CC BY
194
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2008. № 3
Мохаммади Захра (Иран)
A.C. пушкин И вОСТОк: ЗАМЕТКИ к ТЕмЕ
На всем протяжении литературной биографии Пушкин проявлял интерес к культуре Востока. Уже в лицее он успел приобрести некоторые сведения в этой области. Во всяком случае, он слушал лекции проф. И.К. Кайданова, содержание которых позднее было обобщено в книге «Руководство к познанию всеобщей политической истории» (СПб., 1821), где подробно описывалось состояние азиатских народов до времен Кира великого и основания персидской монархии. Судя по всему, именно из уст Кайданова Пушкин впервые услышал имя Зороастра, личность которого Кайданов воспринял через призму традиционных представлений о добродетелях идеального монарха, который стремится внушить государям любовь к справедливости и человеколюбию, облегчить бедствия народа надеждой будущего счастья и водворить на земле мир и благоденствие.
Другим источником сведений Пушкина о Востоке был журнал «Вестник Европы». Из этого издания он мог почерпнуть сведения о персидской философии и поэзии1, познакомиться с некоторыми арабскими изречениями и с легендой о Меджнуне и Лейли2, с несколькими газелями Хафиза, «Завещанием» и фрагментами «Гюлистана» Саади3, сатирой Фирдоуси на Махмуда и отрывками из поэмы «Шах Наме»4, с «Изречениями и анекдотами» Джами5, с переведенными Н. Коноплевым персидскими повестями «Спор о красавице» и «Купеческая дочь и Паша»6, с переводами статей европейских журналистов о Востоке7 и другими материалами.
Пушкину был вполне доступен известный сборник «Тысяча и одна ночь», отразивший мифологические представления народов Востока — арабов, персов, индусов: французский перевод книги, выполненный А. Галланом, вышел в свет в Париже в 1704 г.8
В развитии интереса Пушкина к Востоку, несомненно, определенную роль сыграли его дружеские беседы с современниками, особенно с В.К. Кюхельбекером, которого Пушкин в статье о Дельвиге называет «живым лексиконом и вдохновенным комментарием» (Пушкин, 11, 273); как известно, в годы обучения в царскосельском лицее (1811—1817) Пушкин и Кюхельбекер общались постоянно, и уже в это время Кюхельбекер изучал восточную литературу и работал над словарем, в котором комментировал различные занимавшие его воображение реалии европейской и мировой культуры, в том числе, например, обращался к Саади, Зороастру и др.9
Отдельная проблема, давно обсуждаемая в пушкиноведении, — отношение Пушкина к восточному слогу. При всей ее сложности показательно, что такие разные исследователи, как, например, И.С. Брагинский и Б.В. томашевский, Ю.Н. тынянов и Б. Мейлах, сходятся во мнении о том, что поэт хорошо знал арабскую и персидскую литературы, а «восточный» элемент его стиля ассоциировался у них главным образом с тяготением к романтической экзотике. для подобной постановки вопроса действительно немало оснований: в творчестве Пушкина 1820-х гг. немало произведений, так или иначе затрагивавших тему Востока; среди них, например, «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», «Подражания Корану», «В прохладе сладостной фонтанов...». Но вряд ли все же проблема «Пушкин и Восток» может быть сведена к истории увлечения поэта Байроном и романтическим «местным колоритом» — слишком важное место в творчестве Пушкина занимает проблема «Запад — Восток»; слишком серьезно он размышлял об исторической судьбе России, отделяя ее и от «западного» и от «восточного» путей развития; наконец, слишком памятным для него было личное знакомство с миром Востока: Пушкин, никогда не покидавший пределов России, на Кавказе и в Крыму получил возможность соприкоснуться с чужим для него миром мусульманской культуры.
«Кавказский пленник», первая романтическая поэма Пушкина, в наибольшей степени обнаруживает тяготение к «восточным» поэмам Байрона; в ней звучат мотивы разочарования, отчуждения, одиночества, свободы, а также всевластия судьбы, играющей с человеком так жестоко и так непредсказуемо. Сейчас нам часто кажется, что в этой поэме так мало оригинального: но будем помнить, что именно «Кавказский пленник» впервые открыл своеобразное очарование Кавказа для русских читателей. В этом отношении вполне справедлива точка зрения Белинского: «С легкой руки Пушкина Кавказ сделался для русских заветною страной. Не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни, смелых мечтаний. Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем... И Кавказ — эта колыбель поэзии Пушкина — сделался потом и колыбелью поэзии Лермонтова...»10. Показательно, что кавказская поэма Пушкина породила множество подражаний, по большей части малоудачных, но с очевидностью свидетельствующих о серьезном изменении литературных вкусов.
«Бахчисарайский фонтан» — первая и едва ли не единственная большая вещь Пушкина, созданная под непосредственным влиянием восточных поэтов, прежде всего, конечно, Саади. Первоначально поэма была названа «Гарем», но позднее, как обычно
считается, под влиянием Саади Пушкин изменил название и в качестве эпиграфа использовал строки персидского поэта: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече».
