CC BY
32
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ
ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ > у « ¿г~
" ' " '«■—' ■"■-■■■ --- / у" О О
-- ц I. , ---—л—-
:
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.11 рефераты 97.04.001 -97.04.024
МОСКВА 1997
хозяйственно-экономической функции значительно больше, особенно на этапе становления фермерского хозяйства. Полную ответственность за организацию труда и производства в фермерском хозяйстве мужья берут на себя в 4 раза чаще, чем жены. Что же касается распределения домашних обязанностей, то обнаруживается меньшая включенность мужей в фермерских семьях в большинство домашних обязанностей.
Главное преимущество, которое имеет, на взгляд авторов, фермерская семья, состоит в том, что в работе на ферме и на приусадебном участке заняты все члены семьи, включая как детей старше 16 лет (47%), так и детей младших возрастов и внуков (45%). Тогда как в семьях работников с/х предприятий только около 1/2 детей старше 16 лет работают в колхозе и примерно 1/3 — на приусадебном участке; младшие же дети не принимают участие в с/х работах. Таким образом, фермерская семья готовит подрастающее поколение к самостоятельной трудовой деятельности и семейной жизни, создает твердую основу для адаптации в условиях резких социальных перемен.
97.03.019. АНТИТОТАЛИТАРИСТСКАЯ ТЕМА В ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ ОРУЭЛЛА: ИСПАНСКАЯ ГЛАВА.
Настоящая работа является попыткой осветить творчество Дж.Оруэлла, в котором отчетливо прослеживается обостренный интерес к политическим проблемам, главным образом, к проблеме тоталитаризма. Испанская война стала для Оруэлла, как и для всех прошедших через это испытание, кульминацией жизни и проверкой идей.
Не претендуя на исчерпывающую полноту анализа, попытаемся на примере "Памяти Каталонии" показать роль темы тоталитаризма как важного и неотъемлемого звена в творчестве Оруэлла.
Дж.Оруэлл принадлежал к числу тех обратившихся к политической теме художников, которые вчера были далеки от политических проблем. В эссе "Почему я пишу" Оруэлл, отмечая четыре основных мотива, заставляющих писать: чистый эгоизм,
И. Ф. Рековская
/ ,
л
эстетический экстаз, исторический импульс и политическую цель, утверждал, что по природе своей он тот, в ком три первых мотива должны бы перевешивать четвертый. Однако занятия неподходящим делом (так он называл службу в индийской имперской полиции в Бирме), бедность, ощущение полного провала, разжегшие ему ненависть к власти и заставившие его впервые осознать в полной мере существование трудящихся классов, Гитлер, Гражданская война в Испании заставляют его написать в 1947 г., когда он был уже тяжело болен: "Я не могу сказать с уверенностью, какой из моих мотивов к творчеству является сильнейшим, но я знаю, какому из них мне надо следовать. И, оглядываясь на сделанное, я вижу: там, где в моих произведениях отсутствовала политическая цель, там всегда рождались безжизненные книги..." (8, с. 14). Речь идет о писателе, особенно чутком к конфликтам времени, чье обращение к политическим проблемам в условиях обострения общественных столкновений понятно: само время, не мирное и не благополучное, заставило писателей, мучительно ищущих своего пути, поворачиваться лицом к политике.
Эстетический идеал Оруэлла связан с его симпатией к простым людям, будь то безработные шахтеры из северного поселка Уиган ("The road to wigan пег") или русские, французские, испанские, итальянские рабочие, о которых он, потомок чиновника из Бенгалии, питомец элитарного Итонского колледжа, напишет в эссе 1942 г. "Вспоминая испанскую войну": "Я верю, возможно, без достаточных на то оснований, что простой человек рано или поздно победит. Я хотел бы, чтобы это произошло рано, — т.е. в течение ближайшего столетия, а не через 10 тысячелетий" (6, с. 311). В английской литературной критике распространено мненение об Оруэлле, которое лучше всех, на наш взгляд, выразил Т.Файвел: "В Уигане он стал социалистом. В Барселоне ему осткрылось бесклассовое социалистическое общество, сокрушенное Коммунистами с помощью Большой Лжи. Он постиг природу тоталитарного коммунизма" (15, с. 78). Яснее о перемене в мышлении Оруэлла скажет В.А.Чаликова, для которой встреча с ним — это судьба: "Для Оруэлла всегда было два социализма. Один — тот, что он видел в революционной Берселоне: "Это было общество, где надежда, а не апатия и цинизм, была нормальным состоянием, где слово "товарищ" было выражением непритворного товарищества... Это был "живой образ ранней фазы
социализма". Другой — тот, который установил Сталин..." (11, с. 224). Отсюда ее вывод о том, что писатель в социализме признавал веру "добрых и слабых", но не принимал социализма организации и бюрократии. Забегая вперед, скажем, что крах иллюзий Оруэлла о социализме наступил именно в середине 1937 г. Его духовная драма была порождением и отражением конфликтной исторической эпохи 30-х годов, когда фашизм становился все агрессивнее, а социализм в процессе практики становился антиутопией.
На год раньше Т.Файвела П .Льюис назовет концепцию социализма, понимаемого Дж.Оруэллом как "справедливость и свобода" и свержение тирании, элементарной (18, с. 54). Вероятно, идеи социализма были еще неясны писателю в январе—феврале
1936 г., когда он представлял левое издательство В.Голландца в Уигане. Через 10 лет в эссе "Почему я пишу" он заявит: "Каждая всерьез написанная мною с 1936 г. строка прямо или косвенно против тоталитарного и за демократический социализм, как я его понимал" (8, с. 12).
Книгу "Памяти Каталонии" он назвал воспоминаниями, которые писал, что называется, "по горячим следам" пребывания в ополчении, сформированном ПОУМ (Объединенной партией рабочих-марксистов)1). Поспешность вошла в структуру повествования, придав ему черты репортажности, стремительный ритм, напряженность. Забегая еще раз вперед, скажем, что в феврале
1937 г. он не знал, что, служа в ополчении ПОУМ, является не только солдатом антифашистской армии, но одновременно пешкой в гигантской политической игре.
Воспоминания Оруэлла состоят из 14 глав и охватывают период с 26 декабря 1936 г. по 20 июня 1937 г., т.е. один из самых сложных периодов испанской войны. Закончена книга в январе 1938 г., сдана в апреле того же года в издательство "Секкер и Уорбург", переиздана "Секкер и Уорбург" в 1951, 1954, 1959, 1967, 1971, 1980, 1986 гг. (сведения печерпнуты нами до 1995 г.) В США "Памяти Каталонии" впервые издана в 1952 г., переиздана в 1955, 1962 гг. Издана на иностранных языках: в 50-е годы — на французском, в 60-е — на немецком, испанском, итальянском, в 70-е — на финском, в 80-е —
Partido Obrero Unificado Marxista.
14-3662
на шведском, в 90-е — на русском. Более 50 лет "Памяти Каталонии" была известна только узкому кругу советских читателей. Перепечатка французского издания 1943 г., которым мы пользуемся в нашей работе, появилась в 1990—1991 гг. в журнале "Согласие". В издательстве "Радуга" книга Оруэлла так и не вышла.
"Памяти Каталонии", моя книга о гражданской войне в Испании, — отмечал он, — конечно же, откровенно политическое произведение, но в основном оно писалось с известной заботой и оглядкой на литературную форму. В ней, не подавляя собственные литературные позывы, я настойчиво пытался рассказать правду" (8, с. 13). Характер этого замысла и предопределил выбор средства, которое стало основным принципом, диктующим организацию всей структуры. Однако он понимал, что подлинность не всегда равна фактической точности в мемуарах: элемент "недостоверности" заложен в самом жанре. И потому в главах 11 и 14 "Памяти Каталонии" Оруэлл предупредил читателей о неизбежности фактических ошибок как в описании майских барселонских боев 1937 г., так и в других главах книги и просил учитывать односторонность автора, его фактические ошибки, неизбежные искажения при чтении любой другой книги об этом периоде испанской войны. И еще раньше, в главе 10, писал о боязни что ему не удалось дать представление о том, насколько странно было все происходившее в Барселоне, справедливо предложив, что те же события, должно быть, представлялись бессмысленной возней самим каталонцам, не принимавшим участия в боях: и модно одетой даме с корзинкой для покупок, и большой группе безоружных людей в черном, и старичкам, с такой симпатией отнесшимся к англичанам.
