97. 01. 017. Абдулов А. Н. , Кулькин А. М. Научно-технический потенциал России накануне распада СССР. (авторизованный реферат) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

РОССИЙСКАЯ ЛЮЗДЕШ1Й ш&к

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ

НАУКИ

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА

РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 8

НАУКОВЕДЕНИЕ

1

издается с 1973 г.

выходит 4 раза в год

индекс РЖ 2

индекс серии 2.8

рефераты 97.01.001 -97.01.017

МОСКВА 1997

ОРГАНИЗАЦИЯ НАУЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. УПРАВЛЕНИЕ НАУКОЙ

97.01.017. АБДУЛОВ А.Н., КУЛЬКИН А.М. НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ ПОТЕНЦИАЛ РОССИИ НАКАНУНЕ РАСПАДА СССР. (АВТОРИЗОВАННЫЙ РЕФЕРАТ)

Реферируемый материал представляет собой первый раздел монографии "Структура и динамика научно-технического потенциала России" (М.: ЭДИТОРИ УРСС, 1996). Авторы являются сотрудниками отдела науковедения Института научной информации по общественным наукам РАН, докторами философских наук. Раздел состоит из двух глав и заключения.

В первой главе характеризуются основные цифровые параметры российской науки и техники на начало 90-х годов.

Перед распадом Советского Союза в Российской Федерации было сосредоточено 60% его научных учреждений и около 70% научных работников. На 1991 г. здесь функционировало 4564 организации различных типов, выполнявших исследования и разработки. Распределение их по категориям, принятым в справочнике Центра исследований и статистики науки (ЦИСН) при Министерстве науки и технической политики РФ, выглядело в 1991 г. следующим образом: научно-исследовательские - 1831, конструкторские - 930, проектно-изыскательские в строительстве -559, опытные заводы, не выпускающие продукцию на сторону, -15, вузы - 450, промышленные предприятия - 400, прочие - 379 (с. 13). Структурный срез, представленный таким распределением, несет определенную полезную информацию и позволяет прослеживать динамику выделенных категорий как таковых. Однако какие-либо

международные сравнения тут почти невозможны, поскольку зарубежная статистика, в частности американская, таких градаций не дает. За рубежом не следят за численностью научно-исследовательских организаций в целом, видимо, потому, что в частном секторе количество их очень динамично меняется, особенно на уровне малого и среднего бизнеса. Практически нет у них и аналогов наших опытных заводов. Но дело не только в международных сравнениях. В таком распределении смешаны организации академические и отраслевые, а у них и задачи, и источники финансирования, и системы управления разные, а соответственно, по-разному складываются и их судьбы в переходный период.

Поэтому авторы дополняют картину вторым структурным срезом, отражающим соотношение численности выполняющих НИР организаций по секторам (с. 14). К академическому сектору в том же 1991 г. относилось 598 организаций, к вузовскому - 452, к отраслевому - 3112 и к заводскому - 402.

Секторальная структура российского научного потенциала позволяет разделить академические и отраслевые учреждения, но для сравнений с зарубежной статистикой она по-прежнему мало пригодна. В США и других "западных" странах хотя и используют понятие секторов, но определяют их иначе. У них фигурируют три сектора - академический, государственный и частный промышленный, причем к академическому относят высшие учебные заведения - университеты, занимающиеся исследовательской работой наряду с учебной. Такое деление сложилось традиционно, применительно к нему построена и статистика науки. Последовательной объективной системы критериев в основе данной схемы нет. Частично в качестве параметра выступает форма собственности, по этому признаку выделяются государственный и частнопромышленный секторы. Но в то же время обе эти формы собственности смешаны в академическом секторе, поскольку в него входят и частные университеты, и государственные. Проявляется в трехсекторной схеме и второй критерий - характер или вид выполняемых сектором исследований. Именно по этому признаку выделяется академический сектор - он специализируется в основном на фундаментальной науке. Частный промышленный сектор

сосредоточен на прикладных исследованиях и разработках (ИР), но в государственном четкой специализации нет, здесь выполняются все виды научных работ, как фундаментальные, так и прикладные. Таким образом, и данный критерий последовательно не выдерживается. Трехсекторную схему приходится просто принимать такой, каковой она является, учитывая в каждом конкретном случае ее отступления от стройности и последовательности, если это необходимо.

Дореформенная российская наука по видам собственности никак не разделялась, вся она была в конечном счете государственной, так что по этому признаку никакие сопоставления с "западной" моделью невозможны. Если же пытаться приравнять секторальные структуры науки СССР и, допустим, США, исходя из специализации на том или ином виде ИР, то с большими натяжками можно приравнивать американский академический сектор к нашему академическому и вузовскому вместе взятым, а их государственный и частнопромышленный (совместно) - к нашим объединенным отраслевому и заводскому.

Вторым после численности организаций масштабным показателем является объем кадровых ресурсов. По данным ЦИСН, в 1989 г. численность работников научных организаций в России составляла 2 215 600 человек, из которых 1 389 300 человек являлись специалистами, выполняющими научные исследования и разработки. Последняя категория включает в себя работников с высшим и средним специальным образованием (включая аспирантов), непосредственно участвующих в выполнении НИР. В их составе не учитываются руководители и специалисты планово-экономических, финансовых подразделений, подразделений материально-технического обеспечения, органов научно-технической информации и пр. Таким образом, именно эта категория составляет основу кадровых ресурсов науки. К ней примыкают научно-педагогические работники, выполняющие научные исследования и разработки, каковых насчитывалось около 100 тыс. человек (в 1990 г. - 98,4 тыс^. В сумме это дает округленно 1,5 млн. специалистов, работавших в сфере ИР. Если исключить специалистов, имеющих среднее специальное образование, то численность данной категории составляла в 1989 г. около 1,2 млн.

человек. В их числе насчитывалось 996,6 тыс. специалистов с высшим образованием, включая 24,2 тыс. докторов наук и почти 200 тыс. кандидатов наук, т.е. приблизительно 220 тыс. специалистов высшей квалификации. Данные по перечисленным категориям дают достаточно полное представление о масштабах и образовательной структуре кадрового потенциала российской науки.

Для сопоставления с аналогичными зарубежными данными наиболее подходящими представляются две категории - общая численность специалистов с высшим образованием и число специалистов, обладающих научными степенями. В статистике США и других стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, фигурирует "численность ученых и инженеров, занятых исследованиями и разработками", а в американских "Индикаторах науки и техники" приводится и число докторов наук. Не вдаваясь в детали методик статистического учета, можно утверждать, что по численности кадрового потенциала, задействованного в сфере ИР, Россия в 1989-1990 гг. значительно превосходила США, не говоря уже о любой другой из развитых стран современного мира. Правда, по числу специалистов, имеющих ученую степень, РСФСР несколько уступала Соединенным Штатам. В США в 1987 г. общее число докторов наук в национальном хозяйстве насчитывало 419 с лишним тыс. человек, а в России было около 350 тыс. специалистов со степенью доктора или кандидата (с. 18).

Превосходство по общей численности специалистов, занятых в сфере ИР, предопределяет и ведущее место РФ по важному удельному показателю - числу ученых и инженеров на 10 тыс. работающего населения. Для России этот показатель, по оценке ЦИСН, составлял 91 человек на 1993 г. (с. 18). Учитывая динамику численности занятых в сфере российской науки, можно с уверенностью утверждать, что на 1990 г. и предшествующие два-три года он был никак не ниже, а несколько выше. Для Японии, ФРГ и Великобритании аналогичные данные равны, соответственно, 82, 59 и 46 человек на 1993 г. В 1990 г. они, возможно, были чуть ниже, но очень незначительно, поскольку такого рода показатели в странах со стабильной экономикой меняются плавно и медленно. В США в 1990 г. на 10 тыс. работающих приходилось несколько менее 80 специалистов, занятых в ИР. Таким образом; по удельному весу

исследователей в составе самодеятельного населения впереди РФ и Япония, за которыми следуют США (с. 19).

Кроме численности и образовательной структуры кадровый потенциал науки имеет много иных аспектов. Из них авторы выделяют четыре: распределение ученых и инженеров по дисциплинарному спектру, удельный вес женщин в общей численности специалистов различных категорий, географическое распределение научных и инженерных кадров по территории страны, по ее экономическим районам и распределение кадров по секторам, обозначенным выше.

При анализе распределения российских специалистов с высшим образованием, выполняющих исследования и разработки по отраслям наук, бросается в глаза доминирующее положений одной из отраслей, той, что фигурирует под названием "технические науки". Сюда относится очень широкий спектр специальностей, столь же разнообразный, сколь разнообразна и сама техника. И здесь сосредоточено 60% всех работающих в сфере ИР специалистов РФ. Доля докторов и кандидатов наук, приходящаяся на эту отрасль, несколько меньше, чем доля специалистов в целом, но тоже очень весома: на "технические науки" приходится 24,3 % всех занятых в ИР докторов наук и 38,7% кандидатов (с. 19). Ни одна из прочих отраслей к таким показателям и близко не подходит. Стоящие на втором и третьем местах физико-математические и медицинские науки имеют соответственно, 15,7 и 14% докторов и 11,8 и 8,2% кандидатов наук.

Интересно подчеркнуть, что при этом удельный вес докторов и кандидатов в общей численности специалистов, относящихся к отрасли "технические науки", намного меньше, чем в любой другой из отраслей наук. Доктора наук составляют лишь 1%, а кандидаты -11,2%. У медиков же эти показатели гораздо выше: 12,6 и 49,6% соответственно, а среди специалистов физико-математического профиля - 5,8 и 29,8%. Хорошо выглядят в этом плане биологи - 6,9 и 39,6%. А лидируют по удельному весу "остепенных" гуманитарные отрасли - история, философия, филология, юриспруденция, социология и политология, что 'вполне естественно, поскольку любой лидер в технической области, в медицине или биологии обязательно должен иметь солидный штат специалистов-помощников более низкой, чем он сам, квалификации, тогда как

гуманитариям таких помощников и вспомогательного персонала не требуется или требуется много меньше, они работают главным образом в одиночку (с. 23-24).

Высокая степень "технизации" кадрового потенциала науки является чисто советским феноменом и аналогов за рубежом в высокоразвитых странах не имеет. Там вообще отрасли "технические науки" в статистике нет. Если все же попытаться сгруппировать, допустим, в дисциплинарном спектре научных кадров США те специальности, которые у нас попали бы в категорию "технические", и подсчитать их удельный вес в общем числе ученых и инженеров страны (не только в сфере ИР), то мы получим приблизительно 45%. Это уже на четверть меньше, чем в РФ, а если, стараясь приблизиться к сфере ИР, отбросить такую специальность, как строительство, то этот показатель упадет до 38%. В то же время обращает на себя внимание большой удельный вес среди ученых группы профессий, объединенных понятием "науки о жизни", т.е. биологов и медиков разных специальностей. До середины 60-х годов эта группа была наибольшей по численности, а к концу десятилетия переместилась на второе место, уступив первенство специалистам в области "компьютерных" наук. Кроме того, в группе "наук о жизни" наиболее высок профессиональный уровень - отношение числа специалистов с докторской степенью к общей численности в ней выше, чем в какой-либо другой.

