CC BY
13
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИАЛ
СОЦИОЛОГИЯ
2
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 96.02.001-96.02.027
МОСКВА 1996
сматривать, однако, замечает автор, как преграду для вторичной интернациональной коммуникации. КажуШееся анахроничным понятие нации как территориально закрытой коммуникации обладает достаточно свободной и оригинальной конституцией, чтобы стать продуктивным для интернационального диалога. Без провокации “видимого другого”, полного тайны “чужого” вообще не возникает побуждение к общению. Интеллектуальному разговору между народами также нужна “тайна” их самобытности. Множество и разность наций составляют условие такого диалога. Опасным для него были бы, напротив, отказ от оригинальности, вызванный тенденцией к униформизму ментальности и жизненного стиля или противоположная тенденция превознесения собственной исключительности, свойственной националистскому фундаментализму.
“Речи к немецкой нации” остаются, конечно, в плену некоторых демагогических пассажей национализма, типичных для XIX в., но отвлекаясь от них, можно вслед за политической теорией языка Фихте прочертить перспективу национальной интеграции с космополитической точки зрения. Ее цель состоит в обогащении диалога культур оригинальностью национального толкования.
Л. В. Гирко
96.02.013. СОЦИОЛОГИЯ ЕВРОПЫ: В ПОИСКАХ ИДЕНТИЧНОСТИ / РЕД. НЕДЕЛЬМАН Б., ШТОМПКА П. — БЕРЛИН, НЬЮ-ЙОРК, 1993. — X, 234 с.
Sociology of Europe: In search of identity / Ed. by Nedelmann B., Sztompka P.: de Gruyter, 1993. — X, 234 p.
Драматические перемены в Восточной ■ Центральной Европе в конце 1980-х — начале 1990-х голов, экспансия географических границ “идеологической Европы” требует, с точки зрения издателей данного сборника, новых форм социологического самосознания. Первая из гипотез, которую они предлагают в этой связи — ближайшие десятилетия явятся свидетельством нового “золотого века” европейской социологии, сравнимого только с классикой XIX в. Вторая гипотеза относительно социологического будущего предполагает возвращение центра социологических исследований назад в Европу: “после долгого зигзага в Америку, которая многие десятилетия господствовала на социологической сцене, дух социологии вернется в свою колыбель” (с. 2). При этом традиционно зависимые и периферийные районы европейской социологии гораздо более громко заявят о себе, соперничая с устоявшимися социологическими центрами, — такова третья гипотеза авторов сборника.
Сборник представляет собой попытку ответить на ряд вопросов, призванных прояснить самосознание европейской социологии на пороге ожидающих ее фундаментальных перемен: существует ли смысл в понятии “европейская социология”, выражается ли эта европейская особенность в некотором всеевропейском консенсусе или это комплекс развития национальных и региональных особенностей, где следует искать специфику европейской социологии, какие аспекты социологической мысли наиболее чувствительны к контекстуальному влиянию исторической традиции, культурной среды, символическому дискурсу, политическому климату.
Первую часть “Существует ли европейская социология?” составляют три статьи (Р. Будон “Европейская социология: Идентичность потеряна?”, Р. Мюнх “Вклад немецкой социальной теории в европейскую социологию” и К. Монгардини “По направлению к европейской социологии”), авторы которых пытаются ответить на поставленный вопрос и определить понятие европейской социологии более точно. Три статьи представляют собой совершенно разные походы, основанные на национальных традициях (Франция, Германия и Италия) и различных теоретических ориентациях. Единственный пункт, по которому наблюдается полное согласие авторов, — современная европейская социология крайне фрагментарна и гетерогенна.
Анализируя, что же классики социологии, такие как Вебер и Дюрк-гейм, действительно сделали, а не только заявили о намерениях сделать, в социальных исследованиях, Будон приходит к заключению, что эти и другие называемые классиками авторы разделяли один и тот же тип подхода к социологическому анализу: они имели общую модель того, что такое социология и как она должна развиваться. Будон называет этот подход “решающим головоломку анализом”. Он включает в себя прежде всего определение цели анализа как решение головоломки, хоторая есть не просто удовлетворение любопытства, а призвана дать понимание существенных вопросов, таких как влияние социального контекста на мышление или функционирование мысли. Примером такого типа анализа является, например, работа Дюркгейма, посвященная магии и веберовскому анализу протестантских сект в США. “Социология должна решать головоломки (а не ломиться в открытую дверь) благодаря моделям, где субъект социального действия рассматривается как имеющий причины делать то, что он делает, и верить в то, во что он верит. Главная задача социолога — последовательно понять эти причины, хотя социология здравого смысла не видит никаких мотивов за поведением и верованиями и предпочитает туманные предположения”, (с. 33).