Фактические искажения, о которых он предупреждал не раз, вовсе не отменяли ни установку Оруэлла "сделать все, чтобы писать честно" (7, с. 194), ни вытекающие из этого принципа особые познавательные и эмоциональные возможности. Подлинность делает его книгу документальной, явлением искусства ее делает эстетическая организованность.
Оруэлл стремился писать так, чтобы написанное было одновременно и эстетическим переживанием. "Чего я более всего желал последние 10 лет, так это превратить политическую литературу в искусство" (8, с. 12), — такова формулировка основной творческой задачи Оруэлла. "Создание книги, — писал он, опираясь на свои
наблюдения над творческим процессом, — это ужасная, душу изматывающая борьба, похожая на долгий припадок болезненного недуга. Никто не взялся бы за такое дело, если бы его не понуждал какой-то демон, демон, которого нельзя ни понять, ни оказать ему сопротивление... В то же время верно и другое — ты не можешь написать ничего интересного, если при этом не пытаешься изо всех сил избавиться от самого себя..." (8, с. 13—14). Сказанное согласуется с его представлениями о роли литературы в раскрытии и объяснении явлений внешнего мира.
Книга, зарекомендовавшая Оруэлла как крупного документалиста, поразила современников, писателей, историков уже самой эстетической позицией автора по отношению к изображаемым фактам, событиям, людям. В перод, когда в Англии в ходу были лишь две версии испанской войны: распространяемая правыми — о борьбе христианских патриотов с кровожадными большевиками и левая — о джентльменах-республиканцах, подавляющих военный мятеж, — Оруэлл, будучи сам участником и жертвой испанской войны, рассказывает правду не только о положении на Арагонском фронте и близ него и о майских—июньских событиях в Барселоне, получивших отклик во всем мире, но и о причинах будущего поражения республики, прямо вытекающих из происходящего. И позже в эссе "Вспоминая испанскую войну" он продолжит начатый осенью—зимой 1937/1938 гг. разговор о непостижимом в той войне и о том, что являлось настоящей ее целью.
В "Памяти Каталонии" эстетическая установка связана прежде всего с разоблачением Зла — международного фашизма и коммунизма, а противоположное начало — протест против жестокости и абсурда — используется в целях контрастного усиления основной идеи. Это противоположное начало воплощено в самом авторе и волонтерах из разных стран и испанцах-республиканцах, вокруг которых развивается "сюжет". Они оказываются выше власти в нравственном отношении, тем самым контрастно оттеняя нарастающее ее разложение.
Композиционно книга представляет достаточно четко и до поры до времени кажущееся простым построение, организованное по принципу обозначенного выше контраста и параллелизма: окопная война на Арагонском фронте и "война политическая", т.е. внутрипартийная борьба, которая велась в рядах республиканцев за
линией фронта, начиная с главы 5, сопутствуют и соотносятся друг с другом как две главные темы, имеющие свои аспекты. Контраст и параллелизм сюжетной организации "Памяти Каталонии" способствуют реализации эстетического задания Оруэлла — разоблачить Ложь и спасти совершенно невинных людей и себя от клеветы. "Если бы я не был возмущен этим фактом, я бы, возможно, никогда не написал бы эту книгу" (8, с. 13), — скажет Оруэлл уважаемому критику. И это в момент, когда было модным и в Испании, и за рубежом ругать ополчение, солдатом которого он стал, считая такой шаг единственно правильным в атмосфере того времени. Очевидно и то, что одновременный показ военного существования и поучительного жестокого представления на политической арене Испании позволяет Оруэллу то включать события и их участников в более общую картину социальной жизни, т.е. обобщать, то предельно индивидуализировать. Особенное значание это имеет в интерпретации им майских событий, которые были "не грязной потасовкой" в далеком для кого-то городе, а чем-то гораздо более важным (гл. 10). Именно поэтому он в качестве особого способа сюжетостроения "вклинит" в повествование главу 11, представляющую хронику исторических событий. Длинная глава, полная выдержек из газет и других материалов, которая защищает троцкистов, обвиненных в то время в сговоре с Франко, и от которой веет "чистейшим журнализмом", могла погубить книгу — и он это знал, но знал и другое: "На боях в Барселоне кто-то нажил такой огромный политический капитал, что важно попытаться дать беспристрастную оценку событиям" (7, с. 181).
Лжи и умалчиванию Оруэлл не хотел пожертвовать истиной. Осознание своей ответственности за людей и их судьбы, за свою эпоху составляет внутренний психологический и социальный смысл его книги, в которой жизненный материал не случайно укладывается им в форму воспоминаний.
Жанр повествования от первого лица — существенный прием воздействия на читателя, который сопереживает все, происшедшее с автором. Психологическая дистанция между ним и Оруэллом сокращается. В "Памяти Каталонии? мы видим, каким он был в Ленинских казармах революционной Берселоны, окруженный горячим братством; за линией фронта и на фронте в течение 115 дней до отпуска, т.е. до майских боев в Барселоне, и потом — до тяжелого
ранения на фронте; в подполье, тюрьме в мятежном испанском городе и, наконец, по дороге домой. Вероятно, "неутихшая боль пережитого и неостывший накал впечатлений", как у героя отмеченного им в эссе "Вспоминая испанскую войну" романа Э.М.Ремарка "На Западном фронте без перемен", "вызвали бы в мире бурю" (10, с. 169). В самой действительности он строит образ отдельной личности, чей духовный мир перенасыщен политическими событиями и политическими страстями, царившими в европейской жизни, наэлектризован политикой, войной. Именно эта психологическая атмосфера питала оригинальность его книги об Испании, притязающей на эстетическое значение.
Многие эпизоды жизни исполнены драматизма. Возможно, та часть, которая рассказывает об окопной жизни, самая сильная. Читая первые четыре главы, мы почти физически ощущаем, как даются первые шаги тем, кто, будучи нерасторопными, непунктуальными, необученными, скверно снаряженными, зимой 1936/1937 гг. держал Арагонский фронт. Хотя Оруэлл уверяет, что на фронтах, кроме Теруэльского, тогда почти ничего не происходило, ополченцам ПОУМ приходилось прилагать героические усилия, чтобы иметь самое насущное: дрова, табак, еду, свечи, воду, которых всегда не хватало; чтобы преодолеть моря невообразимой грязи, в которую превратились дороги нищих арагонских деревень близ фронта; отчаяние при виде немецкого "Маузера" образца 1896 г. с безнадежно заржавевшим дулом; дикий холод в окопах, которого автор боялся больше, чем врага ("мы воевали с воспалением легких, а не с противником") (7, с. 46); тошнотворную приторную вонь от сваленных прямо у позиций гнилых хлебных корок, экскрементов и ржавых банок; не любимые всеми наряды, неизбежную нехватку сна; гложущий голод ("Боже мой! Какой голод! — однажды воскликнет он. — Всякая еда кажется вкусной") (7, с. 52); испуг под сильным огнем, когда "боишься не столько того, что в тебя попадут, сколько неизвестности, куда попадут" (7, с. 56). И читая об этой жестокой и обыденной борьбе за жизнь в грязных траншеях и холоде, которые сами по себе являются символом беды, мы понимаем: Оруэлл ничего не изобретает, он только пристально вглядывается в лицо реальности, навсегда запечатленное памятью, предоставляя ей слово.
Все представляется грубым и зримым, все исполнено строгой определенности как важное свидетельское показание, документ,
касающийся обычных и полных драматизма судеб. Однако репортажность сочетается здесь с тягой к обобщенности. В главе 2 сказано, что уже в первые два месяца пребывания на фронте Оруэлл говорил себе: "Мы не настоящие солдаты" (7, с. 27). Тогда же родилось разочарование и глубокое отвращение: "Какая же это война?" (7, с. 30). В главе 3 он признался: "Впервые увидев положение на фронте, я ужаснулся. Как может такая армия выиграть войну? В то время все задавали этот вопрос" (7, с. 36), понимая притом его справедливость и неуместность. О глухих сомнениях в отношениях этой войны — все нарастающих писал он и в главе 4.