Далее, среди американских ученых и инженеров около 5% составляют психологи, а если брать только ученых, то доля психологов превышает 11%. Среди российских специалистов в сфере ИР психологи насчитывали всего 0,2%. Экологи в РСФСР вообще не числились в перечне специальностей, а в США их 2% с лишним среди специалистов в целом и 5% среди ученых.

Если теперь объединить все специальности, наиболее четко и непосредственно работающие "на человека" - "науки о жизни", экологию, психологию, общественные науки, - то общая численность занятых в этих областях специалистов США превысит 1 млн. человек и составит примерно половину всех американских ученых. Аналогичный подсчет для занятых в сфере ИР российских специалистов дает лишь 15,6%, а для группы "наук о жизни" - лишь 8,5% (с. 24-28).

Хотя сопоставляются не идентичные группы, - с одной стороны, специалисты во всем национальном хозяйстве, а с другой -только в области ИР, принципиальная оценка представляется достаточно обоснованной - кадровый потенциал РФ накануне распада СССР был резко дисбалансирован в пользу технических наук и в ущерб наукам гуманитарной направленности.

Следующий аспект кадрового состава науки РФ, который тоже выглядит не совсем обычно на мировом фоне, - это удельный вес женщин среди специалистов различного профиля. В 1990 г. общая численность женщин - специалистов с высшим образованием, выполнявших научные исследования и разработки, достигала 555 582 человека. Всего же кадровый корпус специалистов такого рода насчитывал 1 090 922 человека (с. 28). Следовательно, он был феминизирован на 51%, Разумеется, в целом ряде специальностей женшины повсюду в мире составляют значительную, иногда даже преобладающую долю, но отнюдь не по всему спектру кадрового потенциала. Например, в США женщины преобладают среди психологов (почти 60%), составляют почти половину (47%) экономистов, около 1/3 биологов. Но среди инженеров их всего 8,7%. В России же по всем специальностям около половины или более того - женщины. Даже в технических науках (а все специалисты с высшим образованием здесь инженеры) их половина. Исключением (весьма относительным) являются физико-математические науки. Женщин тут 34% (с. 28-29).

Картина существенно меняется, когда переходят к рассмотрению не вообще специалистов с высшим образованием, а лишь той части, которая обладает учеными степенями кандидата или доктора наук. Уже на уровне кандидатов ситуация, если можно так выразиться,в значительной мере нормализуется. По тем специальностям, где широкое участие женщин представляется вполне естественным, их удельный вес среди кандидатов примерно соответствует их же удельному весу среди специалистов в целом. А в технических науках женщины-кандидаты составляют лишь 17% общего числа обладающих этой степенью против половины в числе специалистов с высшим образованием (там же).

Еще более четко "дефеминизация" проявляется на уровне специалистов с докторскими степенями. Только среди филологов, искусствоведов и психологов, имеющих степень доктора

соответствующих наук, удельный вес женщин немного превышает 1/3, а среди докторов физико-математических, технических, юридических, ветеринарных и "прочих" наук их доля не достигает и 10% (там же).

Распределение кадров науки по территории РСФСР соответствовало, естественно, распределению всего научно-технического потенциала и, как и в подавляющем большинстве стран, отличалось высокой степенью неравномерности. Около 45% специалистов с высшим образованием, занятых исследованиями и разработками, несколько более половины всех кандидатов наук и примерно 62% докторов были сосредоточены в одном из 12 экономических районов России, а именно в Центральном. За ним с большим отрывом (по 15% специалистов в целом, кандидатов и докторов наук) идет Северо-Западный район, затем, опять-таки с большим отрывом, следует группа из трех районов - Уральского, Поволжского и Западно-Сибирского. На каждый из них приходится приблизительно 7-8% всех занятых в сфере ИР российских специалистов. По 4% этой же категории приходится на Волго-Вятский и Северо-Кавказский районы, в остальных - по 2% и менее (с. 29-30).

Повсюду в мире научно-технический потенциал той или иной страны концентрируется в пределах и вблизи исторически сложившихся немногочисленных крупных культурных центров. В Советском Союзе эта тенденция усугублялась тем обстоятельством, что качество жизни в столице и столичной области (они, в основном, и образуют Центральный район), хотя и очень низкое по мировым стандартам, было все же значительно выше, чем в других регионах страны. К столичным условиям, да и то лишь по снабжению продуктами питания, приближались в провинции только немногие закрытые режимные города, где располагались некоторые исследовательские и промышленные объекты военного назначения (Арзамас-16, Челябинск-40 и им подобные).

Последний из упомянутых выше аспектов кадровых ресурсов науки - это распределение их по секторам. Как и следовало ожидать из данных о секторальной принадлежности научно-исследовательских организаций, по общей численности используемых специалистов, бесспорно, с очень большим отрывом, лидирует отраслевой сектор. В 1990 г. в нем было занято более 76,6%

кадрового потенциала сферы ИР. В академическом секторе, занимавшем второе место по этому показателю, работало 9,9% всех специалистов. Если учесть научно-педагогических работников, совмещающих исследовательскую деятельность с учебной (98,4 тыс. человек в 1990 г.), то по общей численности специалистов на втором месте после отраслевого выйдет не академический, а вузовский сектор. "Замыкающим" сектором является заводской с примерно 7% специалистов в целом (с. 31).

По мере перехода от распределения по секторам всех специалистов к распределению числа лиц с высшим образованием, затем кандидатов наук и, наконец, докторов рейтинг секторов существенно меняется. Специалисты, имеющие ученые степени, работают в основном в академическом и вузовском секторах. Если принимать в расчет тех, кто сочетает исследования с педагогической работой, то на первое место выходят вузы. Здесь в 1990 г. было занято 9872 доктора и 73 088 кандидатов наук. В академическом секторе было 7979 докторов и 36 957 кандидатов. Но без учета "совмещающих", а таковых в вузовском секторе абсолютное большинство (8552 доктора и 56 130 кандидатов), лидером по использованию специалистов высшей квалификации бесспорно является сектор академический. Решить своеобразный спор между этими двумя секторами мог бы пересчет численности "совмещающих" на полный рабочий день, но наша статистика в отличие от зарубежной такой операции не выполняет, да и ценность ее не следует преувеличивать (там же).

Исследовательская активность и продуктивность педагога вуза зависит от множества факторов, как субъективных, так и объективных. В числе первых решающую роль играет творческий потенциал самого ученого и коллектива, в котором он работает; в числе вторых - специализация, от которой зависит потребность в оборудовании, приборах, материалах. Советские вузы за очень редким исключением хорошей материальной базой не обладали, и это не могло не сказаться на уровне проводимых там исследований в таких областях, как естественные или технические науки. В этом плане академический и отраслевой ^секторы имели гораздо больше возможностей.

Вообще, проблема совмещения учебной и исследовательской деятельности, объединения вузов и исследовательских центров не

имеет, на взгляд авторов, однозначного решения. Оптимальным вариантом, скорее всего, является сочетание вузов, обладающих мощной исследовательской базой, с одной стороны, и специализированных научных центров, педагогической деятельностью (за исключением аспирантуры) не занимающихся. Но такой вариант весьма дорог, так что удается далеко не всем. Ближе других к нему подошла американская наука с ее крупными исследовательскими университетами, сочетающими подготовку кадров с работой "на переднем крае" науки, и государственными, а также частными научными лабораториями, занимающимися только ИР.

Следующим важнейшим аспектом национального научно-технического потенциала, столь же важным, как и кадровые ресурсы, является его финансовая и материальная основа. Эти параметры в принципе тоже поддаются достаточно точному статистическому учету. В качестве основных индикаторов, характеризующих материальную сторону дела, выступают общий объем затрат страны на ИР, доля валового национального продукта (ВНП) или валового внутреннего продукта (ВВП), выделяемого на науку, удельный вес затрат на исследования и разработки в расходной части государственного бюджета, уровень заработной платы ученых и инженеров, соотношение его с заработками других категорий занятых в народном хозяйстве, капитальные вложения в сферу ИР и многие другие показатели.

Беда, однако, в том, что специфика советской экономики, которая, как бы парадокскально это не звучало, основывалась главным образом на внеэкономических факторах, в значительной мере все или почти все показатели такого рода обессмысливает, особенно в плане сопоставлений с зарубежными данными. Действительно, в СССР не было рыночного механизма ценообразования, цены не отражали стоимости товаров и услуг, в том числе и стоимости рабочей силы; себестоимость, прибыль и т.д. - все это возникало не по законам экономики, а волевым, приказным порядком. Чтобы, допустим, изготовив новый прибор или станок, получить за него выгодную цену, не надо было добиваться благосклонности покупателя ,и бороться с конкурентами. Нужно было совсем другое - всеми правдами и неправдами (чаще последнее) убедить чиновника из Комитета цен в обоснованности твоих

притязаний. Обычно после нескольких "заходов" это удваивалось, и сформированная таким способом цена получала право на жизнь, входила во все расчеты, показатели и пр. Со сбытом проблем не было, он обеспечивался разнарядками Госплана и Госснаба. Национальная валюта не конвертировалась, курс ее по отношению к валютам других стран произвольно устанавливался государством и для внутреннего потребителя ничего не значил, зарубежных денег у него не было как таковых. Короче говоря, все дореформенные экономические показатели в денежной форме - это некий символический, условный мир, живший по собственным произвольно устанавливавшимся и столь же произвольно менявшимся законам. Специалистам такая несуразица всегда была очевидна. Например, в работе В.В.Киселева и др. "Анализ научного потенциала: межстрановой аспект" (М.: Наука, 1991) прямо указывается, что "в СССР учесть воздействие науки на благосостояние общества невозможно из-за неэкономического характера механизма ценообразования". В этой связи наибольший интерес представляют показатели относительные или натуральные, но последние хороши для промышленности или сельского хозяйства, а не для науки. Тут набор натуральных показателей довольно скудный и лишь косвенно отражающий силу или слабость научного потенциала. Это патентно-лицензионная статистика, статистика публикаций в научных журналах, индексы цитирования, число престижных международных премий. Их хорошо было бы использовать, но, к сожалению,они практически отсутствуют. В советский период наука России была на протяжении длительного времени отгорожена от мировой "железным занавесом", контакты с мировым научным сообществом сведены к минимуму. Так что сопоставлять публикации и цитаты, по сути дела, невозможно.

Политическое противостояние с "западным" миром, десятилетия "холодной войны" не могли не отражаться и на распределении международных премий - российские ученые крайне редко попадали в число лауреатов. А что касается патентов, то их у нас практически не было. Суррогатом служили так называемые авторские свидетельства, в правовом отношении отнюдь не идентичные патенту.