В дополнение к теоретическому измерению классической социологии Будон выделяет нторое — “философско-историческое измерение”,
9-1087
или “профетическое измерение”, которому современные учебники уделяют гораздо больше внимания, чем первому (“Entsauberung” Вебера, “растущее отчуждение” Маркса или “растущая аномия” Дюркгейма). Оба эти измерения вместе составляют то, что Будон называет Классической Направляющей Программой (Classical Mainstream Program CMP) (с. 39). Именно CMP, с точки зрения Будона, образует идентичность классической европейской социологии. Однако, заключает автор, СМР потеряла свое влияние в современной европейской социологии и далека от господствующей роли. “Решающий головоломку анализ” вытеснен тенденцией к “программной энтропии”.
Среди многочисленных факторов усиливающих эту тенденцию Будон выделяет: 1) интеллектуальные факторы — это распространение догматического мировоззрения, такого как вульгарный марксизм и релятивизм. Оно разрушает различие между головоломкой и неголоволомкой, загадками и псевдозагадками. Основная деятельность большинства современных социологов состоит в избавлении от проблем, которые задают головоломку. 2) Институциональные факторы — они превратили социологию в псевдонауку, когда происходит сбор и анализ данных. 3) Морфологические факторы — присущи социологии как сообществу. Это растущее разделение труда, ведущее в свою очередь, к разделению, гетерогенности и даже к анархии. Одно из наиболее ярких проявлений этого развития — семантическая анархия. Будон критикует недостаток понимания среди современных социологов такого фундаментального понятия, как “теория” .
Будон делает из своего анализа следующий вывод: комбинация этих трех типов факторов (интеллектуальных, институциональных и морфологических) превратила социологию в “балканизированную” социологию, для которой типичным результатом будет “бесплодие, а не по-лодотворность” (с. 43).
Автор следующей статьи Р. Мюнх подходит к вопросу идентичности европейской социологии с точки зрения социальной теории. В отличие от американской социологии, считает Мюнх, европейская социология менее отделена от философии. Социальная теория развивается с более выраженным отношением к философским идеям, чем эмпирическая социология. Это относится к германской, французской и британской социальным теориям, языковой барьер лишь помогает утверждать различные национальные дискурсы, что работает против стандартизации и на развитие разнообразия. Благодаря своему разнообразию европейская социология имеет больший творческий потенциал, чем американская, это дает ей шанс ответить на вызов американского господства в мировой социологии. В этой ситуации Мюнх пытается выяснить, какие характерные вклады различных европейских тради-
ций социальной теории могут составить фонд идей, на основе которых может развиваться европейская социология.
После краткого обзора британской и французской традиций Мюнх прослеживает традицию диалектики немецкой социальной теории — от ее корней (Гегель, Маркс) до классической немецкой социологии (Вебер, Зиммель), Франкфуртской школы (Хоркхаймер и Адорно), теории коммуникативного действия Хабермаса, теории систем Лумана и, наконец, до последних вариантов теории систем — “критического поворота системной теории”, представленной У. Беком и X. Вильке. Автор вводит понятие Будона “профетическое измерение” в анализ социальных теорий применительно к таким социальным проблемам, как экологические и технологические риски, предсказывая, что диалектика между “добром и злом” не будет преодолена в будущем, но вытеснит-ся “кооперацией между добром и злом” (с. 58). Этот консенсус сейчас нарушен из-за растущего осознания людьми глобальных рисков, связанных с экономическим и технологическим ростом. Однако проблемы коренятся гораздо глубже, в самой смысловой структуре и моральных идеях современного общества. Осознание многих негативных последствий развития модерна не разрешают его противоречия и парадоксы. От идеи прогресса нельзя отказаться внутри самого модерна, а лишь вне его. Мы не знаем всех последствий, которые могут быть порождены любым, продиктованным самыми благими намерениями мероприятием в мировом обществе с глобальной взаимозависимостью. Мы сохраняем надежду, но нам не хватает точного знания, которое могло бы управлять нашими усилиями построить менее опасное и более рефлексивное общество. Согласно современной теории хаоса, мир развивается благодаря случаю.
