CC BY
47
РОССИЙСКАЯ АКАДШШ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А. С. ПУШКИН А
99.03.001. ГАРМОНИЯ ПРОТИВОРЕЧИЙ: (Анализ лирического текста Пушкина). Обзор.
Сознавая неисчерпаемость лирики Пушкина, пушкинисты ищут подходы и новые ракурсы, которые позволили бы увидеть место жанровых, тематических, сюжетных групп стихотворений или каждого отдельного произведения в перспективе пушкинской поэзии.
Не порывая с традициями русского и советского литературоведения, современные исследователи творчества Пушкина стремятся углубить и обновить читательское прочтение классических текстов. В.Глухов в частности (1), прослеживает эволюцию пушкинской лирики, текстуально демонстрируя, как проявляется у Пушкина контраст между романтическим (идеальным) и реалистическим (житейски-конкретным, бытийно-философским) началами. При этом исследователь не просто придерживается традиционной формулы "от романтизма к реализму", но и выявляет масштаб пушкинского синтезирующего мышления, где противоречия сливаются воедино. В.Грехнев (2) характеризует пушкинские послания, элегии, анакреонтические стихи, особенно когда речь идет о раннем творчестве поэта. В анализе зрелого творчества автор отдает предпочтение этапным стихотворениям экзистенциального порядка и доминирующим тематическим пластам лирики, как жанровой, так и внежанровой. Зрелая онтологическая лирика (поэия бытия, философского осмысления жизни) — в поле зрения В.М.Таборисской (8). Г.Красухин и В.Махнова (4) анализируют конкретные произведения, подчеркивая их актуальность в нравственном и эстетическом плане. И.Сурат (6, 7) и В.Непомняпдай (5) также останавливают внимание на конкретных стихотворениях,
рисуя их ассоциативный фон и вписывая в контекст пушкинской духовной жизни.
Уже в ранних посланиях, пишет В.Глухов, выдвигается доминанта пушкинской поэзии: сопряжение крайностей — идеальных внутренних устремлений личности и отрезвляющих ее воздействий действительности. Преобразуя в соответствии со своей индивидуальностью жанр дружеского послания, поэт сознавал его пределы, когда обращался к высокой тематике и поэтической характеристике возвышенных умов и душ. Сам жанр не располагает к серьезному разговору. Другое дело, когда Пушкин обращался в посланиях к лицам из своего ближайшего окружения ("Послание к кн. Горчакову", "Товарищам"). В этом случае он, свободно владея материалом, точными и яркими штрихами рисовал образы своих адресатов, обладателей разнородных свойств и привычек, а порою и собственный образ. И, как правило, — в тонах легкой, игривой, веселой товарищеской шутки.
Поэзией духовного единения называет ранние пушкинские послания В.Грехнев. И смену тональностей, и включение эпизодов в композиционную раму стиха можно проследить в "больших" лицейских посланиях Пушкина: "Городок". "Послание к Юдину", "К Галичу". Чем просторнее поэтический текст, тем настойчивее побуждает он разнообразить мелодику и интонационный строй поэтической речи. Подвижность и гибкость интонаций, пишет исследователь, мотивировались сменой объектов, втянутых в круг жанра.
В первой части пушкинского "Послания к Юдину" (1815) ощущается "легкий привкус" риторики: полон восклицаний и вопросов поток поэтической речи. Риторический оттенок пушкинского вступления объясняется поворотом темы: Пушкин защищал статус уединенного существования поэта "в деревне дальней или в смиренном городке" независимо от суетных соблазнов толпы. Но и умиротворенно повествовательная тональность, сопутствующая описанию "прелестей сельской жизни", в контексте стихотворения неустойчива. В изображении "грозной сечи", в гущу которой переносит поэта нетерпеливая фантазия, заметно ускоряется темп стиха: нагнетаются глаголы действия, интонационно-синтаксические единства здесь тяготеют к совпадению с периодами ритмическими. Возрастает энергия слова до той композиционной
черты, за которой мечта поэта, совершив полет над воображаемым полем битвы, возвращаясь на твердую реальность, "под сень укромную "милого приюта".
В послелицейских посланиях Цушкина лирический субъект все глубже погружается в поток времени. Причем, констатирует В.Грехнев, это время биографическое, время конкретной человеческой судьбу, прежде остававшееся за горизонтами жанра. Для автора монографии не подлежит сомнению, что в пушкинской ранней лирике происходила мощная субъективизация политических страстей. "Гражданская экзальтация" затрагивает самые глубинные струны дуцш поэта, теперь она воплощена в стихах как этап становления его миросозерцания. Неодолимость и силу духовного влечения к свободе выражает первое послание Пушкина к Чаадаеву (1919). В этом стихотворении "проступает как бы могучий зов природы, стеснить его можно, но подавить нельзя" (2, с.75).
В южном послании "Чаадаеву" (1821) пушкинская личность раскрывается в тяжком борении души, в драматической смене внутренних состояний, в психологически насыщенном контексте времени и судьбы. Пушкин начинал первую фразу с обозрения настоящего, являющего собой беглый очерк его собственной изгнаннической судьбы. Затем мысль его погружалась в минувшее, высвечивая пережитые метания духа "и ложные обольщения души" (2, с.76). И, наконец, по логике изображения, мысль, закаленная в горниле невзгод и страданий, восходит к широкому, спокойному и мужественному восприятию бытия, в дневном свете которого реальность отделяется от химер воображения, и взору открывается внутреннее ничтожество зла.