С главы 5 развитие событий приостанавливается, и появляется ощущение расположения компонентов книги по случайностному принципу, принципу "монтажа", потому что вступает в действие новая, политическая тема. С этого момента она срастается с военной. Переход внезапный, но в системе оруэлловского мышления закономерный. Первые главы "Памяти Каталонии" и последние, 9—14-я, отразили разные фазы его мировоззрения, хотя он этого в то время еще не осознавал. События времени побуждали его не только к переживанию данной эпохи. О переменах в своем мышлении, о значении, которое они имели, Оруэлл откровенно расскажет в главе 8.
"С точки зрения моего личного развития, эти первые три—четыре месяца, проведенные на фронте, были совсем не такими бесполезными, как я думал тогда. Я прожил несколько месяцев, совершенно не похожих на мою прежнюю жизнь и, пожалуй, на мою будущую, и научился вещам, которых иначе никогда бы не познал" (7, с. 130-131).
Главное заключалось в том, что в течение 115 дней на фронте он находился в полной изоляции в рабочем ополчении, сформированном профсоюзами и представляющем "наиболее революционный элемент страны" (7, с. 131). Оруэлл утверждает: "Более или менее случайно я попал в единственный во всей Западной Европе массовый коллектив, в котором политическая сознательность и неверие в капитализм воспринимались как нечто нормальное" (7, с. 131). На Арагонском фронте десятки тысяч людей жили на основах равенства. Абсолютное равенство в принципе и на деле в определенном смысле было, по мнению писателя, неким предвкушением социализма: снобизм, жажда наживы, ст{)ах перед начальством и т.д. исчезли. И тут же возникает контрастная параллель: "В пропитанном запахом денег
воздухе Англии нельзя себе даже представить, до какой степени исчезли на фронте обычные классовые разичия. Здесь... все были равны" (7, ч. 131). Этот "непродолжительный и местный эпизод гигантской игры, ареной которой служит вся земля", наложил свой отпечаток на всех его участников. "Как бы мы в то время ни проклинали всех и вся, позднее мы поняли, что соприкоснулись с чем-то необычным и в высшей степени ценным... Мы дышали воздухом равенства... Я хорошо знаю, что теперь принято отрицать, будто социализм имеет что-либо общее с равенством. Во всех странах мира многочисленное племя партаппаратчиков и вкрадчивых профессоришек трудится, "доказывая", что социализм — это всего-навсего плановый государственный капитализм, оставляющий в полной сохранности жажду наживы как движущую силу. К счатью, существует и совершенно иное представление о социализме. Идея равенства — вот что привлекает рядовых людей в социализме, именно за нее они готовы рисковать своей шкурой. Вот в чем "мистика" социализма... Без бесклассового общества нет социализма. Вот почему так ценны были для меня те несколько месяцев, что я прослужил в рядах ополчения. Испанское ополчение, пока оно существовало, было ячейкой бесклассового общества. В этом коллективе, где никто не стремился занять место получше, где всего всегда не хватало, но не было ни привилегированных, ни лизоблюдов, — возможно, было предвкушение того, чем могли бы стать первые этапы социалистического общества. И в результате вместо того, чтобы разочаровать, социализм по-настоящему привлек меня" (7, с. 132—133). Его вывод в момент написания "Памяти Каталонии": "Теперь гораздо сильнее, чем раньше, мне хочется увидеть торжество социализма. Возможно, это частично объясняется тем, что я имел счатье оказаться среди испанцев, чья врожденная честность и никогда не исчезающий налет анархизма могут сделать приемлемыми даже начальные стадии социализма" (7, с. 133). На наш взгляд, трансформация в социализм в Каталонии у Оруэлла звучала слишком оптимистично. Правда, в главе 5 он говорит, что, дыша воздухом равенства, он был достаточно наивен, чтобы верить, что такое положение во всей Испании, догадывается, что социализм в случае поражения станет ничего не значащим словом. Заметим, что нарастающее осознание поражения республики побуждало его стремиться еще больше к осмыслению и переживанию
совершающегося на Пиренеях. Укоренялась привычка к мысли, что история — трагедия, которая для Испании оборачивается особенно мрачной стороной.
Поворот истории волновал его душу. Не одного его околдовал багрянец красных полотен и ропот бурлящей толпы. Революция в Испании стала событием для многих его соотечественников, для немецкого историка и публициста, бывшего деятеля КПГ и Коминтерна, эмигрировавшего в Англию из нацистской Германии, Франца Боркенау, автора "The Spanish cockpit" ("Испанской арены"), о которой Оруэлл писал: "Это наиболее убедительная книга об испанской войне из всех вышедших до сих пор" (7, с. 74), для Андре Мальро, легендарного французского писателя и общественного деятеля, посвятившего товарищам по Теруэльской битве роман "Надежда" (по поводу Мальро Оруэлл в письме перводчице "Памяти Каталонии" Ивонне Давет от 7 апреля 1947 г. заметил, что был бы рад, если б Мальро написал вступление к его книге, ибо хорошо знал испанские дела) (14, с. 251—252). Выделение в "Памяти Каталонии" главы 5 — "политической части его повествования", — несомненно, связано со стремлением понять закономерности развития общества. В ней Оруэлл признается, что политика начала привлекать его в последних числах марта на восточном участке фронта под Уэзской в 1200 м от врага. Анализ общего хода испанской революции в первый год помогает ему объяснить положение Республики и доказывает, какой класс определеяет содержание исторического процесса. При этом Оруэлл не имел цели идеализировать его.
Ранее, в главе 1, Оруэлл говорил, что впервые попал в город, власть в котором перешла в руки рабочих: почти все крупные здания, часть автомобилей были реквизированы рабочими, все магазины и кафе обобществлены. Чаевые были запрещены. По облику толпы можно было подумать, что в Барселоне не осталось состоятельных людей. Исчезла безработица, жизнь подешевела, не было нищих. "Главное же — была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы. Человек старался вести себя как человек, а не как винтик в капиталистической машине" (7, с. 11). В главе 5 он повторяет, что то был революционный взрыв: крестьяне захватили землю, многие заводы и почти весь транспорт перешли в руки профсоюзов. Капиталистическая демократия, с точки зрения анархистов, была централизованной машиной обмана масс. По
мнению Оруэдла, речь шла о начале революции, а не просто о вспышке гражданской войны, как кто-то тщится утверждать и сейчас. "Именно этот факт антифашистская печать за пределами Испании старалась затушевать любой ценой. Положение в Испании изображалось как борьба "фашизма против демократии" (7, с. 64—65).
В главе 9 Оруэлл расскажет о внезапном, резком изменении климата в Барселоне в мае 1937 г., сравнивая его с изменением климата при переезде из типичного восточного Мандалая, воспетого Киплингом, одним из любимых его поэтов и писателей, в Маймио, главную горную станцию провинции на краю Шанского плоскогорья. Революционная атмосфера в Барселоне через год после франкистского мятежа исчезла. Неузнаваемо изменился облик толпы. Бросались в глаза два главных факта: народ утратил интерес к войне, возродилось привычное деление на богатых и бедных, высшие и низшие классы. Социальная обстановка изменилась. Толстосумы, дороговизна, нехватка продуктов, очереди, великое множество нищих, исчезновение революционных обращений говорили сами за себя. Возродился обычай давать на чай. Вместо рабочих патрулей на улицах снова появилась довоенная полиция. Ополчение вышло из моды. Чувствовались ожесточенная политическая борьба и ненависть. Переход политического соперничества в социальную ненависть наблюдал в то же время на Мальорке французский писатель и публицист Жорж Бернанос, чей памфлет "Большие кладбища под луной" вышел в свет почти одновременно с "Памятью Каталонии". Источник борьбы автор "Памяти Каталонии" видел в разногласиях между анархистами и коммунистами. "В Барселоне мы окунулись в атмосферу вряд ли менее чуждую и враждебную по отношению к нам и нам подобным, чем атмосфера Парижа и Лондона" (7, с. 137), — отмечал Оруэлл. И по контрасту заметил, что в поезде на пути в Барселону "все были глубоко счастливы, так счастливы, что трудно передать". И в главе 1 он вспоминал о "параде триумфаторов".
