации непосредственно в педагогическую практику. Работа с метатекстом заглавий одного автора как особым, самостоятельным уровнем творчества предполагает и наличие интертекстуальных связей на данном уровне. Название отдельного произведения как часть этого метатекста также несёт эти интертекстуальные связи и может стать ключом к новой интерпретации текста. Возможности такого анализа автор апробирует на материале отдельных произведений русских писателей-классиков: А.П. Чехова и Л.Н. Толстого. На уровне заглавий устанавливается связь текстов с жанром житийной литературы. Анализ произведений сквозь призму агиографического канона позволяет расширить спектр их интерпретаций.
Ключевые слова: агиография, жанровый канон, житие преподобного, интерпретация, русская классическая литература.
Методика исследования поэтики заглавий, разработанная автором на материале прозы Е.И. Замятина [1; 2], позволяет не только рассматривать название художественного произведения как знак, сконцентрировавший в себе смысл текста, но и предполагает возможность формирования метатекста заглавий того или иного автора. При этом каждое отдельное название функционирует как значимый элемент метатекста и, одновременно, инвариант реализации одной, главной темы художника.
В педагогической практике это во многом может повлиять на содержание, структуру и текстовое наполнение занятий по литературе и даже литературных дисциплин, особенно в нефилологических вузах, в условиях хронического цейтнота при изучении предмета.
Специфика преподавания литературы для будущих специалистов культуры и искусства определила традиции преподавания и содержание данной учебной дисциплины в Алтайском государственном институте культуры: программы предусматривают изучение в первую очередь тех периодов и разделов отечественного и мирового литературного наследия, которым не уделяется достаточного внимания в рамках школьного курса.
Среди них древнерусская литература - собственно русский, оригинальный феномен, во многом заложивший и определивший традиции русского менталитета, русской культуры, русской духовности. Один из самых популярных жанров древнерусской литературы на всем протяжении ее существования (XI - XVII вв.) - агиография, или житийная литература, пришедшая на Русь из Византии. Житие - жизнеописание святого, обычно иного автора через несколько десятилетий после кончины героя. На Руси, вслед за Византией выделялось несколько типов святых (мученики, преподобные, юродивые, столпники, исповедники), жития разных по типу святых имели определенные структурные отличия.
В рамках изучения темы «Эволюция жанра жития в древнерусской литературе» студенты Алтайском государственном институте культуры обычно знакомятся со следующими текстами: «Сказание о Борисе и Глебе», «Житие Феодосия Печерского», «Житие Александра Невского», «Житие Сергия Радонежского», «Повесть о Петре и Февронии Муромских», «Житие Юлиании Лазаревской» (Ульянии Осорьиной), «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».
Но на этом внимание к агиографическому жанру не прекращается. Чтобы подчеркнуть степень влияния древнерусской литературы на русскую классическую литературу, литературу ХХ века, их органическую связь, мы используем агиографический канон для анализа текстов Л.Н. Толстого, А.П. Чехова, В.М. Шук-
шина. На наш взгляд, при этом актуализируется духовно-нравственный потенциал художественных текстов [3].
В частности, сквозь призму агиографического канона анализируется нами повесть Л.Н. Толстого «Отец Сергий» и рассказ А.П. Чехова «Моя жизнь». Явная интертекстуальность номинации обоих текстов делает возможными такое сопоставление. В качестве средства анализа используется каноническая схема жития преподобного.
Преподобные (чаще всего отцы-основатели монастырей) - один из типов святых, унаследованных русской религиозной культурой из византийской традиции. Агиографический канон при жизнеописании преподобных предполагал вполне конкретное структурно-смысловое наполнение. Так, традиционными были следующие элементы:
1. Рассказ о родителях и детстве святого, причем будущий святой уже с рождения отличался от сверстников, не участвовал в детских забавах, предаваясь чтению книг и молитвам.
2. Родные будущего преподобного не всегда поощряли его выбор и стремились вернуть к обычной жизни.
3. Святой избегал брака, а если и вступал в него по настоянию родных, то сохранял чистоту телесную.
4. Оставив жену и родных, преподобный отправлялся в уединенное место (леса, пустошь), где совершал свой духовный подвиг, зачастую подвергая испытаниям бренное тело.