Понимая отмеченные особые обстоятельства, авторы приводят лишь минимально необходимый набор экономических индикаторов,

характеризующих сферу ИР России в конце советского периода. По оценке ЦИСН, в 1990 г. расходы РФ по ИР составили в действовавших ценах 13 077,7 млн. руб., а в 1991 г. - 19 990,7 млн. руб. В постоянных ценах 1989 г. это означает, соответственно, 10 898,1 млн. и 71 96,1 млн. Здесь уже отчетливо просматривается тенденция сокращения государственных расходов на науку, наблюдавшаяся со второй половины 80-х годов. А именно государственные ассигнования во все советские времена были главным, по существу, единственным, источником национальных затрат на ИР. По данным того же ЦИСН, в 1991 г. их удельный вес в общих национальных расходах этого рода был равен 95% (с. 35).

Для оценки ситуации важен не столько абсолютный объем выделяемых обществом на науку средств, сколько их доля в общем объеме ресурсов страны. Обычно пользуются таким показателем, как процент от ВВП, расходуемый на ИР. Этот показатель для ведущих развитых стран мира и для России представлен в табл. 1. Он не является каким-то юридически закрепленным нормативом, а отражает объективно складывавшийся баланс национального хозяйства. В любой развитой стране сегодня запросы сферы науки и ее возможности использовать деньги значительно превышают возможности общества эти деньги выделять, ибо существует масса иных статей расходов, не менее, а даже более важных, чем наука, -оборона, здравоохранение, программы социальной защиты и многое другое. Что касается научно-технического прогресса, то он постоянно дорожает, каждый новый шаг вперед, новое открытие обходится дороже предыдущего. Указанные в таблице проценты -результат множества процессов рационального распределения средств на различных ступенях управления, характеризующих уровень хозяйственного и культурного развития страньг, ее традиции и специфику национальной социально-экономической модели. Такие показатели меняются медленно, если не возникает каких-либо особых форсмажорных обстоятельств вроде войны или крупного стихийного бедствия. И каждая десятая и сотая доля процента тут очень весома. Ведь ВВП, допустим, США в 1990-1991 гг. достигал 5,5-5,7 трлн. долл. (с. 36).

Россия с ее 2,03% в 1990 г. и тем более с 1,54% в 1991 г. выглядит не очень презентабельно, находясь где-то между Великобританией и Италией, заметно отставая -от Франции, ФРГ,

США и особенно Японии. А если вспомнить о масштабных показателях, рассмотренных выше (численность занятых в сфере ИР), о советских космических программах, не уступавших американским, то ситуация вызывает целый ряд вопросов. Их становится еще больше, коль скоро принимать во внимание следующий, 1991 год. Резкое, скачкообразное падение доли расходов на ИР в ВВП свидетельствует о крупном неблагополучии в обществе, расбалансировке его ресурсов. СССР в это время еще существовал, и до серьезных экономических реформ дело не доходило.

Таблица 1.

Национальные затраты на И Р в процентах от ВВП по странам

Годы США Япония ФРГ Франция Велико- Италия Канада РФ

британия

1990 2,7 3,1 2,7 2,4 2,2 1,3 1,4 2,03

1991 2,6 3,0 2,8 2,4 2,1 1,4 1,4 1,54

Еще один важный показатель, близкий к рассмотренному выше и широко используемый в международной статистике науки, -это доля ВВП, расходуемая не на ИР в целом, а только на гражданские исследования и разработки. Появление его связано с мощной милитаризацией науки в ходе и после второй мировой войны. Война в полной мере раскрыла возможности науки в плане создания новых видов вооружений, способных сыграть решающую роль в достижении победы. Как свидетельствует один из известных американских социологов науки Джон Миллер, "в целом ряде областей, от радара до атомной бомбы, творчество ученых привело к созданию новых видов оружия, совершенно непредвиденных военным руководством. Обращение военных в научную веру было полным, безоговорочным, и в послевоенные годы они будут постоянно стремиться финансировать и использовать творческий потенциал ученых для непрерывного развития систем вооружений" (с. 37).

На протяжении всего послевоенного периода научно-технический потенциал России (в составе СССР), США,

Великобритании, Франции и т.д. в очень большой степени работал на армию, на создание все более совершенной и разрушительной военной техники. Для экономики страны это огромное бремя. Что бы ни говорилось о двойной природе передовых современных технологий, о возможностях гражданского использования достижений военных, различия остаются принципиальными. При разработке оружия главной, всепоглощающей целью являются технические параметры, экономические соображения - стоимость, возможности сбыта и пр. - отходят на десятый план. Для гражданской продукции все наоборот. Несовместимость военных и мирных технологий наглядно доказывается теми трудностями, которые испытывает оборонная промышленность, если наступает спад военного противостояния и необходимость конверсии. Отсюда очевидна важность параметра, характеризующего степень милитаризации национального научно-технического потенциала.

Положение РФ в данном плане было крайне невыгодным. В 1990-1991 гг., когда уже несколько лет шла разрядка напряженности и бывшие враги СССР активно перестраивались на более мирный лад, она все еще тратила на военные дела больше половины (в 1992 г. - 2/3) всех выделенных на науку средств, тогда как США - меньше 1/3, Франция - менее 1/4, Великобритания - менее 1/5 части, а Япония, ФРГ, Италия и Канада вообще практически не несли такого рода расходов. Российский научно-технический потенциал был милитаризован в большей степени, чем у любой другой развитой страны (с. 38).

Еще один из экономических показателей, важный для характеристики научного потенциала, - это заработная плата ученых и инженеров, занятых в сфере ИР. При своей внешней простоте этот показатель глубоко содержателен, так как косвенно отражает многие социально-политические аспекты общества в целом. Как и для иных экономических индикаторов, сами по себе абсолютные значения тут мало о чем говорят, но в сопоставлении с аналогичными данными в других отраслях народного хозяйства или в науке других стран могут сообщить о многом.

Рассматривая данные о среднемесячной заработной плате по всему народному хозяйству и. по некоторым отраслям в СССР и США за 1965-1988 гг., авторы отмечают три обстоятельства. Во-первых, важно различие между оплатой труда исследователей и

средней зарплатой по народному хозяйству. В СССР на протяжении всего рассмотренного периода первая превышала вторую, но превышение никогда не было значительным. Во-вторых, и этот незначительный разрыв (25% в 1965 г.) с течением времени сокращался, упав в 1980 г. до 6% и лишь немного, до 10%, увеличившись к концу 80-х годов. И это по отношению к средней зарплате по всему народному хозяйству! Если же, в-третьих, сравнивать науку с транспортом или строительством, то уже с начала 70-х годов она заметно отстает от этих отраслей по средней зарплате, да и от промышленности тоже отстает, хотя и в меньшей степени и не на всем протяжении периода.

В США, и это типично для всех стран с нормальной рыночной экономикой, картина совершенно иная. Труд в науке, требующий высокого уровня образования и способности к творчеству, оценивается гораздо выше, чем в среднем по всему хозяйству и по любой из его отраслей. Отрыв от общей средней - в 2,5-2,25 раза стабилен, хотя некоторое его сокращение во второй половине 80-х годов имеет место. Но и в 1988 г. средняя зарплата в науке в полтора раза выше, чем в самой высокооплачиваемой из прочих отраслей -строительстве.

Завершая рассмотрение цифровых показателей, характеризующих научно-технический потенциал России накануне распада СССР, авторы приводят данные о распределении объемов работ, выполненных собственными силами научных организаций, по экономическим районам и по секторам науки.

Распределение объемов ИР по экономическим районам РФ естественным образом согласуется с распределением научных кадров, о котором говорилось выше. В 1990-1991 гг. порядка 60% всех выполнявшихся работ приходится на два региона -Центральный и Северо-Западный - причем первый из них лидирует с большим отрывом, в нем концентрируется 45% национальных исследований и разработок. По 7-8% приходится на Поволжский, Уральский и Западно-Сибирский районы, по 4% - на Волго-Вятский и Северо-Кавказский. Участие остальных незначительно (с. 41).

Что же касается долевого уыастия в ИР отдельных секторов науки, то по общим объемам впереди, как и следовало ожидать, отраслевой сектор, на который приходится поистине львиная доля -более 78% в 1900-1991 гг. На втором месте идет академический

сектор, за ним, уступая примерно вдвое, - вузовский, а замыкает строй заводская наука.

Реальные роли секторов и их специализация проявляются более четко при рассмотрении распределения отдельных видов ИР -фундаментальных исследований, прикладных и разработок. В первых доминирует академический сектор, на долю которого приходится более 60% фундаментальной науки. Отраслевой сектор выполнял около 24% этого вида работ в 1990 г. и 18% - в 1991 г. Остальные объемы фундаментальных ИР падают на вузы. Роль заводского сектора тут очень мала (там же).

Иная картина наблюдается в отношении прикладных ИР и разработок. В обоих этих видах главную, подавляющую роль играет сектор отраслевой, и если в прикладной науке академия и вузы еще заметны, то в разработках они почти сходят на нет. Зато здесь становится виден заводской сектор, хотя доля его и тут скромна -всего 6-7%.

В конце первой главы авторы подчеркивают, что в отечественной статистике фигурирует еще довольно много различных цифровых показателей. Значительная часть из них является наследием советских времен и свидетельством того, что отход от этих времен происходит мучительно медленно и неспоследовательно. Когда государство было полным собственником и всей науки, и всей промышленности, оно пыталось отслеживать целый конгломерат параметров, которые должны были бы выявлять степень эффективности и динамичности происходивших в сфере науки и производства процессов: сколько в тот или иной год разработано новых видов машин, аппаратов, приборов, средств автоматизации, сырья, материалов, веществ; сколько времени они разрабатывались,' сколько из них защищено^ авторскими свидетельствами, каков их технический уровень (выше мирового, на уровне мировых образцов и т.п.) и прочие детали.

В странах с рыночной экономикой государство такого рода информацией не интересуется, разве что во время каких-нибудь частных целевых обследований. Все это - дело и ответственность (перед собой, а не перед государством) оперирующих на рынке фирм. Государство отслеживает лишь итоговые макропоказатели типа баланса внешней торговли наукоемкой продукцией, доли мирового

рынка этой продукции, приходящейся на страну, баланса патентно-лицензионной торговли, и по ним судит о состоянии дел в стране.

Попытки же государства в СССР регистрировать и регулировать ситуацию на микроуровне позитивных результатов не имели. Скорее, они свидетельствовали о бессилии добиться положительных сдвигов. Ведь будь все благополучно, нужды бы в столь мелочной опеке не было. Сбор и обработка данных занимали и время, и силы, но реальной картины из них получить было невозможно. Во-первых, потому, что такие показатели, как "на уровне" - "не на уровне", вообще строго определить невозможно. Научные разработки, уступающие уже достигнутому уровню, вообще научными не являются. Во-вторых, сама система сбора подобной информации активно подталкивала к фальсификации и лакировке действительного положения дел. Именно это и происходило, что было известно всем участникам "процесса" снизу доверху, и всех вполне устраивало до поры до времени.