В ходе войны, революции все резче писателю виделись классы, различия между социальными группами и партиями обозначались все более четко. Оруэлл считал недопустимым деление народа, борющегося за свою жизнь, на партии. В ополчение он пошел сражаться против фашизма за всеобщую порядочность. Его точка зрения, изложенная в главе 5: "Отбросим всякую чепуху и займемся войной". Это было правильное "антифашистское" отношение,
15-3662
внушенное английскими газетами и помешавшее понять подлинную сущность борьбы, ибо такое отношение, по Оруэллу, нельзя было сохранить в Испании, особенно в Каталонии. Там каждый, хотел он того или не хотел, рано или поздно выбирал себе партию и ее "линию" как судьбу: "Когда я ползал в поисках хвороста по склонам гор, размышляя, война ли это или просто выдумка "New chronicle", когда я прятался от пулеметного огня коммунистов во время барселонского мятежа, когда, наконец, я бежал из Испании, преследуемый по пятам полицией, — все это происходило со мной потому, что я служил в ополчении POUM, а не в PSUC. Оказалось, что разница между этими двумя сокращениями очень велика!" (7, с. 61).
Вероятно, когда Оруэлл, работая над книгой, размышлял о жизни, народе, путях общества в революции, войне, перед ним все четче вырисовывались, обретали все большую ясность "линии" PSUC, POUM, "анархистов". А поскольку у него было постоянное ощущение борьбы, то он в главе 3 показал, как велика ее роль в размежевании сил правительственной коалиции, более того — общества в целом.
PSUC1) (Социалистическая партия Каталонии), находившаяся тогда под контролем коммунистов, — официальный союз между социалистами и коммунистами, политический орган социалистических профсоюзов. Партия рабочих и в то же время мелкой буржуазии: лавочников, служащих, зажиточных крестьян. Единственно важной целью они считали победу в войне над фашизмом. Боролись не за диктатуру пролетариата, а за парламентскую демократию. Превращение гражданской войны в социалистическую революцию считали предательством. Это позволило Оруэллу утверждать много раз на страницах "Памяти Каталонии", что именно коммунисты "предотвратили революцию в Испании". То, что коммунисты оказались на крайне правом фланге в правительстве, он назвал "единственной неожиданной особенностью испанской ситуации, вызвавшей массу недоразумений за пределами страны" (7, с. 72). Сам он не видел в этом ничего удивительного, "ибо тактика компартий в других странах, прежде всего во Франции, со всей очевидностью показала, что официальный коммунизм следует рассматривать, во всяком случае в данный момент, как
Partido Socialista Unificado de Cataluña.
антиреволюционную силу" (7, с. 72). Оруэлл объяснял ошибочность коммунистической антиреволюционной политики, желая оказаться 1 тыс. раз неправым, во-первых, умышленной задержкой оружия на Арагонском фронте из опасения, что анархисты используют его для революционных целей (в результате чего было сорвано большое наступление); во-вторых, невозможностью заручиться массовой поддержкой рабочего класса зарубежных стран, поскольку "война за демократию" — тактика не из лучших (коммунисты в течение многих лет учили рабочих всего мира, что "демократия" — обтекаемое определение понятия "капитализм"); в-третьих, самое главное, что, проводя нереволюционную политику, было практически невозможно нанести удар по франкистскому тылу, состоящему из враждебного Франко населения. Призвать к восстанию значило придать войне революционный характер. Результат: Франко имел реальные возможности держать армию только на фронте. Суть коммунистической политики, с точки зрения Оруэлла, свелась к стремлению превратить войну в обычную, нереволюционную. А такую войну можно выиграть только благодарая техническому преимуществу. Главный же поставщик республиканского правительства — СССР — был далеко да и "бросил Испанию на произвол судьбы" (6, с. 306). В эссе "Вспоминая испанскую войну" действия русских Оруэлл назвал "уму непостижимыми": "Будущее, думаю, покажет это, и внешняя политика Сталина, которую принято считать такой дьявольски хитрой, раскроется во всем своем оппортунизме и глупости" (6, с. 306). Только время действительно покажет, был ли он прав или ошибался, были правы или ошибались широкие общественные круги, разделявшие его суждение. Исчерпывающий ответ могут дать материалы именно наших закрытых архивов.
Расстановка сил в отдаленной испанской провинции, представленная в книге Оруэлла, соотнесенность их с крупнейшими событиями европейской истории — революцией, войной на Пиренеях — неотвратимо свидетельствуют, что конфронтационность и культ борьбы были двигателем войны и что одним из ключевых слов эпохи стало слово "партия". Оказавшись перед выбором и придерживаясь высокого мнения об испанском народе, рабочем классе, Оруэлл предпочел тогда политику коммунистов, вплоть до перехода в интербригаду, т.е. под их командование. Почему? Причин
несколько. У коммунистов была четкая практическая программа. Коммунисты не топтались на месте. И автор "Памяти Каталонии", и "все", как он пишет, думали, что коммунисты — единственная сила, способная победить Франко. "Советское оружие и отважная оборона Мадрида частями, которыми командовали главным образом коммунисты, превратил их в героев в глазах всех Испании... Ведь в конечном итоге важно было лишь одно — выиграть войну" (7, с. 80-81).
Уже в главе 5 Оруэлл впервые говорит о своих сомнениях в делах коммунистов. Но при этом делает весьма существенную оговорку: "Прошу обратить внимание, что я не выступаю здесь против рядовых коммунистов и уж, конечно, меньше всего против тех тысяч из их числа, которые пали геройской смертью в боях под Мадридом. Не эти люди определяли политику партии. В то же время невозможно поверить, что те, кто занимал руководящие посты, не ведали, что творили" (7, с. 86-87).
В главе 5 он ограничился лишь кратким критическим описанием того, как вели свои атаки коммунисты на соперничающие партии. Начиналось все с заявлений о расколе и ослаблении правительственных сил поумистами не по ошибке, а умышленно. Оруэлл усмотрел в этом отличительную черту коммунистической тактики. Затем следовало объявление ПОУМ "шайкой замаскированных фашистов, наймитов Франко и Гитлера", "троцкистской" организацией, "франкистской пятой колонной". "А это значило, — пишет Оруэлл, — что десятки тысяч рабочих, в том числе восемь или 10 тыс. бойцов, мерзших в окопах, и сотни иностранцев, пришедших в Испанию сражаться с фашизмом, зачастую жертвуя налаженным бытом и правом вернуться на родину, оказались предателями, наемниками врага" (7, с. 82). Мы солидаризируемся с Оруэллом, который, перечисляя навешанные коммунистами на фронтовиков ярлыки, вроде "троцкисты, убийцы, трусы, шпионы", уверенно заявляет, что всю эту ложь, кажущуюся нам такой грубой, стряпают люди, сидящие глубоко в тылу. "Война научила меня, что левая печать так же фальшива и лицемерна, как и правая" (7, с. 83). Наш сегодняшний день, безусловно, имеет перекличку с прошлым, изображенным Оруэллом в "Памяти Каталонии". Читая о взаимоотношениях коммунистов и анархистов в тяжелом, грозном 1937 г., поверишь в то, во что трудно верится, —
слова автора, побуждающие к новому видению событий тех лет: "Народный фронт, по сути своей, — союз врагов" (7, с. 72). А у врага нет оттенков. Вероятно, тогда, в военное время, особенно ясно виделось то, что ощущаешь в наше — мирное: степень белизны "своих" прямо пропорциональна степени черноты "чужих". Сам метод черно-белого изображения предусматривает такую степень искажения действительности, что нельзя определить, где ложь, а где правда. Оскорбления, сыпавшиеся в порядке "дьявольской межпартийной грызни", стирали грань между правдой и ложью, раздражали, вызывали отвращение у очевидцев и в масштабах фронта представлялись ему "не более чем домашней склокой". По-другому взглянет Оруэлл на происходящее, оказавшись в момент "восстания" в Барселоне. Каждый день, час, каждое мгновение его и его друзей по ПОУМ могли убить. Террор сольется с человеком, "наступит царство террора" (гл.13) — так разъяснит ему положение вещей жена Эйлин О'Шонесси, бросившая все и приехавшая в Барселону. Испанская война, как нам представляется, окажется в эпицентре сталинской эпохи и едва ли не в центре гитлеровской, ибо кому-то в СССР и в Германии — одним чуть раньше, другим чуть позже — захотелось же перенести наработанное на иную национальную почву. Война обнажит главный вопрос "современного тоталитарного государства" (термин впервые появится в последней, 14-й главе), будь то нацистская Германия или сталинский СССР, — вопрос о власти. Борьба за нее в войну имела открытый и прямой характер, в чем убедился Оруэлл в Испании. Очевидно, именно это обстоятельство заставит его "как-то сказать Артуру Кестлеру: "Истороия остановилась в 1936 г.", — с чем тот немедленно согласился. — Мы, — продолжает автор эссе "Вспоминая испанскую войну", — говорили о тоталитаризме вообще, а в частности, о гражданской войне в Испании" (6, с. 294).