Повторяясь во второй части послания, композиционный рисунок темы предусматривает укрупнение и конкретизацию картины минувшего. Повтор этот создает драматическое напряжение образа: пушкинская мысль, освобождаясь от тягостных впечатлений недавнего прошлого, словно бы невольно воскрешает прежнюю боль и тревогу. Лирическое переживание в этом послании движется во времени, фазы его четко выделены в композиции стиха и выстроены во временную перспективу. Послание расширяло свои жанровые владения, традиционные "правила" уже не играли роли в пушкинской поэтике.
В становлении пушкинского мира сыграла роль его антологическая лирика 20-х годов. Создавая стихотворения "Прозерпина", "Рифма", "Царскосельская статуя", "Дева" и многие другие, поэт прошел школу строжайшей дисциплины художественного мышления, оттачивавшую чувство архитектоники, эстетической меры во всем: в умении строго взвешивать деталь в структуре целого и в умении сжимать эту структуру, насыщая ее одновременно особой смысловой емкостью. Здесь вырабатывалась пластика художественного рисунка, острое ощущение словесной динамики, умение формировать ту идеальную закругленность и исчерпанность изображения, без которых немыслимо антологическое стихотворение. А главное заключается в том, делает вывод исследователь, что пушкинский гений в антологической лирике "впервые явил в полном блеске глубоко соприродное его творческому духу начало гармонии и родовую свою способность к глубочайшему погружению в целостность иных культурных миров" (2, с.86). Перед читателем встает подвижный и многоликий мир, цельный в своей многогранности.
В стихотворении "Муза" (1821) мгновения как бы перетекают друг в друга. Пластическая реальность и конкретность лирических ситуаций столь велики, а внутренняя их связь столь очевидна, что они сливаются, несмотря на кажущийся временной разрыв, в единую мифологическую картину. Искусство воспринимается в стихотворении как высшее, просветляющее приобщение к миру и человечности. Божественное и человеческое здесь поставлены в один образный ряд и этим как бы уравниваются в своей ценности.
В стихотворении "Земля и море" (1821) к двум моментам, к двум состояниям души стянуты представления о целостном и законченном мироотношении. Оно не только перекрывает собой весь круг человеческого бытия; картина мира мифологически расчленена на две все исчерпывающие сферы: море и сушу, владычествующие безраздельно и над человеческой душой, ибо она здесь гармонически вплетена в живую ткань природы. Как и в "Музе", разные состояния души воплощены с такой осязаемой конкретностью, что воспринимаются в ракурсе мгновения.
В.Глухов и В.Грехнев уделяют значительное место элегиям Пушкина; поэт постепенно преобразовывал традиционный
романтический жанр в "поэзию мысли", тяготеющую к историко-биографической конкретике.
Движение лирического переживания с его диссонансами и взаимопереходами характеризует В.Глухов, рассматривая элегию "Надеждой сладостной младенчески дыша..." (1823). Так же, как в ряде стихотворений периода южной ссылки, там изображается столкновение несовместимых друг с другом представлений и чувств, тревоживших воображение и душу поэта. Лирический субъект не верит в идеальный загробный мир, но тоскует по нему. Однако только воспроизведением этой коллизии поэт уже не удовлетворялся и усматривал в ней фактор, способствующий движению от одного душевного состояния к другому. Если нет запредельного мира, где все счастливы, то остаются пусть немногие, но настоящие радости, данные земным бытием. Каждый раз, когда противоречие в душе героя достигает кульминационной точки, развитие лирического переживания получает новый поворот. В итоге создается диалектически подвижная и гармонически стройная поэтическая композиция.
Ракурсы элегического переживания, пишет В.Грехнев, пересекаются в конкретном биографическом опыте Пушкина, где сосредоточены живой нерв его экспрессивного напряжения, а иногда и композиционное решение образа. В этом плане исследователь анализирует стихотворение "К морю" (1824). Пушкин не причислял его к разряду элегий, но, по мнению В.Грехнева, элегическая тональность произведения очевидна. Отчетливо выражены рефлективные ходы мысли; характерна для романтической элегии также трансформация конкретно-исторических впечатлений в универсальный план ("судьба людей повсюду та же..."). Пушкинское "разочарование" (черта романтизма) как бы восходит по концентрическим кругам, поднимаясь от биографии к истории и взмывая в финале в надысторические выси, в которых безраздельно господствуют законы судьбы. Но при этом пушкинская эмоция сохраняет психологическую объемность в каждой точке своего композиционного движения. Субъективно-личностный план ее напоминает о себе на всех этапах развертывания творческой мысли.
Чем шире раздвигаются горизонты жанра, тем неотвратимее, по замечанию В. Грехнева, приближался Пушкин к той черте, за которой язык его оказывается бессильным перед лицом
безграничного многообразия и живого единства реальности. В том, что традиционные жанры интенсивно видоизменялись и распадались именно в пушкинской лирике, нет исторической случайности: объективный процесс этот ускорен напором Пушкинского стиля, его всеобъемлющей природой, его установкой На целостное изображение душевного мира.
