CC BY
22
И. В. Ракова DOI: 10.24411/1811-1629-2019-11071
АДРЕСОВАННОСТЬ ТЕКСТА-ВОСПОМИНАНИЯ
В ЛИТЕРАТУРЕ XX-XXI ВВ.: РЕЧЕВЫЕ ПРИЕМЫ «ЭГО-ДОКУМЕНТА»
(НА ПРИМЕРЕ ТЕКСТОВ Ю. ТРИФОНОВА, Г. БАЛЛА И Л. МЕНАКЕРА)
IRINA V. RAKOVA
ADDRESSING THE SPEECH IN MEMOIR TEXT OF THE 20TH-21ST CENTURY LITERATURE: LITERARY DEVICE OF EGO DOCUMENTS, ON THE MATERIAL OF THE WORKS BY JURY TRIFONOV, GEORGY BALL AND LEONID MENAKER
Ирина Владимировна Ракова
Кандидат филологических наук, старший преподаватель Державинский институт Измайловский пр., д. 7, Санкт-Петербург, 190005, Россия ► Irina_rakova@mail.ru
В современной лингвистике особую значимость приобретают так называемые «документы личного происхождения» или эго-документы с точки зрения реализации в них частной памяти как нового типа внимания к прошлому. При этом особую важность приобретают вопросы, посредством чего происходит восприятие личной истории как общей, благодаря каким речевым приемам в «человеческом документе» становится возможным вывести опыт человека в сферу публичного и сделать аудиторию сопричастной этому опыту. В ходе исследования ряда текстов, представляющих собой эго-докумен-ты в литературе XX-XXI вв., был обнаружен ряд средств обращенности речи повествователя, как лексического, так и синтаксического плана, посредством которых адресат мыслится как субстанция, близкая говорящему, находящаяся с ним в одной сфере. В результате сближения или даже наложения сфер сознания возникает особый дискурс, в котором автор, сохраняя свою повествовательную форму, генерализирует ее, наполняя содержанием сознания другого субъекта. Можно предположить, что перед нами случай типологической двойственности повествования, благодаря которой возникает переход между документом памяти и литературным текстом, являющийся характерной чертой эго-документов.
Ключевые слова: обращенность; лексемы с субстантивно-прономинальной семантикой; десемантизированные слова; универсальные высказывания; принцип эмпатии; типологически двойственное повествование.
The author argues that in modern linguistics so called personal or ego documents acquire special significance as a new type of attention to the past through private memory. The article highlights, firstly, the problem of the means by which perception of personal history as a general one occurs, and secondly, the problem of the speech devices allowing to introduce the private human document into the public sphere and bringing readers to share author's experience. The analysis of some 20th and 21st century ego documents reveals some syntactic and lexical means of narrator's addressing, allowing to imagine the addressee as a somebody close to the sender, existing in the same sphere with him. The result of such contingence of consiousnesses is a special discourse, in which the author still preserving the form of narration, may generalize it and fill it with the content of somebody else's mind. One may suggest, that it is the case of typological duality of the narration, responsible for the transfer of memory to the literary text, which is a distinctive feature of ego documents.
Keywords: addressing; lexemes with substantively pronominal semantics; universal statements; principle of empathy; typological duality of the narration.
Irina V. Rakova
Derzhavin Institute 5 Izmailovsky pr., St. Petersburg, 190005, Russia
Последние десятилетия в истории, филологии, социологии и антропологии отмечены заметным оживлением интереса к документам личного характера (в отечественной историографии и источниковедении их обо-
значают обычно как «документы личного происхождения» или эго-документы) (см. подробнее: [6]).
В основном обсуждается соотношение личного повествования и глобального исторического нарратива, эксплуатация «я»-рассказа как литературной техники, а также «взаимосвязи индивидуального выражения и практик исторического свидетельствования, пропедевтической и педагогической роли автобиографического рассказа в исследовательской, медийной и образовательной сферах» (см. подробнее: [Там же]).
В свете данных исследований одним из наиболее важных вопросов становится вопрос о частной памяти как о новом типе внимания к прошлому, в большей степени реализующейся в автобиографическом нарративе.