Сочинение Саади «Гюлистан» (1258), написанное ритмизированной прозой и стихами, состоящее из нравоучительных рассказов — притчей, рассуждений и афоризмов, в латинском и немецком переводе было известно в России с конца XVII в., тогда же появились первые из него переводы на русском языке. В XVIII — начале XIX в. получили известность и переводы на французский. Большое число рассказов и афоризмов Саади переводилось в XVIII в. и печаталось в журналах, литературных сборниках, хрестоматиях и др.11 Степень, характер и источники знакомства Пушкина с сочинениями Саади выяснены лишь в небольшой степени. Однако благодаря Б.Л. Модзалевскому мы знаем, что французские переводы поэмы «Шах Наме» и «Гюлистан» были в библиотеке Пушкина12.
Впрочем, судя по всему, не «Гюлистан», а гораздо менее известная в России книга Саади, «Бустан», послужила источником эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану». В отчете С.М. Бонди о работе над IV томом академического издания сочинений Пушкина подробно обосновывается эта версия, тем более любопытная, что ко времени создания «Бахчисарайского фонтана» данное сочинение Саади не было полностью переведено ни на один из европейских языков (если не считать старинного немецкого перевода XVII в., приложенного к изданию «Путешествия» Олеария). Нет оснований переоценивать основательность знакомства Пушкина с творчеством Саади. Из сличения пушкинской редакции изречения с подлинным текстом и подстрочным переводом К.И. Чайкин, известный востоковед, убедительно обосновал точку зрения, согласно которой посредствующим между ними звеном был французский перевод. Вопрос вполне разрешен Б.В. томашевским. Исследователь указал на то обстоятельство, что посредствующим звеном явился «восточный роман» т. Мура «Лалла-Рук», и не столько его английский подлинник, сколько французский перевод Амедея Пишо, где читаем: «Plusieurs ont vu, comme moi, cette fontaine, mais ils sont loin et leurs yeux sont ferrnfc а jamais» (1820), т.е.: «Многие, как и я, видели этот источник; но они далеко, и глаза их закрылись навсегда»13. Как видим, пушкинский перевод слова «fontaine» (источник) как «фонтан» не вполне точен и, вероятно, обусловлен стилистическими соображениями14.
Подробно обсуждался вопрос о характере «восточного стиля» в «Бахчисарайском фонтане»; при этом, однако, обычно подчеркивалась мысль об условном характере пушкинского ориентализма,
который представлялся кратким эпизодом в истории освоения поэтом древней поэзии вообще. В.М. Жирмунский, например, характерным образом подчеркивал, что пушкинский интерес к восточной экзотике никогда не был ни слишком значительным, ни ярко выраженным, и даже склонялся к отрицанию ее значения для него: «У Пушкина восточные темы намечены впервые в "байронических" поэмах, в особенности ярко — в "Бахчисарайском фонтане", с его этнографическим колоритом мусульманского Востока. В дальнейшем подражания Корану и Библии открывают Пушкину арабскую и древнееврейскую поэзию, не только религиозную, но и любовную ("Песнь Песней"). "Ориентализм" Пушкина, отвергнувший Мура, как "чопорного подражателя безобразному восточному воображению", никогда не имеет характера экзотики. Так, в частности, и в "Подражаниях Корану" Пушкин, действительно, не увлекается "экзотикой" ислама: он выдвигает в Коране те черты, которые перекликаются с ветхозаветной поэзией. В этом сказался один из существеннейших принципов в трактовке национального своеобразия в поэзии Пушкина, где национальное никогда не отрывается от общечеловеческого»15. С данной точкой зрения в принципе можно было бы согласиться, учитывая некоторую традиционную смысловую расплывчатость самого понятия «экзотика», если бы не одно обстоятельство: Пушкин испытывал выразительные возможности различных художественных систем и стилей, причем не всегда выбирал между ними, но именно сочетал их, пусть на уровне отдельных их элементов, друг с другом, а потому нет оснований приуменьшать значение какой-то одной стилистической или тематической тенденции. Показательно в этом отношении, что не только «Подражания Корану», но и «Бахчисарайский фонтан» строится, безусловно, на прямом сопоставлении мусульманской и христианской культур.
Важно и другое: в восприятии современников «Бахчисарайский фонтан» оказывался именно верной и даже неожиданной картиной «восточных нравов», и опытом творчества в «восточном вкусе». Ограничимся одним примером:
«Некоторые описания особенно в восточном вкусе, например следующее: евнух, пугаясь ночью малейшего шума, пробуждается, дрожит, слушает...
Но все вокруг его молчит... Одни фонтаны сладкозвучны Из мраморной темницы бьют, И, с милой розой неразлучны, Во мраке соловьи поют.
Другие с необыкновенною живостию представляют картину восточных нравов и обыкновений.