Прорыв Пушкина к "поэзии действительности" В.Глухов наблюдает в "ролевых" стихотворениях: "Андрей ШеНье" (1825), "Сцена из Фауста" (1825) и др. Поэт осваивал принцип изображения лирического персонажа в самодвижений его характера И переживаний, рожденных противоречиями реальности.
В "Сцене из Фауста", в частности, поэт заставил жить новой жизнью героя драматической поэмы Гете. Во многом, по наблюдению исследователя, воспринятый как романтик, во всем разочарованный и душевно опустошенный, Фауст обрисован Пушкиным с вниманием к противоречиям его внутреннего мира. Фауст у Пушкина немногословен, он лишен исповедальной Прямоты и откровенности. Поэтому в разговоре с Мефистофелем он и вспоминает только о возвышенно-романтической стороне изведанных им ранее наслаждений. О другой же их стороне, низменно-циничной, ему говорит его демонический собеседник, неизменно видевший вокруг худшие стороны жизни. В душе Фауста борются взаимоисключающие начала — высокое и низменное. Верх берет второе. Вследствие внутренней раздвоенности Фауста его характер обретает самодвижение, что, по мнению В.Глухова, является важнейшим качеством изображения человека в реалистическом искусстве.
В то же самое время Пушкин продолжал Писать элегии и лирические миниатюры в романтическом ключе: "Фонтану Бахчисарайского дворца", "Храни меня, мой талисман", "Буря", "Ненастный день потух..." и т.д.
Объективизация мысли видится В. Глухову в "Подражаниях Корану" (1823-1824), где лирическим субъектом также является Не сам Пушкин, а его персонажи, в определенной степени обретающие независимое существование.
"Подражания Корану", как доказывает исследователь, предшествуют "Пророку" — этапному произведению поэта, поэтому их анализ существен не в плане метода и жанра, а в характеристике
пушкинского видений мира, его философских коллизий, его обращения к высшим силам. "Подражания Корану" состоят из девяти стихотворений, пронумерованных римскими цифрами. В первых трех в качестве лирического субъекта выступает Творец мира, Алла, обратившийся с вдохновляющим словом к пророку Магомету и его близким; в трех следующих — уже пророк Магомет, славящий всесильного "Аллу" и своих Верных сторонников, одержавших победу в бою; в VII и VIII стихотворениях субъект речи — снова пророк, но устремленный мыслью к самому себе ("Восстань, боязливый!"); последнее же стихотворение выдержано в объективной повествовательной манере: в нем рассказывается о чудесном происшествии, случившемся с блуждающим по пустыне путником. Восточный колорит наиболее ощутимо проступает в двух первых, шестом и последнем "подражаниях", что было существенно важно для восприятия и истолкования всего цикла. Для исследователя очевидно, что цикл обретает обобщенно-лирический характер — в нем звучит, пусть в некотором преломлении, и голос самого поэта. Как Доказано учеными, в период работы над циклом Пушкин мысленно сопоставлял свою судьбу с судьбой гонимого пророка. Ему был близок поэтический смысл легенды о Магомете, согласно которой время самых тяжелых испытаний стало для пророка Началом торжества его учения. Поэт, по мнению исследователя, прилагает последнее К своей судьбе.
Значимая для Пушкина идея об изначальной Предопределенности жизни мира и невозможности изменить ее объективный ход развивается, главным образом, от имени пророка, а не менее дорогая поэту идея о проповедническом назначении поэта-пророка — от имени самого Бога. Что же до заключительного стихотворения цикла, то оно посвящается теме бесконечности жизни на земле. Форма древнего восточного сказания о путнике, блуждающем в пустыне, позволяет придать ему широкий аллегорический смысл. Свободное от лирических заклинаний и наставлений, стихотворение возвращает читателя к мысли об объективной предопределенности земного бытия человека и естественности его надежд на лучшее будущее.
Романтическим стихотворением, написанным в декабристской традиции, считает В.Глухов стихотворение "Пророк" (1826). Облекая образ поэта в библейские одежды, Пушкин добивался в его
освещении исключительной художественной силы. В постижении мира поэт-пророк наделяется фантастическими способностями, в конце концов идущими от Бога. И как посланец Божий, он поставлен высоко над людьми.
В.Махнова (4) прослеживает предысторию "Пророка" и тоже возводит его к гражданской лирике, замечая кроме того, что библейские мотивы, взятые за основу сюжета стихотворения, как нельзя полнее и авторитетнее подтверждают озабоченность поэта состоянием чувств и душ окружающих его людей. В целостное пушкинское мировосприятие включены связи мироздания, космические, высшие силы, управляющие этим космосом.