5. Разносившаяся о подвиге святого слава обеспечивала ему единомышленников и последователей. Так появлялся монастырь, где святой выполнял роль духовного наставника и совершал обязательные для агиографического канона прижизненные чудеса (а затем и посмертные).
6. Помимо высшей мудрости преподобный обладал и даром предвидения, а потому предчувствовал смерть, накануне собирал братию и давал наказы о жизни монастыря без него.
Повесть Л.Н. Толстого уже на уровне заглавия отсылает нас к образу одного из самых популярных на Руси святых - к образу Сергия Радонежского, что, безусловно, подчеркивает уместность соотнесения текста с житием. Сюжет текста Толстого внешне соответствует этапам агиографического канона [4]. Степан Касат-ский с детства - выдающаяся личность, сын достойных родителей, блестящий ученик, которому обеспечена военная карьера. Разочарование в кумирах светской жизни (возлюбленная, государь-император) заставляют его искать утешения в вере. Путем огромной душевной работы и тяжелых физических испытаний он достигает признания со стороны монашества и известности у мирян. Уже совершаются отцом Сергием чудеса исцеления, и даже сам он начинает думать о себе как о святом. Но этот мо-
мент внешнего соответствия завершается внезапным грехопадением святого. (К нему приводят для лечения купеческую дочку, и эта неумная и некрасивая, но обладающая подчеркнутой телесностью девушка без особых усилий склоняет отца Сергия к прелюбодеянию).
Доискиваясь причин собственной духовной гибели, герой обращается к своей родственнице Пашеньке. И в тексте возникает еще одно повествование о жизни, на этот раз - по мысли Толстого - подлинное житие. Обнищавший отец, пьяница муж, дочь и зять, не желающие работать, маленькие внуки, постоянный труд для семьи - не было ни одной минуты в жизни этой женщины, когда бы она заботилась лишь о самосовершенствовании или спасении собственной души, т. е. о самой себе. И в этом Степан Касатский (и соответственно, Лев Николаевич Толстой) видит истинную близость Богу: забыть о собственном Я, раствориться в других - это то, чего не смог достичь отец Сергий за всё время в монастыре и отшельническом ските. И после встречи с Пашенькой для героя начинается новый жизненный этап, духовное возрождение.
Таким образом, воспроизводя агиографический канон в своем тексте и одновременно полемизируя с ним, Лев Николаевич Толстой заставляет читателя задуматься о смысле веры и жизни человека. (Подспудно встает вопрос, удалось ли самому автору достичь истинной близости к богу, т. е. выстроить жизнь как служение людям при полном отказе от собственного Я).
В отличие от Толстого А.П. Чехов никогда напрямую не касался религиозной темы. Но анализ рассказа «Моя жизнь» сквозь призму агиографического канона вполне оправдан, по нашему мнению, следующим моментом. Само заглавие текста подчеркивает биографичность текста по отношению к главному герою, который наделен уникальным для среднерусской полосы древнебиблейским именем Мисаил [6].
Соотнесение сюжета чеховского рассказа и схемы жития позволяет сказать, что главный герой во многом соответствует образу святого-юродивого. (Юродивые - от лат. urod - особенный - человек, отвергший все мирские (социальные) ценности и ведущий аскетический образ жизни) будучи сыном городского архитектора, представителем привилегированного сословия, Мисаил отказывается заниматься интеллектуальным (точнее, псевдоинтеллектуальным) трудом и, покинув отчий дом, устра-
Библиографический список
ивается простым маляром. Иначе говоря, герой нарушает закон, регламентирующий жизнь в его городишке, организующий весь провинциальный социум сверху донизу:
Этот закон порождает глобальную ложь, грандиозный «футляр», в который заточены все городские жители, не способные быть по-настоящему свободными и счастливыми, искренне любить, радоваться красоте природы, ценить правду искусства. Этот закон формулирует Мисаилу мясник Прокофий: «Вас у губернатора, должно, наказывать будут. Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» [5, с. 162].