Мы переживаем в глобальном обществе гораздо более глубокую дилемму, чем стандартная критика экономической экспансии и материального прогресса. Все более очевидным становится, что мы не можем иметь Бога без Его обратной стороны, дьявола. Приверженцы прогресса преуменьшают его опасность, критики прогресса умалчивают, чем действительно мы должны пожертвовать, чтобы спасти планету. Диалектическая природа современного развития общества гораздо глубже, чем предполагает обычная критика капитализма, индустриального общества, технической цивилизации, инструментального и функционального разума или даже прогресса.
По сравнению с Будоном взгляд Мюнха на будущее европейской социологии более оптимистичен. Именно слабости, обычно ассоциируемые с европейской социологией, увеличивают, согласно Мюнху, ее шансы преуспеть в конкуренции с американской школой: ее более низкий уровень дифференциации, стандартизации и профессионализации и более тесные связи с философскими традициями мышления в сфере
диалектики, противоречий и парадоксов. Кроме того, Мюнх предвидит более высокий уровень обмена и коммуникации между различными национальными социологиями.
Монгардини в отличие от других авторов раздела склонен к целиком негативной оценке как прошлого, так и будущего “единой европейской социологии”. С его точки зрения, послевоенная социология была не чем иным, как собранием изолированного опыта и национальных традиций. Эта национальная разнородность явилась предпосылкой для развития американской социологии: “Только американская социология выиграла от разных национальных интересов, которые дали ей идеальные условия для сравнения разных типов опыта и использования их как основы для собственного развития” (с. 68). “Европейские революции” дают шанс для позитивного объединения разных национальных социологий, которые сталкиваются с одним и тем же набором социальных проблем, решение которых можно найти только путем их более интенсивного сотрудничества.
Существенная характеристика европейской социологии заключалась в этой разнородности, где знание выражало ценности модерна, пыталось понять и критиковать свою культуру и в то же время контролировать или даже манипулировать, растущей социальной сложностью. Сегодня она страдает от последствий упадка модерна и обнаруживает свое бессилие дать концептуальное толкование кризиса духа модерна, распада и бессмысленности тех институтов, на которых строился модерн. Этот процесс породил рефлексию, которая может быть даже полезной, если ее рассматривать как фазу в так называемом кризисе социологии (с. 73).
Открытие новых измерений, полярных представлениям об обществе, наряду с усиленной плотностью социальных отношений, порождает радикальную трансформацию значения в социологии и пересмотр ее концептуального аппарата.
Ограничивая будущую роль социологии только тем, что он называет “объясняющее изучение”, когнитивным экспериментом, он предлагает заменить понятие “общества” понятием “другой". Согласно Монгардини, общество конструируется на основе образа, который индивид имеет о другом. Усложненность и дифференциация социальной жизни больше не оставляет места для понятия “общество” с позицией превосходства и функцией объединения в единое целое, как это было принято до последнего времени. Речь идет о переходе от “связанных рамок” , конструируемых часто произвольно, от образа общества к множественности отношений, подчас противоречивых, которые формируются в процессе интеракции. “Наше внимание должно сосредоточиться на “другом”, его усложненности и центральной роли, отношениях равенства и различия, которые он устанавливает с нами, на формах
контроля и присвоения, которые он создает” (с. 75). “Другой” должен стать отправной точкой социологического анализа.
“Другой” — это образ, реальный и идеальный субъект, с ориентацией на которого осуществляется все поведение. Обратившись к изучению глубины и сложности фигуры “другого”, европейская социология может открыть новые горизонты социологического понимания.
Основу второй части сборника “Некоторые национальные традиции” составляет выявление взаимодействия между национальными и универсалистскими ориентациями.
Первая статья “Изменение британской роли в европейской социологии” М. Олброу рассматривает особенности традиции британской социологии по сравнению с социологией “континентальной”. Обычно Эти традиции наделяются противоположными характеристиками: британская рассматривается как эмпирическая, историческая и индивидуалистическая, в европейской — господствует теория, спекуляция и коллективизм. Такое отношение, с точки зрения Олброу, было связано с некоторым опасением, что британские социологии следовали за европейскими. Параллель между этим интеллектуальным отношением и соответствующим политическим отношением сама по себе является интересным примером тесной взаимосвязи между развитием политического режима и британским отношением к Европе в целом и к европейской социологии,в частности.