Эти силы всей своей звучащей и двигающейся совокупностью наполняют человека и заставляют его услышать себя, возродиться, стать активным источником действия и созидания. Одновременно пророк становится и силой пробуждения других людей к потребности думать, искать и развивать себя. Космизм Пушкина, его законченная полнота восприятия жизни человека, природы, всех органов чувств живого существа и всех импульсов развития окружающей человека материи, наиболее законченно и философски сопряжены в этом пушкинском стихотворении. Исследователь анализирует каждую строку "Пророка", чтобы прийти к выводу: назначение человека, посланного на землю с высокой миссией просвещения людей, должно было воплотиться в Слове: в Слове от Бога — к человеческому сердцу: о Свете, об Истине, о назначении человека на земле. И должно оно быть правдивым, суровым, единственным.
В.Грехнев пишет о связи "Пророка" с книгой Исайи и образом мира, запечатленным в ней. А там изобличается народ, погрязший в беззаконии, отпавший от Божества, пребывающий на краю пропасти. Ассоциация эта символична, и сочетании с другими смысловыми возможностями, заключенными в пушкинской символике, она раздвигает художественные горизонты образа. В первой строфе стихотворения воплощено состояние мира, жаждущего спасительного слова пророческого, и состояние души, ждущей преображения. Дух человеческий исполнился такой "духовной жажды", которая уже сродни невыносимому страданию. И далее развертывается та лирическая сцена преображения чувств, которые являют собой композиционное средоточие "Пророка". Душа захвачена "гигантским шквалом ощущений" (2, с.374),
сверхчеловеческой их мощью, необозримостью мира, открывшимися сознанию в единый миг.
По мысли ученого, рождение пророка в пушкинском стихотворении — всецело мифологический акт, все подчинено в нем телесной логике мифа: пересоздание слуха, зрения, языка. Удесятеренная сила ощущений — цель этого произведения и условие, без которого немыслима пророческая миссия Поэта. Поэтический дар для Пушкина — могучая природная стихия, и всеми голосами говорит в ней живое единство мироздания. И здесь пушкинский миф о Поэте включается в ряд мировоззренческих представлений, которые были особенно близки русским философским романтикам. Для них было важно непосредственно жизненное ощущение всеединства, предшествующее творчеству. "Пророк" органичен и в контексте пушкинской философской лирики, о которой пойдет речь далее.
Е.Таборисская анализирует онтологическую лирику Пушкина 1826-1836 гг. В центре онтологической лирики оказывается несколько взаимосвязанных тем. Жизнь и ее законы, существование и судьба единичного человека и закономерности бытия, неразрывность и противостояние жизни, смерти и бессмертия, память как связь поколений и связь повседневности с историей — вот круг явлений, в котором сконцентрировано внимание поэта.
Зрелое пушкинское понимание жизни строится, по наблюдению исследователя, на сопряжении двух линий, двух аспектов. С одной стороны, Пушкин бесконечно ценил многообразие проявлений непосредственной, повседневной жизни, земное существование отдельного человека, преломленное "в тысяче осколков будней и праздников" (8, с.77), мыслей, чувств, впечатлений, реальных связей с людьми, человечеством, природой, культурой. С другой — он осмыслял законы бытия, онтологическую сущность мира и человеческой экзистенции.
Первое стихотворение с четко выраженной философской ориентацией, по мнению исследователя, — "Три ключа" (1827). В нем прозрачна связь реалистической образности с понятиями-аллегориями. В 1828 г. появились "Воспоминания", "Дар напрасный, Дар случайный", "Предчувствие". Стихотворение "Дар напрасный, дар случайный" имеет редкую для Пушкина точную авторскую датировку — 26 мая 1828 г. — оно было написано в день, когда поэту исполнилось 29 лет. 1829 г. — время создания стихотворений "Брожу
ли я вдоль улиц шумных" и "Дорожные жалобы". Год спустя Пушкин написал элегию "Минувших дней угасшее веселье" и "Стихи, сочиненные ночью во время бессоницы". В 1835 г. создан отрывок "Вновь я посетил...", а в 1836 г. — "Когда за городом, задумчив, я брожу". Список, замечает автор, можно дополнить еще двумя стихотворениями: "Зима. Что делать нам в деревне?" (1829) и "Осень" (1833), где тема бытия как бы исподволь вырастает из описания каждодневной человеческой жизни и приобретает масштабность за счет вплетающийся в текст темы творчества и творца.
В стихотворении "Три ключа" Пушкин создал условную, обобщенную и вместе с тем насыщенную пластикой картину бытия. Господствующим в ней оказывается образ "мирской степи", который Е.Таборисская ассоциирует с образами пустыни и жизненного моря. Пушкин строил свою триаду (три ключа) вопреки принципу сходства или взаимодополнения. Ему важна разнородность источников, способных утолить духовные потребности человека. Ключ юности — дар самой жизни, ее вечного обновления; он стремителен и ярок, в его динамичной характеристике даже эпитеты полны энергии и напора ("быстрый и мятежный"). Поэзия в стихотворении поименована общераспространенным в пушкинское время перифразом: Кастальский ключ. Наиболее нетрадиционным и неожиданным является выражение "холодный ключ забвенья". Представление о забвении, об утрате памяти со времен античной мифологии связывалось с водным потоком. В поэтике пушкинского времени часто возникал образ Леты — реки забвения. Но у Пушкина забвенье дарует не река, а ключ — источник меньшего масштаба, но большей динамики. "Жар сердца" — состояние психологически более конкретное, требующее реального действия, нуждающееся в утолении. Холод забвения способен уравновесить непомерный пыл человеческого сердца, такого одинокого в печали и безбрежности "мирской степи". В финале стихотворения появляется привкус горечи и трагической безысходности, как бы предвестие лермонтовского образа ("...жар души, растраченный в пустыне").