Данный жанр находится между фикцио-нальным и документальным модусом повествования, будучи специфической нарративной формой первого лица. Он предлагает особый способ схватывания опыта посредством регистрации физиологических ощущений, приватных размышлений, напоминая скорее дневник, чем продуманный художественный текст.
Такие тексты, как отмечает Мария Рубинс, «нельзя считать черновиками „настоящих" литературных произведений — напротив, вмещая осадок проживаемой жизни, „человеческий документ" превращает ее в возможную для восприятия, моделирует личный опыт как постигаемую целостность» (см. подробнее: [Там же]).
В этом контексте эго-документы сближаются с такой дискурсивной практикой, как психоанализ, который также выстраивает единый опытный гештальт за счет нецензурированного «выговаривания» внутренних переживаний.
Однако открытым остается вопрос, посредством чего происходит восприятие личной истории как общей, благодаря каким речевым приемам в «человеческом документе» становится возможным вывести опыт человека в сферу публичного и сделать аудиторию сопричастной этому опыту.
Одним из таких средств можно считать обращенность речи автора, а также контекст, в котором проявляется данная обращённость, и приемы, благодаря которым реципиент вычи-
тывает адресованность как коммуникативное намерение.
При этом текст, вслед за Т. М. Дридзе [2], следует рассматривать как интенциональную и целеобусловленную деятельность, обращая большее внимание не на «что?» и «как?» говорится в тексте, а «почему?» и «ради чего?» речевое событие порождается.
Наблюдения за некоторыми текстами, пре-зентирующими «человеческий документ» в литературе второй половины ХХ-ХХ1 вв. (рассказы Ю. В. Трифонова, вошедшие в сборник «Опрокинутый дом», повесть Г. Балла «Князь нашего двора» и рассказы Л. Менакера, вошедшие в сборник «Калейдоскоп»)*, обнаруживают ряд непосредственно выраженных средств обращённости, где адресат мыслится как субстанция, близкая говорящему, находящаяся с ним в одной сфере.
На лексическом уровне к ним можно отнести лексемы с субстантивно-прономинальной семантикой, а также десемантизированные слова типа «человек», на синтаксическом — употребление односоставных обобщённо-личных предложений с глаголом в форме второго лица единственного числа, двусоставных предложений с местоимениями «ты», «вы» и неопределённо-обобщённо-личных предложений с глаголом в форме третьего лица множественного числа.
Однако этим не ограничиваются средства взаимодействия говорящего и реципиента, и, говоря о контекстуальной отнесённости «обращённости» речи, а также об интенциональном фоне, необходимо уточнить потенциальные возможности средств, презентирующих обращённость. Обнаруживаются синтаксические средства и модели с амбивалентной природой.
Для обобщённо-личных конструкций характерен адресат — носитель общего опыта, т. е. опыта, приписываемого «любому, всякому».
«Сначала от шума моря не спишь, потом привыкаешь» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 533);
«Ночью над морем встаёт красная Луна, и тогда вспоминаешь, что рядом Африка» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 533);
«<...> не можешь ни на чём сосредоточиться, тебя разбирает мытуха, ты маешься из-за пустого» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 535).
На обобщённый характер адресата указывает употребление при обозначении реципиента местоимений второго лица в обобщённом значении и односоставных обобщённо-личных предложений с глаголами в форме второго лица единственного числа.
В пределах одной ситуации «ты» соотносится с конкретным инстантом, но, поскольку ситуация повторяется, эта соотнесённость понимается обобщённо. Следовательно, рассматриваемые предложения приобретают черты универсальных высказываний, т. е. таких, «которые содержат некоторую стереотипную внеязыковую ситуацию и представляют её в определенной коммуникативной ситуации» [5].
Приведём ещё несколько примеров:
«Какой-то бред: идёшь прекрасным тропическим вечером в толпе близ моря, среди запахов сырой и жареной рыбы, <... > и не в силах отвязаться от глупостей» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 535);
«Раздвинешь камыши, и ноги проваливаются в торф» (Балл Г. Князь нашего двора);
«Открываешь дверь — и сразу на тебя наплывает иной мир» (Балл Г. Князь нашего двора).