Сегодня британская социология преодолела свою антиевропейскую направленность и приняла роль интеллектуального авангарда в британском социальном контексте. В своей уникальной роли хозяина, принимающего выдающихся европейских теоретиков (таких как К. Мангейм, Н. Элиас, Р. Дарендорф, 3. Бауман и др.) и новые социальные теории, британская социология стала одним из ведущих производителей современной социологической мысли. Инновационный потенциал, который она проявила, Олброу называет “британской революцией” в социальных науках, которая, по его мнению, проявила себя в двух главных событиях: “феномен Гидденса” и феномен TCS” (успех журнала “Theory,” “Культура и общество” (Culture and Society). Этот журнал явился первым европейским социологическим журналом, выявившим значение постматериальных ценностей и предложившим анализ трансформаций массовой культуры и культуры потребления в наше время.
Как и другие авторы, Олброу полагает, что изменившая в последние годы политический ландшафт Европы революционная энергия изменила также и европейскую социологию в целом, которая в XXI в. будет сильно отличаться от предшествующей. Прежде всего эти перемены коснутся концептуальных изменений, так как стержневые темы классической социологии (класс, государство, индивид) потеряли свою актуальность. По сравнению с классическим периодом, который
рассматривал классовую борьбу и институционализацию, сейчас, когда на арену выходят любого рода меньшинства, значительно труднее идентифицировать и определить “коллективного деятеля” социальной трансформации. Определяя направление концептуальных изменений в социологии, Олброу возвращается к зиммелевской концепции “ткани групповых связей”.
Кроме того, Олброу предвидит замену таких ключевых понятий социологии, как “класс” и “экономический интерес”, понятиями “культура” и “ценность”. Теперь существуют не экономические интересы, а постматериальные ценности (изобилие, потребление, интересы окружающей среды), которые будут мобилизовать людей в будущих обществах.
Статья К. Флек и X. Новотны “Маргинальная дисциплина” в работе: “Австрийская социология в европейском контексте” с критической самоиронией анализирует австрийскую социологию. Авторы дают очерк истории австрийской социологии в контексте ее взаимосвязей с другими европейскими влияниями, выделяя три стадии ее развития:
1) возникновение австрийской социологов до первой мировой войны;
2) межвоенный период; 3) послевоенное развитие вплоть до 1989 г. Авторы отмечают поразительное сходство австрийской социологии довоенного периода и будущей, четвертой, стадии ее развития, которая началась после революционных европейских событий в 1989 г.: оба периода развиваются в схожих условиях высокой внутренней национальной раздробленности и социальных конфликтов. Космополитическая ориентация, типичная для первой стадии развития и утерянная позднее, стимулировалась внутригосударственными конфликтами, этнической и социальной разнородностью австро-венгерской эры. После долгого периода “альпийского провинциализма”, характерного для второй и третий стадий, австрийская социология может возродить свою космополитическую ориентацию в будущем: после 1989 г. она опять столкнулась с проблемами внутригосударственных конфликтов и этнической и социальной разнородности, возникшими в новой политической ситуации “Средней Европы”.
Несмотря на позитивный в целом эффект межнациональных взаг имовлияний на развитие европейской социологии, австрийская социология в межвоенный период характеризовалась полной изоляцией от внешних влияний, и в то же время это был самый продуктивный для нее период. В качестве примера авторы приводят работу “Die Arbeitslosen von Marienthal” (Лазарсфельд, Ягода и Цайсель, 1933) как “единственное изобретение”, которое было написано без какого-либо контакта с европейскими социальными науками* (с. 107). Инновационный потенциал этого исследования объясняется как прямой результат изоляции В противоположность своему поколению социологов люди,
подобные авторам этой книги, публиковались мало, но их “публикации были более раинированными, более сложными. У них не было привычки того времени снова и снова пережевывать самые тривиальные идеи” (с. 106), в их социологических работах отражался практический опыт
Однако фашизм пришел в Центральную Европу до того как это “единственное изобретение” могло иметь какие-либо институциональные последствия. Насильственная эмиграция еврейских интеллектуалов в 1930-х годах образовала в Австрии, как и в Германии, огромную интеллектуальную дыру, которая не затянута до сих пор.