Стихи 1828 г. "Дар напрасный, дар случайный" и "Предчувствие" в отличие от аллегорически обобщенных "Трех ключей" несут в себе напряженность личного переживания. Здесь главенствует тема столкновения человека и с внеличными силами,
управляющими его жизнью — роком, судьбой — тема, решенная, как это часто бывает у зрелого Пушкина, в одном случае более гармонично, в другом — драматичнее.
Жизнь, судьба в стихотворении "Дар напрасный, дар случайный" — силы непознанные и не сулящие человеку радости. Страсть, ум бесплодны, потому что человеку не дано самого главного — знания первооснов и целей бытия. В картине мира, встающей в стихотворении, все подвижно и полно угрозы. Человек как бы всматривается в глубину жизненных явлений, но его вопросы, свидетельствуя о громадной потребности знать истину, постигнуть скрытый смысл вещей, остаются без ответа. Без знания цели дары "враждебной власти" бессмысленны и безотрадны. Жизнь без назначения, сомнения без выхода напрасны. Мир, противостоящий человеку, не только не познан и опасен, но и случаен, бессвязен, и человек должен искать эти связи, но не находит их. Его собственное состояние отягощено внутренней раздвоенностью. С одной стороны, предельное напряжение всех духовных и умственных сил, с другой — ощущение гнетущей пустоты.
В "Предчувствии" человек у Пушкина во вражде с роком уже потому, что он — личность, и компромиссы ему чужды. Обманчивая тишина, обещающая грозу, не новость для пушкинского героя. Надежда на "пристань", на спасение невелика: появляется типичная для пушкинской поэзии вероятностная оговорка: "Может быть, еще спасенный / Снова пристань я найду"; тогда как возможность иного, трагического исхода в борьбе с судьбой для героя более определена.
Слово "смерть" в тексте "Предчувствия"отсутствует. Пушкин прибегал в данном случае к эвфемизмам и умолчаниям, столь уместным в устах того, кто любит и оберегает любимую от тягостных впечатлений, но не скрывает от нее грозной правды о грядущем.
Ключевое слово этого стихотворения — "разлука"; слово, мысл которого усиливает все последующее движение фразы: не лросто "разлука", а "неизбежный, грозный час". Час этот неотвратим близок, тема любви и нежности появляется здесь как своеобразная контртема крушения и гибели.
В "Стихах, сочиненных ночью во время бессоницы" позиция "ероя, по мнению ЕТаборисской, активная, наступательная. Пушкин наделил его беспощадной работой ума, стремлением получить ответ о самых глубинных тайнах бытия. В тревожных, безответных вопросах-
предположениях ощутимо "бьется мысль, бесстрашная и неотступная" (8, с.82).
Мрак и сон, окружающие героя, воспринимаются как вестники небытия, вплотную приблизившиеся к человеку, заместившие собой многозвучный и яркий мир. Ход часов представляется исследователю мерилом безвозвратно уходящего времени. В стихотворении стирается граница между значительным и ничтожным, между основными категориями существования и его суетностью, мелочностью, пустотой. Одно и тоже явление по-разному трактуется, в одном случае будучи связанным с мифологемами жизни, смерти, судьбы (образ парки), а в другом — получая сниженное толкование "парки бабье лепетанье".
Ночная жизнь в "Стихах, сочиненных ночью во время бессоницы", предстает обесцвеченной, тоскливой: сон "докучный" ход часов "однозвучный", "скучный" шепот. Звуки приглушены, движения мелки и как-то жалко суетливы: "спящей ночи трепетанье", "жизни мышья беготня", но за незначительностью внешних проявлений кроется глобальный масштаб бытия: человек пытается постичь, расшифровать загадочный и многозначный язык жизни, разгадать ее веления.
О "музыке ночи" (2, с.389), связывая ее с романтическим миром "невыразимого", подробно пишет и В. Грехнев. Пушкинская "ночь" символизирует состояние русского мира, сбившегося с пути ("Бесы", 1830), и состояние души, охваченной Трагическими страстями. Экспрессивно-смысловая "тень" этого образа не заслоняет бессмертное "солнце ума" в пушкинском мироощущении, но и обретает живое, эмоциональное звучание в зрелой пушкинской лирике.
Тернистый путь познания, тупики человеческой страсти — проблемы, к которым упорно возвращается мысль Пушкина, в частности, болдинской поры, находят в символике ночи образную опору. Ночь как воплощение неуловимой и бессвязной жизненной стихии в "Стихах, сочиненных ночью во время бессоницы". Ночь — спутница романтической тайны; время, когда оживают в душе призраки прошлого — в стихотворении "Заклинание". Ночные бездны выступают в разных обликах и в других произведениях. Но Пушкин не обращался, подобно романтикам, к запредельному.