В главе 6 сцены строятся вокруг двух фабульных стержней — "бездействия" или "действий" на Арагонском фронте и "восстания" в Барселоне и его последствий, причем до "особой" 11-й главы "бездействие" и действия разного содержания перемежаются. В главе 6 на первый план вновь выступает военная тема. И в начале, и в конце главы Оруэлл уверяет, что на их участке фронта ровным счетом ничего не происходило: было затишье, что дало повод англичанам говорить: "Это не война, а дурацкая пантомима" (7, с. 92). Память
писателя сохранила караулы, рытье окопов, дожди, свист ветра, ночные вылазки на ничейную землю, запах камыша, леденящий холод от лежания 7 часов сряду в вонючем болоте, неподвижные звезды, зловещий звук минометов, горы изношенной обуви, недомогание, воровство госпитальных работников, вшей.
Чередование разномасштабных, разноэмоцинальных компонентов (глав) по принципу контрастирования "бездействия" и "действия", когда "бездействия" кажется больше, усиливает критическую и символическую направленность книги. Эпический пласт "Памяти Каталонии" в 10-й и последних главах составит описание жизни не только в окопах, госпиталях, но и в Барселоне, где 3 мая началась "злосчастная междоусобица", позволившая Оруэллу сказать: "Участвуя в подобных событиях, человек, мне кажется, имеет право чувствовать себя чем-то вроде исторической личности, ибо в определенном смысле он творит историю" (7, с. 170). Но поскольку "безобразие" не кончалось, он напишет: "Может быть, на наших глазах делалась история, но мы этого не ощущали. Все вокруг нас, скорее, напоминало скверное время на фронте... Ни о каком героизме не могло быть и речи" (7, с. 171).
В главе 10 Оруэлл впервые заявляет о "кошмарной атмосфере подозрительности", воцарившейся в Барселоне. Карикатурным подобием, пародией на элегантную жизнь за спущенными шторами под грохот винтовочной стрельбы представляется ему пребывание в отеле со всемирно известным названием. Шпиономаны вызывают у англичанина странный интерес. Демонстрация силы с присутсвием штурмовой гвардии, на вооружении которой были автоматы и пистолеты, заставляет автора "Памяти Каталонии" горько сетовать на то, что антифашисты на фронте могли достать пистолеты или револьверы только незаконным путем. Атмосфера враждебности в гостинице, подогреваемая острыми и безобразными стычками, слухи о битком набитых тюрьмах, арестах совершенно невинных людей, обысках нервировали, доводили до озлобления, заставяли забывать об иронии, словно Оруэлл боялся, говоря языком Бернаноса, что она никого не тронет (1, с. 273).
Чтобы ответить на вопрос, чтоиже произошло на самом деле в столице Каталонии в мае-июне 1937 г., и опровергнуть многие наглые измышления о тех событиях, Оруэлл создает главу 11, зараннее предлагая тем читателям, кто не интересуется политическими
склоками между партиями и партийками с причудливыми названиями, ее пропустить. Внутреннюю закономерность скрытой взаимосвязи глав 5 и 11 по-настоящему понимашь лишь при восприятии всего произведения в целом, когда становятся очевидными прямые и обратные связи между всеми элементами структуры, преодолевающие раздробленность целого. Б.Александер писал, что чтение полного текста Оруэлла студентами Великобритании перед экзаменом по современной истории способствует лучшему пониманию испанской гражданской войны (13, с. 85).
Но является ли "Памяти Каталонии" исследованием истории испанской войны? Может ли им быть? Уже название говорит о роли и значении только Каталонии в испанской войне. Однако в предметных рубриках иностранных каталогов указано: "История. Испания, Гражданская война. Политика. Правительство..." Вероятно, не стоит забывать, что мы имеем дело с произведением, автор которого творчески отбирал, систематизировал и обобщал множество фактов действительности. Они, соединяясь друг с другом, подчиняясь авторской концепции, создают определенный идейный и эмоциональный настрой, образное воплощение действительности. Оруэллом была проделана огромная исследовательская работа, в результате которой возник образ Каталонии с ее взлетами и падениями, образ без вымышленных эпизодов. Из множества жизненных фактов он отобрал и переработал то, что могло выразить с наибольшей силой исторический и философский смысл происходящего. Высокая сознательность отношения к исторической проблематике, особенно в главе 11, дала ему это право, как и право оценить по-своему и придать им определенную эмоциональную окраску. Когда ему нужно, Оруэлл отклоняется от точной передачи фактов. Вот почему эта книга, являясь памятником исторического общеевропейского освободительного движения, не является в то же время документальным первоисточником в узком смысле слова. Некритически, без тщательной проверки пользоваться ею как фактическим материалом историкам или тем, кто всерьез изучает историю, на наш взгляд, неправильно. Но Оруэлл, судя по его письмам, эссе, выступлениям, творчески перестраивая действительность, от нее не отрывался: он следил за современной ему историографией. Целеустремленность отбора изображаемого,
организация действительных событий в структурное единство, показ исторической символики выразительных деталей сближают его с современниками.
Из всех символических деталей до главы 11 наиболее запоминается рукопожатие Оруэлла и итальянца, бойца ополчения, в экспозиции "Памяти Каталонии". Эпизод встречи с ополченцем в Ленинских казармах и предметные детали (кряжистый рыжеволосый парень с трогательным и в то же время суровым, мужественным лицом) вводят в обстановку первого периода испанской войны, когда встречи подобного рода были в Испании делом обычным. "Красные флаги над Барселоной, длинные поезда, везущие на фронт оборванных солдат, серые прифронтовые города, познавшие горечь войны, холодные грязные окопы в горах" (7, с. 8) дают ее общую характеристику. Этот парень, крепко пожавший руку Оруэллу и вызвавший сильнейшую симпатию, стал для него выразителем духа того времени: "У меня было чувство, — пишет он, — будто наши души, преодолев разделявшую нас пропасть языка и традиций, слились в одно целое" (7, с. 8). И через семь лет вспоминая об итальянце, с которым он когда-то обменялся рукопожатием: "Лицо человека, которого я видел всего минуту или две, осталось в моей памяти как напоминание о подлинных целях войны. Он символизирует для меня цвет европейского рабочего класса, людей, на которых устраивает облавы полиция всех стран, тех, кто лег в братские могилы на полях битв в Испании, а ныне гниют в лагерях принудительного труда" (6, с. 309). Заметим в скобках, что, как и Киплинг, например, в стихотворении "Проводите меня домой", Оруэлл в стихотворении, венчающем эссе "Вспоминая испанскую войну", проговаривается, что "женщину так не любил", как итальянского солдата, пожавшего ему руку (12, с. 31).
Ощущение родства душ, "своего звездного часа" в экспозиции разрастается в главе 12 в эпизоде встречи двух поездов на Таррагонском побережье. Машущая бойцам интербригады руками толпа людей на мосту, с изяществом отвечающие на приветствия толпы смуглые улыбающиеся пьяницы, одержавшие совсем недавно знаменитые победы при Гвадалахара и у Харамы, усугубляют общее ощущение братства, нарастающее при чтении главы 12: "Те из наших раненых, кто мог ходить, поднять, чтобы приветствовать итальянцев. Кто-то махал костылем, другой вскидывал перевязанную руку в "рот-
фронтовском" салюте. Это была как бы аллегорическая картина войны: эшелон, гордо катящий на фронт, — санитарный поезд с ранеными, медленно ползущий в тыл (7, с. 232). Ощущение товарищества станет наиболее острым, когда, с одной стороны, жестокость террора в Барселоне выйдет за рамки — и защитники Республики окажутся в тюрьме и когда, с другой стороны, автор предстанет как страдающая за друзей душа, душа, недоумевающая перед парадоксальностью происходящего.