Австрийская социология третьего периода (после 1945 г ) разделяет многие общие характеристики, присущие другим национальным социологиям Европы того времени: возникновение исследовательских институтов (часто финансируемых американскими фондами); повышение “обслуживающей направленности” социологии и ее превращение в “Катега^вдепвсЬай”, как сказал бы Будон; быстрое распространение университетской системы в 1970-х годах и занятие академических позиций поколением, которое не обучалось на социологов. Университетская структура многих европейских стран и сегодня во многом характеризуется быстрой экспансией образовательной системы, негативные последствия которой еще сильнее скажутся в будущем, когда первое поколение основателей послевоенной социологии освободят свои позиции для полупрофессионального второго поколения социологов.
Однако третья стадия послевоенной социологии была не только этапом экспансии университетской системы, но также и периодом, когда создавался общественный образ социологии “как революционной науки”. Социологи отождествлялись с критическим поколением 1960-х годов. В этом отношении австрийская социология была исключением Социологические исследования на политически горячие темы в этот период редко проводились в Австрии. К специфическим особенностям австрийской социологии авторы относят две ее черты: 1) они идентифицируют “непреднамеренную комплементарность” между социологией, с одной стороны, и литературными трудами — с другой. Социологическая и литературная продукция стимулировали друг друга не только при отборе тем (таких как неравенство, пол, окружающая среда, глобализация культуры), но также и в стиле письма. В связи с этим Новотны и Флек говорят о роли первопроходства Австрии в формировании европейской социологии как части “третьей культуры”^) возникновение новых этнических; лингвистических и других связанных с меньшинствами конфликтов, а также новых миграционных волн должны создать позитивные предпосылки (наличие разнообразия и конфликте») для столь же плодотворного развития австрийской социологии, как это уже было в Австро-Венгерской империи.
Статья Э. Аллардта “Скандинавская социология и ее европейские корни и элементы” также посвящена влиянию малых европейских стран на формирование послевоенной европейской социологии. Аллардт представляет прошлые и современные тенденции в развитии социологии четырех европейских стран, их национальные особенности и отношения к континентальной науке. Несмотря на национальные отличия Скандинавские страны имеют общий корень социологических традиций — традиционно сильную веру в социологию как эмпирическую науку и в логический позитивизм как подлинного представителя внеоценочной науки. Эта традиция способствовала возникновению конкретных социологических исследований по социальным проблемам во всех Скандинавских странах еще со второй мировой войны, а также принятию американской позитивистской социологии как своего рода социологического кредо в послевоенный период. В Швеции это кредо даже превратилось в догму.
Однако социологические традиции в Дании й Финляндии отличаются от социологии других Скандинавских стран. Они восходят к традициям этнологии и социальной антропологии. Эта традиция привела к возникновению арктической этнологии и социологии в Дании и к сравнительно недавнему установлению социологии как академической дисциплины в Финляндии. Равнее возникновение социологии в Дании было обусловлено насильственной эмиграцией Теодора Гейгера из Германии. Он заведовал первой кафедрой социологии с 1938 г., где в 1950-х годах его сменил К. Сваластога. Развитие датской социологии в 1960-1970 гг. представляет особый интерес. Дании — одна из немногих европейских стран, если не единственная, которая среагировала на академические беспорядки, последовавшие за студенческими волнениями в 1968 г., упразднив кафедры социологии вообще. Только теперь, в начале 1990-х годов, в Дании предпринимаются попытки воссоздать кафедры социологии.
Согласно Аллардту, датская социология главным образом конкретна и практична, финская социология характеризуется в основном маг кросоциологическими и количественными исследованиями, шведская носит доказательный и методологический характер, и, наконец, норвежская социология большей частью характеризуется латентными и качественными исследованиями. Что касается последней, то такие хорошо известные имена, как В. Ауберт, С. Лисгаард, Н. Кристи и др. свидетельствуют о чрезвычайно высоком рейтинге норвежской социологии, как в отношении ее оригинальности, так и профессиональных качеств.
“Эффект водораздела” 1968 г. особенно остро чувствовался в Скандинавских странах. Среди последствий его Аллардт особенно выделяет следующие:
1. Ослабление сильной зависимости скандинавской социологии от американской социологии. Все более и более европейские социологи воспринимаются без интерпретаторского посредничества США.