Онтологическая лирика Пушкина второй половины 20-х годов, как пишет Е.Таборисская, на первый взгляд выдвигает тему личностного противостояния разрушительным законам бытия. Человек у Пушкина ничем не защищен от вторжения губительных сил, от враждебного рока, но ему дана сила "самостоянья", воплощенная в энергичных устремлениях мысли к познанию, в готовности к волевому сопротивлению ударам судьбы, в открытости тому позитивному доброму началу, какое поэт видит в самой природе, в самой сущности жизни.
Герой пушкинской философской лирики менее всего "сверхчеловек", "небес избранник", богоборец, демон или Фауст, но он — "человек в полном смысле слова", и в этом его жизненная сила, убедительность и притягательность.
"Элегия" ("Безумных лет угасшее веселье...") написана в болдинскую осень 1830 г. В ней как раз звучит доминанта пушкинского приятия жизни, несмотря ни на что. У Пушкина человек и подчинен времени, — и в какой-то степени свободен от его отрицательных воздействий. Жизнь несет герою не только разочарования, горести, утраты, но и надежду, любовь, сопричастность творчеству как в юные дни, так и в зрелости. Опыт делает личность глубже, поэтому в поздних стихотворениях Пушкина властна тема будущего, тема раздумий над сущностью бытия, в котором недолговечность индивидуального существования не заслоняет ни радостей земной жизни, ни мощи и красоты природы.
Иное по характеру стихотворение "Дорожные жалобы". Если в "Элегии" главное — ее слитный "мелодический ход", то в "Дорожных жалобах" — контрапункт, тематический и эмоциональный. Шутливая тональность, особенно ощущаемая во второй части стихотворения, роднит, по мнению исследователя, "Дорожные жалобы" с дружескими посланиями 20-х годов. Та же раскованность интонаций, пишет автор, та же манера говорить о вещах сугубо серьезных в иронической, сниженной манере, не удостаивая важные предметы должной почтительностью, наслаждаясь независимостью мышления от традиционных предписаний и норм стихотворчества.
Дорожные невзгоды и беды, грозящие жизни путешественника, вполне реальны, но их многообразие и сама частота упоминаний о
них дают эффект комической избыточности, поддержанный лексической игрой с использованием противоречий.
За всем перечнем "дорожных угроз" стоит всегдашняя пушкинская безбоязненность, поскольку дорога — это жизнь, а "гулять на свете" — это счастье, порой безоблачное, но омраченное горечью бесприютности. Однако пушкинский герой не дает печали властвовать, иронизируя и над Невзгодами, и над собственной усталостью.
В отрывке "Вновь я посетил..." центральной также является тема вечного движения жизни, необратимого движения времени. В стихотворении торжествует жизнь, закон преемственности поколений, не позволяющий рваться нити, связывающей прошлое, настоящее и будущее. Время показано предельно открыто, его единство быстротечно. Герой Пушкина воспринимает это вечное движение с присущими ему мудростью и человечностью, лишенными эгоцентризма.
Г.Красухин характеризует еще одно философское стихотворение; написанное в 1833 г., во вторую болдинскую осень. Оно так и названо: "Осень". Поэт реализует в стихотворении тот свой призыв, который он обращал к собратьям-поэтам: "Наперед узнайте, чем душа / У вас наполнена...". Как бы постигая, чем исполнена его душа в разные времена года, он указывал на То из них, которое наиболее обостряет его душевные способности, наполняет его жизнью и, значит, дает ему с максимальной Полнотой воспринимать любые жизненные проявления.
В молодости, в 1821 г. он писал в одном из стихотворений: "Учусь удерживать вниманье долгих дум". Дорожа этой своей способностью, он обозначал и в "Осени" среди привычных ему побудительных к творчеству импульсов один из самых важных: "Й думы долгие в душе своей питаю". Интенсивная творческая жизнь по силам очень немногим. Но она раздвигает свои границы до границ обычной человеческой жизни, позволяя человеку духовно прожить каждое отпущенное ему мгновение и, значит, давая ему возможность очень много успеть за тот отрезок времени, который отмерен ему судьбой.
Человек у Пушкина, пишет Е.Таборисская, не выделен и не противопоставлен миру природы и людей в той мере, в какой это было у романтиков — Лермонтова, Баратынского и Тютчева.
Напротив, он погружен во все многообразие бытия. Это касается и той части поэтического наследия Пушкина, которую можно назвать онтологической лирикой, однако это качество пушкинского видения мира могло раскрыться лишь в связи с накоплением исторического и культурного опыта читателя. Поэтому, кстати, многие современники не понимали зрелой лирики Пушкина.
В.Непомнящий публикует свои заметки о нескольких стихотворениях Пушкина 1830-го года, в том числе о сонетах, записанных перед женитьбой: "Сонет", "Поэту", "Мадонна".
Одна из черт позднего Пушкина, утверждает исследователь, — эсхатологический элемент Не прямо, не тематически, а в тональности, в настрое, в угле зрения. Появляется суровая трезвость во взгляде на мир и на себя. Порой исследователю видится в стихах Пушкина даже какая-то холодноватая созерцательность, "изучающая" отстраненность. В "Сонете" с интимными глубинами любовной поэзии соединяется сама жанровая форма, строгая и изысканная. Она, эта форма, является образцом сочетания творческой и личной свободы с самоограничением, полета чувств с порядком в мыслях, вдохновения с трудом и расчетом.