Нырнув в "выгребную яму" — межпартийные раздоры, сопоставив разные документы: листовки, материалы в газетах "Daily worker", "Inprecor", "La Batalla", "Frente Rojo" и др., выслушав разных людей, Оруэлл дал барселонским событиям мая—июня 1937 г. оценку, отличную от официальной версии (По коммунистической версии, вина за "восстание" в столице Каталонии возлагалась на ПОУМ: это не стихийный взрыв, а "заговор по приказу фашистов, пятой колонны Франко, "троцкистской" организации".) При этом Оруэлл прибег к такому композиционно-логическому приему, как цитирование.
Обвинение ПОУМ в том, что она — тайная фашистская организация, оплачиваемая Франко и Гитлером, воспринималось Оруэллом "как часть официальной коммунистической "антитроцкистской" кампании, охватившей весь мир". Он пишет: "Это был умышленный удар не только по частям ПОУМ, но и по всем тем, кто оказался рядом с ними. Кому приятно слышать, что часть, занимающая соседний участок фронта, состоит из предателей?" (7, с. 206, 207). Узнав об арестах раненых, медсестер, жен и детей поумистов, об аресте Андреса Нина, руководителя партии, которого лишили свободы без разрешения правительства и даже начальника полиции, Дж. Оруэлл делает вывод: организаторы кампании поставили интересы своей партии выше единства антифашистских сил. "Я считаю, что клевета и газетные кампании с лживыми обвинениями могут нанести антифашистскому делу смертельный удар... Нет никакого сомнения, что обвинения в "троцкизме — фашизме" сеют ненавитсь, вызывают раздоры. Повсюду рядовые коммунисты мобилизованы на бессмысленную охоту на "троцкистов", а партии типа ПОУМ загнаны в угол и поневоле поставлены в положение антикоммунистичерких групп. Налицо явные признаки опасного раскола мирового рабочего движения. Еще несколько клеветнических кампаний против людей, всю жизнь боровшихся за
16-3662
социализм... — и раскол может стать бесповоротным" (7, с. 216). Заканчивается глава выражением уверенности в том, что нельзя возлагать вину только на одну из сторон и что при истошных воплях о "троцкистах — фашистах" вместо здравых, трезвых доводов дискуссия не может быть начата. "Клевета ничего не решает" (7. с. 217), — убежден автор "Памяти Каталонии".
Изображенная в последних, самых динамичных главах его книги драма ополчения ПОУМ имела для него идеологический, а следовательно, исторический смысл. Охват жизненного материала определялся исторической задачей — показать судьбу лучших представителей европейского общества в один из решающих моментов его развития. И если в первых главах "Памяти Каталонии" Оруэлл приобщается к исторической жизни, к борьбе в кругу таких же, как он, антифашистов, то в главах 13—14 он противостоит страшному миру террора. Сильный, энергичный, пунктуальный, впечатлительный, искренний, прадивый, ненавидящий лицемерие человек столкнулся с грандиозной ложью. Ложь, страдания, обида — проявления Зла. Такова в "Памяти Каталонии" логика оруэлловских моральных оценок. Он имел право на шокировавшие многих оценки: он слишком много пережил. Восстановление прошлого в автобиографической прозе считал своим нравственным долгом. Он не дал прошлому исчезнуть бесследно.
Оруэлл своими глазами увидел двойную трагедию Испании: Республика боролась не только с фашизмом, власть боролась с человеком, с народом. Он отделял свою позицию середины 1937 г. от прозрения в Бирме, где разочаровался в природе империализма. В одночасье став "врагом" существующей власти, он превратился в мишень для нее: "У ополченца ПОУМ, очутившегося в эти дни в Барселоне, было только два пути — в тюрьму или в подполье" (7, с. 258). Человек, будь он испанец или волонтер, стал ощущать катастрофическое отсутствие безопасности вокруг. В страстях вокруг ПОУМ Оруэлл угадал беду не только отдельного человека, но беду целой страны, которая всегда так влекла к себе и в которой человеческие жертвы создали ситуацию ЧП. Где безнаказанно попрали права руководителя ПОУМ А.Нина, в конце концов расстрелянного в одной из "секретных" тюрем, там почти также попрали права иностранных добровольцев, среди которых наиболее запоминаются Жорж Копп и Боб Смайлли, студент из Глазго.
Наступит момент — и пространство выдавит из жизни посаженного под пустяковым предлогом в тюрьму Боба Смайлли. Наградой для храброго и одаренного юноши станет "смерть бездомной собаки". "Я знаю, — пишет Оруалл, — что во время большой и кровавой войны не принято поднимать шум из-за гибели одного человека. Одна бомба, сброшенная с самолета на людную улицу, причиняет больше страданий, чем много политических арестов. Но смерть, подобная смерти Смайлли, возмущает своей абсолютной бессмысленностью... Я не вижу, каким образом подобные вещи... могут приблизить победу" (7, с. 260—261). Нелегко было Оруэллу смириться и с арестом Коппа, мужественного майора-фронтовика, спасшего во время уличных боев в Барселоне 20 безоружных человек.
Герои в этой удивительной стране, в городе с высокими стройными зданиями, стеклянными куполами, причудливыми волнами черепичных крыш ярко-зеленого и медно-красного цветов на фоне бледно-голубого моря брошены в темницы. Вой сирен, темнота, подвалы, переполненные оробевшими жителями, полицейские агенты, бессудное пребывание в камере-одиночке, придирки по мелочам к ополченцам ПОУМ, цензурные ограничения, неведение фронтовиков о присходящем, обыски — все это неопровержимо свидетельствует: сама Барселона стала тюрьмой. Возмущение, ярость, злоба, о которых пишет Оруэлл, выглядят оправданными как модификация состояний души под воздействием террора. Он уверен, что "политическая нетерпимость не стала еще в Англии явлением само собой разумеющимся", тогда как в Барселоне "стремление "ликвидировать" или "убрать" всех, кто с тобой не соглашается, казалось совершенно натуральным" (7, с. 239). И представляя свой народ, который, по его глубокому убеждению, никогда не прельщался культом силы (4. с. 229), он о боли за Испанию и об уважении к ней будет говорить до конца жизни. Слово "Homage" вынес в заглавие своего произведения писатель, для кого боль — неизгладимый след, как от пули в горле.
"Памяти Каталонии" засвидетельствовала, что аморализм действий коммунистического руководства в Испании вел к разобщению. В тюрьме, точнее, в "темнице", которую посещают Оруэлл и его жена, пытаясь помочь друзьям, становилась особенно ощутимой загнанность каждого. В момент бега наперегонки со временем по бесконечному лабиринту комнат военного министерства
он выглядит таким же загнанным, окруженным видимыми и невидимыми врагами, как герой "Процесса" прокурист банка Иозеф К. или из-за своего бессилия уже не удостаивающийся имени К., герой "Замка" Ф.Кафки, одолеваемые разочарованием, усталостью, отвращением, страхами, отчаянием. Ассоциация эта возникает неотвратимо, хотя у Кафки в коридорах бюрократической власти, будь то судебная канцелярия или гостиница, гибнет типичный маленький человек, ощущающий себя "скорее вещью, предметом, чем живым существом" (6, с. 551). В книге Оруэлла мечется вверх и вниз по лестницам, по бесчисленным длинным коридорам, заканчивающимся тупиками, человек сильный, уверенный в себе. Однако прежде чем бежать из Испании домой, этот сильный человек переживает все муки кафкианского страха — вот что существенно. Невольно вспоминаются слова А.Кестлера, сказавшего в момент похорон Дж.Оруэлла, что Оруэлл занимает место между Кафкой и Свифтом (16, с. 270).
В главах 13—14 "Памяти Каталонии" мир в изображении английского писателя прозаично абсурден. Сквозь абсурд, глухой, нелепый, — а нелепость заключалась в создавшемся вокруг ПОУМ положении, — проступает одна и та же закономерность беззащитности человека среди безумия. Оруэлл констатирует абсурд ("Мы вели невероятную, сумасшедшую жизнь") (7, с. 271), называет "бессмыслицей" войну и политику и после бежит туда, где ценится закон, гарантирующий относительную безопасность, — в Англию. У него нет ремарковского ощущения безысходности, ибо страшной силе внешних обстоятельств, кошмару террора он противопоставил свободный выбор свободного человека, который принимает свое решение, поступает по-своему. Обработка тюрьмой, где погибают сильнейшие, вызвала бунт. В конце 1936 г. Оруэлл сам совершенно добровольно принял решение отправиться на фронт; разочаровавшись в своих иллюзиях, он в середине 1937 г. точно так же сам принял решение: раз начался кошмар, для него война закончена.