2. Усиление провинциализма скандинавской социологии. По аналогии с австрийским феноменом “альпийского провинциализма” скандинавскую можно назвать “нордическим провинциализмом”. На Севере эта тенденция еще усиливается тем фактом, что “скандинавские социологи склонны оставаться в одном и том же институте на протяжении большей части их профессиональной жизни” (с. 126).
3.Рост теоретического плюрализма. После 1968 г. особенно широко распространились в скандинавской социологии марксистские подходы.
4. Усиление фрагментации и потеря академического сообщества. В скандинавской социологии все более трудно становится определить наг-циональные черты. Во всех четырех странах наблюдается плюрализм различных ориентаций и научных объединений. Однако рост фрагментации усиливает тенденцию, которую Будон определяет как “академическая аномия”.
В качестве специфически “нордического” вклада в европейскую социологию Аллард определяет следующие тенденции:
1. Исследования государства всеобщего благосостояния и их объединение со структурным и политико-институциональным анализом можно рассматривать как специфический продукт нордической социологии, лежащий в традиции классической социологии.
2. Исследования власти, проведенные в Норвегии и Швеции, стимулировали подобные исследования в других европейских странах.
3. Оригинальные исследования в компаративной политической социологии Штейна Роккана. Институализация компаративной политической социологии в Европе есть результат уникальных попыток, предпринятых этим теоретиком.
4. Серьезные усилия скандинавских женских исследований в области феминистских теорий.
Венгерские авторы Т. Колози и И. Зелени представили своеобразный проект “социологии венгерской социологии” (статья “Социальные изменения и исследования социальной структуры в Венгрии”), анализируя внутреннюю взаимосвязь между социально-экономическим развитием, изменением политического режима и изменением роли социологии в венгерском обществе. Они выдвигают гипотезу, связывающую развитие социологии как профессии с эволюцией гражданского общества.
Авторы выделяют две эпохи реформ, каждая из которых имела позитивное влияние на институциализацию социологии как автономной дисциплины Первая эпоха, инициированная просвещенной аристократией в середине XIX в подготовила благодатную почву для того, что
10-1087
авторы называют “первое и прекрасное поколение венгерских социологов” (с. 142), представленное такими выдающимися учеными, как М. Мангейм, Г. Лукач, К. Полани и А. Хаузер. В XIX в. это были умеренные критики феодального социального порядка с точки зрения гражданского общества и капиталистической экономики. Эта классическая венгерская политическая теория была продуктом незаконченной буржуазной трансформации венгерского общества.
Мангейм уже в 1919 г. занял первую кафедру социологии в Будапештском университете. Однако падение правого крыла правительства неожиданно положило конец этому первому признанному поколению венгерских социологов. Образ венгерской социологии после этого изменился, теперь она рассматривалась как космополитическая, левая, социалистическая и “еврейская” наука. Широко известно, что эмигра-ция венгерских социологов оказала позитивное влияние на развитие европейской социологии. Однако гораздо менее известным результатом дискриминации социологе» в этот ранний период являлось, по мнению авторов, развитие ими уникального стиля письма и отбора особых тем исследований, которые в конце концов вылились в венгерскую традицию социографии. Кроме того, основания Для европейской социологии как “третьей культуры” были уже положены в этот период.
Судьба социологии при сталинйзме слишком хорошо известна. В Венгрии социология выполняла двусмысленную задачу реформирования марксизма и в то же время была ограничена политической системой, основывающей свою легитимацию в марксизме. Марксистская социология внесла вклад в прокладывание “пути к тому типу прагматизма, отклика на реальные социальные силы, конфликты и процессы, которые были необходимым основанием для второй эпохи реформ”, начатой в 70-е годы реформистской фракцией номенклатуры (с. 153). Институциализация первого независимого союза социологических исследований, Социологической исследовательской группы, была значительным шагом в этом направлении.
Авторы дают подробный обзор отношений соцкологов-эмпириков, работавших в области социального структурного анализа, и политическими властями. Известные ученые расковали своими карьерами, а в некоторых случаях и жизнями, выступая против официального марксизма-ленинизма и пытаясь теоретически осмыслить результаты своих эмпирических исследований. “В одно десятилетие (между 1960 и 1970 гг.) венгерская социология проделала долгий путь от апологетической ортодоксальной марксистской модели “двух классов и одной прослойки” через полукритическую, полуапологетическую теорию стратификации к новой критической классовой теории социализма” (с. 153). Книга Г. Конрада и И. Зелени “Интеллектуалы на пути к
классовой власти” (1974) рассматривается как краеугольный камень в истории венгерской социологии.