Однако в приведённых примерах обращает на себя внимание то, что генерализуется именно персональный опыт говорящего, вернее, даже частная ситуация, акцентируется конкретно-личная отнесённость наблюдения.
Важным является и то, что, наряду с рассматриваемыми «генерализациями» индивидуальных наблюдений, присутствуют и собственно «внеличные истины», которые Т. В. Радзиевская рассматривает как «универсальные высказывания, отражающие не общеизвестные, а новые знания и функционирующие в рамках утверждений, мнений и личных выводов» [4].
В подобных высказываниях всеобщность задана всем контекстом. Выступающие в качестве субъектов сочетания «всё живое», «великие возможности», лексема «человек» нивелируют конкретно-личную отнесённость.
«Великие возможности не имеют размеров; они имеют лишь запах, лишь ветер, от которого холодеет душа» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 541);
«Перемена судьбы происходит внезапно» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 541);
«Летающие любовники Шагала — это мы все, кто плавает в синем море судьбы» (Трифонов Ю. Посещение Марка Шагала. С. 550);
«Всё живое связано друг с другом» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 542);
«<...> потому что всё сплетено искусно» (Трифонов Ю. Серое небо. С. 558).
Данный тип контекста можно определить как «вневременной, экзистенциональный»,
в котором одной из доминирующих тем выступает тема всеохватывающей судьбы («всё» сплетено», «всё» связано», все <...> плаваем в море судьбы», «перемена судьбы»), т. е. судьбы всех людей, всего народа как единого организма.
Даже реакция на природные явления подаётся как всеобщая.
«Сурова у нас зима, а какая погода — такая и власть» (Балл Г. Князь нашего двора).
Таким образом, создаётся некая сфера, которая мыслится как гипотетически всеобщая, отражённая в сознании конкретного инстанта.
Как правило, первый и второй типы обобщённых высказываний существуют в текстах автономно. Но в одном фрагменте они оказываются сопоставимыми, что даёт возможность увидеть их отличие.
«Человек не может себя заставить не думать о глупостях» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 535);
«Какой-то бред: идёшь прекрасным тропическим вечером в толпе близ моря, среди запахов сырой и жареной рыбы, <...> и не в силах отвязаться от глупостей» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 535).
Как видно из примера, запись строится от суждения-сентенции, выражающего в концентрированном виде законченную мысль автора, к «аргументации», представляющей конкретную жизненную иллюстрацию к сделанному выводу. Таким образом, собственно универсальное высказывание используется в качестве посыла, а «обобщённо-личное» — изображает реальную ситуацию, иллюстрирующую высказанное суждение. Исходя из сказанного, можно предположить, что перед нами два типа «обобщения»:
- собственно обобщение;
- имитация обобщения, при которой личностный
опыт подаётся как общий.
Какова же цель данной имитации?
Можно предположить, что выводя личностные, собственно-авторские события в плоскость вневременных и внеличностных, субъект повествования объединяется с адресатом, скрывает своё индивидуальное «я», «биографический» автор трансформируется в «концепированного» (термины Б. О. Кормана) [3].
Модусную рамку мы можем определить как «я рассказываю о том, что делал, и предполагаю, что это мог делать каждый и вы».
При этом обобщается ситуация, а не лицо, и содержательно-фактуальный характер сообщения трансформируется в содержательно-концептуальный.
Иллокутивная цель — приобщить каждого к своему опыту.
Неопределённо-личные конструкции демонстрируют «отстранение» говорящего как участника событий, при том что темой речевого события выступает личный опыт, включённый в исторический контекст.
«Полностью скрыть связи со злокозненным антиреалистом было, разумеется, невозможно, ибо помнили, как в начале 30-х Иону Александровича стегали публично на дискуссиях» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 550);
«Жили как бы начерно, наспех, малевали жизнь как эскиз» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 552);
«Ах, всё устроилось, кажется, само собой: отпала нужда в ухе, импрессионистов перестали считать подозрительными, Шагала начали поминать без брани» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 554);
«Здесь тоже убивали, преследовали, брали в плен, мечтали о мировой революции» (Балл Г. Князь нашего двора).