Оруэлл, ставший свидетелем левого террора и его наступления, и Бернанос, много внимания уделивший правому террору — "чисткам", учиненным фашистами на Мальорке, пришли в одно и то же время к одному и тому же выводу: система терроризма служит всем. Сама история демонстрировала это. Наверно, поэтому история, суть которой Оруэлл стремился выявить, превращается у него в
историю о человеческом роде. В раздумье о человеке он использует Библию. Это не формальный прием. Ему важно соотнести свои мысли о жизни, смерти, долге, лжи, предательстве с многовековым опытом. И отнюдь не случайно он выбрал эпиграфом к "Памяти Каталонии" Притчу 26 из Книги притч Соломоновых. Эпиграф становится ключом к пониманию пафоса "Памяти Каталонии" — страстного протеста против искажения обстоятельств, унижения личности, утверждения идеи свободного человека. Притча 26 гласит: Не отвечай глупому по глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему; но отвечай глупому по глупости его, чтоб он не стал мудрецом в глазах своих.
Знакомый с мыслями древних мудрецов Израиля, Оруэлл понимает притчу в широком смысле слова.
В книге Оруэлла, как в тексте "Путешествий" Свифта, столь им почитаемого, есть аллюзии, намеки, явные и скрытые цитаты, привлекающие к тому или иному факту. В отрывках из старых солдатских песен, используемых им в качестве действенного выразительного средства, виден ум, умеющий сделать своим орудием наглядность, меткость живописного изображения, насмешку.
Очевидно, что Дж. Оруэлл не отделял свою жизнь от жизни эпохи. Возникла новая форма скрещения личной судьбы человека с историей. Он заговорил о себе, о времени с откровенностью, выставив напоказ то, о чем подавляющее большинство людей говорить не будут. И его откровенность, признаемся, не вызывает у нас ни подозрительности, ни осуждения (так и хочется добавить — "сегодня", а вчера, наверно, мы были неподготовлены к восприятию такой литературы). Откровенность приводила Оруэлла к излишне детальному описанию жизненных неудобств. Возможно он и сам понимал, что лишним является многократное упоминание о человеческих экскрементах, но он осознавал также, что без исчерпывающей полноты его замысел осуществлен не будет. Он понимал, что читателю его страхи, может быть, не очнеь нужно знать, но ему, как мы увидели, важно было рассказать о них и о многом другом.
Кого и как он вспоминал, зависело не от каприза памяти, а от цели и замысла книги. Опираясь на Библию, Оруэлл подчеркнул мировое значение основной идеи "Памяти Каталонии" —
освобождения человека от лжи. Возмущение ложью — его позиция. И потому нельзя было пропустить ничего и никого: ни друзей — ополченцев ирландца Патрика О'Хара, англичанина Падди Донована, американца Стаффорда Коттмана, ни однажды увиденного человека, будь то рабочий-итальянец, или офицерик с раскосыми глазами, или убегающий голый фашист. Какое значение в жизни автора "Памяти Каталонии" имели встречи с ними? Оруэлл оригинален: он объясняет их с социальной и моральной точек зрения. Его главные задачи — показать человека в его отношении к своему времени, показать его взгляд на мир, его симпатии и антипатии, связь с войной, политикой и уловить движение самой истории.
Оруэлл из многих событий 1937 г., которые казались одинаково важными вблизи, отобрал именно те, значимость которых стала очевидной в свете последних событий. Покинув Испанию в середине лета, он пережил странные беспокойные дни, когда чувствовал, "что испанские события не покидали его, что нужно что-то делать" (7, с. 276, 278). Делом стала его книга.
Участвуя в одном из самых драматических периодов истории Испании, он испытывает на себе новый человеческий опыт, а "испытания были из числа тех, что обогащают мир человека" (6, с. 292).
Став свидетелем того, как приобретенные в ходе социальной жизни черты губят человеческую природу, давая серьезную политическую трактовку присшедшему в Каталонии в 1937 г., Оруэлл заставляет понять грандиозность стоящих перед европейцами социально-нравственных задач, предсказывая ожидающие их трудности.
Во-первых, в терроре он увидел программную цель. В главе 13 сказано: "Бессмысленно цепляться за английский принцип: ты в безопасности, если ты не нарушил закон. Здесь законы диктовала полиция... — рано или поздно, все равно попадешь в тюрьму" (7, с. 254).
Во-вторых, Оруэлл, хотя и произносит слово "сталинцы" ("Сталинцы" были на коне, и отсюда следовало, что "троцкистам" не сдобровать" (7, с. 239), привязывает-все, происходящее в то время в Каталонии, к одному только имени Сталина. Он читал Сталина ("Методы борьбы с троцкистами и другими "двурушниками", а точнее, "О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистов и
иных двурушников"), как читал Гитлера ("Майн Кампф"), но ни разу не сказал об исконной приверженности русских, или немцев, или испанцев к культу личности. И позже — в "1984" он не привяжет все к России, а заявит совсем другое, да и ранее, до "1984", несмотря на содержание письма герцогине Атолльской от 15 ноября 1945 г.: "Я ненавижу русский тоталитаризм и его ядовитое влияние на нашу страну" (17, с. 30), — он не даст повода думающему читателю слишком облегченно воспринять "Скотный двор". Ясно, что речь шла не о России как таковой, а о сталинской системе.
Анализируя отношение личности со временем, он поднимает один и труднейших вопросов испанской войны — о ПОУМ. Оруэлл зафиксировал противоречие исторического сознания: пропасть между высокой ролью ополчения ПОУМ в войне с фашизмом и низкими оценками этой роли в идеологическом сознании 30-х годов, как "левом", так и "правом". Он назвал главную причину, по которой поумистов надо было "ликвидировать": они препятствовали утверждению культа Сталина, и их участь была решена. Но Сталин был за высокими горами, за глубокими морями, а система в Испании работала, как будто он был где-то рядом. "Памяти Каталонии" содержит вопрос: кто ответствен за систему? Замечательно, что в книге Оруэлла прозвучал и другой вопрос: кто нажился на происшедшем? Автор уравнивает в ответственности за Испанию левую антифашистскую печать, испанскую полицию и герцогиню Атолльскую, что, на наш взгляд, звучкт более чем категорично.
Возможно, самое главное у Дж.Оруэлла — представление об уникальности того, что произошло в Испании в 1937 г.: "Людей просто арестовывали и держали в тюрьме" (гл. 13). "Просто" — это значит "без разбора". Он почувствовал в Барселоне в мае—июне 1937 г., а Бернанос — на Мальорке, что жертвы "ликвидации" — 400, 600, 900 убитых в столице Каталонии, 3 тыс. убитых за семь месяцев в Пальме — свидетельство возникновения совершенно новой ситуации. В испанском случае он увидит специфический феномен тоталитарной власти. Для того, чтобы сослать кого-то, заключить в "секретную" тюрьму или лагерь, расстрелять без суда, нужен аппарат — от низших чинов полиции, "характерной чертой которых было самовольство" (гл. 13), до соответствующего министерства ("1984"). После Оруэлла нас не удивляют характеристики Бернаноса: "чистка" — последнее слово этой войны", "страх — самое жесткое безумие", "Режим Террора —
Режим Подозреваемых". Грузовики серые от пыли, с серыми людьми, с серыми кепками на коленях, сидевшими по четыре человека в ряд, у Бернаноса и "мурашки по спине" при слове "расстреляют" у Оруэлла наглядно показывают, что система террора служит не только "подлинным и мнимым революционерам". Контраст, вплетенный в композицию и словесную ткань "Памяти Каталонии", подчеркивает качественное отличие чиновников Испании от чиновников Англии. В Англии, по мнению Оруэлла, быть не могло крутых мер относительно каких бы то ни было слоев или прослоек. "Тоталитарная идея, согласно которой никакого права нет, не прижилась на английской почве", англичанам "никогда не импонировал никакой гимн ненависти" (4, с. 229, 227), — напишет он в 1940 г. в эссе "Англия, ваша Англия". Тоталитаризм, с точки зрения автора "Памяти Каталонии", — это совершенно особая атмосфера всеобщего страха, создаваемая постоянно возможностью расстрелов, особого рода беспокойства, порожденного слухами, цензурой, присутствием вооружённых людей. Уже в 1937 г. он понял то, о чем скажет в рецензии на "Мы" Е.Замятина: "...иррациональная сторона тоталитаризма — жертвенность, жестокость как самоцель" (9, с. 308). Сама обстановка в Испании заставляла чувствовать опасность, беду, вводила человека в отчаяние. Заслуга Дж.Оруэлла в том, что он затронул в своей книге проблему, о которой другие молчали, выступил противником бессудных массовых расстрелов, в том числе по политическим мотивам. Он глубоко проник в суть явлений и, основываясь во многом на опыте Европы второй четверти XX в., осознал: черты тоталитаризма возникают в переломные моменты развития общества, "провоцируются" революционными переменами. Оруэлловская философия истории заставляет думать, что он признает революцию как органический момент истории, однако он не мог не видеть, что испанская революция, свидетелем которой он был, открыла новые возможности и пути, не ставшие гарантией прогресса.