Анализ ситуации в венгерской социологии заканчивается революциями 1989 г. Авторы откровенно признают, что, несмотря на их постоянное внимание к анализу социальной структуры и политических изменений в прошлом, они не предвидели падение коммунистических режимов на Востоке. После смены политического режима венгерские социологи обнаружили себя в глубоком интеллектуальном и институциональном кризисе. Неспособность предсказать такой исторический перелом подорвала их самоуверенность и оставила в теоретической и концептуальной пустоте.
Социальные структурные изменения, происходящие в обществе, определяются авторами как постреволюционный переходный период. Размышляя о том, что может случиться с представителями старой кадровой элиты в будущем, венгерские авторы предполагают, что они превратятся в экономическую элиту через использование механизма так называемой приватизации.
В целом перспективы венгерской социологии в будущем как критической науки о гражданском обществе оцениваются негативно. В условиях меняющейся социальной и политической структуры венгерская социология должна изменить и свою роль в обществе: Она должна принять критическую дистанцию по отношению к самой себе и по отношению к обществу. Это та двойная роль, которую она еще в состоянии выполнять в новом социально-политическом контексте.
Драматическое развитие польской социологии описывается в статье В. Квасневича “Между универсальным и особенным: Случай польской социологии”. В борьбе между тем, что Квасневич называет “универсальным” и “особенным” в польской социологии, существует множество парадоксов. По сравнению с другими восточноевропейскими странами польская социология являет собой пример того, как эта борьба привела к поразительной научной продуктивности. Пожалуй, кроме Польши, в Европе нет другой страны, которая произвела так много выдающихся социологов, одинаково признанных и дома, и за рубежом (Людвиг Гумплович, Флориан Знанецкий, его ученики Ян Шепанский и Станислав Андржеевский; Станислав Оссовский, Вл. Весоловский и Ержи Вятр). Эти имена предшествуют влиятельному послевоенному поколению польских социологов. Среди последних можно упомянуть Зигмунта Баумана, который после эмиграции в 60-е годы, стал знаменитым не только в Великобритании, но и в европейской социологии в целом.
Следует, однако, иметь в виду, что в большинстве упомянутых случаев ориентация на универсализм была не актом чисто произвольного выбора социологов, но альтернативой, пол давлением навязанной поль-10*
ским ученым. Долгая традиция открытости, характерная для польских интеллектуалов, упростила их трансформацию из местных ученых в подлинных космополитов. Польские социологи — единственные среди европейских социологов, кто в полной мере заслуживает права называть космополитами.
Один из наиболее продуктивных периодов польской социологии автор связывает с рабочими волнениями в 1956 г. Однако если условия политического давления того времени стимулировали как эмпирические исследования, так и теоретические построения, то новые условия политической свободы после 1989 г. оставили польских социологов в ситуации дезориентации и пассивности. Потеряв свою главную мишень — социалистический режим, польские социологи, кажется, утеряли и весь свой критический запал, а вместе с вим и главный мотивационный порыв к научной продуктивности. Для польских социологов при социалистических правительствах, говорит Квасневич, типичным было сочетание двух ролей в их профессиональном имидже: они были академическими исследователями и одновременно социальными активистами, принимающими активное участие в трансформации польского общества на основе своих собственных социологических изысканий. Однако после 1989 г. они оказались в ситуации, когда была утеряна основная предпосылка, определяющая их профессиональную роль, утерян ждущий помощи клиент — польское общество.
Профессиональный парадокс, в котором обнаружили себя польские социологи после 1989 г., выражается и в другой особенности. Польские социологи, которые действовали публично и стали мастерами “гофманианской стратегии” разделения открытого и скрытого смысла, развития двойной морали, двойных коде» и чтения между строк, благодаря этому не только выживали профессионально, но и имели при социализме определенное политическое влияние. Это умение помимо прочего помогало им избегать научного догматизма. Польша — единственная среди восточноевропейских стран, где отсутствовал догматический подход к марксистской социологии. С одной стороны, марксистские социологи контролировались официальными ортодоксальными марксистами, с другой стороны, они социально контролировались своими коллегами учеными. Таким образом, процедуры охоты на ведьм, которым подвергались социальные ученые бывшего ГДР после объединения Германии, были не известны в постреволюци-онной Польше.