В представленных фрагментах наблюдается изменение форм времени, переход в аористическую форму, характерную для «историографических намерений» [7]. Возникает значение типичного, коллективного действия, от которого дистанцируется говорящий, занимая позицию наблюдателя. При этом акцент с индивидуальных воспоминаний и ощущений смещается на уровень исторических фактов: характеризуется, описывается время, а не внутренний мир повествователя.
Коллективный, обобщённый характер описываемых событий, а также присутствие в них деталей, фактов, ситуаций, характерных для конкретного временного периода и представляющих
символы цитируемой культуры, придаёт данным фрагментам значение «стереотипных ситуаций», рассматриваемых как вариант «интертекстов» (см. подробнее: [1]).
Такие текстовые блоки, отражая определённые культурные, ментальные и бытовые стереотипы и являясь неотъемлемой частью «коллективной памяти», обращены к жизненному опыту читателя и его ассоциациям по поводу описываемых реалий, вследствие чего он оказывается вовлечённым в процесс конструирования смыслового пространства текста. К примеру, описывая события после смерти Сталина, повествователь в рассказе «Посещение Марка Шагала» отмечает:
«...всё устроилось, кажется, само собой: отпала нужда в ухе, импрессионистов перестали считать подозрительными, Шагала начали поминать без брани» (Трифонов Ю. Опрокинутый дом. С. 554),
указывая на значимое «потепление» в культурной жизни советских людей.
В повести «Князь из нашего двора» действие против любого чем-то «подозрительного» человека характеризуется следующим образом:
«Не то что взрослые, но любой пацан знал, что это и есть шпион. <...> Шпиона арестовывали. Сажали
в железный „воронок". Увозили куда надо» (Балл Г. Князь нашего двора),
автор намекает тем самым на бесчисленные аресты.
Тема арестов эксплицируется и в рассказах Менакера «Генеральная репетиция» и «Усы».
Во фразе
«на дворе был 55, а не 37, но душа моя ушла в пятки. Что, если трюк с Бабой-Ягой сочтут обдуманной провокацией» (Менакер К. Генеральная репетиция)
автор маркирует 37 год как пик репрессий, апеллируя к знаниям читателя. В примере из рассказа «Усы»
«<...> нынче за юмор не сажают...» (Менакер К. Усы)
противопоставление настоящего прошлому как более спокойного времени также акцентирует тему репрессий.
При этом, как отмечалось ранее, данные блоки отличаются принципиальной нерелевантностью авторства, более того, автор отстраняется от описываемых событий. Это объясняется ин-
тенцией рассматриваемых фрагментов — передать специфику, идеологию реальных исторических событий, значимых для коллективной памяти социума. Отстранённость же, с одной стороны, а генеритивность и всеобращённость — с другой, позволяет скрыть «индивидуальность» автора.
Итак, подводя итоги наших наблюдений, можно констатировать следующее:
- при рассмотрении генеритивных фрагментов как речевого события удалось выявить две модели речевого поведения;
- для первой модели характерен концепированный автор, целью которого становится приобщить каждого к своему опыту, скрыться за всеобщим «Я». Тематическим наполнением является личный опыт;
- коммуникативная цель второй модели — нивелировать своё «Я» и передать историческую специфику времени. В качестве тематического наполнения выступает личный опыт в рамках исторически значимых ситуаций.
Значимым при этом является то, что в качестве ключевого средства выражения значений инклюзивности, адресованности, отстранённости субъекта речи, а также своеобразия коммуникативной интенции выступает категория лица, отражающая позиции и расстановку участников речевого события.
Прототипичный характер интенций, выражаемых обобщённо-личными и неопределённо-личными предложениями, позволяет говорить о связи между семантикой определённого типа предложения и речевыми намерениями говорящего, им выражаемыми.