Сонет "Поэту" преемственно связан с "Пророком" и "Поэтом" ("Пока не требует поэта..."). Рассматриваемое стихотворение продолжает также тему "Поэта и толпы". Но там раздражение против черни било через край, переходя в ярость. В "Сонете" же свершается мужественное усилие воли: художник должен обрести власть над собой, уговорить и дисциплинировать себя. Система ценностей сонета выведена из "Пророка", но художественная органика произведения, "горделиво-аполлоническая пластика" (5, с.213), твердость антично-стоического толка идет от стихотворения "Поэт".
Сонет "Мадонна", как известно, обращен к невесте поэта. Глубина проникновения Бога в жизнь поэта, в его судьбу, в его труд, и, пишет В.Непомнящий, ответная "глубина его религиозной интимности, сказавшаяся в этих стихах — неимоверны, и на языке мирском, на языке светского художества невыразимы. "А он все же дерзает выразить — и дерзость эта так же неимоверна: до кощунственной фамильярности" (5,с.214).
И.Сурат рассматривает, в частности, стихотворение "Странник" (1835), связывая его с впечатлением от картины Брюллова "Последний день Помпеи". Основу всякого
художественного дара, пишет она, составит особая впечатлительность, придающая сверхзначение внешним событиям, фактам, деталям, встречам — в душе художника они прорастают в значительные внутренние события, которые и дают импульс творчеству. "Странник" — перевод из книги Дж.Беньяна "Путешествие Пилигрима", осложненное ветхозаветными и апокалиптическими ассоциациями, но в нем, замечает исследователь, нетрудно увидеть и отражение брюлловского сюжета, перенесенного из античной истории в сферу внутренней жизни личности. Тема гибели города символизирует в этих стихах судьбу души, "не готовой к смерти, не знающей пути и не ищущей спасения" (6, с.76). Сюжет картины Брюллова ассоциируется у исследователя с евангельской металогикой ("не оживет, если не умрет"). Приход христианства трактуется как всепоглощающий вихрь, в котором погибает мир, чтобы родиться заново. Похоже, пишет И.Сурат, здесь имеется некоторая параллель с фрагментами "Последнего дня Помпеи", так что восприятие религиозного плана брюлловской картины было у Пушкина подготовлено собственным художественным ощущением стихийной гибели языческого мира.
Пушкинский "Странник", по наблюдению исследователя, как будто воспроизводит исторический путь человечества, вдруг осознавшего, что перспектива смерти предъявляет к жизни совершенно особые требования. Начало аллегорической повести Беньяна Пушкин претворил в законченное лирическое стихотворение, сюжетом которого и становится внутренний перелом в человеке после данного ему откровения о скорой смерти, предваренного у Пушкина прямой отсылкой к Апокалипсису: "...уж близко, близко время...". У Беньяна повествование ведется в третьем лице — Пушкин переводит его в первое, у Беньяна все происходит во сне — у Пушкина наяву, у Беньяна нет выразительных сравнений, которыми Пушкин передавал духовное пробуждение героя: "как раб, замысливший отчаянный побег", "как от бельма врачом избавленный слепец". Тема побега в предчувствии смерти объединяет "Странника" со стихотворением "Пора, мой друг, пора..,'' (1834), только герой второго произведения стремится не из дома, а в дом — "в обитель дальнюю трудов и чистых нег", где достижимо подлинное бытие — углубленное, уравновешенное, лаконично определенное сочетанием "покой и воля". Прозаический пушкинский план
продолжения стихотворения конкретизирует обстоятельства, в которых достижим идеал: "...поле, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть". Слово "религия" было вставлено позднее. Смерть же мыслится иначе, чем в стихотворной части отрывка. В недолжном существовании смерть страшит своей внезапностью, что позже разрабатывается в "Страннике" — в мечтах о полноценном бытии она принимается как естественное и благодарное завершение жизни.
Стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (1836), как бы кульминационное в поэзии Пушкина, исследователи рассматривают в разных ракурсах: в социально-этическом, философском, религиозном. В.Глухов доказывает, что автор "Памятника", как и раньше, ставит себе задачей в "жестокий век" прославлять свободу — политическую и духовную, и что Пушкин свое юношеское вольнолюбие в конце жизни не истолковывал как заблуждение. Напротив, во всех своих перечисленных заслугах перед российским народом он утверждал свое постоянство. В трех срединных строках произведения Пушкин поднимался над "подлунным миром" силой творческой мысли — и с этой духовной высоты судил о настоящем и будущем. Все стихотворение в целом является и исполненным высокого достоинства ответом Пушкина на распространявшиеся толки и пересуды об исчерпанности его творчества. Стихи звучат с особой торжественностью, в них сказывается его пророческий дар, высота самосознания и всеведение гения.