Далее, во второй главе авторы переходят к тем аспектам научно-технического потенциала, которые не имеют числового выражения, но приводят все цифры в действие, определяют направление и характер этих действий. Рассматриваются формы организации ИР, система управления ими, специфические условия существования и функционирования науки в период господства коммунистическою режима.

Исходным здесь является представление о науке как об одной из сфер общественной деятельности, обладающей определенной спецификой, но отнюдь от остального общества не изолированной, а, напротив, теснейшим образом с ним связанной. Специфичными являются характер труда (в широком смысле этого понятия) и его результаты, все остальное, в том числе и степень автономности науки, детерминировано общественной системой в целом, ее социально-экономическими, политическими, идеологическими, культурными основами и принципами.

Степень непосредственного воздействия социальной среды на науку прямо пропорциональна жесткости самой среды как таковой и варьирует от косвенного влияния, через объективные механизмы выявления потребностей общества до прямого тотального контроля, вторгающегося во все стороны жизнедеятельности научного сообщества, включая процесс научного творчества.

По мнению авторов, серьезное исследование феномена науки в тоталитарном государстве сегодня только начинается. Раньше эта проблематика в РФ была под запретом, а источники под семью замками спецхранов и архивов силовых структур.

Хотя многое еще предстоит проанализировать и осмыслить, некоторые основополагающие аспекты представляются уже достаточно ясными. Они, по мнению авторов, могут быть сведены к следующим главным моментам.

1. Слом традиции. Революция октября 1917 г. была направлена на разрушение устоев российского общества того времени. И эта цель была достигнута в полном объеме. Хотя наука дореволюционных времен непосредственно к числу устоев не относилась, но она была достаточно Тесно с ним связана; ученые (в основном университетская профессура), инженеры как часть интеллигенции рассматривались большевистскими вождями революции в качестве "буржуазных спецов", т.е. прислужников классового врага, подлежавшего полному уничтожению. Задачи искоренить науку как таковую не ставилось, но "буржуазную" науку надо было ломать, переделывать в "пролетарскую", а "спецов" перевоспитывать и ставить на службу революции и революционным массам.

Наука в России начала XX в. была на подъеме, она, как и промышленность, бурно развивалась, институциализируясь по западным образцам (особенно сильным было немецкое влияние, распространявшееся, впрочем, не только на Россию, но и, например, на США, перенявшие свою университетскую модель у Германии), т.е. в соответствии с выработанными наиболее цивилизованными странами тогдашнего мира нормами взаимоотношений как внутри научного сообщества, так и между этим сообществом и государством. По уровню своего развития, в частности, по числу ученых она еще сильно отставала от французской, английской, германской и американской, процесс институциализации был далек от завершения. Сообщество российских ученых не являлось значительной социальной силой, способной оказать заметное влияние на происходившие в стране события или противостоять разрушительному режиму новой власти, а тем более террору и репрессиям с ее стороны.

Положение науки в послереволюционной России, взаимоотношения ученых и власти - это многогранное и неоднозначное явление, которое, конечно, не сводится к прямому разрушению старой парадигмы. Часть интеллигенции, особенно молодежи, с энтузиазмом воспринимали идею коренного преобразования мира, сбрасывание всяческих "оков", связывая ее со свободой мысли, научного поиска.

Лозунги о переходе на сторону рабочих и крестьян, взявшихся переустроить мир на началах справедливости, перекликались с традиционно сильными в среде русской интеллигенции мессианскими настроениями служения народу. В живописи, литературе, театре, архитектуре, во многих областях науки имел место взрыв творческой активности, выдвигалось множество новых нетривиальных теорий и концепций, появлялись новые направления и школы.

Кроме того, новая власть, хотя в ее руководящих структурах и в центре, и на местах было очень мало людей образованных и культурных, все же понимала, что без инженеров не восстановить заводы, железные дороги, мосты, без врачей - медицину, без финансистов - банки и денежную систему и т.д. "Спецов" приходилось терпеть и даже оберегать и подкармливать, хотя бы до тех пор, пока не появятся классово нечуждые кадры, способные вести хозяйство. Да и проводившиеся в обществе преобразования претендовали на научность, диктовались якобы "единственно правильной" научной теорией марксизма с ее диктатурой пролетариата. Отдельных крупных представителей прежнего научного мира, лояльно относившихся к революции, новая власть демонстративно поддерживала и опекала. Контакты между российскими физиками, математиками, химиками и их западноевропейскими коллегами какое-то время сохранялись. Те же Ландау или Капица спокойно работали в лучших европейских лабораториях.

Период полувойны и полуфлирта со "старой" наукой продолжался приблизительно до 1927 г., т.е. то время, когда и в экономике власть колебалась (НЭП»), и в политике шла яростная борьба разных группировок "верных последователей" В.И.Ленина.

И все же, на наш взгляд, несмотря на некоторую неоднозначность и половинчатость, итоги были для науки

России плачевны. Войны оказалось много больше, чем флирта. Ученый и инженерный мир страны понес огромные потери. Значительная часть его представителей (точные цифры пока не подсчитаны) была либо вытеснена (эмифация) или попросту выслана за границу, либо истреблена в ходе гражданской войны и операций ЧК, оставшаяся - деморализована, запугана и обречена на странное, зыбкое существование с клеймом потенциального вредителя. Дореволюционная традиция российской науки была сломана и прервана. Освобождалось пространство для науки новой, отвечающей по своим параметрам нуждам и целям формировавшегося тоталитарного государства коммунистического типа, - для советской науки.

2. Идеология и наука. Характерной особенностью этого нового социального образования, оформившегося примерно к концу 30-х годов, является его глубокая идеологизация. Коммунистическая идеология, обретавшая с течением времени все более догматичные формы, во все годы советской власти была одним из стержней, вокруг которого строилось общество. И наука в этом обществе должна была быть не простой, а классовой, партийной, марксистско-ленинской, материалистической. В этом качестве она противопоставлялась и противостояла науке буржуазной, идеалистической. Партия и государство, ей полностью подчиненное, официально декларировали, что марксизм и его философская основа - диалектический материализм (и то и другое в той и только той, зачастую далекой от правдивости, интерпретации, которую им давали партийные идеологи), являются единственно верным научным учением, и с позиций соответствия ему оценивалась всякая научная деятельность. Все, что "не соответствовало", объявлялось ненаучным и, более того, классово враждебным, вредными для дела построения социализма, беспощадно подавлялось. Последствия идеологического гнета были для советской науки трагичны.

Прежде всего идеологизация сказалась на уровне гуманитарных наук общественного плана. Философские, исторические, политико-экономические и другие родственные им исследования превратились по существу в подбор цитат из произведений "классиков" марксизма, в пережевывание их и подготовку фактического материала под марксистские схемы. Горькая штука сталинских времен о том, что свободная мысль

советского историка или философа есть кратчайшее расстояние между двумя цитатами, вполне соответствовала реальному положению дел. Истинное научное творчество, объективное изучение общества, прошлого и настоящего, советского и зарубежного, было просто невозможно.

В советской России обществоведение во всех его проявлениях деградировало. Способные к серьезной научной работе специалисты "мигрировали" в как можно более далекие от политики области -древнюю историю, археологию, этнографию и т.п., - да и там вынуждены были укладываться в прокрутство ложе марксистских догм. Многие важные обществоведческие дисциплины (социология, социальная психология, политология и т.д.) были сведены на нет. Закрытость архивов, "спецхраны" в библиотеках, куда попадали и становились недоступными не только массовому читателю, но и большинству научных работников неугодные режиму русские и зарубежные издания, крайне сужали круг источников, исключая из научного оборота значительную, если не основную часть важных материалов.

Много сил, времени и бумаги шло на яростную критику зарубежных авторов и их взглядов, с которыми советский читатель не имел возможности познакомиться в подлиннике. Редко критикуемые работы оспаривались по существу, обычно дело ограничивалось навешиванием ярлыков и "опровержениями" с помощью все тех же цитат из официальных "марксистских" работ. Такого рода поделки не могут рассматриваться как научные труды, они относятся к чисто пропагандистской литературе, цинично нарушающей нормы этики и морали, развращающей самих авторов, в подавляющем большинстве понимавших, что они делают, и поступавших таким образом либо вынуждено, либо ради достижения далеких от науки целей.

Наверное, можно найти в общем сером потоке обществоведческой и вообще гуманитарной советской литературы отдельные талантливые работы по узким конкретным вопросам, допустим, филологии или востоковедения, но вряд ли отыщется хоть одно, где не была бы отдана дань идеологическим штампам.

В итоге, советское обществоведение, топтавшееся в замкнутом круге примитизированных партийных догм и все больше отрывавшееся от мира реального, уходя в мир лжи и иллюзий, не

выдвинуло сколько-нибудь новых теорий или концепций, позволяющих понять происходившие в собственной стране и в мире процессы. Оно безнадежно отставало от мирового уровня как в содержательном, так и в методологическом плане.

Однако идеологизация отнюдь не ограничивалась внедрением в гуманитарные науки. Спрут политизированного догматизма охватывал весь дисциплинарный спектр науки без исключения. В 30-х, 40-х, 50-х годах на фоне крупных политических процессов, инспирированных госбезопасностью по указке партийных органов против вымышленных вредителей, на фоне массовых репрессий, ссылок, расстрелов проходят разного масштаба кампании по идеологической чистке одной отрасли науки за другой.

Сценарии и механизмы этих кампаний не отличались особым разнообразием и хорошо известны по материалам подробно описанной в отечественной и зарубежной литературе трагической истории российской генетики. Общая схема проста. Среди ученых той или иной отрасли науки при нормальном ее состоянии всегда есть люди, придерживающиеся различных точек зрения на отдельные проблемы, разные школы и концепции. Честное научное соревнование школ, дискуссии по спорным вопросам - залог успешного развития отрасли. Но всегда есть и своего рода неравенство - неравенство талантов и способностей, возраста и положения, успехов и неудач. И всегда найдутся люди, приписывающие свои неудачи или недостаточно высокое положение и авторитет не собственным слабостям и недостаткам, а внешним обстоятельствам. Найдутся и завистники, и карьеристы, готовые бороться "за место под солнцем" любыми, в том числе нечистоплотными, методами. В демократическом научном сообществе успех их маловероятен. А в условиях невежественного партийного диктата, борьбы классов, борьбы с враждебным окружением объективная обстановка благоприятна как раз для тех, кто способен на все, в том числе на ложь и клевету, доносы, подлоги и предательство.