В свою очередь, все выше указанные речевые приемы в анализируемых автобиографических нарративах можно рассматривать как средства создания двуплановости повествования, благодаря которой становится возможным вывести опыт человека в сферу публичного и сделать аудиторию сопричастной этому опыту. Перед нами рассказ о себе самом как части социума, в котором объективируется личный,частный опыт повествователя, вследствие чего возникает переход между документом памяти и литературным текстом, являющийся характерной чертой эго-документов.
ПРИМЕЧАНИЕ
* Примеры из данных текстов даются по изданиям: Трифонов Ю. Опрокинутый дом. М., 1999; Менакер Л.
Калейдоскоп // Звезда. 2008. № 11. URL: http://www.zh-zal. ru/zvezda/2008/11/me5.html; Балл Г. Князь из нашего двора // Знамя. 2010. № 3. URL: http://www.zh-zal.ru/znamia/2010/3/ ba8.html.
ЛИТЕРАТУРА
1. Демьянков В. З. Интерпретация как инструмент и как объект лингвистики // Вопр. философии. 1999. № 2. С. 5-13.
2. Дридзе Т. М. Социальная коммуникация как текстовая деятельность в семиосоциопсихологии // Общественные науки и современность. 1996. № 3. С. 145-152.
3. Корман Б. О. Избр. тр. по теории и истории литературы. Ижевск, 1992.
4. Радзиевская Т. В. Прагматический аспект афористических текстов // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1988. Т. 47, № 1. С. 89-98.
5. Рогова К. А. О каком лице идёт речь в односоставных предложениях? // В поисках смысла: Сб. ст. СПб., 2001. С. 24-25.
6. Швец А., Аникудимова Е. Личное повествование как проблема. XX Фулбрайтовская летняя школа «Личное повествование как живая история // НЛО. 2018. № 3. URL: http://www.zh-zal.ru/nlo/2018/3/lichnoe-povestvovanie-kak-problema-pr.html
7. Benveniste E. Les relations de temps dans le verbe français // Problèmes de linguistique générale. I. Paris, 1966.
REFERENCES
1. Dem'iankov V. Z. (1999) Interpretatsiia kak instrument i kak ob"ekt lingvistiki [Interpretation as a tool and as an object of linguistics]. Voprosy filosofii [Russian Studies in Philosophy], no. 2, pp. 5-13. (in Russian)
2. Dridze T. M. (1996) Sotsial'naia kommunikatsiia kak tekstovaia deiatel'nost' v semiosotsiop-sikhologii [Social communication as a textual activity in semicolonialism]. Obshchestvennye nauki i sovremennost' [Public Sciences and modernity], no. 3, pp. 145-152. (in Russian)
3. Korman B. O. (1992) Izbrannye trudypo teorii i istorii literatury [Selected works on the theory and history of literature]. Izhevsk. (in Russian)
4. Radzievskaia T. V. (1988) Pragmaticheskii aspekt aforisticheskikh tekstov [Pragmatic aspect of aphoristic texts]. Izvestiia AN SSSR. Seriia literatury i iazyka [Proceedings of the USSR Academy of Sciences. Series of literature and language], vol. 47, no. 1, pp. 89-98. (in Russian)
5. Rogova K. A. (2001) O kakom litse idet rech' v odnosostavnykh predlozheniiakh? [What kind of person are we talking about in one-part sentences?]. In: V poiskakh smysla [In search of meaning]. St. Petersburg, pp. 24-25. (in Russian)
6. Shvets A., Anikudimova E. (2018) Lichnoe povestvovanie kak problema. XX Fulbraitovskaia letniaia shkola "Lichnoe povestvovanie kak zhivaia istoriia" [Personal narrative of a problem. XX Fulbright summer school "Personal narrative as a living story"]. Novoe literaturnoe obozrenie [New literary review], no. 3. Available at: http://www.zh-zal.ru/nlo/2018/3/lichnoe-povestvovanie-kak-problema-pr.html (in Russian)
7. Benveniste E. (1966) Les relations de temps dans le verbe français [The time relations in the French verb]. In: Problèmes de linguistique générale [Problems of general linguistics], iss. 1. Paris. (in French)