В.Махнова воспринимает это стихотворение как определенный Концентрированный итог духовных Переживаний поэта, которые он (тронес на протяжении всей жизни. В "Памятнике", может быть, больше, чем в других стихах, поэт выразил свою миссию: быть выразителем собственного видения мира, впитывать все прекрасное, дарованное природой и людьми, переводить эту божественную красоту на язык, доступный пониманию человека, изливать свои мысли, чувства и надежды в звуки. Стихотворение "Я памятник себе воздвиг..." — не только плод человеческой и творческой жизни поэта, обобщение его мыслей и чувств, определение цели поэтической Деятельности, но и "конечное завещание человека, ставшего Судьбой своего народа" (4, с.309).
Памятник нерукотворный — это памятник-жизнь, памятник-страдание и памятник-свершение; люди идут к нему и мысленно, и духовно, идут как бы к себе самим, для обретения равновесия в жизни, для приближения к ясности, целостности мира, гармонии и красоте. Это поистине незарастаюшая "народная тропа".
Обращаясь к музе, Пушкин-человек взывал к зашите своей чести и внутренней свободы, своего права думать и чувствовать так, как только он сам думает и чувствует. Вряд ли правы те, кто выделяет только отдельные строфы из этого произведения. Пушкинское "Я" сплетается с его Богом, с его музой, которой он передавал свое бессмертие, и, главное — с его народом. Каждая строфа — это этап пережитого, передуманного и реализованного в лаконизме и строгости слов.
И.Сурат истолковывает стихотворение в религиозном духе. В первых его строфах пророчество о телесной смерти и посмертной вечной жизни души применено поэтом к себе. Этот "памятник нерукотворный", по убеждению исследователя, получает тот же символический смысл, что и "церковь нерукотворна". Судьба у поэта не общая, душа его неотделима от лиры, и именно в лире переживет его прах. Словом "заветная" внесена в стихотворение особая интимность в отношениях между душой и лирой; одним словом устанавливается связь между "Памятником" и "Пророком": лира потому и бессмертна, что Богом завещана поэту.
С тернием колючим Христа перекликается отказ от лаврового венца в финале стихотворения. В религиозном смысле автор статьи интерпретирует и слова "Веленью Божию, о Муза, будь послушна". Прибегая в "Памятнике" к высшему духовному авторитету, Пушкин утверждал царственный статус поэзии и ее религиозное значение, которое определяет, по мнению исследователя, всю пушкинскую систему ценностей и является органическим началом в судьбе поэта.
В стихотворении находят свое решение основные коллизии, проходящие через пушкинское творчество: поэзия и мирская власть, поэзия и народ, поэзия и нравственность, поэзия и личное бессмертие. Лирика 1835-1836 гг. ("Странник", "Родрик", "Когда за городом, задумчив, я брожу...", "Отцы пустынники и жены непорочны...", "Мирская власть") отразила важный этап самосознания Пушкина, поиск осмысленного религиозного пути, и "Памятник", по убеждению И.Сурат, ставит в этих поисках итоговую точку.
Для В. Грехнева творчество Пушкина универсально, и главное в пушкинской картине мира — человек как духовно свободное существо, созидающее свой мир по законам истины, добра и красоты. Человек в лирике Пушкина многолик, изменчив, динамичен; и дух его, наделенный мирообъемлющей широтой, не ограничен ничем — он "перетекает все границы. Впитывая в себя красоту и могучую энергию мира, его спасительное многообразие, не пренебрегая ни единым звуком его, ни единым его дуновением, этот дух предохраняет себя от опустошительного воздействия односторонних страстей, искривляющих картину бытия" (2, с.456-457). Исключительная сосредоточенность на романтической рефлексии или политических страстях, на любовном чувстве или торжестве интеллекта, воспринимается в пушкинском мире как порабощающее начало.
В лирике Пушкина русская поэзия впервые осознала себя как самодостаточное, универсально неделимое проявление духовной деятельности человека. Творческое, преображающее прикосновение к единству мира, по сути, определяет могущество и безграничность пушкинского гения.
Список литературы
1. Глухов В. И. Лирика Пушкина в ее развитии. - Иванове, 1998. - 318с.
2. ГрехневВ.А. Мир пушкинской лирики. - Нижний Новгород, 1994. - 464 с.
3. Красухин Г.Г Пушкин. Болдино 1833: Новое прочтение: "Медный Всадник". "Пиковая Дама". "Анджело". "Осень". - М., 1997. - 192 с.
4. Махнова В И. Пушкин о нас. Таинство деяний человеческих, или Несколько очерков нелитератора о некоторых творениях А. С Пушкина. "Зачем ты послан был?" - М., 1997 - Вып. 2 - 640 с.
5. Непомнящий B.C. Из набросков о лирике Пушкина // Моск. пушкинист - М., 1997. - Вып.4. - С.191-219.
6. Сурат И.З. Два сюжета поздней лирики Пушкина // Там же. - С.51-85.
7. Сурат И.З. Жизньи лира. О Пушкине: Статьи. - М., 1995. - 192 с.
8. Таборисская Е.М. Онтологическая лирика Пушкина 1826-1836 ГОДОВ // Пушкин.
Материалы и исследования: Сб. науч. трудов, - СПб., 1995.-Т.15.-С. 76-96.
О. В. Михайлова