Во главе ведущих школ росскийской физики, математики, биологии, астрономии, географии, химии стояли ученые с мировыми именами, сформировавшиеся;еще до революции или в 20-е годы, осознававшие себя и науку России частью науки мира, поддерживавшие постоянные контакты с зарубежными коллегами.

Как же уязвимы они были ддля обвинений в буржуазности, идеализме, космополитизме, в отсутствии классового пролетарского подхода.

В типичном случае подготовки очередной "чистки" в конкретной научной дисциплине формировалась некая группа людей, которые переносили свои теоретические действительные или мнимые разногласия с ведущими учеными отрасли из плоскости творческой дискуссии в плоскость политической, идеологической борьбы. Заручившись поддержкой партийных инстанций, она начинала атаку публикациями в газетах и журналах статей с хлесткими лозунгового типа названиями (например, "Об одной махистской теории в химии и ее пропагандистах" - Вопросы философии, 1949, № 3 или "За искоренение до конца вредительства на астрономическом фронте" - Мироведение, 1937, т. 26, № 6). Затем следовала пародия на научную дискуссию в форме какого-нибудь собрания, совещания, сессии, где все было заранее отрепетировано -и составы выступающих, и их обвинительные речи, и итоговое решение. А затем следовали оргвыводы, снятие с работы, закрытие лабораторий и, кроме того, целый шлейф обсуждений и партийных и прочих собраний во всех организациях отрасли и смежных отраслей, где отыскивались и клеймились свои представители подвергшегося остракизму научного направления. Иногда обходились и без инсценирования дискуссии. Ее вполне могло заменить выступление, статья или даже краткое замечание вождя партии или кого-нибудь из его ближайших соратников.

В итоге, в отрасли на то или иное время, с той или иной степенью жесткости и полноты устанавливалось господство системы взглядов "победителей", причем в большинстве случаев эту систему саму по себе трудно назвать концепцией. В.А.Легнер ввел для такого рода систем и учений термин "квазинаука". У "квазинауки" есть два основных характерных признака: гипертрофированный негативизм и высокая степень родства с идеологией. Прежде всего она противопоставляет себя соответствующей ветви мировой науки, отрицая общепринятые там основные концептуальные положения. Именно отрицание является здесь первичным, исходным пунктом, и негативное содержание отчетливо преобладает над позитивным. Последнее же является как бы и необязательным, часто формулируется крайне расплывчато, неопределенно, а то и просто в

виде задачи на будущее. Например, лидеры так называемой "материалистической физики", одной из квазинаук начала 50-х годов, отрицали и теорию относительности А.Эйнштейна, и квантовую механику как "идеалистические", "буржуазные" выдумки. Отрицались главные достижения физики XX в., на основе которых удалось так далеко продвинуться и в овладении атомной энергией, и в исследовании космоса. При этом характер "доказательств" здравому смыслу вообще не поддавался. Так, приводя формулу ядерной реакции, один из "материалистов" просто заявляет, что "... в действительности масса не преобразуется в энергию... В данном случае происходит своеобразное и еще конкретно не раскрытое наукой перераспределение величины массы, при котором масса не исчезает и которое является результатом глубокого изменения реальных связей системы... Никакого превращения массы в энергию не происходит, но совершается сложный процесс материальных преобразований, в которых масса и энергия... претерпевают соответствующие изменения" (с. 55). Доводов по существу нет никаких, есть лишь набор слов со ссылками на некие "своеобразные", "конкретно не раскрытые" материальные преобразования", вызывающие "соответствующие изменения". Но для квазинауки подобный уровень возражений вполне достаточен, ей важно лишь отвергнуть и обвинить.

Те же лысенковская или мичуринская "новая генетика" состоят по сути дела из положений генетики "старой", перед которыми поставлена частица "не", из своего рода зеркального отображения опровергаемой концепции. В классической теории виды неизменны, у Лысенко - изменчивы, там - непредсказуемые мутации, здесь - направленные изменения, там новые приобретенные признаки по наследству не передаются, здесь -передаются; там есть внутривидовая борьба, здесь ее нет и т.д.

В астрономии советские "материалисты" отрицали теорию "большого взрыва". Эта теория представляется большинству современных астрономов мира наиболее вероятной, поскольку основана на физически наблюдаемом эффекте Доплера - смещении линий спектра источника излучения далеких космических объектов в сторону красной, длинноволновой части. Аргументация квазинауки выглядела следующим образом: "Несомненно, что в ближайшем будущем мы узнаем причину красного смещения и

сможем доказать, что оно лишь подтверждает основные положения диалектического материализма, как это имеет место со всеми явлениями природы... Советские ученые... создадут всеобъемлющую космологическую теорию, достойную великой эпохи, в которой мы живем, во славу нашей прекрасной социалистической Родины" (с. 56).

Вообще говоря, квазинаука, состоящая в основном из отрицания достижений других, может существовать за счет такого паразитизма сколь угодно долго. "Другие" движутся вперед и тем самым дают все новую пищу отрицателям.

Стиль полемики, принятый сторонниками квазинауки, не затруднявшими себя доказательствами по существу дела, свободно обращавшимися с научными фактами и использовавшими в качестве решающих аргументов политические и идеологические ярлыки, воспринят ими от классиков "ленинизма" и во многом повторяет стиль ленинского "Материализма и эмпириокритицизма" или сталинских откровений типа "Марксизм и вопросы языкознания".

Здесь авторы затрагивают уже второй характерный признак квазинауки - ее сходство с политической идеологией. Сходство это отчетливо проступает и в функциональном, и в методологическом плане.

Как и идеология, квазинаука предназначена для обретения или удержания власти, в данном случае - власти в пределах определенной части научного сообщества.

Как и идеология, она настойчиво деклалирует свою приверженность определенному социальному строю, классу, партии, вождю.

Как и идеология, квазинаука подменяет вопрос об истинности вопросом полезности и вредности для рабочего класса и дела коммунизма. Доказательства подменяются политическими оценками, научные доводы - словесной трескотней, примеры которой приводились выше.

Как и идеология, квазинаука чрезвычайно вольно обращается с фактами, отрицает очевидные явления, если они ей не подходят, придумывает то, что ей удобно. Мичуринцы отвергали засоление почвы при орошении, хотя оно наглядно фиксировалось множеством наблюдений, не признавали полученные их оппонентами удачные

сорта растений, клеймя их как "дары данайцев". Советские археологи, находя при раскопках в Киеве 60-х годов норманнские мечи, выбрасывали их в отвал, ибо они опровергали "антинорманнскую" квазинауку. А как избирательно пользовались историки архивными материалами, как бессовестно скрывали многие "указания" Ленина, купировали его статьи при публикациях!

Наконец, идеология и квазинаука сходны и в методах своего внедрения. Вместо убеждения в споре, единственно присущего истинной науке, используются та или иная форма насилия, административная власть, запрет на публикации, сокрытие книг и журналов в спецхранах.

В.АЛегнер отмечает три способа образования квазинауки: во-первых, захват научного сообщества какой-то группой ученых, как это произошло с мичуринской биологией; во-вторых, навязывание сообществу квазинаучного учения извне государством (антимарровское языкознание); в-третьих, сохранение советским научным сообществом прежней парадигмы, ставшей уже реликтом, пережитком на фоне шагнувшей вперед мировой науки (антиплитная геология).

Авторы подчеркивают, что идеологизация сферы науки в годы советской власти была всеобъемлющей, так что какие-то элементы квазинаук присутствовали во всех отраслях знания, даже в такой, казалось бы, совершенно нейтральной, как математика. Однако масштабы бедствия не были и не могли быть одинаковыми во всех отраслях. Если в общественных науках оно было тотальным, и там практически не оставалось места для честного и объективного научного творчества, то в естественных и особенно технических прикладных отраслях положение было менее трагичным, хотя, конечно, по нормальным меркам демократического научного сообщества и здесь обстановка была очень тяжелой. Вспомним, например, как невежественное партийное "руководство" объявило буржуазной лженаукой кибернетику, и эта важнейшая дисциплина, основа основ современной информационной технологии, оказалась под запретом, а наша электроника, вычислительная техника в результате чуть ли не безнадежно отстали от мирового уровня.

И все же в естественных и технических науках идеологизация была поверхностной, декоративной шелухой, а господство квазинаук - спорадическим и не столь долговременным.. Если в философии

можно было обходиться одними цитатами из "классиков марксизма" и "Краткого курса истории партии", то заменить физический, химический или технический эксперимент, реальные процессы и машины идеологическим штампом невозможно при всем желании. Власть нуждалась в этих науках для развития промышленности, для создания вооружений, строительства коммуникаций, систем связи и т.д., она вынуждена была относиться к ним осторожнее, давать возможность работать. Разумеется, тысячи инженеров и ученых-естественников были безвинно репрессированы, погибли в застенках и лагерях, но не в качестве представителей конкретной отрасли науки, а наравне с крестьянами, рабочими, деятелями литературы и искусства; мясорубка сталинского террора работала с широким охватом, не разбирая профессий. Но и здесь исключения бывали, для нужных власти специалистов и в заключении представлялась возможность трудиться на "благо Родины" в так называемых "шарашках", совершенно уникальном советском явлении.

Идеологических погромов типа лысенковщины в технических науках практически не было. Да и физиков, математиков разгромить подобным образом так и не решились, хотя неоднократно готовили соответствующие "мероприятия", и над создателями атомного оружия, по крайней мере дважды" вплотную нависала угроза разделить судьбу генетиков. В конечном счете их спасла смерть Сталина.

Вероятно, наряду с другими объективными факторами (бурная индустриализация как важнейший из них) не столь глубокая идеологизация технических и естественных наук по сравнению с гуманитарными, возможность делать здесь свое основное дело честно и видеть положительные результаты труда обусловили приток в эти отрасли талантливой молодежи и сохранение, хоть и не без потерь, серьезных, творческих научных школ, способных добиваться достижений мирового уровня.

В то же время необходимость соблюдать политический декорум, восхвалять систему и партию как организатора всех побед, превозносить все достижения как плоды социализма и передового марксистского мировоззрения, т.е., -по существу, постоянно вести двойную жизнь, не могла не сказаться на морали и этике всей советской науки, как и на морали всего общества. Такого рода болезни излечиваются чрезвычайно трудно и долго, поколениями.

3. Бюрократизация науки. Следующий характерный для дореформенной российской науки момент - это ее бюрократизация.

Современная наука не может обходиться без системы управления, она давно перестала быть делом талантливых одиночек с небольшой группой приверженцев и учеников. Во всех развитых странах общество тратит на науку заметную часть своих совокупных ресурсов, в науке заняты сотни тысяч, а то и миллионы работающих, она относится к приоритетным сферам государственного регулирования. И ни одна крупная система управления без тех или иных элементов бюрократизма не обходится. Вопрос в степени бюрократизации, т.е. в соотношении сил между управленцами в науке и научным сообществом в целом. Кто определяет цели, распределяет ресурсы, создает правила игры, оценивает результаты, в чьих руках реальная власть, подбор кадров, есть ли надежные каналы и формы контроля за управленцами со стороны общественности - этими и многими другими аналогичными моментами определяется степень бюрократизации.