Не только новое возрождающееся польское общество зависит от новых исследований польских социологов, но и вся европейская социология в целом. Остается надеяться, что богатство польской социологии, создавшей такие области исследований как социология национального строительства и национальной интеграции, сельская социология,
политическая социология, социология образования, принадлежит не только истории польской социологии.
Статья К. Томинага “Европейская социология и модернизация Японии” начинается с оценки гипотезы, что Япония смотрит на европейские социальные науки как на помощь в процессе модернизации. Селективное использование японскими социологами результатов европейской социологии помогало им отвечать потребностям модернизации в своей стране в разные периоды исторического развития. Томинага анализирует этот процесс селективного восприятия европейской традиции социологии, как, собственно, и американской. Если европейская социология господствовала в интеллектуальном дискурсе Японии до второй мировой войны, то американская заняла ведущее место после войны, привнеся в него “интернационализацию, интеграцию, диверсификацию, систематизацию и тенденцию к практическому использованию и точности” (с. 204). Однако и интерес к германской социологии сохранялся. При этом интерес не ослабевал к таким авторам, как К. Мангейм или Т. Гайгер, т. е. к тем, кто был вынужден эмигрировать в нацистский период, авторы же послевоенного поколения (X. Шельский или О. Штаммер) были мало известны. В конце 1960-х годов и начале 1970-х благодаря жарким спорам о структурно-функциональной теории, вьетнамской войне и студенческим волнениям американское влияние начало ослабевать. Томинага делает вывод, что эра одностороннего восприятия в Японии закончилась, а в будущем нас ждет двусторонний обмен между японскими интеллектуалами и их европейскими коллегами.
Л. Скафф (“Европа и Америка в поисках социологии: размышления о партнерстве”) комментирует европейскую социологию с точки зрения американской перспективы. Он начинает с рассмотрения взаимоотношения между европейской и американской социологиями в прошлом веке, после чего анализирует научную политику на обоих континентах в эру профессионализации и институционализации науки. Анализируя взаимное влияние американской и европейской социологий, Скафф разрушает обычное представление о “подавлении” европейской социологии со стороны американской, выдвигая серьезные основания для тезиса о ранней “европеизации” американской социологии. В качестве примеров ой говорит о влиянии Вебера на Парсонса, а Парсонса, в свою очередь, на Лумана и Хабермаса.
С точки зрения Скаффа, определение области социологии сегодня столь же плюралистично, как и в начале века. Учитывая эту разнородность социологии, оправдано ли вообще вводить такое измерение как противоположность европейской и американской социологий. Введение этого измерения в научный оборот подразумевает атаку на понимание социологии как “универсально значимый объем знания с необу-
словленным соглашением по фундаментальным понятиям и исследовательским проблемам” (с. 218). На основе этой идеальной (универсалистской) модели социологии как обобщающей науке о человеческом поведении говорить о социологии в географических терминах — все равно что вносить плюралистическое измерение и тем самым отклоняться от "универсалистского” идеала социологии как обобщающей науки. Это значит занять позицию “плюралистической науки о культуре” против "универсалистской” социологии.
Скафф представляет две “спекулятивные” гипотезы о будущем развитии европейской социологии, связывающей последние политические изменения в Европе с развитием социологии как науки: 1) в новой Европе возрождаются национальные, региональные и культурнополитические идентичности, так что можно ожидать вызов универсализму от имени боже вовлеченного и менее сдерживаемого научного поиска. Приверженцы универсалистской позиции могут сетовать на это развитие как “регресс”, приверженцы “науки и культуре” могут приветствовать этот процесс как “возрождение исторического сознания и обновление интеллектуальной инновации”. Вторая гипотеза касается “возвращения к фундаментальной теории” в социологии, необходимого после обновления Европы в 1990-е годы. Скафф возвещает о возрождении исследовательских традиций, основанных на работах Вебера и Зиммеля, которые он определяет как еще один вклад европейской социологии в социологию США.
В заключение, Скафф не предполагает развитие единой европейской социологии в будущем, скорее это будет множественность различных социологий, отражающая внутреннее политическое и культурное многообразие самой новой Европы.
И. В. Цурина