Будучи очевидцем и жертвой левого террора (у него нет подробностей о правом терроре, отмечено лишь, что он был и что то, что за ним стояло, во сто крат ужаснее "красного" террора), Оруэлл сказал в "Памяти Каталонии", не назвав при этом ни одного имени, о вине испанских коммунистов перед собственным народом и перед теми, кто пришел ему помочь в трудный час, а также попытался осмыслить историческую вину "так называемых демократических
стран" перед Испанией и вину сталинского СССР, заметив, однако, что у Советской России был колоссальный авторитет в Испании (например, в гл. 5). В 1937 г. он ясно видел: в абсурдном мире нет победителей, хотя ему принципиально важно знать, кто победит. И желая антифашистам выиграть эту войну, он утверждает, что "есть в этих людях (испанцах) щедрость, род благородства, столь несвойственного XX веку" (7, с. 268). В "Памяти Каталонии" достаточно иллюстраций к сказанному: это и поведение испанки, "нежного, темноглазового, очень женственного существа", прибежавшей в последнюю минуту на перрон проводить ополченцев на фронт (гл. 1); и поступок испанских ополченцев, ребят по 18 лет, отдавших ему, раненому, весь табак — свой недельный паек; и действия "четверых бедняг, тащивших носилки с раненым по скверной, выбоистой дороге" (гл. 12). Страдая от неудач, поражений, ран, пережив "звездные часы", Оруэлл дополняет своей исповедальной книгой представления об эпохе, о важнейшем событии 60-летней давности.
У Оруэлла особое место в испанской войне: это "его" война. Отдаляясь от нее, он вновь и вновь в своем творчестве будет возвращаться к тем трагическим дням и ночам, уверенно заявляя: "В общих чертах правда о той войне проста. Испанская буржуазия, увидев возможность сокрушить рабочее движение, воспользовалась этой возможностью, получив поддержку со стороны нацистов и реакционных сил всего мира" (6, с. 294). Главное же для него — вера в человека, в его возможности, стойкость, способности преодолеть превратности судьбы, несмотря ни на что. Человек оценивается у Оруэлла с точки зрения христаианской морали, морали порядочности независимо от его перемещения из одной сферы в другую: из военной в политическую и наоборот. В самый разгар второй мировой войны он напишет: "То было время щедрых чувств и жестов" (6, с. 292). Это о 1936—1937 годах. Однако уже в середине 1937 г. ему откроется в Каталонии, как не похожа на идеалы равенства и товарищества практика. В отличие от многих соотечественников — либералов и марксистов он не захочет примириться с "чистками", тайной полицией, тюрьмами, казнями без суда по примеру устроителей "показательных московских процессов". В эссе "Во чреве кита" он почти убежденно выскажется:' "Мы вступаем в эру тоталитарных диктатур, в эпоху, когда свободная мысль сначала станет
17-3662
смертельным грехом, а потом — бессмысленной абстракцией" (5, с. 152). "Памяти Каталонии" в этом плане еще в конце 30-х годов должна была восприниматься как сигнал опасности для всех, как предупреждение, что тоталитаризм не отвлеченная угроза. Но смысл идеи этого произведения и глубоко национален, так как продиктован подлинно патриотической тревогой за Англию, "спящую глубоким, безмятежным сном" (гл. 14). Автор "боялся, что пробуждение наступит внезапно, от взрыва бомб" (7, с. 279). Он простым, сильным языком назвал вещи своим именем: определения партий — "нудными", а множество аббревиатур — "эпидемией сокращений", толпу — толпой, вошь — вошью, бомбу — бомбой, а войну — "катастрофой". Война и вела к катастрофе, ибо поддержала внутренний террор. Война с фашизмом и террор — элементы политической истории глазами человека 30-х годов. Идея истории, идея памяти — едва ли не самая заметная черта умонастроений автора "Памяти Каталонии" и общественного умонастроения 30-х годов. А "память — преодоление времени, преодоление смерти. В этом ее величайшее нравственное значение" (3, с. 69), — писал академик Д.С.Лихачев. Искания Дж.Оруэлла, его потери, страдания, духовная работа, направленные к одной цели — победить фашизм, так или иначе являются существенным вкладом в современную культуру и литературу.
Список литературы:
1. Бернанос Ж. Большие кладбища под луной / Пер. с фр. Исаковой З.Г. // Бернанос Ж. Сохранять достоинство: Художественная публицистика. — М.: Прогресс, 1988. - 436 с.
2. Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой. Приложение / Пер. с нем. Кацевой Е. // Кафка Ф. Процесс. Замок. Новеллы и притчи. Из дневников. — М.: Радуга, 1989. — 571 с.
3. Лихачев Д.С. Искусство памяти и память искусства // Критика и время. Литературно-критический сборник. — Л.: Лениздат, 1984. — С. 68—74.
4. Оруэлл Дж. Англия, ваша Англия: (Фрагмент эссе) / Пер. с снгл. Воронина В. // Иностр. лит. - М„ 1992. - № 7. - С. 226-229.
5. Оруэлл Дж. Во чреве кита / Пер. с англ. 1Цбалкина А. // Во пр. лит., 1990. — N° 3. — С. 115-153.
6. Оруэлл Дж. Вспоминая испанскую войну // Орвелл Дж. Памяти Каталонии. — Pans: Editions de la Seine, 1943. — 312 с.
7. Оруэлл Дж. Памяти Каталонии // Орвелл Дж. Памяти Каталонии. — Paris: Editions de la Seine, 1943.-312 c.
8. Оруэлл Дж. Почему я пишу / Пер. с англ. Мисюченко В. // Оруэлл Дж. Эссе, статьи, рецензии. — М., Калик, 1992. — Т. 2. — 315 с.
9 Оруэлл Дж. Рецензия на "Мы" Е.И.Замятина / Пер. с англ. Шишкина А. // Оруэлл Дж. "1984" и эссе разных лет. Роман и художественная публицистика. — М.: Прогресс, 1989. — 378 с.
10. Ремарк Э.М. На Западном фронте без перемен / Пер. с нем. Афонькина Н. // Ремарк Э.М. На Западном фронте без перемен. Три товарища. — М.: Lexica, 1993.-536 с.
11. Чаликова В. Несколько мыслей о Джордже Оруэлле // Знамя. — 1989. — № 8. — С. 222-225.
12. Чаликова В. Размышления о "Скотском Дворе" // Чаликова В. Утопия и свобода. Эссе разных лет. — М.: Весть, 1994. — 181 с.
13. Alexander В. George Orwell and Spain. — Inside the Myth. Orwell: Views From the Left / Td. by Norris Ch. — L.: Lawrence and Wishart, 1984. - 287 p.
14. Davison P. Textual note. — The complete wons of George Orwell. Homage to Catalonia. - L.: Seeker and Wartwrg, 1986: - Vol. 6.-261 p.
15. Fyvel T.R. George Orwell a personal memoir. - N.Y.: Macmillan, 1982. - 221 p.
16. Koestler A. In Memory of George Orwell // Koestler A. Bricks to Babel / Selected writings with comments by the author/. - Book 1: In Search of Utopia. - Part 4: Fighting the cold war, ch.21. - L.: Hutchinson, 1980. - 697 p.
17. Letter to the duchess of atholl // The collected essays, journalism and J.Angus. - N.Y.: Harcourt, Prace and World, Inc. 1968. - 555 p.
18. Lewis P. George Orwell. The road to 1984. - L.: Heinemann / Quixote Press, 1981. -122 p.
В.Г.Мосина
X
/