Если со всех перечисленных точек зрения оценивать положение в российской науке советского периода, то кроме как "хуже некуда" сказать нечего. Более высокий уровень бюрократизма и представить себе трудно.

Прежде всего, наука в СССР и в РСФСР как части союза целиком и полностью была огосударствлена, все научные учреждения и организации принадлежали государству, им финансировались и управлялись, а все научные сотрудники были государственными служащими. Вся прикладная и вузовская наука находилась в непосредственном ведении министерств, академии наук сами по существу от министерств практически не отличались, разве что внешней атрибутикой. В большинстве развитых стран "западного" типа основная часть науки сосредоточена не в государственном секторе, а в частном и в обладающих большой степенью автономности университетах. Американское правительство даже многие свои лаборатории передает под управление университетов и частных фирм, дабы избавить ученых от государственной бюрократической рутины. Академии наук там -чисто общественные организации, не обладающие никакими административными функциями и не имеющие в своем подчинении каких-либо учреждений. У нас же государство- контролировало в

науке все и всех - определяло и утверждало планы работ, финансирование, подбирало и назначало руководящие кадры, принимало отчеты, устанавливало штатное расписание, оклады, систему оплаты труда, звания и степени, короче говоря, управление наукой было частью общего государственного управления, и ни о какой автономии, самоуправляющемся научном сообществе и речи быть не могло.

Мало того, помимо аппарата государственного, наука была охвачена еще и партийным аппаратом, которому было сначала фактически, а затем и юридически дано право контроля над администрацией. Членство в партии было обязательным условием продвижения по службе, партийная карьера - удобной ступенькой к занятию высокой административной должности. При решении кадровых вопросов всякого рода и на всех уровнях партийность была важнее профессиональных качеств и способностей. Бесконечная вереница партийных собраний, активов, семинаров и кружков политучебы, всевозможная общественная работа, стенная печать, почины, обязательства, соревнования - все это входило обязательными элементами в жизнь научных, как, впрочем, и всех иных, организаций.

Люди с хорошим творческим потенциалом, искренне увлеченные наукой, сторонились выборных партийных должностей и большой общественной работы. Кроме всего прочего, на это требовалось много сил и времени, которые приходилось отнимать у научных занятий. На партработу в основном шли те, кто не очень ладил с наукой и не надеялся продвинуться за счет своих талантов. А через некоторое время они же при поддержке партийных органов, слово которых в кадровых делах было решающим, занимали посты руководителей научных подразделений и организаций.

Важными показателями бюрократизации науки и одновременно одной из главных причин стремления к званиям, степеням и должностям как таковым, превращения этих атрибутов в самоцели были свойственная советской науке жесткая стратификация и прямая связь атрибутики с распределением материальных благ и привилегий. *

Стратификация касалась и организаций, и работников. Академии были большие и малые, институты и конструкторские организации делились на категории, на головные и субординарные,

вузы - по принадлежности к тому или иному министерству, союзного значения или республиканского, и за всем этим делением, раз и навсегда заданным, за ступенями иерархической лестницы стояли различия в схемах и размерах оплаты труда, уровнях финансирования, распределения оборудования, приборов, капиталовложений и прочих благ.

Штатное расписание каждого из учреждений должно было составляться в соответствии с инструкциями вышестоящих органов и министерств финансов, регламентировавших и набор должностей, и узкие "вилки" должностных окладов, и соотношение старших и младших, и численность общую, и численность административно-управленческого персонала, и производственный персонал, и надбавки к окладам, в общем, все до деталей, причем соблюдение всех регламентации регулярно контролировалось и "сверху", и со стороны финансовых органов.

Наиболее странным для научной среды советским установлением были (и остаются) выплаты и привилегии, связанные с учеными степенями и превращающие их в синекуры. Вхождение в высшую ученую элиту означало получение хорошей квартиры, лучшее медицинское обслуживание, дачу, спецпайки, возможность купить машину и прочие блага, недоступные для простых смертных. Причем все это - пожизненно и независимо от результатаов собственно научной деятельности. В отношении материального самообеспечения за государственный счет бюрократия от науки смыкалась с верхушкой правительственного и партийного аппарата.

Отмечаются еще два момента, характерных в плане бюрократизации советской науки и заметно сказывавшихся на качественном уровне научно-технического потенциала: принципы подбора и расстановки кадров и фетишизация плана. Основой кадровой политики стал принцип, получивший название "анкетного".

Заполнение подробных анкет требовалось сразу после школы, при поступлении в вуз или на первую работу и далее на каждом шагу - при поступлении в аспирантуру, смене работы, вступлении в партию, командировании за рубеж, оформлении допуска той или иной формы для участия в секретных работах или знакомстве с секретными документами, архивами и пр. Анкеты заменяли тесты, широко распространенные в иных странах л направленные на

выявление способностей и склонностей претендентов на работу или учебу. Тестирование считалось буржуазным вывертом, а "чистая" анкета - решающей положительной характеристикой гражданина. Пунктов, по которым анкета могла стать "грязной", было множество: националньость, социальное происхождение, наличие родственников за границей, репрессированных родственников, пребывание в плену или на оккупированной территории во время войны, членство в какой-либо партии, кроме большевистской (пока они существовали), наличие взысканий по комсомольской или партийной линии и т.п. Анкетное "сито" было в руках отделов кадров, непосредственно связанных с системой КГБ, которая охватывала своей агентурой, открытой (так называемые "кураторы", прикрепленные к каждому мало-мальски значительному учреждению) или секретной, все сферы жизни страны, в том числе науку, и у которой на большинство граждан были свои досье. Анкетный подход закрывал или сильно затруднял доступ в науку многим одаренным людям, крайне негативно сказываясь на качестве научных кадров.

Что касается планирования, то из-за бюрократизма и малой компетентности руководящих и, особенно, контролирующих (партийных) органов оно из необходимого и полезного инструмента организации научных исследований и разработок превратилось в некий фетиш. Наука не может функционировать так, как действует серийное или массовое производство, где все понятно, отлажено, и сбои могут происходить лишь по причине нарушения дисциплины в широком смысле этого слова. В обширном спектре видов деятельности, образующих современную сферу ИР, далеко не всякий поддается четкому плану, особенно долгосрочному. Поэтому оптимальным для науки является гибкое, подвижное и постоянно корректируемое планирование, сочетающее долгосрочные и краткосрочные ориентиры. Примерно так строятся работы над крупными американскими или японскими проектами создания принципиально новых технологий и технических объектов: используется метод "текущей пятилетки", при котором есть ориентировочный план на пять лет, есть конкретный план на ближайший год, и первый постоянно пересматривается и уточняется по итогам второго. Корректировка в сторону увеличения или сокращения сроков, объемов финансирования, изменение

технических показателей рассматриваются как нормальное, необходимое для успеха проекта дело.

В советской системе план (пятилетка или любой другой) во всех областях - промышленности, строительстве, сельском хозяйстве, науке - всегда считался непреложным "законом", подлежащим исполнению при любых обстоятельствах. Руководящие инстанции как бы заранее предполагали, что исполнители нерадивы и их постоянно надо заставлять выполнять намеченное. Корректировки в сторону удлинения сроков расценивались как нечто близкое к саботажу, злонамеренное и заслуживающее наказания, над ними постоянно витал дух 30-х годов с кровавыми процессами против "вредителей" и "врагов народа". Неизбежным результатом становились всякого рода "приписки", недоделки, "липовые" отчеты и прочие ухищрения, создававшие дополнительные трудности, нездоровую атмосферу, почву для интриг и разбирательств. Кроме того, это заставляло опытных руководителей прибегать к тактике двойного планирования, включать в официальный план лишь то, что было уже фактически сделано, решено, не требовало риска, а поисковые работы вести под прикрытием такого рода "взрывобезопасной" ширмы. Нечего и говорить, насколько все подобные бюрократические, навязанные "сверху" выверты далеки от истинной творческой атмосферы научного поиска.

Особенно негативно фетишизация плана сказывалась на деятельности системы высшего образования и подготовки научных и инженерных кадров. У этой системы и без того было достаточно объективных причин для отставания от мировых стандартов. Сюда относятся снижение уровня подготовки в массовых школах, поставлявших студенческий контингент; резкое увеличение числа высших учебных заведений уже на начальной стадии культурной революции в стране; массовый приток в вузы выпускников рабфаков, имевших крайне слабую подготовку; ускоренное расширение преподавательского корпуса высших учебных заведений за счет выдвиженцев, занимавших командные посты и в дальнейшем подбиравших штат из себе подобных и послушных; утрата старых научных и преподавательских кадров за счет их эмиграции, репрессий, естественной убыли; отрыв вузов от академических и отраслевых научных институтов.

Государственное планирование подготовки кадров с высшим образованием при том жестком понимании планов, о котором говорилось выше, вносило свою весомую лепту в понижение требований к учебному процессу и уровню знаний выпускников. План обязывал вуз набрать столько-то первокурсников и всех их довести до диплома. Отсев, неудовлетворительные оценки считались виной не студентов, а преподавателей, их "недоработкой". Вот и "дорабатывали", ставя "удовлетворительно" совершенно не владеющим предметом учащихся. Профанация обучения стала настоящим бичем советских вузов, даже лучших, столичных, не говоря уже о провинциальных, вечерних и заочных. Две последних категории вообще были притчей во языцех, где на протяжении шести и более лет не столько учились, сколько мучились взрослые люди, которым и знания-то были не нужны (они работали и вполне справлялись со своими обязанностями), а нужна была только "бумажка", ибо без нее их даже при желании не могли повысить в должности по месту работы. Тысячи и тысячи дипломированных таким образом, допустим, инженеров совершенно не владели ни высшей математикой, ни физикой, ни механикой. Высшее образование в значительной степени девальвировалось. Но планы подготовки "специалистов" выполнялись.

4. Автаркия. Еще одной особенностью, навязанной советской науке особыми обстоятельствами ее существования, была вынужденная автаркия, самоизоляция от мировой науки.

Коммунистическая революция с первых шагов своих противопоставила Россию остальному миру, и это противостояние продолжалось на всем протяжении советской истории.

Для советской науки международная изоляция означала выпадение из общего потока научно-технического прогресса цивилизованной части человечества, разрыв информационных связей, минимизация общения с коллегами за рубежом. Да и к тому же официозные претензии на идейное превосходство, единственную правильность и непогрешимость под руководством "самой передовой" партии и "самого передового" класса. С философской точки зрения класовость науки, абсурдна, ибо объективная реальность и законы ее развития едины и единственны. Точно так же единственно и истинное знание об этой реальности. Не может быть особо, пролетарского понимания движения планет Солнечной

системы, вращения Земли, законов преломления света, распространения звука. Отказ от признания социальной нейтральности объективной истины ведет в тупик.