9 ВМУ, филология, № 3
Покрыты белой пеленой, Как тени легкие мелькая, По улицам Бахчисарая, Из дома в дом, одна к другой, Простых татар спешат подруги Делить вечерние досуги»16.
Наконец, отзывы самого Пушкина о «Бахчисарайском фонтане» указывают не только на его стремление резко дистанцироваться от «ребяческого и уродливого» слога восточной словесности (обычно комментаторы подчеркивают именно эту сторону дела), но и парадоксальным образом на глубокий интерес к восточному слогу. Напомним:
«Слог восточный был для меня образцом, сколько возможно нам, благоразумным, холодным европейцам. Кстати еще — знаешь, почему я не люблю Мура — потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо — ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета — Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранить вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в Гяуре, в Абидосской невесте и проч.»17. Как видим, Пушкин прежде всего признает сам факт подражания, заявляя, что прямо ориентировался на «восточный слог» как на образец. Вместе с тем он подчеркивает важность правильного отбора и правильной обработки материала: возможности и особенности одной литературной культуры не должны приноситься в жертву другой, более или менее чуждой.
Однако литературная и религиозная культура Востока могла соотноситься Пушкиным не только с современной русской (европейской) литературой, но и с современной историей и даже с собственной биографией. Так, цикл «Подражания Корану» (1824) был непосредственно связан с раздумьями Пушкина над собственной духовной биографией и событиями своей эпохи. Показательно, что Коран привлекал поэта и как исторический памятник, и как памятник философский и поэтический. Пушкин мог упоминать имя Мухаммеда рядом с такими поэтами, как Саади и Хафиз. В «Подражаниях Корану» раскрыта не только «божественная» миссия пророка, но и его человеческая судьба.
Особенно сложно двойственное отношение Пушкина к культуре мусульманского Востока выразилось в оде «Пророк»: основными подтекстами данного стихотворения стали книга пророка Исайи и Коран. Еще В. Соловьев в статье «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» писал: «По мысли некоторых критиков, в этом стихотворении вовсе нет речи о поэзии и о призвании поэта: "Пророк" Пушкина принимается ими за действительного, в собственном смысле пророка, причем иные признают его пророком библейским, другие относят его к Корану и видят в нем самого
Мухаммеда»18. Так возникла весьма нетривиальная ситуация: ветхозаветный текст и фрагменты Корана оказались связаны единым поэтическим сюжетом, причем этот сюжет допускал возможность истолкования и в религиозном, и в литературном контекстах одновременно: духовная ода стала литературной декларацией.
Примечания
1 Вестник Европы. 1811. № 1. С. 27-53.
2 Там же. № 16. С. 58-60.
3 Там же. 1815. № 9. С. 28-38.
4 Там же. № 10. С. 2-19.
5 Там же. 1826. № 21. С. 61-67.
6 Там же. № 7. С. 225-232.
7 Там же. 1815. № 11. С. 1-3.
8 Les Mille et une Nuits / Traduits de l'arabe par A. Galland: In 12 vls. P., 1704-1717.
9 См.: Тынянов Ю. А.С. Пушкин: Исследования и материалы: Пушкин и Кюхельбекер. М., 1934.
10 Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. VII. М., 1955. С. 373.
11 См.: Рак Д. Пушкин: Исследования и материалы: Саади. СПб., 2004. С. 298-300.
12 Библиотека А.С. Пушкина. СПб., 1910. С. 291-292.
13 Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975. С. 161-162.
14 См.: Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1. М.; Л., 1956. С. 505-507.
15 Жирмунский В.М. Пушкин и западные литературы. М., 1937. С. 100-101.
16 Федоров Б. Письма в Тамбов о новостях русской словесности: Письмо 1 // Пушкин в прижизненной критике. 1820-1827. СПб., 1996. С. 229; см. также: Розенфельд А.З. А.С. Пушкин в персидских переводах // Вестн. Ленингр. ун-та. 1949. № 6. С. 99; Лобикова Н.М. Пушкин и Восток: Очерки. М., 1974. С. 37-38, 92; Нольман М.О. Пушкин и Саади // Русская литература. 1965. № 1. С. 132; Гроссман Л.П. Пушкин: Исследования и материалы (у истоков Бахчисарайского фонтана). М.; Л., 1960. Т. III. С. 87; Томашевский Б.В. Пушкин I. М.; Л., 1956. С. 505-506; Вяземский П. Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 (Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова). СПб., 1996. С. 155; Вацуро В. и др. Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 (примечания). СПб., 1996. С. 396.
17 Письмо Пушкина Вяземскому, март-апрель 1825 г. XIII. С. 160.
18 Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М., 1990. С. 55; см. также: Черняев Н.И. «Пророк» Пушкина в связи с его же «Подражаниями Корану». Харьков, 1898. С. 44-46; Сиповский В.В. Пушкин и романтизм // Пушкин и его современники. Вып. 23-24. Пг., 1916. С. 26.