Мисаил выбирает иной путь, придерживаясь девиза, сформулированного его товарищем, маляром Редькой: «Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу». Это новый, естественный закон новой для Мисаила, естественной жизни. Герой проходит все ее испытания: полуголодное существование, бездомные скитания, непривычный физический труд, любовь, а затем измену жены. И может показаться, что этот путь ничуть не лучше прежнего. Но именно прочтение текста через житийный какнон выявляет для нас иной смысл финала рассказа.
Пример Мисаила вдохновляет его сестру Клеопатру на свободный выбор собственной судьбы. Правда, для неё, слишком долго дышавшей отравленным ложью воздухом городского социума, свобода оказывается гибельной. Она умирает от чахотки, но до этого была любовь, было, пусть и кратковременное, но счастье, и, наконец, появился смысл жизни - ребёнок.
В финале рассказа главный герой остается с маленькой племянницей на руках. В контексте житийного канона, рождение ребёнка - это и есть главное событие, чудо (прижизненное - для Мисаила, посмертное - для Клеопатры). Это Чудо оправдывает выбор героя, наполняет высоким смыслом его дальнейший путь. Теперь его задача - воспитать девочку в свободном мире, рассказать ей о красоте и правде жизни.
Можно сказать, что проанализированный рассказ - один из немногих текстов Чехова, в которых он дает пример настоящей, а не бесцельно прожитой и бездарно истраченной жизни. И духовно-нравственный потенциал произведения, его жизнеутверждающий смысл наиболее полно выявляются при сопоставлении с русским агиографическим каноном.
1. Губина Н.В. Поэтика заглавий в прозе Е.И. Замятина: название - текст - метатекст. Мир науки, культуры, образования: междунар. науч. журн. 2007; 4: 97 - 104.
2. Губина Н.В. Власть субъекта и субъект власти: художественное измерение. Мир науки, культуры, образования: междунар. науч. журн. 2010; 5(24): 240 - 244.
3. Губина Н.В. Традиции отечественной духовной культуры в «сельских» рассказах В.М. Шукшина. Продовольственная безопасность. Аграрно-политический диалог. 2013: 232 - 235.
4. Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. Ленинград: Художественная литература, 1983.
5. Чехов А.П. Избранные сочинения. Москва: Художественная литература, 1979.
References
1. Gubina N.V. Po'etika zaglavij v proze E.I. Zamyatina: nazvanie - tekst - metatekst. Mir nauki, kul'tury, obrazovaniya: mezhdunar. nauch. zhurn. 2007; 4: 97 - 104.
2. Gubina N.V. Vlast' sub'ekta i sub'ekt vlasti: hudozhestvennoe izmerenie. Mir nauki, kul'tury, obrazovaniya: mezhdunar. nauch. zhurn. 2010; 5(24): 240 - 244.
3. Gubina N.V. Tradicii otechestvennoj duhovnoj kul'tury v «sel'skih» rasskazah V.M. Shukshina. Prodovol'stvennaya bezopasnost'. Agrarno-politicheskij dialog. 2013: 232 - 235.
4. Tolstoj L.N. Smert'Ivana Il'icha. Leningrad: Hudozhestvennaya literatura, 1983.
5. Chehov A.P. Izbrannye sochineniya. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1979.
Статья поступила в редакцию 04.12.17
УДК 81.367.6
Gureyev V.A., Doctor of Sciences (Philology), Professor, International University in Moscow (Moscow, Russia),
E-mail: [email protected]
LANGUAGE EGOCENTRISM AND THE SYSTEM OF PARTS OF SPEECH. The article discusses the general issues of evolution of the theory of language egocentrism. It is noted that language egocentrism forms a core of anthropocentrism in linguistics. The basis of the conceptual system of an individual is the mega-concept ego, which is directly in contact with the concepts that form the egoreferential field around it. The classifications of concepts, currently available in cognitive linguistics, do not take fully into account the egocentric factor. It appears that the creation of an egocentric typology of concepts based on the roles of the two mega-concepts - ego and non-ego - would contribute to objectively presenting and evaluating the processes of conceptualization. The author believes that the phenomenon of egocentrism is also ontologically inherent in the whole language system and cannot but affect the system of parts of speech. In his view, the egocentric system of parts of speech must stem a) from the approval of the dominant role of ego in the formation and functioning of the system of parts of speech and b) from the recognition of the pronoun I, its language representative, as the core of this system. The traditional classifications of parts of speech rest on the