Все это, разумеется, всегда было очевидно серьезным ученым любой страны, в том числе и советским, что бы им ни приходилось говорить на партийных собраниях. Более того, в российской науке и технике "западнические" традиции имеют глубокие исторические корни. И христианство, и грамота пришли на Русь из Европы, и этот цивилизующий поток знаний, технических новинок, культуры в широком смысле никогда не прерывался, временами, как в Петровскую эпоху, принимая весьма бурные формы.

В обыденном сознании многих россиян "заграничное", "европейское", "американское" чаще всего воспринималось не только как "диковинное", но и как "лучшее". Времена коммунистической диктатуры со всей ее пропагандой эти стереотипы не изменили, они продолжали существовать, только их не афишировали, прятали. Более того, эффект "запретного плода" лишь усиливал привлекательность того, что запрещалось. И главное, объективный разрыв в уровне жизни, комфортности, элементарных удобствах всегда сохранялся и за советский период, несмотря на успехи индустриализации, скорее увеличился, чем сократился, а в последние годы нарастал катастрофически.

Когда создавалась советская индустрия, все ее основные заводы проектировались, строились и оснащались с помощью зарубежных фирм, в основном немецких и американских. "Красные директора" ЗИЛа, ГАЗа и т.д. стажировались в США. Под этим предлогом их потом и расстреливали, но факт заимствования технологии оставался. Создававшаяся в 30-е годы отечественная отраслевая наука с ее мощной системой головных институтов и КБ в первую очередь решала задачу проектирования станков, инструментов, приборов и другого оборудования для постановки на производство строившимися заводами. Опыта конструирования большинства типов машин в России не было. Не было и проблем с патентным законодательством, поскольку СССР тогда международных договоров по этому поводу не подписывал. Поэтому шли простейшим и естественным для молодых конструкторских коллективов путем - брали зарубежные образцы, разбирали, копировали и запускали в изготовление.

Пока шло освоение производства, налаживался серийный выпуск, за рубежом появлялись новые, более совершенные модели, и "цикл" повторялся. Политическая изоляция страны от остального мира, выключенность из международной системы разделения труда и охраны интеллектуальной собственности, отсутствие рыночных механизмов и необходимости конкурировать с другими производителями на мировом и на собственном рынке консервировали сложившуюся в начальный период индустриализации систему "развития" техники путем заимствования и копирования, систему в принципе порочную, обрекающую страну на постоянное отставание.

Но такова экономическая природа того "социализма", который был у нас построен. Перейти от заимствования к самостоятельному прогрессу подобно послевоенной Японии мы не могли. Плановое производство в масштабах всего государства, плановое распределение, бесконкурентность лишают экономику внутренних объективных стимулов к совершенствованию. Заменить объективные стимулы конкурентной борьбы субъективными по сути своей моральными "движителями" - лозунгами, призывами, "социалистическим" соревнованием, кодексом строителей коммунизма - невозможно, люди в массе своей - не ангелы. В этом смысле марксистские идеи коммунизма так же утопичны, как утопичны мечты Компанеллы или Мора.

Из числа стимулов субъективно-морального плана способен работать страх, страх перед насилием. Насилие тогда выступает в качестве объективного фактора движения. Но с его помощью можно решать в основном проблемы количества (что сталинский режим и делал успешно), а не качества. К тому же террор против собственного народа имеет в конце концов и физические пределы. Отойдя от массового насилия и не реформируя плановую бесконкурентную экономику, советская власть неминуемо шла к застою. Агония растянулась на три десятилетия за счет хищнической эксплуатации природных богатств (нефть, лес, золото, алмазы), но завершилась, как и всякая агония, смертью.

Была, однако, широкая область научно-технического прогресса, где конкуренция с зарубежной продукцией присутствовала в полной мере независимо от отсутствия рынка - это военно-промышленный комплекс. Здесь просто копировать и,

соответственно, отставать было жизненно опасно. Насколько опасно, наглядно продемонстрировало немецкое вторжение 1941 г., к моменту которого модернизировать вооружение опоздали и наверстывали уже в ходе боевых действий ценой страшных потерь и жертв. Урок пошел впрок. После войны государство, оголяя все остальные сферы жизнедеятельности общества, закачивало в ВПК людские и материальные ресурсы практически без ограничений. Комбинируя кнут и пряник, создавая нерыночные, но конкурентные условия (над конкретными типами вооружений работали параллельно две-три крупных "фирмы"), оно обеспечивало развитие военных отраслей науки и техники в том же ритме и примерно на том же уровне, что и у потенциальных противников. Правда, и на оборонных заводах работали импортные прецизионные станки, приборы, инструменты, а советские электронщики, не стесняясь, послойно снимали копии с американских или японских микросхем.

Но если для ВПК автаркия советской науки и техники в какой-то мере даже способствовала ускоренному прогрессу, для всех остальных отраслей она играла сугубо негативную роль. Перед современной наукой стоит столько проблем, фронт ее настолько широк, что даже усилия всего цивилизованного мира недостаточны для адекватного потребностям общества темпа прироста научного знания. Экологическая ситуация в мире лучшее тому доказательство, хотя далеко не единственное. В подобных условиях информационный отрыв любой, пусть и крупной, части мирового научного сообщества от целого губителен для нее. Но советская наука именно в таком отрыве и находилась.

Изоляция от внешнего мира дополнялась в советской науке и технике внутренней ведомственной разобщенностью, автаркия как бы спускалась с уровня страны в целом на более* низкие уровни министерств, объединений, вплоть до отдельных предприятий. Казалось бы, при централизованном государственном планировании и государственной собственности на все средства производства легко наладить четкую кооперацию между отдельными предприятиями и обеспечить их бесперебойное взаимодействие, определить специализацию каждого завода, сосредоточить изготовление однотипных изделий в одном месте и получить технологический и экономический масштабный эффект - крупные серии позволяют применить эффективное автоматизированное оборудование.

На деле все получалось иначе. Специализация и централизованное планирование оборачивались монополизмом со всеми его неизбежными последствиями - низким качеством продукции (сбыт гарантирован разнарядкой Госснаба), нежеланием ее обновлять, модернизировать, низкой дисциплиной поставок, завышенными ценами. Система держалась не на заинтересованности производителя в том, чтобы найти покупателя, удовлетворить его запросы и продать свой товар, получить прибыль, а на внеэкономических механизмах плана и приказа. Производитель искал не потребителя, а возможность получить план поменьше и полегче, отчитаться за его выполнение (всеми правдами и неправдами), добиться от вышестоящих инстанций денег на премии, на закупку оборудования и т.д. Многократные попытки ввести сверху подобие экономических стимулов к развитию и совершенствованию, не меняя основ, сохраняя и госсобственность, и госпланирование, реальных результатов не давали.

А коль скоро решающим фактором был приказ, на всех уровнях возникало желание (и нужда) производить все необходимое для выполнения "своего" плана в рамках тех структур, где "свой" приказ действует - на "своем" заводе, в пределах "своего" объединения, главка, министерства. Ведомственная автаркия была одним из чрезвычайно труднопреодолимых препятствий на пути создания и внедрения новых, более совершенных изделий. Для любой новинки нужно множество комплектующих, производство которых является специализацией "чужих" ведомств. Допустим, чтобы сделать новую модель металлорежущего станка, нужны новые электродвигатели и иное электрооборудование, новые подшипники и десятки других изделий, выпускаемых не министерством станкостроения, а другими, специализированными, министерствами. У них свой план, в том числе план новой техники, и в этом плане либо вообще нет того, что нужно станкостроителям, либо есть, но намечено к разработке и производству на отдаленные, не устраивающие последних сроки. Ситуация складывается тупиковая. Выходов из нее три. Первый - добиться через Совет министров, чтобы нужная техника была включена в планы соответствующих ведомств. Сделать это сложно, особенно, если речь идет о министерстве или министерствах, входивших в так называемую "девятку", т.е. в ВПК. Комиссии Совмина постоянно

занимались разрешением подобных вопросов, чаще всего безуспешно, ибо у "специализированного" изготовителя находилась масса отговорок - более важные оборонные задания, перегрузка плана и прочее. Даже если ему записывали обязательство сделать то-то и то-то в такой-то срок, гарантии выполнения практически не было. Второй выход - сделать требуемое собственными силами, кустарно, на каком-нибудь "своем" экспериментальном заводе. Сделать всего несколько штук, для опытной серии, а тем временем продолжать добиваться постановки этого изделия на производство у смежника.

Третий вариант - закупить необходимые комплектующие за рубежом, где всегда найдутся фирмы, готовые выполнить заказ. Валюту надо выпрашивать у Совмина. Пока были нефтедоллары, правительство шло на такие варианты "в порядке исключения", "временно" или "для повышения экспортных возможностей". Но проблему обновления ассортимента изделий, выпускаемых внутри страны, это не решало.

Любой из трех вариантов требовал массу времени на всевозможные согласования, совещания, обращения и прочую бюрократическую волокиту, тянувшуюся годами.

Ведомственные барьеры крайне затрудняли и затягивали разработку и внедрение новой технологии, постоянно тормозили российскую прикладную науку и нововведенческий цикл в целом. Можно привести сотни примеров, когда по этой причине важнейшие технические новшества "застревали" в стадии проектов или образцов на многие годы и морально устаревали, так и не дойдя до производства и внедрения в промышленность.

Научно-технический потенциал страны был разобщен между академиями, отраслевыми институтами, вузами, гражданскими и военными исследованиями, открытыми и секретными, разбит на множество сегментов, плохо взаимодействовавших между собой и постоянно подталкиваемых объективными обстоятельствами к максимально возможной степени самообеспечения. Несколько лучше обстояло дело в рамках ВПК, но сам он был настоящим государством в государстве, имел внутри себя чуть ли не весь спектр науки и промышленных отраслей параллельно с такими же гражданскими, а недостающие звенья формировались в виде

филиалов и закрытых спеццехов в гражданских институтах и на гражданских заводах.

***

Отмеченные некоторые качественные негативные моменты, характерные для науки России советского периода и определяющиеся особенностями политической и экономической системы, господствовавшей в стране, не могли не влиять на общее состояние сферы "наука - техника", на эффективность ее и динамизм развития. Однако сводить дело только к негативным обстоятельствам было бы неправильно. И у системы в целом, и у научно-технического потенциала России было немало сильных сторон, которые нельзя сбрасывать со счета.

К ним прежде всего относятся высокие темпы ликвидации неграмотности в СССР, переход ко всеобщему сначала неполному среднему, а затем и среднему образованию, а также моногократное увеличение числа и расширение дисциплинарного спектра высших учебных заведений. Будучи бесплатным, образование стало доступно самым широким слоям населения. Тяга же к знаниям у россиян всех сословий, особенно низших, всегда была велика - с окончанием школы, а особенно вуза связывались надежды на более достойную и благополучную жизнь. В итоге социальная база науки стала несравненно шире, чем в дореволюционной России.

Стремительная индустриализация при всех ее издержках обеспечила широкую и универсальную по составу техническую базу. Расширение сети академических научных учреждений, создание отраслевой науки наряду с ростом числа вузов - все это в конечном счете сформировало научно-технический потенциал, который, как мы видели выше, по масштабам своим был вполне сопоставим с потенциалом Соединенных Штатов Америки, намного превосходил научно-технические потенциалы всех других государств мира и охватывал весь фронт современной науки.

Исторический опыт, в том числе и российский нынешнего века, свидетельствует, что наука, по крайней мере, в тех ее отраслях, которые по сути своей не могут быть сведены к идеологическим догмам, вполне способна функционировать в условиях

тоталитарного государства, успешно обслуживать его интересы. Так было в Японии до второй мировой войны, в гитлеровской Германии, в Советском Союзе.

Альтернативы служению в такой ситуации у научного сообщества нет.

Значительная часть его к тому же может делать это вполне искренне, в соответствии со своими убеждениями, ибо ученые, как и другие слои населения, не имеют иммунитета против националистической, коммунистической или иной пропаганды, царящей в обществе, где они родились и выросли. В России, кстати говоря, демократической традиции власти вообще не было, да и традиция демократического движения была крайне поверхностной, а традиция крепостничества, самодержавия,всевластия государства -многовековой и глубоко укоренившейся.

Со своей стороны, тоталитарное государство способно сосредоточить на нужных ему направлениях людские и материальные ресурсы, необходимые для достижения поставленных целей. У советской власти на всем протяжении ее господства таких приоритетных целей в научно-технической области было две -военное строительство, достижение паритета, а лучше превосходства, по отношению к потенциальному противнику, во-первых, и осуществление престижных проектов, способных поднять авторитет власти, продемонстрировать ее силу и могущество как собственному народу, так к остальному миру, во-вторых. Отсюда всякие рекордные полеты и перелеты, помпезное метро в столице, экспедиции на Северный полюс и т.п. до войны, а после войны данную роль естественным образом приняли на себя космические исследования, в наибольшей степени отвечавшие задаче поддержания престижа, да к тому же являвшиеся прямым продолжением военных усилий, мирным приложением достижений военной ракетной и спутниковой техники.

Способность научно-технического потенциала СССР, т.е. в основном России, решать столь масштабные, технически сложные, комплексные задачи, как создание передовой военной техники во всем многообразии и ускоренное развитие космонавтики -свидетельство его силы и ; богатых творческих возможностей. Конечно, для нормальной жизни огромной страны этого совершенно

недостаточно, и вряд ли подобное распределение усилий можно назвать рациональным, но именно так и обстоят дела.

Насколько трезво и объективно оценивали дореформенную ситуацию сами субъекты научно-технической деятельности России? Интересны, разумеется, лишь те оценки, которые появились после начала перестройки, когда стало возможным высказаться объективно, не боясь политических обвинений в отсутствии патриотизма и преклонении перед буржуазным Западом.

В начале 1989 г. президент АН СССР Г.И.Марчук, ссылаясь на результаты анкетного опроса членов Академии, приводил следующие данные: советские ученые ведут исследования по 400 приоритетным направлениям научно-технического прогресса; примерно в 40% этих направлений "мы либо лидируем, либо находимся на уровне мировых достижений, в остальных - отстаем" (с. 78). Если учесть, что респондентами в опросе были академики, руководившие работами по рассматривавшимся направлениям, лично ответственные за состояние дел и в силу этого склонные вольно или невольно к завышению оценок, а также, что формулировка "на уровне мировых достижений" чрезвычайно расплывчата и дает широкие возможности для толкований, то процент направлений, где дела у нас действительно шли хорошо, можно смело уменьшить как минимум вдвое.

Другими словами, на большинстве важнейших участков мирового фронта науки мы отставали. Есть тому и более объективное доказательство: за послевоенный период американским ученым было присвоено около 100 Нобелевских премий, а советским - только 11. Можно, конечно, говорить о том, что из-за гипертрофированной секретности работы ученых СССР были недостаточно известны на Западе, что Нобелевский комитет в период "холодной войны" не был свободен от политических мотивов при принятии решений, но объяснить этими соображениями десятикратный разрыв невозможно.

Признавая отставание советской науки от западной на большинстве приоритетных направлений, руководители научного сообщества СССР и в лице президиума Академии наук, и в лице сотрудников государственных органов управления наукой не видели или, во всяком случае, не вскрывали и не анализировали основополагающих причин этого отставания.

По мнению того же Г.И.Марчука и других "научных начальников", дело было лишь в недостаточном финансировании исследований со стороны государства и связанном с этим несовершенством приборной базы, научного оборудования. Априори выдвигался тезис о наличии у советской науки богатейшего теоретического задела, множества крупных идей, ждущих возможности реализации. Сопоставлялись миллиарды американских долларов, расходуемых на науку в США, и миллионы советских рублей (которые в силу неконвертируемости последних грамотному пересчету не поддавались), говорилось о том, что основную массу государственных ассигнований поглощает прикладная наука, а фундаментальной (читай - Академии наук) достаются крохи, но никаких системных и структурных факторов не рассматривалось. Создавалось впечатление, что, приняв пару постановлений ЦК КПСС и правительства, используя некий финансовый допинг, можно "отдельные недостатки" устранить и в сжатые сроки сделать советскую науку самой передовой в мире.

Такая позиция со стороны людей, в значительной мере ответственных за сложившееся положение дел, вполне объяснима, но она совершенно бесперспективна, безнадежна в плане реального изменения ситуации и организации необходимых преобразований. Благодаря ей российская наука оказалась совершенно неподготовленной к той ситуации, которая возникла после распада СССР и начала радикальных реформ в стране. Неподготовленной ни концептуально, ни организационно-методически, ни юридически -никак. Этим во многом объясняется характер процессов, разворачивающихся в научно-технической сфере РФ с 1992 г., когда условия ее существования и функционирования решительным образом изменились, и объективная потребность качественных перемен приобрела характер жесткого императива.

В заключение авторы, подводя итоги раздела, суммируют его содержание следующим образом.

1. Научно-технический потенциал дореформенной России по своим масштабным показателям (численность занятых в отрасли наука и научное обслуживание, численность ученых и инженеров, количество исследовательских и конструкторских организаций), составляя порядка 70% потенциала СССР, превосходил потенциалы других промышленно развитых стран мира. Он также обладал

универсальным дисциплинарным спектром, охватывая все основные участки фронта современной науки и техники и главные направления их развития.

2. Созданный в условиях господства тоталитарной государственной системы и в соответствии с ее потребностями, научно-технический потенциал РФ структурно напоминал выращенного в специальной дореформенной колбе гомункулоса. Отрасли, обслуживающие военно-промышленный комплекс и амбициозные полувоенные космические программы партии и правительства, были резко гипертрофированы, сильны и полнокровны, щедро обеспечивались всеми видами ресурсов, добивались блестящих результатов и поддерживали военно-технический паритет по отношению к Соединенным Штатам Америки и их союзникам.

Однако малоэффективная и столь же милитаризованная, как и научно-технический потенциал, "социалистическая" экономика не приносила доходов, которые позволяли бы государству в равной мере поддерживать все звенья национального научно-технического потенциала.

Гражданские отрасли науки и техники не соответствовали ни масштабам страны, ни уровню потребностей ее населения, плохо оснащались и не имели достаточной промышленной базы, а та, которой они располагали, в силу господства плановой государственной экономики, отсутствия рынка и конкуренции была крайне невосприимчива к нововведениям. Эти отрасли в основном стремились повторять достижения зарубежных фирм, но и на этом пути успехов практически не было, гражданская наука и техника России, как и всего СССР, намного отставала от мирового уровня и отставание с годами нарастало.

3. Поскольку научно-техническая сфера была органической составной частью советского "социалистического" общества в ней, как и в других сферах жизнедеятельности последнего, в полной мере проявлялись имманентные ему пороки. Наиболее болезненно на эффективности и творческом потенциале российской науки периода

л

коммунистической диктатуры сказывались:

- ломка складывавшихся в дореволюционной России еще не до конца институционализировавшихся цивилизованных форм и традиций функционирования научного сообщества; отказ от

"старой", якобы классово враждебной науки, большие кадровые потери в результате массовой эмиграции интеллигенции и крупномасштабных кровавых репрессий;

исторически беспрецедентная идеологизация науки, жесткий, временами жестокий партийный идеологический диктат догматиков от марксизма, результатом которого стало: низведение общественных научных дисциплин до уровня примитивной, не гнушающейся фальсификации пропаганды и отсутствие объективного анализа происходящих в построенном обществе процессов; появление и временами господство в целом ряде естественных дисциплин квазинаучных школ и группировок, оказывавших разрушительное воздействие на состояние соответствующей отрасли науки; запреты на разработку некоторых появлявшихся за рубежом новых научных направлений, которые объявлялись реакционными, буржуазными и неприемлемыми для советской науки, а со временем оказывались магистральными путями научно-технического развития; наиболее ярким примером тут является кибернетика, ее неприятие обусловило пагубное отставание СССР и РФ в его составе во всех областях современных информационных технологий, ныне представляющих собой основу основ не только технического, но и всего общественного прогресса;

- бюрократизация науки: господство во всех звеньях руководства ею партийного и государственного аппарата и административно-командных методов управления, анкетный принцип подбора и выдвижения кадров, жесткая стратификация как научных учреждений, так и их работников, наличие системы номенклатурных льгот и привилегий, мелочная регламентация всех сторон жизнедеятельности научного сообщества, фетишизация планов; практически полное огосударствление интеллектуальной собственности;

- вынужденная автаркия советской науки, изоляция ее от науки мировой, слабое информационное обеспечение, построенное на неизбежно запаздывающей системе "вторичной информации";

- ведомственная разобщенность отдельных звеньев научно-технического потенциала, в том числе фундаментальной науки от прикладной, гипертрофированная секретность военных исследований и их отрыв от гражданских ИР, слабые связи между

отдельными отраслями внутри последних, в итоге - отсутствие динамизма, растянутость нововведенческого цикла.

4. Трудности, недостатки и оставание большинства направлений российской дореформенной науки не являлись следствием воздействия случайных или преходящих факторов типа недофинансирования, а были результатом и отражением пророков всей общественно-политической и экономической системы, господствовавшей в стране на протяжении 70 с лишним лет. Непонимание или нежелание руководителей страны и науки понять истинные, глубинные причины кризиса этой системы привели к ее длительной и тяжелой агонии, закончившейся крахом, к преодолению последствий которого ни наука, ни все другие сферы жизни общества оказались не подготовлены.

А.Н.Авдулов